Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

И рука оттолкнула его.

– Кондо-сэнсэй…

– Держи тверже! – услышал он знакомый шепот.

И словно погасла и стала невидна дорога, он увидел себя на плоской равнине. Свистел в ушах пронизывающий ветер. И рвал из рук тоненькую веточку цветущего персика.

Соджи проснулся с ощущением одиночества, и ему вдруг показалось, что даже болезнь его уже оставила. Кашля не было, не было даже боли в груди, осталась только слабость, словно даже болезни он был больше не нужен.

А на потемневших старых досках террасы снова, как и вчера, сидела черная кошка. Соджи, с трудом преодолевая слабость, подошел к ней и взялся за меч. Кошка не убегала, только смотрела на него отблескивающими холодом желтыми глазами. Взгляд ее был пуст и бесстрашен. И Соджи вдвинул меч обратно в ножны.

Наконец в осторожный шелест опадающих с листьев дождевых капель вплелись такие знакомые шаги; Соджи ощутил как тревога отпускает его, а вместо нее накатывается злость. Почему она так задержалась? Вон уже и солнце высоко. И почему ее шаги слышатся не с востока, где находилась ближайшая деревенька, а с северо-запада?

Соджи вернулся в дом и задвинул створку двери. Уселся спиной к входу и принялся помешивать угли в большом каменном чане.

– Я дома.

Изуми впорхнула в комнатку и неслышно задвинула фусума. Она почти не промокла, только рукава темного косодэ были чуть влажны. В ее запах, в тонкую звенящую нотку ирисов и дождливой свежести примешивался сейчас еще какой-то непривычный аромат, более густой и грустный. Не сразу, но Соджи узнал его – едва заметный на ней, но явственный аромат курений, какие зажигают в храмах.

– Ты все же пошла туда? Так далеко. По зарослям. Одна, – раздельно проговорил он.

Она ничего не ответила, только заботливо сложила узелок и, повязав передник и убрав волосы под платок, принялась хлопотать у очага.

И тогда Соджи набросился на нее с упреками. Резкие обидные слова вылетали словно бы сами собой, жужжали и жалили. Изуми низко опустила голову.

– Я должна была. Неужели ты не понимаешь?

– Я должен был сделать это сам, – ответил Соджи. – Я должен был сам заказать заупокойную службу… – он помолчал и добавил резко, так что каждое слово будто хлестало ее по щекам: – Заупокойную службу по моему наставнику. О казни которого ты мне соврала. Так ведь?

– Соджи…

Он отвернулся, стараясь не слышать тихих сдерживаемых всхлипываний.

– У меня есть ум и соображение, – голос Изуми звучал глухо, словно комок в горле мешал ей. Говорила она быстро, пытаясь обогнать подступающие слезы. – Сегодня был дождь, а в тот маленький храм дорога сильно размывается, и с утра в ту сторону мало кто пошел бы – кому охота скользить по глине. А я взяла с собой таби и пошла в дзори на босу ногу. Только уже возле храма вытерла ноги и одела таби, чтобы выглядеть прилично. И, как я и предполагала, там почти никого не было, только две древние старушки пришли помолиться.

Соджи не отвечал – она говорила разумно, она была права, и все же он не мог победить своего раздражения. Он понимал, что злился не на нее, а на себя, на свою слабость, на то, что не мог сам дойти до храма, на то, что не мог пойти с ней.

– Я воспитывалась далеко отсюда, – продолжала Изуми, все так же не глядя на него и обращаясь словно бы к самой себе. – Я не умею быть молчаливой и покорной. Я такова, как есть.

– Тогда уходи! – вырвалось у Соджи. И он сам ужаснулся тому, что сказал. Но Изуми будто этого и ждала – прорвавшаяся таким образом его злость ее почти обрадовала.

– Пока ты не поправишься, тебе от меня не избавиться, так и знай. А теперь давай выпьем чаю, по дороге я встретила разносчика и купила у него немного сладостей.

– Не хочется сладкого, – уже остывая и не замечая собственного виноватого взгляда, ответил Соджи. И Изуми, поймав его тон, широко и проказливо улыбнулась, на миг превратившись в ту беспечную девчонку, которую он когда-то встретил на обросшей травой дороге возле усадьбы Сэги Комона.

