Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Но оставаться в одиночестве надолго, смотреть на теряющую полноту луну, проваливаться в ночь… Ева набрасывает светлую шелковую пашмину, Ева выходит из дома, Ева спускается по крутым узким ступенькам и ныряет в ущелья улочек. И неожиданно натыкается на Билаля, который идет ей навстречу. Ни разу до этого Билаль не попадался ей на улице. Ни разу за все время, пока она его знала. Ни разу за все время, пока он был чем-то вроде секретаря и агента при Ките – при Кристофере Марлоу, ее самом давнем друге, который знался с тех времен, с каких Ева только и помнила себя. У их породы есть странная особенность – они мало что помнят из времени до того, как их обратили. Воспоминания о человеческой жизни стираются, поглощаются последующими событиями – так же, как поглощается их человеческая природа другой, нечеловеческой.

Но Билаль, араб-писатель, которого неизвестно как и неизвестно где нашел Кит, был несомненно человеком. И человеком была старуха Харуна. Вместе с именем Харуны на ум Еве пришел плащ – расшитый золотом и каменьями с одной стороны и рваный, выцветший и бедный с другой. Плащ Харуна ар-Рашида, калифа и мудреца. Что кажется бедным и грязным – не всегда им является, произносит в ее голове знакомый голос Кита Марлоу. Она хочет спросить Билаля, где теперь тело Кита, но спрашивает совсем другое.

– Что такое “привратница”, Билаль? – Они уже поднимаются по грязным ступенькам на самый верх, в жилище Харуны. Араб в ответ виновато пожимает плечами.

– Учитель, – так он всегда называет Марлоу, – учитель назвал ее так; так же ее всегда называл и я. “Привратник – тот, кто при вратах. Ни там, ни здесь, ни внутри, ни снаружи – при вратах”. Когда я был мальчишкой, она уже была такой старой. Ей, верно, больше сотни лет.

Больше сотни лет. Для человека это много.

Убывающая луна на одном из круты поворотов лестницы плеснула в Еву горсть своего серебра, заставив зажмуриться. “Зачем я иду к ней? Чего я хочу? О чем тоскую?..” Плещет в лицо луна, плещет звенящим холодком света, который не дано ощутить никому, кроме существ их породы. Луна утихает только в комнатке Харуны, где узкие окна завешаны темным полупрозрачным газом, лишающим луну ее силы.

– Интересно было бы посмотреть, где он сейчас, – говорит Ева, внимательно смотря в лицо лежащего Сайто. – Нашел ли, кого искал?

Она говорит, и сама понимает, что говорит глупость – если бы Сайто уже выполнил то, зачем отправился так далеко, то не лежал бы он так неподвижно. Ни там, ни здесь, ни внутри, ни снаружи, ни живой, ни мертвый…

Харуна поднимает на нее глаза, отрываясь от вязанья – она вяжет что-то сложное и очень пестрое, многоцветные нити мелькают в коричневых сухих пальцах.

– Утро уже прогоняет ночь. В такое время я обычно рассказываю мальчику сказки, – говорит она. Маленький немой слуга, сжавшийся в комочек в углу ковра на подушке, робко улыбается. Ева не ощущает его природы – словно он тень, словно его и нет. Он не вампир и не человек, он темен и невнятен…

– Я бы тоже не отказалась послушать. – Все что угодно, только не быть одной, не слушать заунывный лунный плеск, навевающий нечеловеческую тоску.

Старуха окидывает Еву долгим взглядом золотисто-карих глаз – сейчас тихо мерцающих, как камень авантюрин. И начинает, снова опустив взгляд на свое рукоделие.

– Жила-была одна маленькая принцесса. Была она весела и добра, знала только свет и добро, которому учили ее родители – мудрый король и добрая королева, которая умела летать. И была принцесса весела и добра…

– …и прекрасна, – с улыбкой добавляет Ева. Старуха бросает на нее неодобрительный взгляд.

– Нет, она была самая обыкновенная девочка. И уши у нее слегка оттопыривались.

Ева смеется и ворошит маленькими костяными грабельками песок в маленьком “саду камней”, устроенном в маленьком низком деревянном ящичке. “Эбеновое дерево, китовая кость. Япония, 1876 год”, говорят Еве ее чуткие руки.

