Текст книги "Sans qu'un remord ne me vienne (СИ)"
Автор книги: Лея Р.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Больше Эсмеральда его не видела. Впрочем, она вообще, кажется, впала в странное оцепенение: проплакав всю ночь напролет, после не выронила ни единой слезинки. Спокойствие, похожее больше на ледяное безразличие мертвеца, нежели на умиротворение в душе живого человека, овладело всем ее существом. Решение пришло само собой, и в преддверии скорой развязки девушка как будто уже отреклась от всего земного. Чаша страданий ее была переполнена; ничто не могло более потревожить это усталое сердце: отчаявшись бороться с судьбой, цыганка смиренно приняла все, выпавшее на ее долю. Она не роптала более, не вопрошала небо, в чем провинилась – лишь усталость темными тенями залегла под печальными очами. Ей казалось, что жизнь теперь уже кончена – абсурдная и несуразная, но парадоксально банальная мысль, когда тебе только шестнадцать. Итак, она ничего более не желала и не ждала для себя; мечты о Фебе было никак не выбить из головы, но теперь непременным спутником сладостных видений стала тупая, непреходящая боль.
– О, мой Феб!.. – по временам шептала красавица, с тоской глядя на залитую солнцем площадь. – Так это правда, ты разлюбил меня… Но могу ли я, недостойная, обвинять тебя в этом?.. Я не выдержала пытки, я позволила им сломить себя. Я, без сомнения, заслужила твое презрение. Но, хоть ты и не любишь меня больше, это ничего не меняет. Ты не должен погибнуть от руки проклятого убийцы, этого презренного монаха! Уж лучше я… Но ты – ты будешь жить, пусть даже никогда и не услышишь более о той несчастной, что все отдала за тебя, ничего не требуя взамен… О, мой Феб! Мое Солнце…
========== ///// ==========
Кажется, все было готово. У мыса Террен их ждала лодка, а в предместье к северо-западу от Парижа – крохотный одинокий домик на самом берегу Сены. Некогда он принадлежал рыбаку, который теперь давно уже умер, не оставив детей. Там прозябала одна древняя старуха, по-видимому, вдова его, которая с радостью согласилась временно обменять свою ветхую конуру на уютную и теплую квартирку на окраине Парижа. Незнакомец, с ног до головы закутанный в черный плащ, заверил, к тому же, что оплатит ей и скромный стол у хозяйки квартиры, если она соберет свои пожитки до вечера. Старуха, живущая лишь скромными дарами огорода и давно привыкшая к сосущему чувству голода, смекнула, однако, что домик ее был очень нужен важному господину, а потому не преминула выторговать заодно и двойную цену за остававшийся неубранным урожай – ведь арендатор ее не смог точно определиться, на какой срок ему понадобится жилье. Мужчина, вздохнув, полез за кошелем, однако, прежде чем пересыпать монеты в жадно растопыренную ладонь и перевезти старую каргу на новое место жительства, посулил такие ужасы, если той вздумается болтать лишнего, что бедная женщина едва не раскаялась в своем опрометчивом решении нажиться на чужаке. Но, так или иначе, сделка была заключена, и Клод, таким образом, оказался счастливым обладателем маленького, грязного, с протекающей местами крышей, однако вполне пригодного для того, кто намеревается прятать в нем от правосудия преступницу, домика.
Опасаясь посвящать в свою тайну хоть кого-то, он собственноручно, сколько мог, привел запущенное жилье в относительный порядок, купил муку, кое-какие овощи и фрукты, бобы, овсяную крупу, круглую головку великолепно хранящегося сыра канталь, сушеную рыбу, соленую свинину, яйца, вино – одним словом, все, что могло потребоваться цыганке. Он даже приобрел у старьевщика две простые котты – ярко-синюю и темно-зеленую, в цвет им сюрко и пару белых льняных камиз. Священнику доставляло странное удовольствие самое, казалось бы, обыденное дело – покупка необходимых для жизни мелочей. Выбирая глиняную чашку, он с упоением думал о том, как маленькая чаровница будет пить из нее сладкое десертное вино, которое, должно быть, никогда прежде и не пробовала. Пробуя на ощупь шерстяное одеяло или тонкую простынь, сладко вздрагивал при мысли, что она будет на них спать. За этими думами Фролло почти забывал, что цыганка по-прежнему ненавидит его, забывал ее жестокие, колкие слова, забывал, наконец, что он священник и навек повенчан с церковью… Он думал лишь о той счастливой ночи, когда приведет ее в этот уединенный домик и сделает своей.