– Тогда я съем все сама. Отдельно, как и подобает женщине.

– Так ты еще и сбежать хочешь со всеми конфетами? Понятно теперь, почему Хиджиката-сан так и не женился, – пытаясь сохранять тон ворчливого супруга, пробормотал Соджи, подсаживаясь к столику, на который Изуми уже ставила поднос с чайником, чашками и мисочкой с маленькими сахарными конфетками.

– А Кондо-сан был женат, – ответила Изуми. Голос ее чуть заметно дрогнул, когда она произносила это имя. “Был”… Сказано. Преодолено, подумал Соджи. Кондо-сан мертв. А у него самого появился еще один повод поскорее поправиться. Поправиться и отомстить.

Но если он снова станет здоров – ему придется оставить Изуми так же, как Кондо-сан оставлял свою О-Цунэ. Потом Соджи вспомнил о тех женщинах, которые были у Кондо в Киото, и судорожно замотал головой, стараясь прогнать эти недостойные мысли. Не сейчас, не об этом… Все перепуталось, перемешалось и только плечо еще чувствовало прикосновение сильной жесткой ладони, отталкивающей его, не дающей уйти вслед тем, которые шагали по выжженной каменистой дороге.

“Почему вы не пускаете меня, Кондо-сан? – Потому что не хочу, чтобы ты уходил с нами”.

***

Сайто

В том, что ты в шкуре зверя, есть свое преимущество – иногда зверь может слышать невысказанное. То, что дрожит на самом кончике языка, но так и не осмеливается сорваться и обрести голос.

“Я и так убил слишком многих”. Меч, так и не обнажившись до конца, прячется в ножны. Что же ты творишь, дурачок?

Он слышал, как Окита рассказывал своей подруге о нем, о Сайто. О том, что Сайто был очень отзывчив и добр. Никогда бы он сам такого о себе не подумал. Да и все то, о чем Окита рассказывал, заканчивалось плохо. Как, например, с тем маленьким бродяжкой, в котором Сайто как-то раз узнал себя и которого взял под свою опеку. Случилось это как раз накануне их отступления из Киото, все были подавлены и старались не думать о том, что чувствовалось каждым – что это начало конца. Когда он, Сайто, стал собирать отряд и двинулся к Фушими, мальчишка, пристроенный к знакомому трактирщику, удрал и пустился догонять ушедших Шинсенгуми. Обыкновенно бродячие ребятишки обладают просто-таки звериным чутьем и живучестью; Сайто, которому в детстве случалось повидать всякого, знал это как никто. Только вот некоторых из них ослабляет проявленные к ним любовь и сочувствие, они теряют свою звериную чуткость и гибнут, как прирученный зверек, которого вдруг выпустили в дикий лес. Так и тот мальчишка. Шинджи… Шинджи его звали. Кто-то, взбешенный и раздосадованный пронзительным криком “Шинсенгуми, постойте!” просто отмахнул мальчика мечом и оставил лежать на опустевшей улице.

Ему, Сайто, потом сообщили. Он долго сидел перед лежащим маленьким тельцем с прикрытым белым полотном лицом. Не решаясь открыть это лицо.

Да, вот такое это было милосердие. Кривоватое, как ствол старого дерева.

“Я сам вряд ли на такое способен, – говорил Окита своей подруге. – Заботиться о ком-то… Не умею”.

Девушка рассмеялась в ответ и сказала, что он говорит неправду. И кот был с нею согласен. А еще он подумал, что сама эта девушка, Изуми, имела редкостный дар заботы – она делала что-то лишь потому, что ей было приятно это делать. Купила дорогого хорошего мыла и с улыбкой выслушивала, как Окита пенял ей за траты. А потом таскала воду, грела ее и выливала в большой чан о-фуро, который вытащила откуда-то из старой сараюшки возле дома. Откуда в ней были силы натаскать воды? И делать это все с веселой улыбкой.

Непонятно, как у нее вообще на все хватает сил. Зверь видел, что руки ее уже не были такими аккуратными и праздно гладенькими, и лицо за неполный месяц как-то посерело, почти утратив свой природный нежный румянец. Но она все так же улыбается, и это ей ничего не стоит. И Окита держится – потому что держится она.

