Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

С главарем пришлось повозиться – он был силен, и они трижды вошли клинок в клинок, пока Соджи, меняя позицию, не удалось подловить в ударе поднятую руку противника – отрубленная, срезанная как бритвой, она отлетела прочь, все еще сжимая меч.

Заливаясь кровью, Канаяма отшатнулся в заросли и потерял равновесие. Соджи шагнул к нему. Канаяма не отрывал от лица Соджи взгляда, полного безумной ярости и столь же безумной боли, он с хрипом хватал ртом воздух, а пальцы его нащупывали рукоять вакидзаси. И в этот момент под ноги Соджи кинулось черное звериное тельце – так неожиданно, что он запнулся, качнулся вперед, и вакидзаси Канаямы пропорол его бок. В ярости Соджи ударил мечом почти не глядя – и Канаяма упал навзнич с перерезанным горлом, широко разинув рот в немом крике. А Соджи, не удерживая руки, возвратным движением рубанул было по черному кошачьему тельцу – но рука его замерла под отчаянный вопль Изуми:

– Нет! Соджи, не надо!!

И лезвие остановилось в полсуна(3) от уха черного кота, который сидел у тропинки как ни в чем не бывало.

***

Сайто

Если сесть в тени под самым окном, то есть шанс, что тебя никто не увидит. Хотя уж кто-то, а Окита способен увидеть черную кошку в темной комнате, даже если ее там нет.

Удержать удар за полсуна от цели – если он умел это делать даже в шестнадцать, немудрено, что ему не было равных как мечнику. А рана ничего, пустяковая, только кожу пропороло. Заживет

– Боюсь, это были те же негодяи, которые недавно напали на американских моряков в Симода, – говорил Доннел, расхаживая взад и вперед по комнате. Окита, придерживая на боку пропитанную каким-то снадобьем повязку, старался не смотреть на него – от этих шаганий взад-вперед у него, наверное, слегка кружилась голова. – О чем вы думали, когда сражались с ними, Окита-сан?

Доннел повторил свой вопрос дважды, прежде чем до Окиты дошел его смысл.

– Я не знаю… Наверное, ни о чем, – ответил он, наконец.

Черный кот пошевелил ухом и презрительно сощурился – не могло быть вопроса глупее! Как можно думать во время такого боя? Ты сам превращаешься в клинок, и он превращается в тебя, ты с ним – одно. Иначе ты не успеешь… ничего не успеешь…

– Я поражена. Никогда бы не подумала, – говорила Доннелу жена, когда после ужина они сидели перед поднятыми ситоми и смотрели на темный сад. В саду по осеннему шуршали невидимые людям в темноте мыши, шептался с листьями ветерок, все это отвлекало и мешало слушать.

– Никогда бы не подумала, что такой скромный, деликатный, чувствительный паренек может так хладнокровно убивать. Он же сам почти ребенок! – взволнованно говорила женщина.

– Ты неправа, Мэри, – мягко возражал мужчина. – Как раз-таки только дети и могут быть так невинно-жестоки. Кроме того, если бы он промедлил хоть чуть-чуть – вас с Ирен убили бы.

– Но ведь мы ничего не сделали тем людям! – воскликнула женщина. – Он даже не дал мне возможности поговорить с ними, сразу за меч. И Ирен… Ирен тоже хороша – ведет себя, словно не перед ее носом только что убили троих людей незнамо за что, словно так и надо. Хорошо, что у нее потом хватило ума не дать зарубить еще и несчастное животное.

Спустилась глухая осенняя ночь, и он выскользнул в сад прежде, чем ситоми были опущены. Над садом висел грустный лунный серп, а в саду тихой тенью застыла та самая Вечность, с которой он решил побороться. Вечность безучастно заглянула пустыми темными глазницами в желтые кошачьи глаза. Жаль, что эта девушка остановила Окиту. Один удар мечом – и все было бы закончено. Его дело было бы сделано, он был бы свободен.

“Бакэмоно”(4), – прошипел сегодня вслед ему садовник, который несомненно узнал от девочки все детали происшествия – такая уж она, дружит со всеми, даже со слугами. Бакэмоно… Лишиться хвоста в его планы не входило, поэтому на глаза садовнику лучше впредь попадаться как можно реже.