– Было это в одно ясное утро – привелось маленькой принцессе встретить одного юного рыцаря, бесстрашного и обладавшего чистым сердцем ребенка. Было это в одно ясное утро.

– Разве так бывает? – смеется Ева.

– В сказках бывает все, – вторит ей Харуна хриплым старческим смехом. Закашливается, и немой мальчик-слуга приносит ей воды в китайской чашке. Ева успевает заметить, что на чашке, белой и полупрозрачной, синим нарисованы большие персики на дереве. Небесные персики бессмертия на чудесном небесном древе, которое хранит в горах Куньлунь волшебница Сиванму.

– И сердца их потянулись друг к другу…

Упала тьма на лес, и поглотила толстые древесные стволы, поглотила людей, которые соединялись плотью под сенью дерев, под сенью благословения древних божеств. Поглотила и тех двоих, которые соединились в этой тьме не плотью, а сердцами и душами. И двоим казалось, что мир вокруг них прекратил свое вечное движение, затих и сделался недвижен и безмолвен. И казалось им, что никто и ничто не сможет разорвать той связи, что соединила их…

– Но случилось так, что как раз в это время в королевстве произошло большое несчастье, поглотила тьма несчастья дворец родителей принцессы. Случилось так.

…– Мама!!!! Мамочка!!!

– Изуми, не надо!

– Она не могла… не могла! Мама!!!

…Бедное жилище, чистенькие, но старые и вытертые циновки, на которых положен тощий футон. Над ней склоняется незнакомая женщина, едва прикасаясь, гладит по лбу.

– Вам надо выпить вот это, Изуми-тян, – ласково говорит женщина.

– Соджи?..

– Он скоро придет. Они ушли разузнать все, что возможно о случившемся… Он был тут все время, пока вы не пришли в себя.

– Несчастье, большое несчастье! Исчез, превратился в бесполезные черепки дворец, где жила прежде принцесса. И она ломала руки, и в отчаянии заливалась слезами, думая, что ее родители также погибли. Но вот пришли люди и сказали, что мудрый король и добрая королева живы. Однако лишилась королева своих крыльев и не могла больше летать, не могла подняться к самому солнцу и оттуда славить красоту мира и его величие, так что смягчались самые черствые сердца. Несчастье, большое несчастье!

– Мама… что с твоими руками?

Больше нет прекрасных белых рук, ласкавших белые и черные клавиши фортепиано, ласкавшие серебристые, как лунный свет, струны гитары, заставлявшие петь и плакать звонкие струны. Есть обожженная кожа, есть обугленная в иных местах до самых костей плоть. Есть обернутые тряпицами, пропитанными вонючей желтой мазью, раны. И руки – не руки, а запакованные в бинты обрубки.

– Пустое, доченька. Главное, что ты жива и невредима. Вот только мадемуазель Дюран…

– …Соджи, ты же обещал! Ты же обещал, что с ней ничего не случится. Ты же сказал, что на него можно положиться.

– Изуми… Жизнью клянусь тебе, он отвел ее в усадьбу и оставил там целой и невредимой.

– Изуми-тян, я отвел вашу служанку…

– Она была моей воспитательницей! И моим другом, Хиджиката-сан!

– Я отвел Дюран-сан в усадьбу сразу же, как пронесли праздничный паланкин. Она не пожелала оставаться. Видимо, пожар случился сразу, как я ушел.

– Ушла из сердца принцессы радость. Бывает так, что самое большое счастье омрачается несчастьем, будто бы и не связанным с ним. Так и принцесса чувствовала себя виноватой, что не была с родителями во время большого несчастья, что будто бы бросила их, променяв на свое счастье. И горевала она по погибшим во время несчастья, и горевала по белым крыльям, которых лишилась ее мать. Ушла из сердца принцессы радость.

– Яманами-сан!..

– У меня есть друзья в Йокогаме. Они сообщили мне, что вчера из порта вышел английский корабль… Окита-сан!

Тихо. Только легонько стукает о стойку тяжелая палка, которую в Шиэйкане порой используют вместо боккена. И далее слышны лишь тяжелые выдохи, и палка взлетает и опускается – резко и тяжело, как молот. Выбить… убить… избыть…

– Не молчите, Окита-сан!