…Его звериный взгляд скрестился со взглядом Окиты – резануло такое знакомое выражение, где за суровостью прячется нежность. Меч Окиты спрятался в ножны. А самого Окиту шатает как былинку на ветру. Едва передвигая ноги от слабости, опираясь на меч, будто старик на посох, он уходит в дом.

“Я и так убил слишком многих. Другие люди жили, любили, а я только убивал. Но даже убив многих, я не спас Кондо-сана. Может и правильно, что такой бесполезный человек как я умрет”.

Что же ты делаешь, дурачок?! Кот готов был кричать, рвать когтями, кидаться на людей – если бы не знал, что, раз решив, Окита решения не переменит. В нем происходит такое неизбежное и сейчас такое ненужное примирение с окружающим. И взгляд, которым Окита смотрит на старую деревянную веранду, на полузаросший садик, на дождевые капли, срывающиеся с листьев – так непривычно мягок, почти ласков. Мир сглаживает, приспосабливает, обкатывает его как морская волна камешек. Делает гладким. Из безжалостного и гибкого водяного потока Окита превращается в ласковый лесной ручеек.

Если броситься на него, Окита просто вышвырнет кота вон – если, конечно, у него хватит сил. А времени остается все меньше, кот чувствует это. Времени все меньше, и он может не успеть.

– Я дома, – слышит он женский голос. Подруга Окиты вернулась.

Дурачок, снова думает зверь. Если умрешь ты – она тоже умрет, вслед за тобой. Она не станет жить без тебя. И даже избегнув ловушек Вечности, вы снова расстанетесь, и будете блуждать в круговороте смертей и рождений. Ох, дурачок…

Комментарий к 21. Дни черной кошки

(1) – японские детские песенки в пересказе Е.Юдина

========== 22. Среди красных холмов ==========

Япония, Эдо, 1868г.

Изуми

Призраки, духи, демоны – дома в пустыне. Ты

сам убедишься в этом, песком шурша,

когда от тебя останется тоже одна душа.

(И.Бродский “Назидание”)

Мама всегда говорила, что в каждом со-бытии с человеком всегда есть колебания – как волны. Вверх-вниз. От абсолютного понимания к абсолютному непониманию и обратно. А мсье Реналь, их учитель в пансионе, когда-то давно – давно-предавно, в не просто прошлой, а даже позапрошлой жизни, – рассказывал, что если взять гладкую, отполированную золотую пластинку и такую же гладкую отполированную пластинку из свинца, положить их одну на другую и придавить грузом, то через несколько лет пластинки словно срастутся. Частички свинца и золота перейдут в соседнюю пластинку. “И двое станут одним”, – перифразируя Библию, заканчивал мсье Реналь объяснение.

Так и мы, думала Изуми. Частички меня переходят в него, частички него – в меня. И дело тут не в плотской близости. Они даже не договаривались о том, что будут жить вместе – все получилось само собой. И оба сперва боялись об этом говорить.

“Я хочу быть с тобой. Мне ничего не нужно – я просто хочу быть с тобой”.

Она, Изуми, решилась первой – потому что не выносила недоговоренностей. А Соджи – она отлично видела это, – колебался. И благодаря все усиливавшемуся их взаимопроникновению Изуми поняла, почему, и не оскорбилась, не заподозрила дурного. Он боялся за нее. Он сказал, что должен ответить “не надо, я не хочу”, но это будет неправдой. И замолчал, виновато опустив голову.

И вот в тот день она решила устроить им обоим баню. О-фуро оказалось большой и протекала, поэтому воды пришлось заготовить много. Тяжелые ведра качали ее как огромные крылья, и Изуми радовалась, что до колодца совсем недалеко.

Они залезли в бочку вдвоем, брызгались и смеялись как дети. Потом она терла спину Соджи, стараясь не думать о том, как резко выступают под смуглой кожей косточки позвонков. Потом она попросила потереть спину ей – и все время повторяла “только не слишком сильно, а то останутся полосы”. Он бы в любом случае не смог тереть “слишком сильно”, но после просьбы обтирал ей спину так осторожно, словно она была хрупкой китайской вазой.