***

Окита

Прошла осень и пришла зима. В последний месяц года в усадьбу Сэги принесли новость – переводчик американского посла Харриса, Генри Хьюскен был атакован неизвестными, когда возвращался с обеда у немецкого посланника графа Фридриха Эйленбургского.

“Мистер Хьюскен получил смертельные ранения и скончался в храме Дзэнфуку-дзи, куда был перенесен своими слугами”, – говорилось в сообщении. Заканчивалось оно предупреждением о том, что все иностранные подданые должны быть чрезвычайно осторожны, так как группы ронинов, именовавших себя “людьми благородной цели”(5), продолжают нападения на иностранные миссии и резиденции иностранных граждан.

Доннеру-сэнсэй этим сообщением был не слишком обеспокоен – он теперь все больше времени проводил дома, так что Соджи реже нужно было приходить в усадьбу Сэги. Словно по молчаливому сговору, никто ни сном ни духом не поминал об осеннем нападении. Краем уха Соджи слышал, что трое самураев, приставленных охранять Хьюскена, просто оставили его и не стали мешать четырем убийцам (поговаривали, что они были из Сацума). Один из охранников был дальним родственником старого мастера Шюсая, носил фамилию Кондо и звался Наосабуро. Мастер Шюсай считал, что охранники поступили правильно, потому что Хьюскен был негодяем даже среди иностранцев.

– Подумать только, они вместе с послом Харрису забили корову на территории храма, разделали тушу и жарили мясо! – восклицал старый мастер.

Кондо-сэнсэй, однако, не соглашася с приемным отцом – он считал, что было бы честнее вовсе не браться охранять иностранца, раз уж Наосабуро был заодно с “людьми благородной цели”. А вот Яманами неожиданно для Соджи встал на сторону старого мастера.

– Иностранцы не выбирали средств, когда склоняли бакуфу к неравноправным договорам, – сказал он. – Значит, и мы можем поступать так же.

Соджи во время этих бесед молчал и делал вид, что вовсе и не слушает – брал какую-нибудь деревяшку и вырезал фигурки, которые дарил потом племянникам или маленькой дочери Кондо-сэнсэя. Но после слов Яманами у него внутри все сжалось – он уже жалел, что рассказал Яманами про нападение на Мэри-сан и Изуми.

– А ты что скажешь, Тоши? – спрашивал Кондо-сэнсэй Хиджикату. Тот держал нейтралитет – вернее, делал вид, что его вовсе не интересовали эти разговоры.

– А что сказать? Время сейчас как раз для того, чтобы сделать что-нибудь значительное и прославиться, – лениво протянул Хиджиката, по своему обыкновению сидя спиной к остальным у самого выхода на энгаву и не поворачивая головы. – Я ведь обещал сделать вас даймё, Исами-сан?

Все расхохотались.

– А вы, Хиджиката-сан, кем станете? – подал голос Соджи.

– Он тоже станет даймё, – громко заявил Кондо. – Только сперва ему нужно остепениться.

– А Соджи станет самым знаменитым мастером меча во всей Японии, – продолжил Кондо-сэнсэй.

– И женится на молоденькой воспитаннице иностранцев, – ввернул Хиджиката. Ответом ему был взрыв такого громового хохота, что Иноуэ, который занимался починкой снаряжения для тренировок, прибежал узнать, что стряслось.

– Мы сватаем Соджиро, – все еще смеясь, сказал Хиджиката. Иноуэ покрутил головой.

– Смотрите, чтобы О-Мицу не открутила вам уши за такие речи про своего младшего братца, Хиджиката-сан.

Соджи для вида смеялся вместе со всеми, но в голове у него созревал план мести – не хуже стратегий самого Хиджикаты. Для реализации его требовалось осторожность, время и терпение – и у Соджи имелось, как первое, так и второе, и третье. Это как играть в сёги. А пробный ход нужно было делать сейчас.

– Хиджиката-сан, среди иностранцев есть очень привлекательные женщины, – заговорщически шепнул Соджи после обеда, когда все разбрелись по углам и занялись своими делами.

