Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Окита-кун… Соджи! Соджи!.. – он видел кровь на лице Окиты, он поспешно осматривал, ощупывал друга, стараясь понять, не ранен ли тот. На мгновение ему показалось, что земля вздрогнула, качнулась под ногами, будто началось землетрясение.

– Зимой встречи с нечистью происходят редко, – с трудом переводя дух, словно просыпаясь после кошмара, заговорил вдруг Окита, к которому возвращалась его природная жизнерадостность.

– Нам повезло – сразу двое оборотней, – отозвался Сайто, пытаясь подделаться под шутливый тон Окиты. – Пошли.

***

…Желтые кошачьи глаза внимательно провожали двоих людей. Держась позади, он сопроводил их до казарм, скользнул, пользуясь темнотой, за ними во двор и следил за двоими до того, как они скрылись в одной из комнат. Кот прекрасно знал – будут отогреваться, потом будут играть в сёги, Окита станет шутить и неразговорчивый обычно противник по игре оттает и словно обретет дар речи. Его человеческий двойник – странно наблюдать за ним со стороны.

***

Китай, Шанхай, 1867г

Ирен

… Она плыла под толстым слоем льда. Этот лед был зеркалом, отражающим каждое ее движение. И одновременно совершенно непостижимым образом лед был прозрачным – сквозь него видны были люди, дома, река и дорога. Люди ходили по льду, словно его не было вовсе. А она смотрела и смотрела на них снизу, недоступная им, ими не замечаемая. Вот она увидела человека, словно вжавшегося в лед с той, земной стороны. Его лицо искажалось толщей льда, черты невозможно было разглядеть. Только с удивительной четкостью она видела его глаза, темные, со странным сурово-нежным выражением. И вдруг оказалось – это не она, а он был под водой, он задыхался подо льдом, безуспешно пытаясь глотнуть воздуха. Она старалась пробиться к нему, разбить лед, колотилась о непроницаемую ледяную корку, которая вдруг разом потеряла свою прозрачность и стала просто зеркалом, которое сухим шелестящим голосом шептало ей слова на непонятном языке. А она в отчаянии беспомощно застыла перед этим зеркалом и…

… проснулась с мокрым от слез лицом. Ей показалось, что земля содрогнулась – будто двинулись какие-то громадные, скрытые в тверди земной механизмы, двинулись и с натугой закрутились. Но скоро все движение их снова стало скрытым и неслышным. Ирен выглянула в окно – уже занимался рассвет. Она потормошила сладко спавшего мужа.

– Лоран, когда мы поедем в Японию?

Комментарий к 13. Молчащие горы и свежая кровь на свежем снегу

(1) – “инцидент у Абура-но Коджи” – ликвидация отколовшейся от Шинсенгуми части отряда под командованием Ито Кашитаро

========== Интерлюдия. Лунная госпожа ==========

Небесное снадобье вовсе не сладко и не имеет божественного аромата. Оно страшно, как трехногая птица, служащая Богине, Владычице Запада(1). В нем, как в очах той птицы, отражается Вечность.

Но самое страшное – небесное снадобье дает не только вечную жизнь, но и вечную память. Наказание. Терзание. Помнить – страшное слово.

Помнить то, что никогда не была любимой, что супруг, благородный и искуснейший Стрелок, никогда не пылал к ней тою любовью, какую пробудила в нем потом прекрасная фея, жена божества вод. Как было не завидовать? Фея, грациозная, как летящий лебедь или парящий в облаках дракон, и Стрелок, храбрый и искусный, сияющий как те самые солнца, которые он низверг с небес и обратил своими стрелами в золотых воронов.

Помнить, что фея из благородства, жалея своего непутевого супруга, оставила любимого Стрелка. И Стрелок вернулся к ней, к жене. К нелюбимой.

Помнить, как из злобы и ревности украла добытое Стрелком снадобье, предназначавшееся для двоих, для нее и мужа, и выпила сама, одна, алкая небес и бессмертия.

