Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

…как застывает между бровей складка, которой уже никогда не разгладиться, как приоткрылся рот, будто выпевая вечное теперь “о”, круглое и пустое в середине. Пустое, как Вечность.

Простую хлопковую юкату Хисы заменяет комон Ирен – тот самый, с веерами. Обручальное кольцо легко сходит с тонкого пальца, обнажая узенький светлый след – солнца она теперь не боится, и руки уже загорели. Обручальное кольцо надевается на палец мертвой девушки – примета, улика. И последний дар.

Доктор Мацумото и Джастин смотрели на нее с плохо скрываемым ужасом, когда она вышла на энгаву, уже переодетая в юкату убитой. Соджи стоял чуть в стороне, опустив голову.

– Теперь… удачное время, – потерянно пробормотал Мацумото-сан. Он смотрел теперь на дверь, откуда вышла девушка, и наблюдавшие за ним звериные глаза поняли без слов – доктор прощался. Потом он словно встряхнулся и сказал почти спокойным тоном: – Послезавтра праздник, большинство больных, кроме самых тяжелых, отправились на праздник домой. И сиделки тоже.

– Да, лечебница почти опустела, – в тон ему сказал Джастин. Он шевелил губами с натугой, будто это требовало неимоверных усилий.

– И сегодня нет жары, шел дождь. Огонь не перекинется на остальное здание, – заметила Ирен. Сказано это было сухо и слишком уж практично, и она кожей ощутила неприязнь и Мацумото, и Джастина. Но это не огорчило, не обидело и даже почти не осталось в ее сознании, скользнуло и ушло. Это было сейчас неважно.

***

…– За тобой все время горят усадьбы, – невесело и не слишком уместно пошутил Соджи. Из мельницы, где они укрылись, флигель был не виден, но запах гари долетал и сюда. Обгоревшие тела опознают разве что по остаткам одежды. И по ее кольцу. Пожар – вещь нередкая, да и время сейчас такое неспокойное, что особо доискиваться никто не будет. Тем более с иностранкой, которая ничего особо важного из себя не представляет. Она была убеждена, что Лоран, даже если и будет горевать о ней, все же не станет особенно настаивать на тщательном расследовании. Такие как Лоран живут ощущениями – человек-кожа, легко поранить, но быстро заживает. Но делают такие люди все с “холодным носом”, не вовлекая в дела какие-то чувства. Смерть сразу же перенесет жену в глазах Лорана из разряда ощущений в разряд всего лишь события, требующего действий.

– Скоро праздник, – глядя в маленькое окошко на медленно проплывающий обод вращающегося мельничного колеса, сказал Соджи. – День цветов… в храмах будут ставить алтарь, убранный цветами.

– Адзисаи(2)? – проследив за его взглядом, спросила Ирен. Колесо поскрипывало, за окошком уже почти стемнело. Хорошо бы дождь пока не начинался – пока, пусть еще погорит…

– Адзисаи, – повторил Соджи. – Чаем из адзисаи поливают изображение новорожденного Будды в его праздник. Будда родился в цветущем лесу…

…флигелек, наверное, уже горит вовсю. В маленькой комнатке, где жил Соджи, огненное безумие, мертвые тела лежащих чернеют, обугливаются… Освобождая путь им двоим, делая их свободными от имен, от прошлого, от самих себя…

– И два потока воды пролились на него, – продолжила Ирен.

– Нет. Когда я был маленький, сестра рассказывала – явился дракон и обмыл новорожденного чаем из адзисаи. А один врач в Киото говорил, что если чай приготовлен монахами, он обладает исцеляющей силой…

– Обыкновенно врачи не склонны верить монахам, – едва улыбнулась Ирен.

– А монахи – врачам, – ответил Соджи и устало прилег на тощий футон, который они притащили с собой из флигеля. Он выглядел неважно, Ирен положила руку на его влажный лоб. Хорошо бы тут был очаг или хотя бы жаровня с углями. Но им нужно перебыть тут, пока там, в лечебнице стоит суета, тушат пожар во флигеле, выносят останки тех, которые теперь будут носить их имена.

– Нужно перебыть тут, – словно подслушав ее мысли, сказал Соджи.