– …Мне нравится, что ты не бреешь лоб. Зачем вообще это делают? И зубы зачем женщины чернят?

Соджи, отдыхая после мытья, улыбается.

– Я ронин, не забудь. Был бы каким-нибудь хатамото… – он замолкает, словно вспомнив, что время хатамото прошло. Нет больше хатамото, как нет и сегуна.

Так проходили дни. Подходила к концу пятая луна и пора ливней приближалась; Соджи все слабел, он почти ничего не ел, только пил понемногу бульон, который Изуми для него варила. Он часами смотрел в окно на голубеющее, а чаще сереющее тучами сквозь густую листву небо. Взгляд его смягчился и был теперь почти нежным, словно Соджи захлестывала беспредельная любовь ко всему вокруг – к тучам, к небу, к зелени деревьев.

– Ветер несет тучи… – тихо сказал он как-то раз, когда они сидели у чана с горячими углями и смотрели на хлещущие по ветвям, по кровле, по кустам потоки воды.

А в ней, Изуми, наоборот росло ожесточение – против этих густых деревьев, ворующих свет солнца, против дождей и их губительной влажности, и против всего мира, который отнимал у нее Соджи. Это ожесточение кончалось только на нем, в нем словно сфокусировалось теперь для нее все то, что было достойно любви. Она сама ощущала это, ужасалась происходящей перемене и все же не могла ничего с собой поделать.

Черный кот с желтыми глазами продолжал приходить – аккуратно после завтрака; он приходил во двор, легко вспрыгивал на ограду энгавы, и по ней проходил до открытых раздвижных дверей. Там он усаживался, подобрав лапки, и неотрывно смотрел в комнатку.

Соджи, казалось, перестал замечать кота. Но Изуми иногда видела, как он бросал на перила энгавы, где сидел зверь, быстрый взгляд, в котором она улавливала тщательно скрываемое смятение. Это просто глупое суеверие, твердила она себе. Глупое суеверие, и черный кот не имеет никакого отношения ни к смерти, ни к чахотке.

– Если бы смерть пришла в менее явственном обличье… – сказал как-то Соджи. И сам себя оборвал.

В одну из ночей налетела гроза с сильным ветром, она гремела и раскалывала небо молниями над самым домиком, деревья шумели и стонали, где-то недалеко с громким треском упала громадная ветка.

Соджи бредил. Он то отталкивал ее и рвался куда-то бежать, то выкрикивал имена и команды, то бессильно раскидывался на футоне и тогда с губ его срывались обрывки детских песенок – “Тин-тин тидори… Тин-тин…”

Изуми то старалась укрыть его поплотнее, то наоборот откидывала одеяло и обтирала его мокрое от пота лицо полотенцем, смоченным в воде с уксусом. Соджи все не приходил в сознание, и ей было страшно, так страшно, что она даже забыла о том, что сама ужасно боялась гроз. Она все время плакала от накатывавшегося волнами страха и даже перестала замечать слезы, струящиеся по щекам.

Перед рассветом гроза ушла, ветер тоже стал стихать. И, подражая стихии, болезнь будто отступила. Соджи откинулся на футон, дыхание его успокаивалось.

– Утро… – прошептал он, открыв глаза.

Изуми вздохнула с облегчением. Ей очень не хотелось оставлять его сейчас, но нужно было заварить чаю, нужно было согреть комнату, нужно было жить и поддерживать его жизнь, как поддерживают огонь в очаге.

Она оживила жаровню и вышла во двор набрать воды. Повсюду валялись сломанные ветки, листья, сад был исковеркан так, будто в нем расшалились великаньи дети, кусты с цветами помяты, некоторые вырваны с корнем, и множество лепестков, смятых и жалких валялось на мокрых дорожках и на траве.

В другое время Изуми, наверное, остановилась, пожалела бы о разоренном саде, подумала о том, как грустно смотрятся мокрые лепестки на мокрой изрытой дождем земле. Но сейчас она почти не видела ничего вокруг. Едва ли не ощупью она отодвинула деревянный щит, закрывающий колодец, опустила ведро и, с натугой вращая ворот, достала воды.