– С каких это пор ты разбираешься в привлекательных женщинах? – флегматично поднял бровь Хиджиката, смерив Соджи взглядом.

– Уж поверьте! – продолжал Соджи, на которого словно снизошло проказливое вдохновение: – Она высока и статна, и волосы у нее цвета… – он задумался: цвет лисьей шкуры вряд ли привлечет Хиджикату-сана. – Волосы цвета осенней луны, а глаза цвета неба

Хиджиката хмыкнул и, не отвечая, пошел прочь. Но Соджи хорошо знал, что его слова засели в голове Тошидзо-сана не хуже занозы.

Комментарий к 8. Осенние травы и полсуна до цели

(1) – семь осенних растений «аки-но нанакуса»: – аги (клевер), обана или сусуки (серебряная трава, мискантус), кудзу (пуэрария лопастная), надэсико (гвоздика пышная), оминаэси (японская валериана), фудзибакама (посконник прободенный), кикё (китайский колокольчик).

(2) – Сонно Дзёи, движение роялистов, протестовавших против сегуната, открытия Японии и неравноправных договоров с западными странами

(3) – сун – 3,03 см

(4) – чудовища, призраки или духи. Буквально – «то, что меняется». В основном так называют оборотней

(5)– Ишин Шиши, в основном термин применяется для обозначения самураев, происходивших из юго-западных ханов Тёсю, Сацума и Тоса, имевших антисёгунские взгляды и придерживавшихся идеологии Сонно Дзёи

========== Интерлюдия. Гонитель онагров ==========

Утро, скажи, что ты проводило

во мраке и что встречает опять

улыбка твоя.

(Н.Рерих)

Танжер, наши дни, 46 дней назад

Адам

Тонкий профиль чуть серебрится в лунном свете; сегодня луна желтая, желтая как ломоть спелой дыни. Лежащий спит – сном, что смерти подобен. Только ветерок шевелит прядь черных волос.

Он всегда был ведомым. И тогда, когда, порождение полночи, созданный из глины и оживленный дыханием богини-буйволицы, охотно следовал за стадами диких зверей, и тогда, когда послушно пошел за жрицей Куртизанки Богов, и когда познавал ее раз за разом, пока не укротилось его звериное сердце.

Только с виду он безжизнен. За шторами закрытых век проносятся вихри миров, клубятся ветра и дикие пустынные бури. Не жив… не мертв… Ад голодных духов – это не время и не место, это глодающий вечный ненасытимый голод, который невозможно утолить, ибо это голод не только плотский.

От него, от этого голода, выхолаживающего и выхолащивающего, есть лишь одно средство – вспоминать. Терзать снова и снова изорванную в клочья память. Боль создает иллюзию избавления.

Но что вспоминать, боги? Что?

Не то ли, как он шел вслед за чернокосой, за шелковокудрой девой, послушной жрицей Двурогой Богини, как впервые взашел с нею на ложе, как следовал за ее страстью, ловил ее, укрощал как дикую кобылицу, как ее крутые бедра плясали под его чреслами, подчиняясь вековечному ритму, созидающему жизнь и кидающему в нее зерно смерти.

Смерти… Вспоминать ли то, как он, уже прирученный, очеловеченный, избавленный от своей звериной невинности, встретил Царя? Того, который на три четверти бог был и лишь на одну – человек. Прекрасного, как свет солнца, и могучего, как воля неба. Как схлестнулись они с Царем в схватке, что жарче самой любви, как не смог одолеть ни один. И как стали они после того побратимами.

Ты помнишь, Царь? Как пошли вы вдвоем с побратимом своим, гонителем диких онагров, на бой со тем, кто волей богов поставлен был хранителем кедров ливанских – помнишь ли? Мудрыми речами остужал твою горячую кровь побратим твой. И ночью согревали вы друг друга в степях, что без солнца холодеют, как человек без любви. В степях, что полны духов, демонов, где духи и демоны дома, где ходят они песчаными вихрями, песком шурша – вы были защитой друг другу.