– Поспи, – тихонько ответила Ирен, осторожно ложась рядом с ним. Вместе им будет легче согреться, одеяло в этой халупке помощник плохой, хотя ночи теперь стали не слишком холодные. Только бы не было дождя…

Уже совсем стемнело, но светильник зажечь они не решались. Соджи не шевелился, но Ирен чувствовала, что он не спит.

– Значит, чай из адзисаи обладает целебной силой? – осторожно начала она.

– Так говорил врач… в Киото, – шепотом отозвался Соджи. “Киото” в его устах прозвучало почти как “рай”. И в том, как он сказал о враче, Ирен ощутила некий скрытый смысл, но решила не доискиваться. Это было неважно.

– Мне подумалось… В будущий год нужно непременно пойти в храм и попробовать этого чая.

– В Киёмидзу есть водопад Отова, – прошептал Соджи, – вода в нем, говорят, лучше всего подходит для чая.

– Если для чая – значит, и для сакэ? – тихо засмеялась Ирен и услышала рядом такой же тихий смех.

– Женщине не подобает этого знать, – Соджи едва успел договорить, как кашель оборвал его.

– На будущий год обязательно покажу тебе те места, – сказал он, отдышавшись.

– Не забудь, что обещал, – ответила Ирен, в темноте нащупывая и аккуратно убирая окровавленный бумажный платок.

“Ему осталось совсем недолго”, – прозвучал в ее сознании голос Джастина Локвуда. Это мы посмотрим, сказала себе Ирен. Теперь у нее развязаны руки. Теперь и им всем будет легче: доктору – потому что не нужно будет все время опасаться властей, укрывая неугодного им человека, Джастину – потому что честь его друга не пострадает, а ее мужу – потому что не нужно будет возиться с разводом. Да и вдовец в глазах общества куда более привлекательная фигура, нежели разведенный супруг.

– Этот… иностранный доктор, – прошептал Соджи, – все время высматривал что-то, будто не верил, что ты это ты.

– Он все время искал во мне злобного демона, делавшего несчастье его лучшему другу, – улыбнулась Ирен.

– И злился от того, что не находил, – закончил Соджи.

Комментарий к 19. “За тобой все время горят усадьбы…”

(1) – 1866г

(2) – гортензия

========== 20. …И Небо ничего не может с ним поделать ==========

Япония, неподалеку от Эдо, 1868г.

Окита

Благородный муж покорен даже невзгодам.

Он живет в покое и готов к превратностям судьбы.

И Небо ничего не может с ним поделать.

(Конфуций)

На излете ночи ему приснился тот день, когда они пытались накрыть роялистов и Кацуру Когоро в одном из веселых домов Киото. И ведь едва не накрыли. Был вечер, была осень, холодало, и вода Камогавы, на берег которой выходила гостиница, отливала масляно-черным, будто сырая нефть. Тьма тогда укрыла Кацуру. Тьма – и его женщина, стойко хранившая молчание несмотря на угрозы и занесенный меч.

“Хотелось бы мне, чтобы и со мной была такая женщина”, – сказал тогда Хиджиката. И он, Соджи, страшно удивился – Хи-сану, как правило, стоило пальцем поманить и все женщины Киото были бы у его ног. “Дурак, – фыркнул тогда Хиджиката, – такие на дороге не валяются”.

А о себе Соджи тогда подумал, что уж ему-то такой женщины не видать как своих ушей. И вот теперь женщина, о которой он и мечтать не смел, оставила все ради того, чтобы остаться с ним. И он даже не ощущал груза страшной неоплатной благодарности – она сделала это столько же для себя, сколько и для него.

И сама судьба будто подстилалась им под ноги – доктор Мацумото и доктор Рокувуду засвидетельствовали, что обгоревшие трупы, найденные в сожранном огнем флигельке, принадлежат пациенту лечебницы по имени Фудживара-но Канеёши и супруге французского коммерсанта Перье Ирен. А отвечавший за расследование чиновник, едва прибывший в Эдо вслед за с кангуном(1), уже давно страдал почечными коликами, и оттого его разговоры с обоими докторами были посвящены скорее драгоценному чиновничьему здоровью, нежели расследованию. О-Цую, бывшая служанка в усадьбе Сэги, та, которой Мэри-сан когда-то спасла жизнь во время пожара, помогла им найти неподалеку уединенный домик, в котором можно было жить до конца лета или даже до конца осени. Домик принадлежал кому-то из ее родственников; был он крошечным, но рядом оказался колодец и даже маленький садик, неухоженный и заросший. И плата за этот домик оказалась самой что ни на есть умеренной.