– Мне нужно приготовиться к занятиям. Кондо-сэнсэй просил сегодня заменить его в додзё. Прошу меня простить.

– В таком случае не уделите ли вы мне время и не станете ли моим противником? Я давно не тренировался, боюсь потерять форму.

– Сочту за честь, Яманами-сан.

Стучит дерево о дерево, сшибаются боккены с яростью настоящей стали, и выкрики звучат как голоса хищных птиц, которые камнем падают на добычу из высокого холодного поднебесья.

– Грудь!.. Голова!.. Голова!

Победитель не ощущает радости, побежденный же чувствует, что достиг своей цели.

– Благодарю за поединок, Окита-сан.

– Был рад… Спасибо вам, Яманами-сан. Большое… спасибо.

– И тогда они уехали в далекую страну. Мудрый король, добрая королева и маленькая принцесса уехали в далекую страну за теплыми морями, за холодными горами и ледяными водами. И долог был путь по морю, когда все они уехали в далекую страну…

– Хотите посмотреть на летучих рыб, мадемуазель Доннел? Они как раз по правому борту. Пройдите сюда, на бак, отсюда видно гораздо лучше.

– Благодарю вас, лейтенант Перье. С удовольствием. – В голосе нет удовольствия, голос тих, как со сна.

– Взгляните-ка, их стало больше. Не к добру это, – ворчит пожилой матрос и вбирает голову в плечи при виде лейтенантского кулака в белой перчатке.

– Не слушайте глупых суеверий. Рыб стало больше, потому что они приветствуют вас, мадемуазель Ирен. Не правда ли, они похожи на огоньки фейервека?

– Скорей они похожи на взлетающие лезвия мечей…

– Какое странное сравнение для такой юной мисс, – бормочет себе под нос пожилой почтенный джентльмен, поднявшийся на борт в Бомбее, и кутается в клетчатый шотландский плед.

– И для принцессы то было равносильно бегству. Однако душа ее была отравлена горем и виной, вина придавила ее, как давит на живую грудь могильная плита. А добрая королева, ее мать, которая только и могла облегчить горе и тяжесть маленькой принцессы, сама была больна и долго находилась между жизнью и смертью. А мудрый король был так поглощен своими мудрыми занятиями, что почти ничего не замечал. И для принцессы то было равносильно бегству.

– Может, король тоже так спасался от горя? – сказала Ева. – Странная сказка…

В горах воздух прохладен и свеж, несмотря на яркую сильную весну. И мама немного оживает. И руки ее уже способны удержать ложку, хотя еще не могут справиться с вилкой и ножом. И конечно, мама не прикасается к пианино. На пианино под ее чутким вниманием играет теперь Ирен.

– Почти год прошел… – говорит мама, любуясь на расцветшие синенькие огоньки печеночницы, на белые нарциссы.

“Прошел как сон”, – думает Ирен и ничего не отвечает. Она успела научиться не вспоминать.

– И маленькая принцесса взрослела как во сне. Принцы из разных королевств, княжичи разных княжеств приезжали свататься к ней, но она словно не видела их. Лишь иногда приходила она на высокий скалистый обрыв и подолгу стояла там, всматриваясь в синюю даль, откуда каждый день приходило к ним солнце.

– Добрый день, доктор Локвуд.

Молодой человек, большой и неуклюжий с виду, услышав свое имя, вздрогнул и поспешно наклонил голову. На его лице вспыхнула радость, с какой молодость всегда встречает друга.

– Добрый день. Мы же договорились, что вы будете называть меня Джастином.

– Простите, я забыла. – Говорить с ним легко, он прям и прост, и он спрашивает то, что действительно хочет узнать.

– Как себя чувствует ваша матушка?

– Благодарю. Мазь по вашему рецепту действительно помогает. Она уже почти может сжать руку в кулак. Левую. С правой все не так хорошо.

– Я хотел бы осмотреть ее.

– Пожалуйста, мама в саду. Вот сюда.

– Со мной… я привел старого знакомого, который давно хотел с вами встретиться. Если, конечно, вас не затруднит… – Джастин Локвуд деликатен до робости. Ирен иногда говорит матери, что доктор Локвуд, верно, и у комара просит прощения, прежде чем его согнать.