Поднявшись на энгаву, Изуми услышала угрожающее шипение. Черный кот был на своем месте, но сейчас казался торжествующим – он выгнул спину и разинул пасть, шипя на нее. Не взвидя света, Изуми бросилась в дом.

Соджи лежал с широко открытыми глазами. Он медленно повернул голову к ней и попытался улыбнуться, но приступ кашля помешал ему. Кашель перемежался спазмами, и Изуми скорее ощутила, чем увидела, что с каждым содроганием тела из него уходит жизнь.

– Не смей! Слышишь, не смей умирать! – она вцепилась в плечи Соджи что было сил, словно пытаясь удержать его. Он не двигался, тело стало обмякшим и расслабленным, в углу рта показалась кровь и тоненькой струйкой побежала по щеке, шее, закапала на грудь.

– Не умирай, только не умирай, – шептала Изуми и отчаянно прижимала его к себе – уходящего, ускользающего, безжизненно поникшего сейчас на ее руках. Он вздрогнул еще раз, как раненая птица, и затих. Пальцы правой руки царапнули по рукояти меча, лежащего всегда рядом с его футоном, тонкая полоска лезвия сверкнула из черных ножен. Потом рука замерла, раскрыв ладонь. И тогда Изуми закричала – громко, не удерживаясь, по-звериному. Ее безумный взгляд обежал комнатку, на миг задержался на мече и упал на проем входной двери – на фоне светлой зелени кустов, росших у ограды галереи, ясно выделялся черный звериный силуэт.

“Если я не убью эту кошку – мне конец”.

И она, именно она остановила тогда Соджи. Рука Изуми сама нащупала рукоять катаны, столкнувшись с другой рукой – замершей безжизненно. И не видя ничего и никого от застящей глаза серой пелены, различая лишь черный силуэт и желтые глаза, горящие, как ей казалось, нечеловеческой яростью, Изуми стряхнула ножны с меча и, вскочив, со стоном рубанула черное звериное тело.

Она почти не ощутила тяжести меча, она не видела, куда пришелся ее удар. И даже отбросившая ее сила сначала не ощутилась – поглотивший все вокруг свет был таким ослепляющим, что показался тьмою.

– Изуми!.. Ирен! – услышала вдруг она страшный шелестящий голос из своих кошмарных снов. – Не делай этого!

Голос был безжизненным и оставлял ощущение прикосновения сухой кожи.

– Не делай этого, иначе пожалеешь, – в голосе не было угрозы, он по-прежнему шелестел безо всякого выражения.

– Мне все равно, – быстро ответила Изуми.

– Как знаешь…

Что-то сильно толкнуло ее в грудь, по спине прошла дрожь, стало горячо. Этот горячий свет хлестал теперь мощными потоками, причиняя жгучую боль. В следующее мгновение Изуми увидела, что стоит одна на вершине невысокого круглого холма, красноватого и каменистого. С неба лился мягкий свет, вокруг были такие же невысокие плавно изгибающиеся рыже-красные холмы. Покой, бесконечный покой, вечный и незыблемый был разлит в дрожащем, странно густом воздухе.

А потом Изуми увидела его… Соджи медленно брел по холму, смотря прямо перед собой. Впереди него, указуя путь, двигалась фигура в сияющей мягким дымно-молочным светом одежде.

– Соджи! Не уходи! – захлебываясь, закричала Изуми. Воздух глушил ее крик, казалось, ее голос доносится эхом издалека.

Преодолевая плотность воздуха, словно она двигалась в воде, Изуми побежала за ними. Ей с трудом удалось их догнать.

– Что тебе нужно? – голос провожатого был шелестящим и сухим.

– Ты не уведешь его! – крикнула Изуми.

Лицо провожатого стало меняться. Изуми увидела лицо маленького мальчика.

– Мы будем играть, – сказал он тем же шелестящим голосом и взял Соджи за руку. Тот, словно колеблясь, стоял на месте.

– Идем со мной, Соджи! – Изуми схватила юношу за другую руку. Он повернулся к ней, сделал шаг.

– Здесь хорошо, спокойно, нет боли, нет тревог, – снова послышался шелестящий голос, – здесь друзья. Ты увидишь друзей.