И вот момент настал. Клод едва дождался, вздрагивая по временам от нетерпения, окончания этого бесконечного дня. Он знал, что с двух до четырех утра монастырь обыкновенно погружен в сонное забытье, поэтому уже без четверти два подходил к заветной келье. Квазимодо, привычно распластавшийся у двери, больше не вызывал гнева: какая, к черту, разница, если с зарей Эсмеральда, наконец, будет принадлежать ему?! Архидьякон, на сей раз не скрываясь, вошел в комнатку. Дрожащий свет крохотной лампадки выхватил бледное лицо мгновенно пробудившейся цыганки, в страхе прижавшей к груди тонкое покрывало.
– Ты готова? – постаравшись придать дрогнувшему голосу успокаивающий тон, спросил мужчина.
– Я никогда не буду готова отдаться грязному, похотливому монаху, – прошипела девушка, гневно сверкнув очами. – Но, зная, что даже виселица пугает меня меньше, вы предусмотрительно не оставили выбора!
Вступать сейчас в спор было не просто глупо, а смертельно опасно, поэтому священник лишь досадливо поморщился и кинул на ее узкое ложе монашеский подрясник и широкий черный плащ, один в один похожий на тот, что был на нем самом.
– Одевайся, – коротко бросил он. – Белый – не тот цвет, в который следует облачаться беглецам.
Сладостные иллюзии, в которых пребывал Фролло последние дни, были безжалостно разбиты единственной фразой. Нетерпеливая радость, с которой он спешил сюда, мгновенно уступила место холодной ярости. Ну почему, почему даже теперь она не может смириться со своей участью и проявить хоть каплю сострадания?! Ведь он же смирился с тем, что колдовская сила этой девчонки оказалась сильнее всего – науки, чести, даже Бога! Да, она вынуждена была уступить, однако сдаваться по-прежнему не собиралось. Это вызывало смешанные чувства: с одной стороны, Клод был раздосадован и даже зол на нее, но с другой – с другой ощущал непонятную гордость за эту ее стойкость и охотничий азарт, еще более распалявший его.
– Отвернитесь, – тихо, но твердо потребовала плясунья.
Архидьякон со вздохом повиновался: эта просьба вызвала новый приступ раздражения, однако примешивалось к нему и невольное умиление – даже в этих обстоятельствах природная женская стыдливость не покидала гордую красавицу. Как это наивно – пытаться спрятать от него свое тело, которое, не пройдет и пары часов, он увидит во всей первозданной красе. При этой мысли обжигающая волна желания прокатилась по телу, и Клод невольно вздрогнул, прикрыв глаза и шумно втянув воздух.
Эсмеральда, недоверчиво покосившись на него, быстро откинула покрывало и надела поверх сорочки черный подрясник. Затем, еще раз украдкой взглянув на стоявшего к ней спиной священника, с неистово колотящимся сердцем обвязала вокруг талии подаренный Квазимодо пояс с подвешенным сбоку тесаком. Широкий плащ окутал всю ее фигурку, надежно скрыв от посторонних взглядов и этот спасительный нож, на который возлагала она столько надежд.
Услышав, что шорох прекратился и в келье воцарилась тишины, Фролло повернулся и, удовлетворенно кивнув, вцепился ледяными пальцами в тонкое запястье.
– Ты сказала звонарю, чтобы он не искал тебя и не поднимал шума?
– Да, – цыганка отвернулась, лишь бы не видеть это ненавистное лицо.
– Я знал, что мы сумеем прийти к соглашению, – криво усмехнулся мужчина, прочитав на ее личике гримасу отвращения.