– Потом нужно будет искать другое жилье, да, Ирен? – сказал Соджи. И увидел, как благодарно засветились ее глаза от этого “потом”. Но в ответ она сказала только: – Послушай… Ирен ведь умерла. А меня зовут Изуми.

Они были теперь друг у друга, и у них даже был дом. Соджи подумал, что свой, по-настоящему свой дом у него был чуть ли не впервые в жизни. А еще подумал, что он ничем не заслужил такого счастья. Ведь даже к своим друзьям он был порой возмутительно несправедлив – например, когда рассуждал про себя о том, что ему приходилось выклянчивать любовь. Это Серидзава, демоны бы его побрали, подбросил ему такую удобную мысль. Нельзя сказать, что эта мысль так уж крепко внедрилась в его сознание, но какие-то корешки она пустила.

– Какие же чувства могли заменить ронинам из Ако верность долгу?.. – Любовь, возможно… Настоящая любовь всегда стремится отдавать.

Яманами всегда стремился отдавать. Его дружба была как те самые персики богини Сиванму. И Сайто, молчун Сайто Хаджиме, такой же суровый и прямой как лезвие хорошего меча. Сайто – как тонкий огненный луч, готовый прожечь насквозь, и все же Сайто был самым надежным его другом. А Кондо-сэнсэй… Он был больше чем учителем – он был отцом, наставником, командиром. Всем вместе.

Его удостаивали своей теплой дружбой прекрасные сильные люди, думал Окита. С ним была любимая женщина. И только мысль о том, что Кондо, Сайто, Хиджиката и остальные сражаются без него там, где-то на севере, колола больно, как раскаленная игла.

О том, что будет в казавшемся таким далеким “потом”, Соджи не думал. Раньше он все время притворялся – ради командира, ради сестры Мицу. Чтобы не огорчать их. Притворялся, что верит в скорое излечение. И порой действительно верил. Все окончилось, когда сестра уехала и он остался один. Вот тогда стало не для кого притворяться и можно было просто жить сегодняшним днем и принимать все таким, каким оно являлось на самом деле. И когда появилась Изуми, это не изменилось. Они вообще не говорили о его болезни – словно болезнь была незначительной деталью повседневной жизни, с которой нужно было как-то управляться, но которая не стоила отдельного разговора. Изуми просто делала то, что нужно – не задумываясь об отдаленных результатах и пользах.

Но иногда он жалел ее и говорил о будущем, как о чем-то достижимом. А она жалела его и делала вид, что верила.

“Настоящая любовь всегда стремится отдавать”.

С Изуми было просто и надежно. С ней было так легко и хорошо, как ему еще никогда не было. Разве что в раннем детстве.

“Ирен ведь умерла. А меня зовут Изуми”.

Порой он думал, что имя “Ирен” все же подходит ей больше – особенно то, какими знаками оно записывалось. “Единственно” и “любовь”.

В такие прозрачные солнечные утра как сегодня Соджи казалось, что болезнь отступила. И даже хватало сил на то, чтобы понемногу упражняться с мечом – хотя меч теперь словно бы сделался раза в два тяжелее. Но все же тело не забывало прочно впечатанных в него умений, и меч в руках летал почти так же быстро и остро, как и когда-то в Киото. Вот только сил хватало ненадолго – после нескольких движений в груди начинало болеть, дыхание сбивалось и темнело в глазах. Приходилось садиться передохнуть.

***

– Я дома, – раздался голос Изуми. Она ходила в деревеньку купить съестного у одного из многочисленных родственников той самой О-Цую. Ходить в город или даже в крупное предместье было опасно, но тут в сельском захолустье почти не приходилось остерегаться патрулей кангуна. Обо всяких иных опасностях, которые могли подстерегать Изуми, Соджи старался не думать.