И в бою с быком-великаном, что был послан отвергнутой тобою, Царь, богиней – вы были друг другу щитом и мечом. Пока не разгневались на вас боги, пока не возлег побратим твой на ложе болезни, пока от гонителя онагров, на которого разгневались могучие боги, не осталась одна душа. Сошел он в темное Царство вечного сна, куда нельзя идти в светлых одеждах, где нельзя целовать полюбившегося, где нельзя ударить ненавидимого, где есть лишь пустота и мрак, и вечный сон.

Сошел побратим твоей в царство смерти. Тот сошел, с кем ты мешал свою кровь, кто был тебе более, чем братом и более, чем другом. И тогда, Царь – что сделал ты тогда?

Пал ты пленником Вечности, Царь. Алкал ты вечности для себя и забыл побратима, для которого твое забвение стало хуже и пуще смерти, который…

…спит и не чует, не слышит, не знает. Только голод гложет, маленькими абордажными крючьями рвет изнутри. Голод и боль, от которой спасаться можно, лишь помня.

– Чего алкаешь, что желаешь ты, Охотник, богини сын, что днесь гонял онагров по древним серым высохшим степям и братом был пантерам, волкам, барсам? В чертогах горних Радостного града вкушать с богами мед, вино и млеко? Всесильным быть, вершить людские судьбы? Иль музыке небес внимать ты любишь, которая пиры богов венчает в чертогах горних Радостного града?

– Не нужны мне чертоги, и мед и молоко богов не нужно мне, хотя прекрасна музыка небес в Радостном граде. Вернуться на землю хочу я, вернуться в теле человеческом.

– За то, что нет в тебе к бессмертью страсти, за то, что гнев богов не призываешь на тех, кто в царствие живых остался тогда, когда сошел ты в царство мертых – вернешься человеком ты на землю. И будет в дар оставлено умение услышать музыку из Радостного града. И дар волшебный тот с тобой пребудет, сколь много б ты не претерпел рождений. И сможешь музыку дарить ты людям – коль будет в том твое произволенье.

Тихо-тихо в комнате. Только луна позванивает холодными золотыми лучами, закатываясь за дома с плоскими кровлями, и где-то далеко, за краем земли, куда уходит море, зарождается губительное пламя рассвета.

И лицо женщины, что сидит на полу, опершись о ложе, золотится в свете луны. Она откинула голову так, что рука лежащего касается ее волос. И женщине кажется, что рука лежащего ласкает ее волосы – белые, цвета уходящей луны.

========== 9. О любви ронинов из Ако и разговоре двух теней ==========

Япония, Эдо, 1861г

Окита

– Под влиянием чувств женщины часто забывают про мораль, – буркнул Хиджиката. Он ненавидел навалившуюся словно из ниоткуда летнюю жару, и вдобавок его откровенно раздражало то русло, в которое зашел общий разговор. А начали-то как хорошо – с излюбленной темы Кондо, с истории Воюющих провинций. Потом плавно перешли к Оде Нобунага и его несчастной сестре(1), а от нее – к теме женщин вообще. Соджи, который и подбросил в разговор тему сестры Нобунаги, сидел тихо как мышка у столба, подпирающего кровлю над энгавой. Его в последнее время чрезвычайно занимала тема женщин вообще, и в особенности участия женщин в чисто мужских делах.

А началось с того, что Соджи почти перестал смотреть на господина Доннеру как на чужака. Обнаружив это, он запаниковал и в ближайшие пару свободных дней для проверки своих ощущений проделал долгий путь до отдаленного предместья Эдо, где с трудом отыскал одну из американских факторий. Вид рослых светловолосых носатых людей наполнил его привычным отвращением и гадливостью, и Соджи вздохнул с облегчением – выходит, перемена его мнения не касалась всех иностранцев, а только лишь Доннеру-сэнсэя и его домашних.

В последнее время Доннеру-сэнсэй проводил много времени в Эдо, откуда возвращался нагруженный пачками исписанной бумаги. А потом ночи напролет проводил в своей комнате, сличая, подсчитывая, анализируя. Он имел привычку бормотать под нос во время работы, и бормотание это сливалось в невнятный гул сродни гудению сердитого майского жука.

– Папа снова в своей нирване, – с легкой насмешкой говорила Изуми.