Девушка смолчала. О, она много что могла бы возразить ему, но – к чему? Скоро она одним махом ответит на все его издевательства!..
Осторожно переступив через спящего, подобно верному псу, но, к сожалению, не столь чуткого сторожа, беглецы двинулись вниз по башенной лестнице и вскоре оказались в зале собора. Здесь царил сумрачный покой, и ничто не нарушало почти неестественной тишины, поселившейся под сводами. Быстро миновав пустой зал, через Красные ворота, никем не замеченные, вышли они на монастырский двор.Клод, затушив лампаду, пристально вгляделся в недвижную темноту и, удостоверившись в безопасности, потащил свою жертву в сторону выходившей на восточную оконечность острова калитке. Не прошло и нескольких напряженных минут, показавшихся архидьякону вечностью, как позади остались и высившийся черной громадой собор, и погруженный в сон епископский дворец – они достигли, наконец, мыса Террен. У оконечности его обнаружилась припрятанная в тени плетня лодка.
Нетерпеливо кивнув на нее спутнице, Фролло почти втолкнул последнюю в утлое суденышко и, сев напротив, одним махом неизвестно откуда выхваченного кинжала рассек удерживавшую лодку веревку. Мощный толчок веслом – и вот их челнок подхвачен непривычно быстрым здесь течением Сены. Священнику, не привыкшему к подобного рода занятиям, немалого труда стоило выгрести на середину реки, однако дальше стало легче: лодка начала медленно спускаться вниз по течению, огибая Ситэ и приближаясь к правому берегу. Эсмеральда молчала; мужчина вперил в нее горящий взор и также не проронил ни звука. Однако вскоре рукав Сены сузился, и ему снова пришлось бороться с течением, так что стало не до созерцаний.
Но вот они обогнули Ситэ, и лодку ровно понесло вниз по течению; архидьякон лишь направлял суденышко, не давая ему приблизиться к берегу и стараясь держаться середины реки. Позади остался мост Менял; по левую руку от цыганки выступила громадой Нельская башня, чтобы вскоре также безмолвно исчезнуть. Вскоре Париж остался позади; они спускались по реке, освещенные лишь скупым светом тонкого месяца, в безмолвии, нарушаемом изредка плеском весел о воду. Напряжение достигло предела; казалось, сам воздух между этими двумя наэлектризовался, и вот-вот засверкают молнии.
– Мы поплывем до Ла-Манша? – плясунья не могла больше выдерживать этой гнетущей тишины и этого неотрывного, будто насквозь прожигающего взгляда.
– Мы почти на месте, – вздрогнув, ответил Клод, будто просыпаясь.
Оглядевшись, он направил лодку ближе к правому берегу и, действительно, не прошло и пяти минут, как они достигли домика рыбака. Подплыв к торчащему из воды бревну – единственному напоминанию о существовавшем здесь некогда коротеньком пирсе, – священник начал привязывать лодку. Руки не слушались, он с трудом мог сообразить, как же завязать проклятый узел.
…Медлить было нельзя. Гнусный поп отвернулся, а значит сейчас самое время отправить его на тот свет. Он грозится убить Феба?! Как бы не так – она своими руками пронзит его черное сердце!.. Потом, наверное, нужно попробовать бежать… Лучше всего – на этой же лодке. Только отправить для начала мерзкого монаха кормить рыб, а после попытаться спуститься вниз по Сене. Если ей удастся уплыть достаточно далеко, то, может, и получится спастись: кто узнает ее за пределами Парижа?.. А в том злополучном городе нечего больше делать: Феб разлюбил ее, на Гревской площади терпеливо поджидает виселица – и все из-за этого ужасного священника и его отвратительной любви! Эсмеральда решительно выхватила припрятанный за пазухой тесак.
Словно почувствовав что-то, Фролло вдруг бросил возиться с веревкой и резко обернулся. Он различил сверкнувшее в свете месяца лезвие, и видение той ночи, когда точно так же занес над ним злополучное оружие Квазимодо, воскресло, как живое. «Она ударит непременно, – подумал он, как и тогда, но не пошевелился. – Пусть. Я слишком устал». Мужчина замер, вперив взгляд расширившихся глаз в застывшую напротив красавицу.