Изуми казалась чем-то опечаленной, растерянной и почти испуганной, но старалась это скрыть. Была она не одна. Шаги ее спутника Соджи сразу узнал – европейский доктор, Рокувуду-сан. Мысленно порадовался, что слух его не обманул – топот копыт он услышал уже давно.

– Мы столкнулись с Джастином на той тропинке, что идет от ручейка, знаешь? – говорила Изуми, разобрав покупки и возясь с очагом. Значит, иностранец явился не через деревню, и никто из деревенских его с Изуми не видел, подумал Соджи. Впрочем, Изуми была порой даже осторожнее его самого.

– Я позволил себе явиться незваным, – преодолевая неловкость, заговорил англичанин, – прошу прощения.

Он рассказал, что скоро уезжает в Нагасаки, а оттуда через три месяца намеревается отплыть в Европу. Потом рассказал о возвращении господина Перье. Соджи почувствовал, как напряглась Изуми – она хлопотала у очага, но при имени мужа на миг застыла.

– Он скорбел о гибели супруги. Впрочем, его самочувствие не вызывает у меня опасений, – в голосе англичанина послышалось разочарование, видимо, глубина скорби друга не впечатлила его.

– Боюсь, у меня более не будет возможности поговорить с вами откровенно, Фудживара-сан, – смущенно обратился он к Соджи. – Очевидно, в гибели несчастной племянницы доктора Мацумото есть немалая доля моей вины.

В ответ на недоуменный взгляд Соджи и Изуми англичанин рассказал, что и он, и Перье страстно желали заполучить для коллекции лучшие образцы японских мечей, и более всего желали заполучить один из знаменитых Кикуичимонджи, о которых были наслышаны. А недавно в поместье, где жил Джастин, прибыл один из знакомых эдосских купцов и сказал, что ему, к превеликому сожалению, не удалось раздобыть Кикуичимонджи, так как человек, обещавший ему добыть меч, бесследно исчез. И вот тогда доктор вспомнил услышанный обрывок разговора нападавших и догадался, что этим обещавшим был, скорее всего, один из них.

– Они собирались отобрать у вас меч, но сами погибли от него, – заключил англичанин. – Какая злая ирония судьбы!

– Не удивлюсь, если коллекционирование мечей было идеей Лорана, – пробормотала Изуми. Но англичанин сокрушенно покачал головой.

– Это я сбил его разговорами о красоте японских мечей. Ведь они и впрямь способны заворожить – сталь словно живая… Я осмелился бы попросить вас, Фудживара-сан, показать мне ваш знаменитый меч.

– Меч это прежде всего то, чем убивают, – жестко сказал Соджи. – И его красота, сэнсэй, в том, насколько хорошо он режет живую плоть. Мне как-то показывали узорчатую сталь, сделанную в Индии. Она была красива, но убийственная сила ее невелика.

– Это ведь отец показывал тебе узорчатую сталь? – тихо спросила подошедшая Изуми. – Показывал свою дамасскую саблю, да?

Англичанин принялся горячо возражать, говоря о несравненных качествах дамасской стали, но Соджи, стараясь справиться с приступом дурноты, почти ничего не услышал. Переспрашивать было неловко, да и не хотелось, и он, вздохнув, ответил, что не станет спорить, потому что не видел, как узорчатой сталью убивали людей.

– Однако говоря о том, что те люди погибли от Кикуичимонджи, вы не правы, – добавил Соджи. – Откуда у бедного ронина вроде меня может быть такой дорогой меч? Мой меч сделан мастером Моримицу из Бидзэн. Он хорошо мне послужил, он надежен и честен, но это не Хризантемовый меч.

Лицо англичанина вытянулось. Он выглядел таким несчастным, что Соджи стало его жаль.

– Вы очень помогли мне, Дзасутин-сэнсэй. И вы, к тому же, проделали сюда такой долгий путь. Чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить вас, я могу рассказать вам кое-что о Хризантемовом мече.

Англичанин поспешно сказал, что был бы счастлив услышать такой рассказ.