Небесное снадобье дало ей бессмертие. Небесное снадобье вознесло ее на луну, в прекрасные и холодные лунные чертоги. Жестокая Владычица Запада – что положила ты в свое снадобье? Что обратило красавицу в мерзкую жабу, в жабу, чья спина покрыта коростой, а глаза вечно выпучены, в скользкую жабу, живущую в лунных чертогах? И вечное одиночество стало ее стихией – не считать же спутником белого Зайца, вечно толкущего в нефритовой ступке снадобье бессмертия, белого зайца с алыми как кровь глазами, толкущего агатовым пестом кору волшебного древа. Да и есть ли где тот заяц? Выдумали, поди, его ничтожные глупые людишки, алчущие бессмертия, алчущие вечности.

Вечно должна была пребывать на луне она – обманщица, воровка, нелюбимая супруга, которую терпели только из благородства. Что за отвратительная вещь – благородство! Пустопорожняя людская выдумка. И все же она весь тот кусок вечности, что провела на земле, искала благородных. Тех, кто до конца исполнял долг. Тех, кто был до конца верен верности. Зачем? Для чего? Она сама не знала, ненавидела ли она эту людскую породу, или наоборот. Но всегда, всегда она пыталась разглядеть в них своего Стрелка. Оттого и променяла луну на землю, променяла жабью личину на личину ночной кровососущей твари – чтобы искать. Искать. Искать своего Стрелка. В личине любой – древнего ли царя-воина, молодого ли самурая, офицера ли полиции… И во многих, многих других, кого она обрекла на блуждания в Вечности.

И вцеплялась она мертвой хваткой во всякого, кто хоть чуть напоминал ей Стрелка. Но Стрелок неуловим, и многие из тех, кто более всего напоминал ей Стрелка, также рано или поздно вырывались из ее рук. Зимней ли ночью, когда прогнали ее от того, кто напоминал ей Стрелка, когда пересновали разорванные ею нити; знойной ли ночью, когда унесла она цветок бессмертия; осенней ли ночью, когда сожгли ее земное тело и вместе с прахом этого бренного заточили ее дух в саркофажек. Причины и следствия, прошлое и будущее – смешались они, как смешались составляющие варева Владычицы Запада. И ничего уже не понимает та, что была некогда супругой Стрелка.

И, заточенная в саркофаг из черного металла, заточенная в темницу чужого звериного тела, заточенная в темницу своей судьбы, ждет она, алчет исхода. Любого исхода. Ибо любой исход для нее слаще неподвижной застывшей Вечности.

Комментарий к Интерлюдия. Лунная госпожа

(1) – богиня Сиванму

========== 14. Узница Вечности ==========

Танжер, наши дни

Ева

Немой мальчишка-слуга выглядел каким-то нездоровым, подумала Ева. Однако никакой болезни она в нем не заметила – все было так, будто из мальчишки просто по каплям, час за часом, минута за минутой, уходила жизнь. Кто же этот мальчишка, в очередной раз подумала Ева, когда маленький слуга подал ей на старом серебряном подносе стаканчик с холодным каркаде. Ева обычно не пила человеческих напитков, но цвет каркаде был так похож на кровь, что она решила пригубить. Каркаде напоминал лунный свет – такой же холодный и чуть кисловатый. Лунный свет цвета крови…

Комната Харуны не изменилась с ее прошлого прихода – только посветлела. На окнах больше не было газовой ткани, и лунный свет заплескивал теперь беспрепятственно в маленькую комнатку.

Что-то похожее было тогда, в предпоследний раз – только в тот день, как и раньше полупрозрачный газ на узких окнах не пускал луну. А впрочем – на одном из окон газовая ткань тогда была чуть отодвинута. Однако настороженное ожидание тогда было точно таким же, как сейчас.

Танжер, наши дни, 24 дня назад

Никакое имя не в состоянии

передать все, что заключено в ней.

Но ведь не зря именам приписывают

магическую силу, не так ли?

(Ч. де Линт)

Ева

Ей приснился в тот день Адам. Вернее, самого Адама она не видела, но точно знала, что он был в каждом привидившемся ей образе – в пустынных красноватых холмах, в хлещущем ветре, в глазах тех, кто, казалось Еве, внимательно наблюдает за ней из-за холмов. И в том колодце, вглубь которого ей нужно было нырнуть, тоже бы он. Адам. Только во сне она звала его совсем другим именем.