Мэри-сан, к удивлению Соджи, свободно интересовалась ходом дел мужа и много помогала ему – Соджи не раз видел, как они вместе сидели за большим столом Доннеру-сэнсэя, о чем-то горячо спорили, явно не соглашаясь друг с другом. И тем не менее эти споры, по-видимому, никак не влияли на теплые отношения супругов. Соджи, который не раз был свидетелем споров сестры Мицу и ее мужа Ринтаро, а также старого мастера Кондо Шюсая и его супруги, считал, что любой спор с женщиной только унижает мужчину, а потому женщина должна беспрекословно уступать. И впрямь, даже Мицу, которая отличалась очень твердым характером, в конечном итоге всегда по крайней мере делала вид, что уступала мужу. Ссоры же старого мастера Шюсая с женой выглядели настолько отвратительно, что их, разумеется, не стоило брать за образец семейных отношений.

В поместье же Сэги, выходя к обеду, на который приглашались все домашние, включая женщин и слуг – еще одно иностранное чудачество, – господин Доннеру своим сочным звучным баритоном сообщал, над чем он успел поработать сегодня. “Кстати, я все же склонен принять твою точку зрения, Мэри, касательно того вопроса…” – это звучало отнюдь не редко, и господин Доннеру отнюдь не выглядел при этом униженным. Жена его в ответ очень просто кивала, улыбалась своей мягкой улыбкой и даже не пыталась подчеркнуть свой триумф. Подобные вещи были обыденны в жизни Доннеру-сэнсэя и его супруги, скоро понял Соджи.

–…Женщины предназначены для своих женских дел. Им не стоит вмешиваться в дела мужчин, – примиряюще сказал Кондо, которого тянуло вернуться к теме Воюющих провинций. Его собственная жена была образцом покорной супруги, поэтому предмет спора казался ему не стоящим внимания и сугубо отвлеченным.

– Такие вмешательства были, – Хиджикату, очевидно, спор задел за живое. – Но ни к чему хорошему они не привели, потому что женщины вполне могут потягаться с мужчиной в разуме и хитрости, но ни о какой верности долгу и ни о какой морали не может идти речь, когда женщина попадает во власть чувств.

Последнее Хиджиката произнес с откровенным пренебрежением.

– Так ли важна мораль, уважаемый Хиджиката-сан? – совершенно неожиданно подал голос Яманами. Соджи выглянул из-за столба – обычно Яманами старался не вступать в разговоры с Хиджикатой, с которым у них была взаимная неприязнь, то усиливающаяся, то ослабевающая, но непроходящая.

– Не стоит ли предположить, что в тех случаях, когда мы считаем двигателями событий мораль или верность долгу, двигателями были те самые чувства, которые вы так презираете? Возьмите историю верных ронинов из Ако(2) – не стоит ли предположить, что в основе их самоотверженной мести за своего князя лежала не сухая верность долгу, а как раз чувства?

Первоклассный выпад, подумал Соджи – история ронинов из Ако была любимой у Кондо Исами, он считал Оиши Кураноскэ и его соратников образцом самураев. И вот сейчас все присутствующие гости додзё Шиэйкан, и даже дремлющий на весеннем солнышке Харада Саноскэ, чей ум занимали, как правило, лишь еда и драки, насторожили уши.

– Я человек простой и необразованный, – глаза Хиджикаты загорелись нехорошим огоньком, – не то что вы, Яманами-сэнсэй. Может, вы соблаговолите объяснить мне, недостойному, какие же чувства могли заменить ронинам из Ако верность долгу.

Это был почти открытый вызов. Соджи затаил дыхание. Но Яманами обезоруживающе улыбнулся в ответ.

– Любовь, возможно, – ответил он. И Соджи прикусил губу, услышав это слово.

…Конец зимы и начало весны Изуми тяжело болела, и врач-голландец, вызванный Доннеру-сэнсэем, всерьез опасался за ее жизнь, как понял Соджи. Ему казалось, что зима все длится и длится, несмотря на теплеющий воздух – оставалось только сцепить зубы и ждать весны.