Наверное, попытайся он отнять нож или, подставив спину, попробовать бежать, девушка и впрямь нанесла бы роковой удар – слишком велика была ее ненависть в эту минуту, слишком многое было поставлено на карту, слишком сильно натянулась нить их судеб, готовая в любую секунду со звоном лопнуть от невыносимого напряжения. Но Клод лишь молча смотрел на нее, и не было в эту минуту в его взгляде ни вожделения, ни злости, ни мольбы, ни страха, ни удивления – только бесконечная усталость и смирение. И что-то еще, на самой глубине этих темных глаз, будто вобравших в себя все тайны этого мира – что-то, чему цыганка не могла найти названия. Он словно одновременно просил прощения и прощал, проклинал и благословлял, навеки прощался и обещал до конца времен оставаться рядом незримой тенью. Что же значит этот его странный взор?..
Губы Эсмеральды едва уловимо дрогнули, и в ту же секунду архидьякон перехватил тонкое запястье, осторожно разжимая холодные пальчики и отбирая тесак. Она позволила ему это: момент был упущен. А через секунду из глаз брызнули злые слезы, которые плясунья даже не пыталась сдержать. Ноги подкосились, и она почти упала в опасно зашатавшуюся лодку, поджав под себя колени и закрыв лицо руками.
– О, мой Феб, прости меня!.. – с трудом разбирал отдельные фразы все еще пребывающий в шоковом состоянии Фролло; он механически вязал узел, вслушиваясь, почти против собственной воли, в горькие стенания своей жертвы, едва не превратившейся в палача.
– Я не смогла, не смогла! Поп снова победил… Как же я ненавижу его!.. И все-таки не смогла заколоть. А ведь он не пощадил тогда ни тебя, ни меня! И не пощадит… О, я несчастная!.. Слабая, никчемная уличная девка… А ты – ты Солнце, ты женишься на ровне, и я даже рада этому. Да, рада! Я недостойна даже чистить твои сапоги, когда второй раз предала тебя… О, зачем только звонарь спас меня – лучше бы мне умереть в тот день…
– Не смей, слышишь?! – священник грубо встряхнул ее и поднял на ноги. – Даже думать так не смей…
Выпрыгнув из лодки, он подал ей руку, но несчастная даже не взглянула на него. Тогда Клод, притянув челнок к самому берегу, уцепился за маленькую, безвольно повисшую ручку и осторожно потянул. Плясунья повиновалась и безропотно последовала за ним в дом; слезы по-прежнему градом текли по ее лицу, а жалобные всхлипывания рвали сердце, однако она больше не произнесла ни слова.
Бережно усадив свою гостью на низкую кровать, Фролло опустился перед ней и уткнулся лицом в колени. Так просидели они некоторое время: она – в совершеннейшем отчаянии, он – пытаясь прийти в себя после разыгравшейся сцены. Наконец, сковавшее тело напряжение начало отступать. Мужчина взглянул на опустившую голову цыганку и невольно вздрогнул: нечто похожее испытывал он, видя в «испанском сапожке» ее изящную ножку, когда едва не пронзил кинжалом собственное сердце. Теперь ее боль снова полоснула безжалостным лезвием самую душу, лишь усиливаясь от осознания того, что это искреннее горе вызвано тем фактом, что она не смогла убить человека. Убить его.
Архидьякон тяжело поднялся и начал возиться с очагом. Он не знал, что делать дальше. Он больше не видел в этой девочке колдунью, чарами заманившую его в любовные сети; не видел в ней юную женщину, красотой равную Елене Аргивской; сейчас это был только напуганный ребенок, которого он не находил способа утешить.
Когда ярко-оранжевый огонек весело заскакал по потрескивающим сучьям, Клод налил вина в небольшой котелочек и подвесил над очагом. Вскоре он зачерпнул большой глиняной кружкой горячий напиток и молча протянул девушке; та отвернулась.
– Пей, – приказал он.