А в конце она увидела синеглазую девушку-азиатку – и в синих, индиговых глазах прочла немое отчаяние и просьбу о помощи.

Проснувшись, она ощутила трепет ожидания – где-то творилось что-то худое. Это было похоже на Зов, которым существа ее породы окликали друг друга через тысячи миль, но все же это было нечто иное. Едва дождавшись захода солнца, Ева набросила палантин и быстро пошла к дому Харуны.

И едва не опоздала – когда она вошла, тот, кто еще недавно лежал без движения, будто мертвый, с нелюдской яростью набросился на старуху, которая отчаянно пыталась загородиться от него старым креслом-качалкой. Сильные руки уже готовы были сомкнуться на шее Харуны, когда вбежала Ева. И даже ее нечеловеческой силы едва хватило на то, чтоб удержать этого… Сайто или Хошино. Этого полицейского, с которого все началось, сказал чужой голос в ее сознании. Ева, правда, ощутила тотчас же, что сейчас это был не Сайто и не Хошино, что в теле молодого человека помещалась сейчас совсем иная сущность, что не зря широко распахнувшиеся невидящие глаза его стали желтыми, как луна, и перерезал их вертикальный змеиный зрачок.

Пока Ева удерживала парня, Харуна быстро задернула окна, не пропуская ни единого лунного луча. Скоро попытки вырваться стали слабеть, и Сайто, лицо которого снова стало неподвижным и спокойным, рухнул на тахту и затих. Черты его стали прежними, ушло из них женское, змеиное, нечеловеческое и такое знакомое Еве.

– Я сама… старая… виновата… – тяжело дыша, проговорила Харуна. – Не доглядела, что луна пробилась как раз на его лицо…

Ева поняла. Разумеется, раз уж они использовали прах той, которая была некогда Лунной госпожой – вернее, прах ее человеческого воплощения, – какая-то часть ее сущности должна была связаться с тем, через кого прах был использован. С Сайто.

– Она пытается помешать переснованию нитей. Значит, ему там что-то начинает удаватся, – продолжала Харуна.

– Поэтому ты не допускаешь в комнату луну?

Харуна кивнула, поправляя пестрый цыганский платок на голове. Только сейчас Ева заметила, что уши старухи чуть оттопыриваются, и выглядит это забавно.

Сайто теперь снова лежал неподвижно, лицо его было умиротворенным и каким-то более молодым. И даже черты чуть изменились, словно на лицо современного человека лег отпечаток старины. Странно, что этого не прозошло раньше, подумала Ева. Не в силах удержаться от искушения подсмотреть, она положила руку на чуть влажный холодный лоб лежащего. Перед ее внутренним взором пронеслись уже виденные картины – тогда, давно, когда она гостила в горном замке и выезжала на ночные набеги вместе с Лунной госпожой, она чуяла ее отчаяние, а иногда и видела того, кто был виновником этого отчаяния – резкие, словно высеченные в камне черты, вызывающие в памяти терракотовую армию Ши Хуанди. Воин. Лунная госпожа всегда искала воинов.

Пробившись сквозь эти видения, как ныряльщик пробивается сквозь верхний водный слой в индиговую морскую глубину, Ева увидела ту, которая приснилась ей сегодня.

“…Не было ли там девушки-полукровки?..”

“…Она затесалась в вашу судьбу. Лунная ведьма знала об этом, поэтому и взяла к себе ту немую полукровку. Она хорошо умеет перепутывать нити судьбы, этого у ней не отнять – вроде все нити те же, что и должно быть, а полотно вовсе другое. Знаешь, как нерадивая хозяйка заменяет в составе блюда одни составные и приправы на другие – вроде и такие же, да не такие. И блюдо выходит вроде то, да не то…”

Бриджит… Сейчас она вспомнила эту служаночку – в замке она держалась в тени и отзывалась на имя “Брита”. Какой же это был год? 1866… или нет, 1867. Именно под конец шестьдесят седьмого Лунная госпожа решила покинуть горный замок – сказала, что ей пора. Еве казалось, теперь она знала, куда тогда отправилась Лунная госпожа.