Хуже всего было то, что сам Доннеру-сэнсэй неотлучно находился с семьей, с ним находились и двое охранников-самураев, а, значит в его, Соджи, присутствии не было необходимости. К тому же заболел Иноуэ-сан, и работы в додзё прибавилось, а свободного времени, соответственно, убавилось. Хорошо еще, что старый Хиосаки, пьяница-садовник из усадьбы Сэги заходил, бывало, в Янагимачи. Соджи как-то встретил его у питейного заведения, и с тех пор Хиосаки за небольшую порцию хорошего сакэ сделался поставщиком последних новостей. Старик был болтлив, и Соджи получал от него массу самых разных сведений об обитателях усадьбы, вплоть до пустячных подробностей вроде того, из чего сделана сумка голландского доктора. Но главное – он узнавал, что болезнь Изуми постепенно пошла на спад. Вот и весна наступила, думал Соджи.

“Зацвела та большая старая слива, что у ворот, – говорил Хиосаки, попивая сакэ, – и маленькая госпожа стала выходить во двор”. А вскоре за Соджи прислали – господин Доннеру снова уехал. Притворяясь перед самим собой, что просто радуется возможности увильнуть от обязанностей обучать искусству мечного боя крестьян, неуклюжих и бестолковых, и ничего более, Соджи отправился в усадьбу Сэги.

Мэри-сан встретила его по-всегдашнему спокойно и приветливо.

– Мы не хотели беспокоить вас, Окита, пока мой муж был дома. Спасибо, что пришли, – произнесла она дежурную фразу. И добавила: – Наша дочь тяжело болела, мы боялись заразы, поэтому прошу прощения, что не приглашали на праздники.

– Отчего же? Я был готов придти тогда, когда вам нужно, – выпалил Соджи и мучительно покраснел. Госпожа Мэри ответила благодарной улыбкой и полупоколоном – совсем как японка, подумалось ему.

Изуми, бледная, с темными кругами вокруг глаз, напоминала тонкую веточку, на которой еще не распустились листья. В выражении ее глаз было сейчас что-то почти жалобное, от чего сжималось сердце. Привычного детского оживления поубавилось, словно она за время болезни сильно повзрослела.

– Я скучала по тебе, “старший братик”.

– И я, – сам того не желая, ответил Соджи. Тихо-тихо, так что она при желании могла и не услышать.

Приближался Праздник персиков(3), госпожа Мэри была очень занята, а рыжая великанша Дюран не желала ни украшать комнату цветущими персиковыми ветвями, ни возиться с бумажными куклами. Изуми с грустью сказала, что ее воспитательница не любит, когда праздники посвящены отдельно девочкам, видя в этом что-то нехорошее. Соджи так и не понял, почему это может быть нехорошо. И тогда он упросил Мэри-сан разрешить Изуми пойти с ним в Янаги в лавку, где собирался купить кукол для своей племянницы.

А в лавке они купили два набора кукол – один для маленькой Кумы, племянницы Соджи, а второй для Изуми. Дюран-сан, не пожелавшая заходить в лавку вслед за воспитанницей, только руками всплеснула, когда Изуми появилась из лавки сияющей, с большой коробкой в руках, провожаемая кланяющейся лавочницей, которая называла Соджи и Изуми “молодым господином и молодой госпожой”, словно бы соединяя их. И это было дополнительной тайной приятностью.

Вообще же рыжая воспитательница, как считал Соджи, превратилась в проклятие его жизни. Теперь она понимала по-японски – если не все, то самое основное, и их с Изуми болтовня уже не могла быть так беспечна. Странное ощущение, похожее на легкий озноб, которое охватывало его все чаще, когда Изуми была рядом, и само по себе мешало непринужденной беседе, а когда рядом была рыжая великанша, у Соджи язык подчас намертво прилипал к гортани.

Особенно мучительны были эти приступы немоты после одного утра четвертой луны. Полевые цветы уже набрали полную силу и Изуми предложила удрать ранним утром из дому на большой цветочный луг. “Мадемуазель Дюран ни за что не согласится, а сейчас как раз такое время, когда нужно умываться росой”, – сказала она.