– Лейтенант Перье – вот так неожиданность!

– Я рад, что вы узнали меня, мадемуазель Ирен. – Твердый высокий воротничок вынуждает его высоко держать черноволосую голову. У него твердый подбородок и полные губы полускрыты черными усами. – Но теперь не лейтенант Перье, а просто Лоран-Пьер-Симон Перье, к вашим услугам.

“Я хочу остаться в Японии”, – собственный голос, произносящий это, помнится сейчас чужим. Восточная гряда гор затянута синеватым сонным туманом, который может разорвать лишь солнце. Пусть спят горы, пусть спят. Не нужно ни о чем вспоминать. Что было – то прошло.

– И вот однажды к принцессе прилетела золотая птица с синими глазами и принесла с собой цветок, алый как кровь. И принцесса сама обернулась птицей и улетела, и более ее никто не видел.

Последнее старуха произнесла почти со злостью, ее пальцы быстро и сердито накидывали петли на спицы, и еще более сердито подпрыгивали, разматываясь, разноцветные клубочки.

***

Япония, дорога из Эдо в Киото, 1863г.

Сайто

Ехать в заплечном мешке было вполне удобно – походка у того, кто нес его, была вразвалочку, шаг широкий. На привалах его выпускали погулять, и несший его раскатисто хохотал, когда его почтительно спрашивали, не является ли черный кот его хранителем.

– Это мой талисман. Он принесет мне удачу и славу. Выпьем! – отвечал тот, кто считал теперь себя хозяином черного кота.

– Премного благодарен, Серидзава-сан, – угодливо кланялись спрашивавшие и с готовностью протягивали чашечки, в которые Серидзава щедро плескал из большого бутыля.

Больше трехсот человек двигалось по дороге в Киото. Дорога не видела такого количества вооруженных людей сразу вот уже более двухсот лет. Все они желали мечом завоевать себе славу и признание, поэтому откликнулись на призыв стать в ряды те, кому надлежало поддерживать в Киото порядок и охранять сёгуна во время его визита в столицу.

Иной раз на привала черный кот видел Кондо и те, кто шел вместе с Кондо. В той человеческой жизни, которую он помнил, Сайто пришел в штаб Шинсенгуми гораздо позже, когда Кондо уже стал командиром, пусть и деля этот пост с Серидзавой Камо.

И вот теперь он мог видеть, как все начиналось. Кондо, Хиджиката, Окита и остальные, кто выступил с ними от додзё Шиэйкан, ничем не выделялись из массы остальных ронинов. Пока – ничем.

Поэтому кот просто ехал в заплечном мешке Серидзавы, ел на привалах ошметки рыбы, которыми Серидзава его угощал, ночью отправлялся охотиться на полевок и крыс, но утром всегда был на месте, иногда притаскивая задушенную мышь или крота – к шумному восхищению Серидзавы и его людей.

Если бы тогда, два года назад, он не услышал того, что услышал…

“– Ирен должна остаться в стране, которой она принадлежит.

– Мэри, но как же ты без нее? Она – твоя дочь. Пусть не ты ее родила… Господи, что я говорю – Мэри, милая!..

– Джеймс-Джи, дети вырастают для того, чтобы уйти в свою жизнь. В свою собственную жизнь. Как можно пересаживать деревце с родной ему почвы?”

Если бы он это не услышал… Если бы не это – он бы просто ушел из усадьбы, едва занялись пучки хвороста, бережно и вдумчиво подложенные именно туда, где и никто бы из людей их не заметил. Но кошачье чутье много тоньше человечьего. И уж запах пороха он почуял еще до того, как занялись тонкие хворостинки. Да что там чутье – никто не стал бы таиться от кота, когда приносил брикеты с порохом и расладывал их под полом, вдумчиво. Так, чтобы остались в огненной ловушке все, кто был в доме. Раскладывавший хорошо знал усадьбу, недаром он много-много лет был здесь садовником.