А Бриджит? Помогала она тогда своей хозяйке или наоборот, старалась помешать? Ответа на этот вопрос у Евы не было. Она видела лишь обрывки – голый и бедный морской берег, и маленькую девочку с голубыми глазами. 1704 год, и красавица в роскошных одеяниях наклоняется над маленькой сиротой.

“Она дочь японки, изнасилованной португальским матросом. Я подобрала ее на морском берегу во время страшного голода в тех местах”.

Девушка, умеющая слышать мысли.

“Она пьет вино с каплей моей крови каждые десять дней – чтобы поддерживать свою молодость и красоту, и чтобы не терять способности читать мысли”.

Лунная госпожа, надо отдать ей должное, мастерски поддела девочку. Как можно отказаться от вечной молодости, от красоты, от видимости беззаботного существования?

Жизнь Бриджит была пустой и ровной, как заброшенная дорога, пока она не встретила Хошино… то есть Сайто. Ева не знала, как связаны эти люди и связаны ли они – слишком сложен узор нитей. Отчего Бриджит не почуяла свое место в ткани судьбы тогда, когда Лунная госпожа… то есть ЧанъЭ… то есть Мияко… Тройное наименование породило образ синего треголового дракона с серебряными крыльями, но Ева сделала над собой усилие – и дракон со стоном рассыпался. Отчего же глубоглазая полукровка не почувствовала ничего, когда Мияко обратила того, ради кого Сайто теперь путешествует между отражениями? Ведь они… они должны были узнать друг друга. Как все странно и сложно в этой путанице нитей. А может, он не захотел узнать ее? Или она побоялась, что он примет ее за ту, чье место она заняла?

Ева чувствовала, как боль вонзается в оба виска раскаленными спицами, но продолжала смотреть. Бриджит увидела Хошино и поняла, что только так она может избавиться… и избавить… Избавиться от того бессмертия, в которое ее втянула Лунная госпожа. И Окита – то есть Куронума, как стал он называть себя, дожив до наших дней в виде соблазненного Вечностью вампира, – почуял, чье место она занимает. И убил ее.

“Она закрыла собой Хошино! Глупая девчонка просто влюбилась в дурака-полицейского!” – услышала вдруг Ева. Голос Лунной госпожи – еще одна попытка направить на ложный след. Нет, сказала себе Ева. “Нет, – прозвучал в ее сознании юный и чистый девичий голос, – она хотела умереть, но была слишком слаба, чтобы самой избавиться от соблазна Вечности”. Бриджит была узницей вечности, такой же, как они с Адамом.

Бриджит, Брита… А как звала ее мать? Ее настоящая мать. Еве показалось, что в ответ на этот мысленный вопрос само пространство вокруг задрожало – будто она нечаянно обнаружила какой-то чрезвычайно важный узел. “Изуми”, – ответили Еве. Изуми. Имя это Еве ни о чем не говорило.

– Настоящее имя этой голубоглазой полукровочки было Изуми, – сказала Ева, очнувшись. Харуна, услышав, на мгновение изменилась в лице – сквозь старушечью личину проглянуло совсем другое обличье.

– Изуми… – эхом повторила она. – Вот оно что!..

========== 15. У ворот задержавшейся весны ==========

Япония, Эдо, 1868г.

Окита

“Это Фудживара Канеёши, доктор, вы должны помнить его по Киото”, – услышал Соджи. Перед тем как умрет он – умрет его имя. С чего-то надо начинать.

После тряской дороги движения давались с трудом, казалось, из мышц ушли все силы. Он глубоко вдохнул прохладный влажный воздух, запах прелых листьев, старых ив и реки. Сглотнул, неимоверным усилием вогнав обратно в горло подступивший комок. “Больно”, – безучастно отметил про себя.