А на лугу, серебристом, мерцающем искорками росы, которую предрассветье окрашивало серовато-розовым, он словно впервые увидел Изуми – как она набрасывает на покрытые росой цветки большой лоскут тонкого шелка, захваченный из дому, как потом снимает пропитанную росой ткань и осторожно, будто совершая ритуал, прижимает обеими ладонями к лицу, как сгибается и разгибается ее стан в тонкой юкате, уже тоже влажной от росы и оттого облеплявшей тело, и знакомое уже жемчужное сияние исходит от ее хрупкой фигурки… Соджи несколько раз сморгнул, пытаясь избавиться от наваждения, но сияние никуда не исчезло. “Сейчас как раз такое время, когда нужно умываться росой”. Росой так росой. Он, наверное, согласился бы без раздумий, если бы Изуми предложила прыгнуть в Паучий пруд.

А когда они вернулись, в усадьбе на них обрушился гнев рыжей воспитательницы. Громовым голосом она выкрикивала иностранные слова, судя по побледневшей Изуми, очень неприятные. Соджи уже готов был сделать что-то отчаянное, несмотря на его убеждение, что воевать с женщинами недостойно, когда на шум вышла Мэри-сан и двумя спокойными фразами остановил гнев рыжей ведьмы. С того дня решимость Соджи свести воспитательницу Изуми с Хиджикатой стала тверже гранита.

– Любовь, возможно, – сказал Яманами. Все зашумели, заспорили, даже всегда невозмутимо спокойный и добродушный Кондо оживился. Но развивать свою мысль Яманами не стал, привычно склонил голову, словно признавая себя побежденным, и в дальнейшем обсуждении участия не принимал.

– Не всякая ученость хороша, – высказался Хиджиката, когда они умывались после занятий в додзё. Соджи понимал, что сейчас для едкостей не время, но не удержался:

– Хиджиката-сан, мне кажется, вы ненавидите чувства именно потому, что боитесь, вам с ними не совладать, – нарочито задумчиво проговорил он вполголоса, обращаясь скорее к черпаку для воды, чем к Хиджикате.

Против ожидания тот в ответ не вспылил, а только пренебрежительно хмыкнул.

– Ты, Соджи, прямо как моя сестра – болтаешь невесть что. Может, еще и женить меня, как она, надумаешь?

Старшая замужняя сестра Хиджикаты была чем-то похожа на Мицу, и так же как Мицу, по-своему заботилась о младшем брате, изводя непрестанными наставлениями, когда он приходил к ней в Хино. Но если Соджи весело отшучивался, когда Мицу уговаривала его есть побольше и не пить холодной воды во вред здоровью, то Хиджиката на постоянные уговоры жениться и остепениться вспыхивал порой как сухой трут.

– Ну зачем же жениться? – Соджи постарался взять тон старого прожженного кутилы. – Разве мало достойных внимания женщин и без этого?

– Ого! – усмехнулся в ответ Хиджиката.

А Соджи, не меняя тона, повел разговор, ловко свернув на приближающийся храмовый праздник в Фучу, во время которого случайные связи с незнакомыми женщинами считались делом почти благочестивым. И Хиджиката подхватил идею с неожиданным воодушевлением. А дальнейшее могло служить иллюстрацией к прекрасным стратегическим способностям Хиджикаты – разработать несколько вариантов плана по выманиванию “рыжей красавицы иностранки” ему, казалось, вообще не стоило никаких усилий.

– Все, что от тебя требуется – пригласить на храмовый праздник ту девочку, которую иностранцы приняли в свою семью. Ничего, поскучаете немного, а когда будут гасить огни, вернетесь в усадьбу. – Соджи подумал, что как раз тогда, когда гасят огни, собравшиеся разбиваются на парочки и уединяются в ближайших кустах, плеснул воды себе в лицо и поспешно принялся вытираться. Но лицо и тон самого Хиджикаты оставались невозмутимыми, и Соджи не мог сказать, подшучивает над ним Хи-сан или действительно всерьез увлекся идеей обольщения иностранки. Когда имеешь дело с Хиджикатой, ничего нельзя знать наверняка.

***

Когда Соджи уже вышел из Янаги и свернул с широкой дороги на более узкую, идущую в усадьбу Сэги, его окликнули. Яманами, который ушел из додзё сразу после обеденного разговора, сидел на придорожном камне, явно ожидая Соджи.