Эсмеральда вскинулась было, одарив его презрительным взглядом, однако тут же беспомощно сникла, словно увядшая роза, как-то неестественно съежилась и припала губами к краю полной кружки. Не сделав и трех глотков, подавилась, раскашлялась и чуть не расплескала остатки вина – благо, Фролло вовремя выхватил у нее посуду. Остаток красавица выпила залпом: она смутно надеялась, что это поможет впасть в спасительное забытье, поскольку оставаться в трезвой памяти было слишком невыносимо, слишком больно. А учитывая, что она теперь во власти этого страшного монаха – о, лучше бы ей сейчас уснуть и вовек не просыпаться!
Вполне, кажется, оценив состояние пленницы, священник тяжело вздохнул. Он позволил себе также сделать несколько глотков обжигающего, сладкого вина. Это помогло собраться с мыслями и вселило некоторую храбрость. Мужчина скинул плащ, затем сутану, подрясник и, оставшись в одной сорочке, присел рядом с прелестницей; твердой рукой развязал тесемки ее плаща и откинул тяжелую ткань.
– Делайте поскорее, что хотели, а потом дайте мне спокойно умереть, – прикрыв глаза, обреченно прошептала Эсмеральда; последняя одинокая слезинка показалась из-под ресниц. – Но пообещайте прежде, что никогда больше не тронете Феба!
– Обещаю, – мягко произнес Клод и нежно коснулся округлой детской щечки, большим пальцем подхватывая прозрачную каплю.
Заставив девушку подняться, архидьякон помог ей снять черный монашеский подрясник и аккуратно уложил в постель. Укрыл льняной простыней, поверх которой накинул извлеченное из сундука шерстяное одеяло. Сам же он удовольствовался плащом и, устроившись рядом, бережно обнял этот ворох, под которым свернулась калачиком маленькая чаровница.
– И долго вы собираете… собираетесь ждать? – выпитое быстро дало о себе знать: мысли путались, а язык с трудом повиновался. – Вы же не лежать… ведь не отдыхать… притащили меня…
– Спи, – раздался в ответ тихий, успокаивающий баритон.
Плясунья и сама не заметила, как провалилась в тяжелое забытье, наполненное десятками неясных, обрывочных, быстро сменяющих друга видений.
========== ////// ==========
Фролло пробудился, лишь когда беспечный солнечный луч пробился сквозь муть единственного пыльного окна и беспардонно устроился на лице. Боже, да ведь уже часа три как рассвело!.. Если его хватятся… Впрочем, нет – с чего бы? Все же недаром изматывал он себя последние несколько недель, запершись в монастырской келье и не показываясь ни на службах, ни на собраниях капитула. Кажется, даже епископ уже примирился с его добровольным заточением, небезосновательно приписав такое странное поведение серьезной болезни. Его давно перестали тревожить – жизнь продолжалась, и к отсутствию отца Клода почти начали привыкать; пересуды постепенно сходили на нет, не имея никакой новой пищи или пикантных подробностей, и все реже поминали монахи своего ставшего вдруг отшельником брата. Нет, определенно, его еще долго не хватятся. Разве что Квазимодо заметит… Но и это маловероятно: он, скорее всего, еще несколько дней будет погружен в себя и вообще перестанет обращать внимание на что бы то ни было после исчезновения Эсмеральды… Эсмеральда!..
Цыганка спала рядом, укутанная с ног до головы, рядом с ним. Ротик чуть приоткрылся; черные волосы разметались по подушке. Ее ровное горячее дыхание опалило щеку, когда, приподнявшись на локте, он склонился над дорогим личиком. Архидьякон внимательно вглядывался в почти совсем еще детские черты, пытаясь понять, что же в ней такого, что свело его с ума. Он несмело, невесомым движением очертил большим пальцем изгиб черной брови; девушка сонно повела головой и тихо застонала. Через мгновение она распахнула глаза и вперила в него наполненный ужасом, непонимающий взгляд.
– Доброе утро, красавица, – шепнул мужчина, касаясь губами виска.
– Не трогай меня! – взвизгнула та и, резко сев, отстранилась.