Болезнь приходит незаметно. Она поселяется в груди, вцепляется маленькими коготками и начинает пожирать тебя изнутри. Она молчалива. Она даже милосердна – до поры, до времени она дает возможность жить. Днем. Ночью она медленно, почти сладострастно забирает тебя в свои цепкие руки, она приходит тяжелыми кошмарами и мучительно-блаженными грезами. В ночных видениях она является к Соджи тонким неясным призраком с огромными дикими глазами, который медленно, страшно медленно тянется к нему. И каждую ночь он проигрывает ей бой за еще один кусок своей жизни…

Пока сестра Мицу говорила с доктором, Соджи осмотрелся. Местечко мрачноватое – день и без того хмурый, весна все никак не установится, хоть вот уже третий месяц года на носу. А тут еще старые ивы и высокие вязы, и от них густая тень. Наверное, даже в ясную погоду здесь почти не бывает солнца. Флигелек большого здания лечебницы в этом унылом месте, колесо водяной мельницы, лечебница неподалеку и река – вот и весь его мир теперь.

Рыбе и то, верно, не слишком приятно тут жить, подумал Соджи. Он неспеша пошел к берегу, присел на корточки у самой кромки воды и принялся кидать камешки, так что они подскакивали на воде, как маленькие лягушата. У него никак не получалось добиться того, чтобы камешек допрыгал до другого берега. А когда-то получалось с первого раза…

По дороге он видел, как на каменистой отмели возле поваленного дерева, старого, с облезшей корой, играли ребятишки. В Киото он иногда играл с детьми, хотя – теперь-то чего уж лукавить – у него всегда была подспудная мысль использовать их как информаторов. Дети всегда замечают гораздо больше взрослых. От осознания этого стало неожиданно противно: теперь детская наблюдательность может быть точно так же использована против него.

“Ты сможешь догнать нас, когда поправишься” – вспомнил Соджи сказанное Кондо-сэнсэем, когда тот уезжал. Прикрыл глаза – и ощутил на коже прохладу ночного киотского воздуха. Он нужен им, он им нужен – но только нужен здоровым, снова способным сжать рукоять катаны. Здоровым…

Идешь к рукам, которые гладят, надеешься быть необходимым. Как побирушка выпрашивает объедки, так ты выпрашиваешь любовь… Волчонок, выпрашивающий любовь – поистине странное сочетание…”

Демоны бы вас побрали, Серидзава-сэнсэй! Когда-то он боялся стать таким как Серидзава, боялся быть опьяненным убийствами, боялся жить, все время пробуя границы, за которыми судьбе надоест его щадить. Хотел прожить осознанно каждый миг своей жизни, ощутить его.

После убийства Серидзавы он шутил с Кондо и Хиджикатой, уверяя, что теперь разболевшиеся было печень и головы высоких особ в резиденции лорда-протектора Киото придут в норму – шутил, чтобы не думать о мертвом теле женщины Серидзавы, О-Юме, и о том, что прошептала она за мгновение до того, как его клинок оборвал ее жизнь. “Подари мне вечный сон…” И ему показалось, что он уже слышал эти слова или даже сам произносил их.

Стоя над телами Серидзавы и О-Юме, он думал о том, каким знаком пишется ее имя. “Юме” – сон, мечта?..

– Соджи? – он с трудом отвлекся от своих мыслей, услышав оклик сестры.

– Ну, как тебе тут? Правда ведь, неплохо? Тихо, уютно. И это мельничное колесо – оно так славно поскрипывает…

– Да, тут славно, – ответил Соджи. Радость Мицу была ненатуральной, и он ждал дальнейшего, уже заранее почти зная, что она скажет.

– Я рада, что тебе понравилось, братик…

Ну же, давай, говори!

– Потому что мне придется уехать… Ринтаро…

Угадал. Соджи улыбнулся. То, что говорила Мицу далее, он про себя повторял, улыбаясь шире оттого, что угадывал не просто смысл сказанного, но и то, в какие слова этот смысл был облечен. “Ринтаро, мой муж… должен повиноваться… Сакаи Тададзуми, даймё клана Сёнай… отправляться. И дети… мой долг сопровождать…”

Она произносила все это точно так же, как и пятнадцать лет назад, когда только родился Ёшидзиро, их с Ринтаро старший сын. Девятилетнего Соджиро тогда отправили на воспитание в додзё Шиэйкан и в своем доме – точнее, в доме Мицу и Ринтаро, – он с тех пор появлялся только как гость. Вспоминать об этом сейчас было неправильно, но тут уж Соджи ничего не мог с собой поделать.