– Мне действительно привелось сражаться таким мечом, – начал Соджи. – Ему семь сотен лет, но в нем не было ни одного изъяна. Когда я взял его в руки, я подумал – мне остается жить не больше четырех-пяти лет, а этому мечу семь веков. Он столько и стольких повидал, и сколько еще повидает. И вот когда я столкнулся с врагами, я не решился воспользоваться этим мечом. Этот меч как женщина, не был создан для убийства. Впервые взяв его в руки, я понял, что этот старинный меч убивал очень редко. И я побоялся за меч, Дзасутин-сан.

…А через несколько дней от рук тех, кого я мог убить и не убил, погиб хороший и добрый человек. Тогда я взял драгоценный меч, нашел убийц и покончил с ними со всеми. В бою меч был безупречен, но я долго не мог обрести спокойствие – у меня было ощущение, что, воспользовавшись тем мечом, я осквернил его. Словно изнасиловал прекрасную женщину. И я вернул Кикуичимонджи тем, кто мне его дал.

Пусть вечно спит в своих ножнах, прекрасный, как та спящая принцесса, сказку про которую рассказывала когда-то Изуми.

Наступила тишина. Англичанин сидел, неловко подобрав длинные ноги и уставясь в пол. Изуми у очага тихонько помешивала что-то, булькавшее и испускавшее ароматный пар.

– Знаете, Фудживара-сан, – сказал вдруг англичанин, – я наверное никогда не смогу убить человека.

– Но вы ведь занимались фехтованием, не так ли? – улыбнулся Соджи.

– Да, это верно. И в нашей стране существуют поединки. Но, по правде говоря, в дуэлях обыкновенно принимают участие одни лишь вздорные да тупые болваны с избытком петушиной гордости. Воинов в нашей стране не осталось. Таких, как вы. Или как тот, кого недавно казнили в Итабаши.

– В Итабаши? – переспросил Соджи. Эта деревенька была милях в десяти, но сам он там не никогда бывал.

– Да, там казнили…

Изуми прервала его, воскликнув что-то на незнакомом Соджи языке. Англичанин смешался.

– Казнили какого-то хатамото, – быстро и смущенно проговорил он. – Простите, мне бывает трудно запомнить японские имена.

– Мне тоже бывает трудно запомнить европейские, – ответил Соджи, не сводя глаз с англичанина.

– Мне неловко, Фудживара-сан, что я стал рассказывать о казни, словно о каком-то представлении, – лицо англичанина стало цвета листвы осенних кленов. – Прошу меня простить. Я… Пожалуй, мне пора.

***

– Так кого казнили в Итабаши? – спросил Соджи, когда англичанин ушел.

– Не знаю, – продолжая возиться со стряпней, ответила коротко Изуми.

Когда люди лгут, от них начинает исходить едва заметный запах чего-то сладкого, приторного.

– Кого?

– Хараду Саноскэ, – не поднимая глаза, произнесла Изуми. На сей раз невозможно было сказать, лжет она или нет – в ее голосе дрожало горе, но Хараду она знала, видела его семь лет назад в Шиэйкане. И Харада был тогда непривычно для себя добр к ней – Соджи это хорошо помнил.

– Джастин говорил, он держался с редким достоинством, – словно стараясь загладить свою ложь, торопливо продолжила Изуми. – Едва ли не сам давал указания палачу, шутил…

Харада-сан скорее ругался бы, на чем свет стоит. Или нес бы какую-нибудь забавную околесицу.

– Шутил?

– Да. А потом сказал что-то вроде “Сколько же неприятностей я доставил”.

Молчание. Изуми тихонько закрыла горшок с варевом крышкой и села в сторонке.

– Он был таким… Я ведь хорошо его помню, Соджи. Удивительный человек…

***

Изуми

Господи, только бы он поверил! Или хотя бы сделал вид, что поверил, что казненным в Итабаши был именно Харада Саноскэ! Она знала, что Соджи был в приятельски отношения с Харадой, как и со всеми другими – да и у такого, как Соджи, кажется, вообще не могло быть недоброжелателей, он был, что называется, другом своих друзей. Но его отношение к Кондо Исами была настоящей глубокой верностью, сыновней и вассальной вместе. Такой как у ронинов из Ако – верность до смерти. И, возможно, даже после. И если Соджи узнает о казни своего наставника, о том, что голову Кондо выставили на потеху толпе…

“Спокойствие этого человека перед смертью было потрясающим. Он вел себя так, будто готовился к интересному предприятию, он даже улыбался. Потом попросил у офицера охраны позволения побриться, так как знал, что его голову после казни выставят на всеобщее обозрение. Потом… – Довольно, Джастин!..”