Кот мог просто уйти и не будить задремавших женщину-иностранку и ее мужа, вернувшегося как раз накануне. Не вести их за собой из дома. Не носиться с мяуканием вдоль ограды, когда дом запылал и из него послышался жалобный крик. Но увы, что может сделать кот? И уж помешать женщине броситься в пылающий дом, помешать сжечь руки, отпирая заклинившую дверь, за которой визжала от ужаса кухарка – всего этого кот точно не мог.

Кто знает, что было бы, если бы погибли все, жившие в усадьбе, а не только рыжая воспитательница? Он хорошо видел, как Хиджиката довел ее до ворот усадьбы, и как она даже не попрощавшись с ним, только что-то гневно фыркнув, зашагала к дому, потом задержалась у колодца, зачерпнув воды и умывая разгоряченное лицо… Если бы она не задержалась у колодца, может быть, она и не заметила бы чужого человека. И тогда этот чужой человек, не желавший лишних свидетелей, не убил бы ее одним молниеносным ударом, так что она даже не успела вскрикнуть. Йайдо, подумал тот, кто скрывался в обличье кота. Йайдо, искусство мгновенного выхватывания меча. Чужак с помощью садовника Хиосаки оттащил труп в темноту, так, чтобы его не видно было из дома. Никто ничего не услыхал.

Он не питал теплых чувств к иностранцам – ни в кошачьем обличии, ни тем более в человечьем. И проследив за торопливыми вороватыми движениями обоих поджигателей, за тем, как они все подготовляли, перешептываясь с, как ему казалось, крысиным подвизгом, кот вспрыгнул на ограду энгавы и уселся там. Он взвешивал. Пока первые донесшиеся до него дымные запахи не развеяли его сомнений. Тогда только он проскользнул с энгавы в дом.

Если бы ее родители погибли, эта маленькая принцесса, – так называл ее иногда приемный отец, – возможно, осталась бы в Японии. И все могло повернуться совсем неожиданным образом.

– …Эй, Бакэ, иди-ка сюда, – позвали его. Мерное покачивание прекратилось, и мешок осторожно опустили на землю. – Привал.

========== 12. Ветер и запах цветущего персика ==========

Япония, Киото, 1864

Окита

Волки мы, хороша наша волчая жизнь…

(В.Высоцкий)

Пряный, шумный, цветочный, ветреный и яркий, Киото успел стать его городом. Так непохоже на простой и грубоватый Эдо, как непохож белый рис на рис бурый. Часто в свободные от патрулирования часы он отправлялся побродить по улицам один, ходил, смотрел, впитывал, и ему казалось, что этот праздничный и чуть лукавый город входит в него, как входит с дыханием воздух, и даже ребра расходятся, стараясь впустить город в грудь. Он дышал городом, как воздухом, полной грудью, весело и свободно. Город пах по-разному – острой пьянящей опасностью, сладкой и не менее пьянящей победой, холодной кисловатой наживой, пряной продажной любовью, свежей цветочной красотой. Город нес в эти дни дух приближающегося праздника и запах персиковых цветов, о котором Соджи старался не думать, потому что слишком многое напоминал этот запах. Особенно невыносимым был этот аромат сегодня.

…У того, кто упал сегодня у моста Сандзё, раскинув руки, судорожно скребя ими по земле, были большие глаза с длинными и густыми ресницами, как у женщины или ребенка. Перед смертью в этих широко раскрывшися глазах был дикий страх и безграничное отчаяние, и Соджи отчего-то подумалось, что без женщины тут не обошлось. А потом прибежала – нет, почти прилетела, птицей выпорхнула из-за поворота, – молоденькая девушка, одетая как для долгого пути. И с птичьим горестным криком упала на труп.

Убитый был дезертиром. Подвизался ли он в Шинсенгуми еще и в качестве шпиона, как утверждали соглядатаи Ямадзаки, Соджи не был уверен. Но и одного дезертирства ему было достаточно, чтобы не задумываться, выхватывая меч. Когда меч покидал ножны, Соджи переставал быть человеком и сам становился мечом. Меч нес смерть, и он, Соджи, также нес смерть. Он был ее орудием.