– Не беспокойся, сестра, – ответил Соджи и мысленно похвалил себя – безмятежный тон удался ему вполне.

– Доктор Мацумото обещал приглядывать за тобой, – в голосе Мицу слышалось облегчение. – И ты смотри, слушайся доктора во всем. А то я тебя знаю.

– Хорошо, сестра, – с готовностью кивнул Соджи.

– Принимай все, что доктор пропишет. И ешь получше.

– Хорошо, сестра.

Мицу, по его улыбке понимая, что все ее слова сейчас ему – как с гуся вода, замахнулась было, чтобы отвесить шуточный подзатыльник, когда раздались шаги и на дорожке показался доктор.

Толстый доктор Мацумото был знаком Соджи еще с киотских времен. Он считался одним из лучших врачей западной школы, сёгун даже сделал его своим личным лекарем. Теперь, когда не стало ни сёгуна, ни сёгуната, доктор вернулся в Эдо и с обычной своей энергией взялся за госпиталь, оборудованный на голландский манер. В госпитале имелся маленький флигель с отдельным входом на сторону реки – его-то и отвели Соджи. Больных в госпитале было совсем мало, и те все жили в другой части здания. Из прислуги были две приходящие служанки, глухая полубезумная старуха, помогавшая на кухне, и племянница доктора Мацумото, которая изучала врачебное искусство под руководством своего дяди.

– Рад видеть вас, Фудживара-сан, – строгий тон доктора давал понять, что Соджи придется привыкать к этому обращению. Они прошли в дом. – Дайте-ка, я вас осмотрю, – все тем же не терпящим возражения тоном произнес доктор, закатывая рукава и обнажая белые пухлые руки. Он внимательно отсчитал пульс, долго слушал дыхание, переставляя деревянную трубочку с груди на спину и обратно, требовал открыть рот и показать язык, обстоятельно и подробно расспрашивал о самочувствии.

– Я пришлю вам лекарства, Фудживара-сан, – наконец, сказал доктор, – и прежние мои предписания остаются в силе – полный покой, хорошее питание и сон.

Соджи широко улыбнулся.

– Не сомневайтесь, доктор,– протянул он насмешливо, и Мицу из-за спины доктора погрозила ему пальцем, – я буду очень покладистым больным. Со мной не будет никаких хлопот.

Через три дня Мицу уехала. После ее отбытия горбатая племянница доктора принесла ему обед. Приготовленное ею показалось вдруг таким вкусным, что Соджи впервые после приезда в Эдо поел почти с аппетитом.

– Все было так вкусно, О-Хиса-сан! Большое спасибо. И как вы не боитесь ходить по этим речным зарослям одна? Места глухие, – шутливо спросил он, когда девушка вернулась забрать посуду и спросить, что бы ему хотелось поесть завтра.

Горбунья чуть заметно улыбнулась. У нее была хорошая улыбка – открытая, без тени женского кокетства. Она улыбалась, потому что ей было весело.

– Я скажу вашему дяде, чтобы он больше не пускал вас одну, особенно с такой вкусной едой. Давайте-ка я вас провожу. – Соджи поднялся и потянулся было к мечу.

– Вы сделаете только хуже, – остановила его Хиса. – Меня тут все знают, знают, что я порой хожу вокруг по зарослям и собираю целебные травы. На меня и внимания не обратят. А если меня будет сопровождать такой грозный самурай, что люди скажут? Разбегутся в страхе, и судачить им хватит на всю весну, еще и на лето останется.

Слова про грозного самурая так напомнили Соджи Хиджикату, что он расхохотался. И тут же закашлялся, снова опустившись на футон. Хиса помогла ему отдышаться, налила теплой воды в чашку и размешала там порошок.

– Кёро санъяку, хорошо помогает от кашля, – сказала она, заметив как Соджи поморщился, принюхиваясь к лекарству.