И, словно по волшебству, Соджи и его провожатый оказались уже довольно далеко от Изуми, на спуске с холма.

– Нет! – напрягая горло, изо всех сил закричала Изуми. Ее голос эхом заметался между холмами. – Я не отпущу тебя!

Она снова оказалась рядом с ними, на неверном, осыпающемся красноватом склоне. Поднялся ветер, взвихрил красноватый мелкий песок, дико завыл, застонал в холмах. Провожатый повернулся к Изуми. Она увидела черные волосы, темные глаза с тем сосредоточенным смертельным прищуром, за которым следует молниеносный удар… лицо, которое она много раз видела…

Видела рядом с собой! Соджи… Окита… Он – и не он. Ледяной лунный взгляд, чуть исподлобья. И нет тех оставленных болезнью теней вокруг глаз, и лицо не измождено. И черные как смоль волосы не собраны в хвост, а едва достают до ворота темной хламиды.

– Иди ко мне… – произносит он, и голос его не ослаблен болезнью, и Изуми знает, что этот голос не сорвется в кашель. Коротко, сухо лязгает приобнажаемая катана.

– Не смей! – раздается за ее спиной. Тот же голос, но слабее, глуше… – Не тронь ее!

Двое друг против друга, с обнаженными мечами – двое, похожие как близнецы, как отражения в зеркалах. Только один в темной хламиде, лунный свет пляшет в его холодных глазах, и улыбка его несет смерть – а второй едва стоит на ногах, и ветер, смертный ветер рвет полы его простой бедной юкаты, светлой в мелкий рисунок.

“Ты – это я, Соджи. Ты – это я”, – тот, что в темном, не размыкает губ, но слова его лунным эхом пляшут меж холмов. “Убей ее – и ты получишь бессмертие. Ты станешь мной и продолжишь свое существование в Вечности”.

“Мне не нужна твоя вечность”, – с нежным звоном взлетает катана, готовясь схлестнуться с клинком того, что в темном. Но лезвие проходит сквозь, и тот, что в темном, ломается на осколки, дробится, будто лунное отражение на потревоженной воде, и наконец истаивает в красноватом тумане, струящемся от холмов. А второй остается, тяжело дыша и опираясь на меч, едва держась против хлещущего ветра…

– Соджи! – Изуми, будто очнувшись, схватила его за руку. Рука теплая и… живая. – Идем, Соджи! Идем со мною!

Он медленно поднял голову. Казалось, он силится рассмотреть ее лицо. Изуми схватила его за руку и потащила вверх по холму; ноги вязли в красно-буром сыпучем каменистом грунте, но она упрямо продолжала тащить его за собой.

Сзади раздался, рев, грохот, шипение.

– Не оглядываться… – уговаривала себя Изуми, изо всех сил стискивая руку Соджи, – нельзя оглядываться.

Слепящий вихрь подхватил их – и сознание Изуми погасло…

Очнулась она от прикосновения жесткой ладони к своей щеке. Пошевелилась.

– Спи, спи, – услышала знакомый шепот.

Изуми резко поднялась с футона. Ее глаза встретились со счастливо улыбающимися темными глазами.

– Соджи!

Он был таким же, как и вчера – измученным, словно высосанным болезнью, и только из глаз исчезло то выражение примирения со смертью, которое так пугало Изуми. Она ничего не сказала. Только смотрела и смотрела в его лицо, и не могла оторвать взгляда. Ей вдруг стало так горячо, что казалось, сейчас запылают волосы. Изуми прилегла на край футона, прижалась щекой к худому плечу – на мгновение, ощутить, что он жив и будет жить. Только мгновение полежать вот так, а потом надо вставать, разводить огонь. И только теперь она заметила, что за окнами уже смеркалось. Долгий день прошел, день уступал место ночи, спокойной и властной. Ночь – время сна, время, когда пробуждаются неведомые силы. Ночь тепла, как берлога, как утроба, из которой рождается новое. Пока есть тепло, они будут бороться. Некоторое время Изуми слышала только неровное, сбивчивое дыхание человека, лежащего рядом с ней. Он тоже готов бороться, подумала она. Как и всегда. Он не сдастся.