И дезертировавший из Шинсенгуми бесспорно заслуживал смерти. Красивой смерти, со свистом клинка, подобным треску рвущегося шелка. Но девушка, упавшая с рыданиями на труп, сквозь рыдания посылавшая проклятия убийцам – Соджи вдруг захотелось схватить ее за плечи, тряхнуть, сказать ей, что вот этот вот, лежащий, был дезертиром и шпионом, предавшим путь воинской чести, и что не о чем тут рыдать и не за чем осквернять своими рыданиями картину смерти.

Смерть все время ходит рядом, произнес чей-то голос в сознании Соджи. Он вспомнил как два года назад их, тогда еще нищих ронинов из додзё Шиэйкан, считали чем-то вроде проклятых – тогда свирепствовала эпидемия “заморской болезни”(1), но Шиэйкан был словно заколдован, в нем не болел никто. Он хорошо помнил, как они с Хиджикатой, идя по опустевшим улицам Янаги, услышали за спиной словно бы злобное змеиное шипение “идут эти из Шиэйкана; вокруг умирают люди, а им хоть бы что. Не иначе, как чем-то закляты”. И когда сам он вскоре после этого все же заболел – тогда, когда эпидемия уже начала отступать, – то даже ощутил облегчение. Болезнь, едва не сведшая его в могилу, помогла перелистнуть страницу – и новая страница была чистой. Болезнь, служительница смерти, помогла не думать о том, о чем думать было мучительно, и что сам Соджи изо всех сил пытался считать постыдным ребячеством. Помогла не думать и не вспоминать. А потом он попал в Киото, где смерть вокруг него стала означать всего лишь то, что он лучше противников владеет мечом и честно исполняет то, что почитает своим долгом. И прежняя жизнь в Эдо стала казаться совсем уж далекой и седой древностью.

Он дошел до того места, где широкую улицу пересекал маленький грязный переулок. Дальше по улице шли лавки; в одной из них торговали куклами – мимо Соджи пробежали две принаряженные девчушки лет по двенадцать-тринадцать, оживленно щебеча и хихикая, бросили на него заинтересованный взгляд и побежали дальше. “Праздник кукол” – так называли Праздник персиков тут, в Киото, и тут к нему также готовились, покупая кукол. Щебет девочек еще долго отдавался в ушах – и Соджи свернул в переулок, притворяясь перед самим собой, что именно туда он и собирался идти.

Неожиданно переулок вышел в большой открытый сад с заросшей густой сочной травой лужайкой, крошечным прудиком и молодой бамбуковой рощицей поодаль. Все наводило на мысль о большом богатом поместье, но никакого такого поместья в этом грязноватом и бедном районе Соджи не знал.

Ветерок легонько колыхал длинные острые травинки и шелестел бамбуковыми листьями. И день стал как-то особенно ярок, когда Соджи заметил лиловый очень потрепанный женский зонтик и расстеленный прямо на зеленой сочной траве алый шелк – плотный дорогой шелк, подумал Соджи. Сидящий на шелке под зонтиком был странно неподвижен – вернее, он двигался, казалось, вместе с ветерком, травинками, бамбуком, колебался и дрожал под усиливавшимися порывами ветра. Рядом с сидящим на маленькой железной треноге помещался чайник и чашки темной глины.

– Смотрите-ка, кто пожаловал! – вскрикнул незнакомец, обернувшись к Соджи. – Вы видели, уважаемая, кто к нам пожаловал?

Тут только Соджи заметил, что человек держит в руках не чашку, как ему сперва показалось, а деревянную маску прелестной молодой девушки, искусно раскрашенную, с легкой улыбкой на деревянных губах, и обращается к ней гортанным высоким певучим голосом, каким говорят актеры.

– Ах-ха-ха, мы так рады! – голос человека стал еще выше, и Соджи стало казаться, что сейчас с ним говорит не человек, а маска в его руках. – Садись, садись, выпей чаю!

– Кто вы и что делаете здесь? – Вряд ли он спросил бы имя у первого встречного, но сейчас вопрос вдруг показался необходимостью. Лицо актера, густо покрытое белилами, с нарисованными посреди лба двумя черными чертами, обозначавшими брови, вдруг застыло. И Соджи показалось, что в глазах под набеленными веками мелькнуло сочувствие – словно Соджи спросил то, чего не нужно было, и теперь должен расплатиться.