Она вспомнила Шиэйкан – семь лет назад, и сама она, едва очнувшаяся, лежит на тощем футоне. О-Цунэ, жена Кондо, ставит поднос с чаем и сладким дайфуку. А Кондо-сан, кажущийся сейчас невероятно большим, громадным, сидит чуть в стороне, рассказывает что-то, не относящееся ни к пожару в усадьбе Сэги, ни к судьбе ее приемных родителей, но удивительно успокаивающее. А потом, пытаясь позабавить ее, сует в широко разинутый рот крепко сжатый кулак. И она, будто завороженная, следит за тем, как этот большой кулак целиком помещается у Кондо во рту. “Все в моей семье славились широкими ртами”, – смеется Кондо. И она не может не улыбнуться в ответ…

– Когда поправлюсь, поеду на север, – услышала она голос Соджи. Тот на нее не смотрел и лицо его было неподвижным. На север – значит к ним, к тем, кто продолжает сражаться с кангуном. К тем, кого он не может не поддержать. Изуми поспешно отвернулась, занявшись обедом.

– Спасибо, Изуми, это вкусно, – Соджи медленно хлебал куриный бульон, но она была благодарна и за “когда”, а не “если”, и за то, что он не отказывался от еды. С аппетитом у него было все хуже и хуже. А еще она подумала, что даже про себя уже отучилась именовать себя Ирен. Ирен действительно умерла.

– Джастин, я рискую обратиться к вам с еще одной просьбой. Когда будете в Европе, отправьте, пожалуйста, моим родителям. Вот…

Письмо совсем коротенькое.

– Разумеется.

– Сугубо конфиденциально, Джастин.

– Стоит ли мне передать его лично?

– О таком одолжении я не смею просить вас. Но если вы сможете найти время…

– Я все сделаю. Не сомневайтесь.

– Знаешь, Джастин очень добрый человек…

– Добрый, – Соджи оторвался от еды и бросил на нее неожиданно мягкий взгляд. – Из тех, которые попадают в рай.

– Уж я-то точно туда не попаду, – вдруг вырвалось у Изуми. – Лгунья, прелюбодейка и почти убийца. Впрочем, слишком благодетельной женщине рядом со тобой не место.

Соджи поперхнулся остатками бульона и закашлялся.

– Никакая ты не убийца, – неожиданно горячо возразил он, отдышавшись. – Еще тогда, когда… помнишь, поле сусуки и тех троих? Ты даже не ужаснулась тому, что я убил их. Просто потому, что ты не пыталась примерить это убийство на себя.

– Нет, просто я тогда жила в сказке, – возразила Изуми. – В сказках герои убивают разбойников, и это очень обыкновенное дело. Но теперь сказка кончилась.

– Разве?.. – Соджи протянул руку и ласково провел по ее щеке. Руки у Изуми были заняты, она наклонила голову, зажав его ладонь между щекой и плечом.

– Я хочу завтра пойти в тот маленький храм… помнишь? Заказать заупокойную службу.

– Не нужно, – помотал головой Соджи. – Он мне не простит, когда узнает, что я позволил тебе идти одной так далеко в такое неспокойное время. Лучше…

Он резко замолчал. Что-то в саду привлекло его внимание, Соджи медленно поднялся, потянув к себе меч. Проследив за его взглядом, Изуми увидела у самой энгавы большого облезлого черного кота. Он был очень похож и на Черныша, который был у нее в поместье Сэги, и на того черного кота, который привел ее во флигелек лечебницы.

Однако ни у Черныша, ни у другого черного кота глаза не смотрели так холодно и пронизывающе. Стальной клинок во взгляде.

Соджи с мечом в руках осторожно продвигался к выходу, стараясь не спугнуть животное. Но Изуми, поняв, что он собирается сделать, бросилась вперед и перехватила его руку, стиснув пальцы что было сил.