А потом худые руки обняли ее и сжали, что было сил. Стало совсем тихо, лишь где-то в углу слышалось постукивание жука-молотильщика. Жаровня давно догорела, спускался вечер и вокруг сгустилась мохнатая уютная темнота. Изуми поудобнее устроилась на плече Соджи, он натянул одеяло повыше, укрывая ее и себя. Скоро дыхание его стало глубоким и ровным, почти невероятно ровным. Она легко дотронулась до его лба – не пылающего, а прохладного живой здоровой прохладой. Изуми полежала еще некоторое время, слушая шорохи приближающейся ночи, тихой и теплой, а потом уснула – впервые за долгие дни уснула без мыслей, без тревог, без боли.

***

Сайто

Теперь пошел новый отсчет…

Совсем новый…

(Г.Горин

“Дом который построил Свифт”)

У входа в комнату лежал высохший кошачий труп, разрубленный пополам. Тельце со свалявшейся, во многих местах вовсе вылезшей черной шерстью выглядело так, будто кошка издохла много лет назад, и труп ее успел высохнуть на жгучем солнце. Сверху этот труп выглядел сперва небольшим пятном, потом уменьшился, став с земляной орех.

А потом все исчезло, и остался только ветер, который он разрывал своей грудью, поднимаясь все выше. Он миновал угрюмое красноватое плато с песчаными круглыми холмами и устремился куда-то, где не было ничего кроме белого жемчужного ослепительно сияющего света.

***

Танжер, наши дни

Ева

Харуны все не было. Ева допила каркаде и, отставляя стаканчик, случайно опрокинула рамку с фотографией. Тяжелая рамка упала на пол и стекло раскололось со странным мелодичным звоном. Ева подняла рамку, вытряхнула мелкие осколки стекла и вынула фото. Бумага оказалась приятно плотной – Ева любила старинные фотографии за эту надежную основательную плотность. Но само фото тянуло прикоснуться обнаженными руками, оно было теплым, почти горячим. Ева сняла перчатку и положила ладонь на фотографию – и увидела сидящую молодую женщину в простом темном кимоно. Глаза женщины чуть мерцали золотистыми искорками, а во взгляде был ласковый полувопрос . И на миг в этом молодом, чуть неправильном, но прекрасном своим выражении тихого и заботливого внимания лице проступило лицо Харуны. Ева сморгнула, но ощущение не исчезло – молодая женщина и Харуна… их лица были одним лицом. Разделенным лишь годами, долгими, невообразимо тягучими, преодолевшими законы земной жизни.

– Она не вернется, – Ева произнесла это вслух, ощущая такой небывалый подъем, что, подумалось, Архимед с его точкой опоры был сейчас в сравнении с ней жалким слабаком.

Тень какого-то звука привлекла ее внимание. Узкая занавеска, скрывающая какой-то проход, чуть колебалась, будто приглашая заглянуть, отбросить собственную пеструю тканевую тяжесть. Ева дотронулась обнаженной рукой до занавески и едва не отдернула руку – занавеска показалась ей гробовым покровом.

В крохотной комнатушке, которой Ева раньше не замечала, скорчившись на полу, лежал тот самый немой мальчишка. Его тело было еще теплым, но жизнь уже ушла из него. Ева посмотрела на металлический саркофажек, который она успела вынуть из сумки и поставить на тахту. На опустевшую тахту, где еще несколько дней назад неподвижно лежал человек – тот, что звался сперва Хошино, а потом Сайто. Или, вернее, сначала Сайто, а потом Хошино. В металлическом саркофажке хранился прах Адама. Ее Адама…

– Вместилище, – глядя на тело мальчика, улыбнулась Ева. Ей давался шанс. Она сильнее, чем обычный человек, она сильнее, чем даже обычный вампир. Она справится и сама. И неважно, куда забросит ее нить – в невообразимую древность, где все началось, где Царь был другом рожденному в степях Гонителю онагров, или в зачумленный Лондон, где все продолжилось. Она сможет все изменить. Она убережет Адама от Вечности.