– Раз, два, три… четыре, – с расстановкой произнес актер, сделав перед “четыре” особенно длинную паузу. Голос его был глух, будто исходил из глубокой бочки. Потом актер засмеялся высоким деланным смехом, как-то особенно округло выбрасывая из накрашенного алым рта “ха, ха, ха”.

– Пей, пей, мой дорогой! Травы, облегчающие дыхание, помогающие от излишков… любого рода излишков, – сказал он, отсмеявшись. Не раздумывая, с сознанием странно пустым, Соджи сел на краешек темно-алой, цвета крови ткани и принял горячую чашку, пахнущую чем-то сладковатым и пряным.

– Садись сюда, удобнее, – хлопотал актер. – Что же на краю сидеть? Чай ото всех излишков помогает, от опьянения…

… – и от опьянения смертью, – проговорил другой, высокий женский голос.

Опьянение… смертью… Пожалуй в Осаке в прошлом году это с ним и случилось. Был вечер, поздний вечер, но веселый квартал неподолеку от моста Тэмман только начинал оживать. И тот борец сумо, который шел им навстречу, ни по чем не желая уступать дорогу и широко раскрыв руки, будто собираясь обнять всех встречных, тоже был весел. Но командир Серидзава был вовсе не веселым человеком. И борец убедился в этом вполне, рухнув наземь с разрубленной грудью – Серидзава Камо, первый командир Шинсенгуми, обладал ударом страшной силы.

Все закончилось настоящим побоищем – за борца прибежала мстить целая толпа с тяжелыми палками. Соджи здорово досталось, голова после удара гудела еще дня два. Но вот тогда он почти опьянел, не от ярости – от доступности мишеней. Он рубил, кружась среди свирепой толпы, рубил направо и налево, не обращая внимание на струящуюся по лицу кровь. Он почти не видел ничего вокруг себя и остановился, лишь наткнувшись взглядом на странно спокойного и безучастного Серидзаву, пристально смотрящего на него. Не сводя взгляда с Соджи, Серидзава отмахнул мечом орущего полуголого здоровяка, мчавшегося на него. И Соджи с поразительной ясностью услышал свист взлетевшего и опустившегося клинка и сочное хряцанье, с каким лезвие полоснуло наискось шею нападавшего.

– Как много крови льется по улицам этого города, – снова ворвался в его сознание высокий голос. Актер дружески приобнял Соджи. – Пей, пей!

Маска женщины лежала теперь прямо перед Соджи, он взглянул на нее и увидел, что глаза маски сейчас залиты золотым, а по лбу и щекам змеятся синие тонкие линии. И само лицо перестало быть таким мирным и милым, стало грозным и жалким. Соджи отставил чашку. Он был совершенно уверен, что второй маски у актера не было, и что прежде маска была другой.

– Она изменилась как девочка на мосту Сандзё, да? – вдруг спросил актер и снова засмеялся тем же круглым деланным смехом – словно раскатились деревянные палочки.

“Он знает… откуда?”

Маска и вправду напоминала ту молодую женщину, которая рыдала на груди убитого.

– Девочку приняла река. Она просила передать тебе, – актер протянул руку и коснулся шеи Соджи. Провел кончиками пальцев от грудной ямки вниз, в распах простой хлопковой юкаты. Соджи сидел, не в силах двинуться; прикосновение было прохладным и щекочущим, он закашлялся. Он кашлял и кашлял, не в силах избавиться от саднящего неприятного чувства где-то в груди, мешавшего нормально дышать.

Едва успел отдышаться, как приближающиеся торопливые шаги нескольких пар ног заставили броситься в сторону. И недаром – Соджи едва успел увернуться от брошенного кинжала, нападавшие кинулись на него вразнобой, отчаянно и злобно, как спущенные со шворки псы, но к Соджи уже вернулась холодная ясность рассудка. У псов не было ни единого шанса…

Потом Соджи стоял среди неподвижных тел, не видя их. Ему казалось, что он просыпается от полуденной жаркой дремоты; оглянулся, с болезненным изумлением осознав, что вокруг только стены – дощатые, темные, грязные. Это был, очевидно, тупик, куда выходили зады нескольких лавчонок и домов, садящееся солнце почти не проникало сюда, кругом царила тоскливая коричневатая полумгла. Никакого сада, никакого лужка с травой, никакой бамбуковой рощицы видно не было.