– Вы не будете против, если я составлю вам компанию, Окита-сан? Я собирался в Эдо, но встретил тут в Янаги знакомого, который как раз посещал вашего патрона, господина Доннеру. Заболтался немного. Теперь вот пойду в Фучу, там переночую, а в Эдо отправлюсь завтра с утра.

– Разумеется, я буду рад разделить с вами дорогу. – Это была правда, Соджи всегда было приятно и интересно беседовать с Яманами, который единственный в Шиэйкане, похоже, не держал его за несмышленого мальчишку. И в особенности его тянуло поговорить с Яманами сегодня.

Они неспешно пошли по дороге, которая почти терялась порой в густых зеленых зарослях.

– Яманами-сан… что вы имели в виду, когда говорили о… о ронинах из Ако?

– Разве их верность господину не была тою же любовью? – без промедления ответил Яманами, будто только этого вопроса и ждал. – Все отдать ради того, кого любишь… и самое жизнь. Ведь могли же они хранить верность… сегуну и его законам, скажем.

– Говорят, что любовь мужчины и женщины разнится, – сказал Соджи, вспомнив высказывание Хиджикаты на эту тему. С Яманами было легко говорить о таких вещах. – Мужчина отдает, а женщина умеет только брать. Поэтому любовь к женщине губительна.

– Я не считаю, что это так, – усмехнулся Яманами. – Настоящая любовь всегда стремится отдавать. А та, что хочет лишь брать – это не любовь, это та самая отягчающая дух привязанность, от которой Будда учит избавляться.

– Вот как…

Соджи отвернулся, чувствуя себя чем-то вроде переполненного сосуда, готового взорваться изнутри от своей полноты. Нужно было срочно перевести разговор на что-то другое, и он сказал:

– Так вы говорите, ваш знакомый посещал Доннеру-сэнсэя? – это было достойно удивления – Яманами ненавидел иностранцев и хоть и не стоял за их прямое физическое уничтожение, все же был сторонником “изгнания варваров”. И вряд ли стал бы водить знакомство с кем-то, кто иностранцам симпатизировал. Тут Соджи снова подумалось, что его самого уже почти можно отнести к симпатизирующим.

– Именно так, – легко кивнул в ответ Яманами. – Это очень поучительно – то, что делает Доннеру, когда пытается понять суть преступной личности. И лишний раз доказывает, что иностранцев со временем надо изгнать.

Яманами проговорил это с привычной полуулыбкой, по которой нельзя было понять, серьезен он или шутит.

– Мой знакомый был некогда учеником Есиды Сёина(4).

– Того самого, которого казнили за попытку удрать в Америку на одном из “черных кораблей”(5)? – удивленно перебил Соджи. Он слышал, что многие приверженцы “изгнания варваров” были учениками Сёина, но никак не мог увязать эти две вещи.

– Именно того, – кивнул Яманами. – Мы поспорили тут сегодня с моим знакомцем, и я только теперь понял – глупцы те, кто просто истребляет варваров. Сёин учил, что врага надо хорошо узнать и использовать то из опыта врага, что возможно. Вы не видели “черных кораблей”, Окита-сан, вы были тогда еще очень молоды. Я тоже их не видал, но видевшие рассказывали, что они огромны, и те пушки которыми они оснащены, не идут ни в какое сравнение с пушками, имеющимися у нас, японцев. Американцы, англичане, французы, голландцы – надо признать, они обогнали нас в отношении техники, особенно военной, да и еще кое в чем. И чтобы избежать участи Китая, мы должны учиться.

Соджи слушал, раскрыв рот, и порой даже сбивался с шага.

– Так было и в древности, до эпохи Воюющих провинций – Ямато взяла лучшее из опыта Китая и Кореи, преобразовала и стала только сильнее. Потому что дух Ямато непобедим. И поэтому Китай сейчас захвачен англичанами, а Ямато в скором времени станет сильнее и Англии, и Америки. Взять лучшее из их опыта и обогатить тем, в чем сильнее мы – несокрушимым духом и гибкостью. Сильно то, что молодо и гибко. Окита-сан, вы видели когда-нибудь ветки под снегом – старая ломается, а молодая выпрямляется, сбрасывая снежную тяжесть. Но для этого нужно очень много потрудиться – всем нам.