– Если я не убью эту кошку – мне конец. Пусти!.. – Соджи попытался отшвырнуть ее, но она уцепилась за его рукав и оба свалились на деревянную энгаву.

– Нельзя! Нельзя убивать невинное создание, тем более сегодня, когда мы узнали… – Изуми не договорила, слезы перехватили горло. Она почувствовала, как Соджи словно обмяк и его рука с мечом разжалась. Потом он с удивлением посмотрел на свою руку, которую Изуми так и не отпустила.

– Ты успела остановить меня… – пробормотал Соджи. – Успела остановить… меня.

– Пойдем в дом. Небо хмурится, будет дождь, – сказала Изуми, с трудом загоняя слезы обратно. И Соджи послушно встал и, тяжело опираясь на меч, вошел в дом. Изуми задвинула створку фусума.

– Я ведь уже видел ее… – Соджи медленно положил меч на стойку. – Смерть. Она приходит в разных обличьях, в разных… Иногда это актер, иногда это прекрасная женщина. А иногда она является как черная кошка.

***

Танжер, наши дни, 5 дней назад

Ева

Когда приходит осень, холодает даже в Танжере. Воздух становится другими, по-другому пахнет даже море, оно тяжелеет, словно тоже устало от летнего зноя. И ночи осенью глубокие, бархатные. Уютные.

А когда смотришь на море, на ту линию, которая отделяет темное море от темного неба – осенью Ева эту линию всегда видит, а вот летом нет. Осенью эта линия как тонкая светящаяся нить.

Нить… Снова эти нити, о которых она думала теперь уж почти не переставая. Где, в чем нужно изменить, где, в чем, когда – в этой жизни? В этой нечеловеческой жизни – или в прошлой, человеческой? Скажи мне, Адам?

Ева вышла на террасой расстилающуюся крышу, едва освещенную лунным серпом и невнятным осенним мерцанием звезд. Падают метеоры. И что для одних крыша, для других – твердь под ногами. Что для одних смерть – для других бессмертие. И что для одних вечность – для других тлен, застывший студень, сквозь который не пробиться.

– Где же мне нужно пересновать нити? Что изменить?

– Этого я не могу сказать тебе. Я сама этого не знаю.

– Но ты же Привратница!

Харуна не смеется на это детское заявление. Опускает глаза, которые темнеют и золотые искры в них уже не мерцают.

– Приходи через пять дней, – отвечает она, наконец.

Через пять дней пройдет ровно сорок девять дней, как Сайто отправился в свое странное и страшное путешествие в теле мертвого кота. “Приходи через пять дней. Тогда ты, возможно, получишь ответ”, – сказала ей Харуна. И добавила с неожиданной робкой надеждой – “Если тогда я все еще буду здесь…” На что она надеялась – на то, что все еще будет здесь, или на то, что ее здесь уже не будет?..

Тонкая нить между темным бархатным небом и темным морем чуть подрагивает, будто говора порваться. Но нет, она прочна. Как осень, зима, весна и лето, как жизнь, как весь круговорот миропорядка. И как узы Вечности, всегда с ожидающие своих жертв – слишком сильных, чтобы просто жить в круговороте смертей и рождений, но недосточно сильных для того, чтобы попасть туда, где нет ни рождений, ни смертей.

– Почему ты помогаешь нам, Харуна? Мне, ему… – кивок в сторону тахты, на которой застыло тело Сайто.

– Наверное, потому, что мои нити тоже были спутаны. А сама я не могу ничего исправить, ведь я всего-навсего человек. Поэтому я помогаю другим узникам.

– Узникам?

– Узникам Вечности.

Комментарий к 20. …И Небо ничего не может с ним поделать

(1) – императорская армия

========== 21. Дни черной кошки ==========

Япония, предместье Эдо, 1868г.

Окита

Не беги от волны, милый мальчик.

Побежишь – разобьет, опрокинет.

Но к волне обернись, наклонися

и прими ее твердой душою.