Тупая боль запульсировала в голове, вырвав мучительный полустон-полувздох, а желудок скрутило вдруг в приступе тошноты, заставив невольно поморщиться. Крепленое вино напомнило о себе отвратительным кислым привкусом во рту и нестерпимой жаждой. Алкогольные пары все еще окутывали сознание легкой туманной дымкой, не мешая осознавать происходящее, однако делая каждую мысль тяжелой и неповоротливой.
Без труда разобравшись, чем вызвана гримаса на прелестном личике, Фролло быстро поднялся с постели и зачерпнул широкой кружкой из заранее припасенной бадьи с чистой водой: неподалеку протекал ручей, впадавший в Сену. Молча протянул плясунье. В пристальном взгляде не промелькнуло даже намека на благодарность, однако чашку она взяла и жадно припала к глиняному краю.
В эту секунду уснувшая на время страсть пробудилась в священнике и восстала во всей своей мощи. Он видел изящные смуглые ручки, обхватившие чашу; округлые плечики, скрытые лишь тонкой тканью белого платья послушницы Отель-Дье; длинную шейку и выглядывающую из-под ворота ключицу; вздымавшуюся при каждом вдохе грудь…
Стоило цыганке, утолив жажду, оторваться от кружки, она моментально почувствовала свершившуюся за эти несколько мгновений перемену в своем тюремщике. Несчастная вздрогнула, когда сильные пальцы как бы невзначай коснулись ее ладони, принимая опустошенный сосуд. Она хорошо знала тот взгляд, которым он впился на миг в ее лицо: то был взгляд голодного зверя, хищника, загнавшего жертву. Неприкрытое вожделение сквозило в его взоре, и к нему не примешивались уже ни внутренняя борьба, ни смиренные мольбы – только желание победителя обладать своей наградой. В страхе Эсмеральда закрыла лицо руками.
– Ты боишься меня?.. – Клод присел на край кровати.
– И вы еще спрашиваете!.. – плясунья сжалась в комок, отодвинувшись к самой стене и прижав к груди одеяло, словно то могло защитить ее от прожигающего взгляда; она не смела даже поднять глаз. – Сначала преследуете меня, гоните отовсюду, осыпаете проклятиями… Приносите известие о смерти одновременно с признанием в любви! Даже в стенах Собора Богоматери не нашла я убежища от вашей грязной похоти… Из-за вас свалились на меня все эти несчастья: вы закололи Феба, по вашей вине мне пришлось терпеть пытку и сознаться в преступлении, которого не совершала. И Феб поверил им, он разлюбил меня теперь!.. Ненавижу тебя, грязный монах!
Минуту назад трепетавшая от ужаса, теперь она дрожала от гнева, сверкая расширенными, как будто еще больше потемневшими очами. Слова ее, однако, пробудили злость и в сидящем напротив мужчине: Феб, Феб – один лишь Феб! Снова она говорит об этом солдафоне. Ярость настолько ослепила ревнивца, что он даже не успел осознать, что именно она сказала, рывком откидывая одеяло и притягивая к себе протестующе затрепыхавшуюся девушку.
– Заколол – да, заколол, – быстро зашептал Фролло, крепко удерживая свою жертву и с силой сжимая хрупкие плечи. – И, если ты помнишь, намерен довершить начатое, если ты не прекратишь вспоминать о нем!.. Хочешь, чтобы мальчишка жил, – отдайся мне!
Прелестница приглушенно вскрикнула, сделав последнюю отчаянную попытку вырваться, и обмякла, обреченным жестом обхватив себя тонкими ручками. Архидьякон, ничего почти не соображая, всем телом навалился на сдавшуюся пленницу и начал покрывать ее тело жестокими поцелуями. Скользнув под ткань платья, он грубо впился длинными пальцами в нежное бедро, другой рукой заставляя девушку отнять от груди ладони. Та снова попыталась воспротивиться – скорее, инстинктивно, нежели осознанно. Тогда священник, перехватив ее руки своими, буквально пригвоздил жертву к кровати, не позволяя ей уклониться от настойчивых поцелуев и лишая последней возможности защититься от этого бешеного натиска.