Еще одно “санъяку”, подумал Соджи, когда Хиса ушла. Когда-то Хиджиката-сан продавал порошки от ран и ушибов – Ишида санъяку. Они и правда отлично помогали заживлению ран, и боль после них как рукой снимало. Как давно это было! Соджи вспомнилось, как обстоятельно Хиджиката рассказывал о том, какие травы входили в это снадобье, как и когда нужно было их собирать, как правильно сушить и растирать в порошок.

Когда он болел еще в Киото, товарищи всячески старались порадовать его, приносили всякие вкусные вещи и книжки с занимательными рассказами. Счетовод Каваи Кисабуро принес ту книжку… как же она называлась? “Рассказы о необычном”, кажется. Там было что-то о художнике, который так отдавался своему искусству, что не жалел никого и ничего, чтобы картины его удавались. Сейчас Соджи подумалось, что вот таким художником и был Хиджиката. Ему было плевать и на императора, и на сегунат – его полотном был отряд Шинсенгуми, и он стремился сделать этот отряд самым мощным, самым лучшим из всех, существовавших когда-либо. А красками и кистями были живые люди. И Хиджиката если и был безжалостным демоном, то не более чем тот одержимый искусством художник, который сжег собственную дочь, чтобы точнее изобразить огненные муки.

Да, а ту книжку ему принес действительно Каваи Кисабуро. Соджи живо припомнил плоское лицо Каваи с пухлыми щеками и добрыми детскими глазами. Каваи был кротким и безобидным, он был прекрасным счетоводом, но меч в руках сроду не держал. И не надо было ему вообще приходить в Шинсенгуми! Но Каваи очень хотел стать настоящим самураем. Соджи так и не понял, из-за кого возникла та недостача в деньгах, которую обнаружил Хиджиката и которая стоила Каваи жизни. Единственное, что он знал твердо – Каваи не присвоил ни единого рё, ни единой медной монетки. Он покрывал кого-то, но вот кого – наверняка так и не дознались, тихий и робкий счетовод умел держать слово не хуже самураев. Каваи Кисабуро сделал сэппуку ранним снежным утром, когда еще не вполне рассвело. И Соджи снова пришлось быть кайсяку. Снова.

Он уснул далеко за полночь – душил кашель, было тягостно и беспокойно. А когда наконец уснул – увидел…

…морской берег, слепящая белизна песка, сияющее светло-розовое небо. И мимо него по самому заплеску изумрудной морской волны скачут дикие кони с развевающимися гривами – алые, синие, лазурные золотые. Они скачут медленно, словно взлетая в воздух и замирая в каждом движении. В их скачке совершенная красота, от которой захватывает дух.

Ускакали кони, и волны замыли рытвины от копыт, и снова стал недвижен прибрежный песок. Он повернул голову – рядом с ним сидела Изуми… Ирен, прозвучало как звон колокольчика ее европейское имя и распалось на два знака – “единственная” и “любовь”.

И вот они вдвоем в изумрудных волнах – и морские чудища ласково касаются их тел своими щупальцами.

А диковинные кони играют на белоснежном песчаном берегу, катаются по песку, взметая серебристые его фонтаны…

Когда Соджи проснулся, уже светало. “И-рен” – повторил он про себя. Прежде он ни разу не видел ее во сне. Наверное, осталось ему совсем немного.

Япония, Эдо 1868г.

Ирен

Может, будь понадежнее рук твоих кольцо

Покороче б, наверно, дорога мне легла.

(Б.Окуджава)

– Джастин тоже бывал тут, – говорил Лоран, с удовольствием оглядывая прохожих, которые боязливо расступались перед его высоким рыжим жеребцом, – даже приобрел в Эдо неплохие медицинские связи. Раньше в Японии не любили чужеземцев.

– Я знаю, – ответила Ирен, почти не слушая его. Она смотрела по сторонам – и узнавала, и не узнавала Эдо.

– Когда я встречался в Утрехте с доктором Меердевоортом, – Джастин Локвуд по своему обыкновению делал ударение почти на каждом слове, отчего речь его была похожа на отчаянную скачку загнанной лошади, – он мне рассказал про одного из своих учеников, еще со времен его работы в Нагасаки. У того небольшая лечебница неподалеку от Эдо, где он, по словам Меердевоорта, постарался устроить все по западному образцу.