========== Эпилог. Следующие сорок девять дней ==========

Англия, Лондон, 1338 год

– С дороги, щенок! – всадник на высоком гнедом коне едва не затоптал метнувшегося через улицу худого оборванного мальчишку. Мальчишка заметался и его непременно сшибли бы всадники, которые по двое, четырьмя рядами скакали за головным. Но сильная жилистая рука выдернула его почти из-под копыт

– Куда тебя нечистый несет? – услышал мальчишка сердитое ворчание. Оно исходило из недр прегустейшей кудлатой бороды и было подобно глухой воркотне затихающего грома. – Ну, кто таков-то?

Мальчишка замычал, показывая пальцем на рот и мотая головой.

– Немой, что ли?

Дядюшка Балтазар, как назвался обладатель кудлатой бороды, привел его в свое жилище в полуподвале одной из улочек Ист-Энда. Две комнаты в полуподвале были заполнены кусками высушенной древесины, заготовками дек, корпусов и грифов и полуготовыми лютнями, виолами и скрипками. За верстаком у окна сидел паренек чуть постарше него и что-то осторожно зашкуривал. У паренька были темные волосы, тускло-матовые, словно поглощающие свет, очень светлая кожа и серо-голубые глаза странного разреза.

– Адди, я тут тебе напарника привел, – пророкотал дядюшка Балтазар. Паренек неспеша отложил свою работу и взглянул на пришельца.

– Немой он, но в нашем деле это не помеха, – продолжал дядюшка Балтазар. И, обращаясь к мальчишке, громко сказал: – Будешь помогать. Коли не ленив, так кусок хлеба, а то и кружку эля всегда получишь. Садись вот, Адди тебе все покажет.

– Я Адам, – тихо сказал паренек, когда дядюшка Балтазар, словно грозовая туча, выплыл из полуподвала. Пришелец кивнул и, найдя среди инструментов шило, осторожно нацарапал на краю верстака – “Ив”.

– Француз, что ли? – спросил Адам, улыбнувшись. Улыбка у него была такая же, как помнилось – одним ртом, глаза оставались грустными и внимательными.

Ив кивнул, радуясь про себя, что, кажется не ошибся. Это был его, его Адам.

Поздно вечером, когда густой храп дядюшки Балтазара заполнял полуподвальчик, Ив, прислушиваясь к тихому дыханию Адама, лежал без сна. Его ждет множество трудностей. И все пути, все нити должны стянуться в осенний вечер 1348 года, когда он вытянется на ложе, умирая от страшной болезни. И вот тогда ему придется побороться – и не с кем-нибудь, а с самим собой. С самой собой.

Но Адам ровно дышал во сне, и Ив понял, что оплошать он просто не может. Не имеет права. А может, ему повезет, и им с Адамом удасться вообще сбежать из Лондона.

– Ив, не спишь? – послышался шепот с соседней груды стружек, заменявшей ложе.

Ив пошевелился и помотал головой, уверенный, что Адам и в темноте поймет.

– Я очень рад, что дядюшка тебя привел, Ив, – прошептал Адам. В полутьме Ив нашарил его узкую руку с тонкими пальцами, шершавыми от работы, и благодарно пожал ее. Адам ответил на пожатие.

– Ив, я хочу быть не просто мастером, я хочу сам делать музыку, – шептал Адам. – Она все время поет в моей голове, поет и поет. О лесах и солнце, о далеких краях, про которые только в балладах рассказывают. Я иногда во сне музыку вижу, она играет среди широкой-широкой степи. По степи скачут дикие кони, похожие на осликов, только больших.

“Онагры…”

Ив еще раз пожал руку Адама, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

– А дядюшка говорит, это чушь и вздор. Ты ведь все понимаешь? – уже сонным голосом проговорил Адам. – Ты так хорошо понимаешь потому, что не говоришь, да?

Ив кивнул в темноте.

– Давай спать. Доброй ночи, Ив.

***

Танжер, наши дни

В маленькой комнатушке на последнем этаже старого дома, на старой тахте лежит беловолосая женщина с тонким лицом. Она погружена в сон, который столь похож на смерть, что девять из десяти врачей, не колебаясь, подписали бы свидетельство о смерти. Билаль знает, что у нее есть сорок девять дней. Сорок девять – в нашем отражении. Но один Бог знает, думает Билаль, по каким далям блуждает она сейчас и сколько лет в другом отражении займет то, что она пожелала совершить.