Чувствовать под собой извивающееся тело, ощущать ее трепещущую грудь, видеть это прекрасное личико всего в паре дюймов от себя и понимать, что теперь маленькая колдунья полностью в его власти – это опьяняло сильнее самого терпкого вина. Мужчина впился иссушающим поцелуем в манящие уста, сулящие райское блаженство, однако Эсмеральда лишь плотнее сжала губы, не позволяя углубить поцелуй.
– Ты ведь помнишь, что жизнь павлина в блестящем мундире в твоих руках?.. – прошипел палач в самое ее ухо; у нее не было сил ответить, лишь затрепетали длинные ресницы.
В этот раз губы ее были мягкие и еще слаще, чем он мог представить. Смуглянка покорно позволяла целовать себя; лишь содрогнулась от отвращения, когда язык его соприкоснулся с ее.
– Ты сводишь меня с ума, – шептал Клод, лаская языком маленькое ушко. – Ты сладкое, порочное искушение, которому невозможно долее противиться… Моя красавица!..
Чуть прикусив тонкую кожу на лебединой шейке, он затем одарил ее страстными поцелуями, спустился к ключице… Почувствовав, что плясунья, по-видимому, впала в некое оцепенение, Фролло отпустил тонкие запястья и благоговейно сжал упругий холмик груди, в то время как левая его ладонь крепко обхватила осиную талию. Он тяжело и прерывисто дышал, уже представляя, как сейчас овладеет этим восхитительным телом. В следующий миг архидьякон заставил едва дышащую от ужаса цыганку приподняться и стянул с нее белоснежное платье послушницы.
– Как ты прекрасна!.. – хрипло проговорил священник, медленно проводя пальцами от округлого плеча до мягкого бедра. – Взгляни же на меня, дитя!
Эсмеральда, помедлив, действительно раскрыла смеженные веки. Презрительный взгляд ее был странно спокоен, и только прерывавшийся по временам голос выдавал панический испуг, а проскальзывавшие неестественно низкие нотки – дошедшую до крайности ненависть.
– Вы чудовище. Лучше бы мне умереть, чем вынести все это… Делайте, что задумали, и будьте прокляты.
Клод переменился в лице. Резко отстранившись, он рывком сел на краю низкого ложа; секунду помедлив, обернулся и окинул безумным взглядом прекрасное тело обнаженной ведьмы. Однако это соблазнительное зрелище вызвало в нем только мучительное, доводящее до исступления чувство неудовлетворенности и собственного бессилия – желание куда-то пропало.
Ладони с такой силой ударили о постель, что деревянные ножки жалобно затрещали, а плясунья вся съежилась и зажмурилась в ожидании побоев. Вместо этого она снова почувствовала на себе тяжесть мужского тела. Сначала касания были неистовее и грубее, чем прежде, будто поп пытался наказать ее этой жестокой лаской, однако постепенно поцелуи его делались все более невесомыми, а поглаживания – нежными, почти умоляющими…
Фролло пытался понять, почему ее слова произвели такой странный эффект. Он ведь не обольщался больше касательно отношения к нему этой черноволосой колдуньи. Весь этот адский план был следствием крайней степени отчаяния, невозможности заполучить ее другим путем. Архидьякон прекрасно понимал, что поставить прелестницу перед подобным выбором – значит окончательно отвратить ее от себя; однако терять ему было нечего. Он хотел – должен был! – заполучить эту ведьму любым способом. Так чему теперь удивляться?.. Она сдалась, она с ним – под ним!.. Так откуда, Боже правый, взялось это наимерзейшее ощущение полного поражения?!
Неважно, вымолена ли любовь на коленях или выбита угрозами – она не принесет и капли удовлетворения, равно как не вызовет радости выпрошенный подарок. В этот миг мужчина в полной мере познавал сию нехитрую истину на собственной шкуре. Вот она – колдунья, цыганка, красавица – трепещет перед ним, дрожа от страха и отвращения, распростертая на низком, жестком ложе, обреченно зажмурившись. Он волен касаться ее, он целует эту бархатную кожу, страстно прижимает к груди сжавшееся в комок тельце – чего ж еще?! Почему огонь, истязающий его, не унимается?! Откуда эта горечь, порожденная почти свершившимся удовлетворением страстного желания, терзавшего на протяжении долгих месяцев?.. Вот она, Эсмеральда – разве не к этому он стремился, не для этого приложил все мыслимые и немыслимые усилия, поправ обеты и надругавшись над всем, чем дорожил?