– Это должно быть интересно, – Ирен на ходу отломила веточку старого персикового дерева, неизвестно кем и зачем посаженного у самой дороги. Почки на нем едва начали набухать. Поздняя весна в этом году, поздняя и холодная.

“Я хочу, чтобы ты была счастлива, моя девочка”, – сказала мама, когда они прощались. И вот теперь Ирен была в стране своего детства – и ей казалось, страна принюхивается, прислушивается, присматривается к ней, как плохо видящий старичок приглядывается к давно отсутствовавшему соседу.

Они поселились в большом доме неподалеку от лечебницы. Доктор Мацумото, с которым Джастин познакомил Ирен, оказался очень приятным и дружелюбным. Выяснилось, что он хорошо знал Джеймса Доннела и был именно тем человеком, который семь лет назад, дал согласие опекать Ирен, желавшую остаться в Японии. Доктор теперь охотно показывал свое лечебное хозяйство, пространно и обстоятельно рассказывая о каждом больном. Хиса, племянница и ближайшая помощница доктора, отнеслась к иностранцам с большим недоверием, которое она, однако, старалась скрывать. Особенно это проявлялось, когда она видела Лорана. Впрочем, к нему и доктор Мацумото относился с едва заметным холодком.

Теперь Лоран часто уезжал по делам, а Ирен и Джастин каждый день отправлялись в лечебницу. Ирен живо интересовалась местными рецептами лекарственных снадобий и старательно записывала все, что рассказывали доктор и Хиса. Возвращалась беглость, с которой она говорила по-японски – хотя некоторые названия трав приходилось переспрашивать. Так прошла неделя.

Однажды вечером Лоран вернулся в особо хорошем расположении духа, и вернулся не один.

– Здравствуй, дорогая, привет, Джастин. Уважаемого доктора Мацумото сегодня опять задержали неотложные дела, он снова не выказал желания разделить наш скромный ужин? Тем хуже для него. Позвольте представить вам господина Кидо Такаёши, – жизнерадостно провозгласил Лоран, указывая на спутника.

– Прошу вашего расположения, – учтиво поклонился японец. И с готовностью пожал протянутую руку Джастина, показав, что европейские обычаи ему знакомы. На вид ему было около сорока, лицо мягким квадратом, обрамленное небольшими аккуратными баками на английский манер. Лицо его напомнило Ирен легенды о барсуках-оборотнях – впрочем, может это впечатление шло от его привычки улыбаться неопределенно-мечтательной улыбкой, в то время как взгляд оставался острым и пронизывающим.

Принесли сакэ, вино и закуски. Гость с удовольствием пригубил вина, причем заметно было, что этот напиток пить ему уже доводилось и не раз. Завязался ни к чему не обязывающий разговор, какой возникает, когда все старательно избегают серьезных тем. Господин Кидо в юности жил в окрестностях Эдо, рассказывать он умел, и Ирен с удовольствием слушала, как он перебирает такие знакомые ей названия сел и местечек, припоминает различные забавные случаи и красочно описывает людей, которых знавал.

– Со многими выходцами отсюда мне случилось встретиться потом в Киото, в годину тяжелых испытаний для всей страны.

Кидо рассказывал интересно и поразительным образом умудрялся больше говорить о других и лишь пару слов о себе. Это располагало. И Лоран, и Ирен, и Джастин задавали ему вопросы и становились все более похожи на детей, зачарованных искусным сказителем.

– Я считаю себя счастливцем, поскольку встречался со многими замечательными людьми, – говорил Кидо. Ирен, которую рассказы этого человека переносили во времени на семь лет назад – ей казалось, на полжизни назад, в совсем другую жизнь, яркую и неправдоподобно счастливую как детский рисунок, – словно ожила. Исчезло выражение сонной скуки, глаза заблестели, и Лоран, иногда взглядывая на нее, удивлялся про себя – давно ему не случалось видеть жену такой красивой.

– И самых замечательных мастеров меча изо всех, что я знал, я впервые повстречал тоже здесь, в Эдо, – Кидо сладко зажмурился, так что глаза его превратились в узкие щелки, и улыбнулся, отпивая чай.