– Окита-сан!.. – услышал он, и вслед за воплем в переулок влетел Сайто в сопровождении троих рядовых. – Вас разыскивают по всему городу, Хиджиката-сан рвет и мечет, а вы тут любуетесь…

Тут Сайто увидел трупы и мгновенно переменил тон на деловой и сосредоточенный:

– Ранены? Их тут было… раз, два, три… четверо.

– Четыре… – тихо ответил Соджи, вспомнив слова актера. Потом посмотрел на Сайто и троих рядовых и улыбнулся: – И вас четверо, Сайто-сан. Четыре…(2)

“Хотелось бы мне взглянуть на посланца смерти…” Это сказал Серидзава, сказал год назад. Чуть менее года – тогда было лето. Душное и докучливое лето.

– Хотелось бы мне взглянуть на посланца смерти… – Серидзава говорит это и смотрит в упор на сидящего напротив него Соджи.

Соджи так и не смог понять, как относился к нему Серидзава. Без расчетливой и холодной ненависти, как к Хиджикате. Без тщательно скрываемой под презрением зависти, как к Кондо. С интересом и каким-то почтением, несмотря на большую, как пропасть, разницу и в положении, и в возрасте.

Однажды после очередной массовой попойки в одном из веселых домов Шимабары(3), когда все уже поднялись уходить, Серидзава вдруг подошел к Соджи.

– Мне хотелось бы еще выпить с вами, Окита-сама, – произнес он с насмешливой преувеличенной вежливостью. Соджи замялся и нерешительно взглянул на Яманами, который стоял чуть позади Серидзавы. Последний уловил взгляд и рассмеялся.

– О, ваши мудрые опекуны могут быть совершенно спокойны.

Яманами на мгновение успокаивающе прикрыл глаза.

– Сочту за честь, Серидзава-сэнсэй, – Соджи чувствовал, как заполыхало румянцем лицо, и про себя обругал Серидзаву последними словами.

Потом они сидели в маленькой комнатке, и Серидзава собственноручно подливал Соджи сакэ. И говорил совсем не так, как говорил обычно – голос его потерял скрежещущую жесткость, стал плавен и тих.

– Иногда мне кажется, что я не умру, как волк, а подохну как собака, в грызне, вгрызаясь в глотку… Смерть – та же любовь. Если уж не нашлась любовь, пусть бы найдется хоть подходящая смерть. Хотелось бы взглянуть на посланника смерти… Я видел как ты дрался в Осаке. Ты хорошо убиваешь, правильно – без гнева, без ненависти. С любовью и спокойствием. Ты такой же, как я, – вдруг сказал Серидзава. – Ты ведь сирота?

Соджи ничего не оставалось как почтительно кивнуть.

– Это видно. Идешь к рукам, которые гладят, надеешься быть необходимым. Как побирушка выпрашивает объедки, так ты выпрашиваешь любовь. Но гордость мешает кидаться к первому встречному, это хорошо.

Соджи побледнел от гнева и стиснул хрупкую чашечку так, что та треснула, и сакэ пролилось на циновку.

– Не надо… не нужно так… – Серидзава с почти отеческой заботой отобрал у Соджи осколки чашечки и протянул ему свою, наполнив ее. После того как прибежавшая на громкий зов девушка-прислужница прибрала и принесла еще одну чашечку, Серидзава продолжил:

– Я тоже был таким. Тоже. Потом перестал. Ничего в том хорошего нет. Волчонок, выпрашивающий любовь – поистине странное сочетание. Ты ведь волчонок, а?

До сего момента Соджи казалось, что Серидзава пьет не пьянея, но теперь он понял, что командир Шинсенгуми пресильно и прескверно пьян. Просто сакэ не бросалось ему в ноги и голову, а лишь снимало какие-то внутренние барьеры, выворачивало наизнанку.

– Все люди так. Все. Люди это просто псы, которым непременно нужен хозяин. Если поймать человека в зеркало, увидишь и песью улыбку, и песью преданность, и виляние хвостом. Волки Мибу, ха! – толстые губы Серидзавы разошлись в ехидной улыбке.