(Н.Рерих “Не убьют”)

Ее не было подозрительно долго. И садик у их домика, и окружающие заросли молчали, не отзывались легким звуком шагов, оставались сонными после легкого утреннего дождя. На цветках белых мидзуноки дрожали крупные капли, в которых отражались клочковатые облака и дразняще играли лучи поднимавшегося солнца. Капли, цветы, лучи, солнце, и даже сорные травы, которые кое-где еще остались в крошечном саду, как Изуми ни старалась бороться с ними – все словно застыло в ожидании.

Ожидание было раньше привычным. Ожиданием он глушил страх и тоску, ждал, что придут те, кому он был нужен. Ради этого ожидания можно было попытаться выжить, а не отслеживать как каждый день потихоньку, по крупицам забирает у него жизнь. Потом появилась Изуми, и ожидание перестало быть единственным доступным лекарством. И вот теперь опять…

Иногда, чуть отойдя от дома на более открытое место, Соджи смотрел как ветер гнал все новые тучи и разбивал их в отдаленных предгорьях.

Кто самый сильный на всем белом свете? – Солнце!

Черные тучи солнце закроют.

Кто самый сильный на всем белом свете? – Тучи!

Черные тучи ветер разгонит.

Мы были как те тучи, думал Соджи. Тучи несут молнии, несут смерть. Но и тучи не могут противостоять ветру, который гонит их. Вопрос в том – кто или что было ветром. Может быть, нас развеяло в наказание за то, что мы попытались стать ветром сами.

Кто самый сильный на всем белом свете? – Ветер!

Он разобьется о грозные скалы…(1)

Ветер дул с юго-востока, от Окинавы, и иногда, особенно Соджи казалось, что в его дождливой влаге слышится запах цветов Киото. От этого накатывалась светлая тоска, не тяготящая сердца. Близилась пора сливовых дождей, уже несколько раз приходили ливни, когда из дому носа нельзя было высунуть. Они и не высовывали, сидели на пороге маленькой веранды и смотрели на потоки воды, изливающиеся на сад, на поникшие мокрые ивы поодаль, на грустные обвисшие кусты хаги, пытающиеся бодриться, сверкая сочной зеленью изнанки свои листьев. Дожди несли влажность, губительную для него. Влага в воздухе мешала дышать, каждый вдох отзывался болью в грудине. Впрочем, к боли Соджи уже привык. Но когда Изуми была рядом, боль получалось почти не замечать.

Если бы еще не появлялось черное звериное существо, не усаживалось на краю энгавы и не вытягивало душу своим желтым ледяным взглядом. Сгинь, пропади, кошка! Твой час еще не настал.

А сегодня после жуткого сна, в котором…

… он смотрел на сухую каменистую дорогу, уходящую куда-то вверх, словно она свертывалась как свиток. Слышно было мерное шарканье ног и тяжелое дыхание идущих. И не шевелилось в неподвижном воздухе алое знамя с иероглифом «макото» над их головами. Многие лица были знакомы, но не было радости встречи, была одна только уверенность, что там, вдалеке, в рядах идущих пустует его место. Он хотел бежать вслед за ними, но путь ему преградило тоненькое и хрупкое персиковое деревцо. Оно было живым, оно пыталось удержать его, обнимая своими слабенькими веточками, покрытыми крупными бело-розовыми цветками.

– Соджи! – услышал он зов. На дороге позади скрывавшихся в тумане путников стоял и протягивал ему меч человек в голубом хаори, с холодным неподвижным лицом. Это лицо… Соджи был уверен, что уже видел его.

– Руби! – услышал он резкий, как удар хлыста, приказ. И голос, которым был отдан приказ, был его собственным. И лицо человека в голубом хаори было его лицом. А в очертании персикового деревца почудилась хрупкая женская фигурка, и руки были так знакомо ласковыми…

– Руби, бей, руби! – Нет сил смотреть на бело-розовые глаза-цветки, распахнутые на него в немом ужасе. Он зажмурился и рубанул – и услышал то ли вздох, то ли стон. Осыпались лепестки, окрашиваясь алым. “Что же ты наделал… Соджи…”

Он свободен, и можно бежать вслед за ушедшими – но дрогнул меч во внезапно ослабевшей руке. А его двойник хохочет, широко разевая рот.

– Соджи, – словно кто-то шепнул ему в самое ухо, и жесткая рука ласково и до странности знакомо коснулась плеча. – Тверже держи. Держи тверже!