Клод не мог понять этого, однако всем своим существом ощущал гадкий привкус отвращения к происходящему, к которому примешивалось горькое разочарование и обида на покорно терпящую ненавистные ласки девушку. Неужели так сложно ответить на его нежность?! Священник вновь резко отстранился. Эсмеральда открыла глаза, более напуганная, чем успокоенная этим неосторожным движением: она не верила, что гонитель ее так просто отступит – скорее выдумает для нее новую пытку.
– Не так… – невнятно пробормотал тот, поднявшись с кровати; оперся локтем о стену, склонив лысый лоб на судорожно сжатый кулак, и сорвался на крик: – Все должно быть не так!..
Ладонь с силой ударяется о камень, от чего цыганка сжимается еще больше и в ужасе зажмуривается, утыкаясь в прижатые к груди колени и зажимая ушки ледяными ладонями. А мужчина в этот момент ненавидит ее едва ли не больше, чем когда она произносит имя капитана королевских стрелков. Он не понимает себя, и проклинает ее за это. Удовлетворить свою похоть, познать, наконец, лишившую его разума колдунью, сорвать этот невинный цветок – разве не об этом грезил архидьякон едва ли не год?..
О, да, будь это обыкновенное вожделение, удовлетворить его сейчас не составило бы труда. Взять ее, будто куклу, овладеть прекрасным телом, осквернить эту непорочную душу, надругаться над сломленным свалившимися на нее несчастьями созданием – и избавиться, после всех мучений, от раскаленных клещей плотского желания. Но – увы! – несчастный был болен любовью. Ненасытной любовью, которой мало жалких крох, брошенных из милосердия; мало вырванных пытками признаний; мало и отданного на растерзание тела. Такой любви будет недостаточно даже брошенного в ее раззявленную пасть окровавленного сердца!.. Только до дна высосав душу своей невольной жертвы, любовь эта, быть может, успокоится ненадолго; но лишь для того, чтобы, оголодав, снова наброситься в экстазе поклонения на предмет болезненной страсти, припадая, точно к живительному роднику, к иссыхающему и задыхающемуся в смертельных объятиях живому идолу.
Путаясь в складках одежды, Фролло быстро оделся.
– Если я не найду тебя здесь, когда вернусь, ты знаешь, что его ждет! – бросил он, не оборачиваясь, у самой двери и покинул едва живую от пережитого ужаса узницу.
Девушка, с минуту еще остававшаяся неподвижной, затем отчаянно всхлипнула и заплакала, прижимая к обнаженной груди белоснежную простыню. Тонкие пальцы впивались в грубую ткань, непроизвольно сжимаясь в кулачки; свернувшись клубком, она упала на бок, инстинктивно притянув колени к груди, пытаясь укрыться, спрятаться от всех несчастий и несправедливостей этого мира. Воздуха не хватало – настолько захлебывалась она безутешными рыданиями. В голове не было никаких мыслей: все их вытеснил и заслонил собой образ ужасного, безжалостного монаха, который заставлял дрожать попеременно от злого бессилия и порабощающего страха.
Когда поток жидкой соли, наконец, иссяк, плясунья заставила себя подняться и натянуть валявшееся на постели платье послушницы. Ее передернуло при мысли о том, кто именно каких-то жалких полчаса назад стащил с нее это одеяние. Еще более отяжелевшая от пролитых слез голова по-прежнему болела; случайно наткнувшись взглядом на кувшин с вином, Эсмеральда почувствовала новый приступ тошноты – ни о каком завтраке не могло быть и речи. Чуть помедлив, цыганка осмелилась выглянуть на улицу. Да, он даже не нашел нужным запереть дверь: к чему, если его угроза держит ее крепче кованой цепи?!
