Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– У Сэги-доно теперь будет за что содержать танцовщицу в Ёшиваре(4) – так начал Коичи в этот раз. Усталый Соджиро, потягивая чай, не особо внимательно прислушивался к его словам, но на всякий случай сделал приличествующее заинтересованное лицо.

– Нечего сказать, удачно он обернулся – сдал внаем усадьбу с хорошим барышом, а сам в Эдо живет.

– Усадьба – та, что через лесок от большого храма? – переспросил Соджиро, подавив зевок. Тамошняя усадьба давно уже стояла пустой, хозяин жил в Эдо, оставив в своем родовом доме только старичка-садовника, который ничто так не любил, как хорошее сладкое сакэ.

– Она самая, Окита-сэнсэй, – с готовностью закивал Коичи. Если бы он не сказал “сэнсэй”, Соджиро отослал бы его, сославшись на усталость, и отправился бы спать.

– Вот что я думаю – гореть Сэги-доно в аду за то, что он сделал, – таинственным шепотом продолжал Коичи. Обезьянье личико его собралось на лбу морщинками и весь он сделался похож на маленького злобненького старичка. – Мало того, что круглоглазые живут в его доме, они там… нехорошие дела творятся там, Окита-сэнсэй.

И Коичи начал рассказывать тем же заговорщическим шепотом, присвистывая и пришепетывая – отчасти для большей таинственности, отчасти оттого, что спереди у него не хватало зуба. Он рассказывал о том, что прибыли двое иностранцев – мужчина и женщина. Люди, видать, не простые – один проезжающий сам видел, как иностранец-мужчина в Эдо прикладывал к лицам людей странные железные щипцы, потом смотрел на них и старательно что-то записывал в тетрадь. Люди, которым так делали, говорят, живы и здоровы, но кто может поручиться, что круглоглазый не навел на них порчу?

– Коичи, ты уже такой взрослый, отцу помогаешь, а в порчу веришь, – укоризненно покачал головой Соджиро. – Может, ты еще веришь и в то, что на похороны Клубневого Гэна приходили каппа?

История это была давняя, ее пересказывали со смаком и все новыми подробностями – как в Хино на похороны старого садовника, прозванного Клубневым Гэном, пришли дети, воровавшие когда-то у него клубни батата. Пришли они, накрывшись большими зелеными листьями, и собравшиеся люди приняли их за водяных-каппа. Одним из детей был, говорили, маленький Хиджиката Тошидзо.

Шуму и переполоху эта история наделала много, и строгие отцы и матери сломали тогда немало бамбуковых тростей о спины маленьких шкодников – может, поэтому уважаемый Хиджиката-сан не любил, когда при нем рассказывали о каппа.

Коичи поспешил заверить, что в россказни он не верит и не верил, а что про иностранцев говорили уважаемые люди, которые проходили через их городок, направляясь в Эдо. И управляющий Сэги-доно тоже у них останавливался и тоже кой-чего рассказал.

– Мужчина-то меряет людям головы и лица, а женщина, Окита-сэнсэй, и того хуже – раздобыла где-то девочку-японку и мудрит над ней всяко. Не иначе нечисто тут. Девочку люди сами видели в доме Сэги-доно. И при ней постоянно какое-то рыжее страшилище, видать, охраняют, – торопливо, шипя и сипя, продолжал говорить Коичи.

… Соджиро и не заметил, что солнце уже достаточно поднялось, а ноги его как-то сами собой свернули с тракта и теперь вовсю шагают по дороге поменьше – той, что бежала вдоль речушки и огибала сзади поместье господина Сэги. И судя по шороху и шелестению отгибаемых высоких кустов, там действительно были люди.

Досадуя на то, что теперь придется делать крюк, Соджиро все же не мог преодолеть любопытства. Страха у него не было, во всякие таинственные вещи он никогда не верил и более опасался гремучих змей, которых много было в траве, чем какой-то там порчи. Поэтому когда придорожные кусты вдруг раздвинулись и что-то маленькое и темное шмыгнуло прямо к его ногам, Соджиро просто отскочил в сторону и уже потянулся за синаем. Но вслед за непонятным шмыгающим животным, оказавшимся черным котенком, из кустов выскочила девочка.

В первое мгновение она замерла, увидев Соджиро, потом сделала пару нерешительных шагов, продолжая разглядывать его, как некую диковинку.

– Помоги поймать… – сказала вдруг девочка, и спохватившись, пунцово покраснев, добавила: – Прошу прощения.

И быстро поклонилась. Выговор у нее был странным, Соджиро ни от кого такого не слышал. Одета она была в юкату с веселыми разноцветными полосками – тонкую, но ткань получше, чем обычно на крестьянках. Сперва Соджиро показалось, что незнакомке не больше десяти-одиннадцати лет, но сейчас он понял, что она постарше. Кожа у нее была светлой, словно девочка почти не бывала на солнце. Недлинные густые волосы были не черными, а с матовым коричным оттенком и заплетены в косу, как у китайцев. Коса чуть растрепалась, и выбившиеся прядки то и дело взлетали под утренним ветерком, как рожки у совы. И было в ней что-то такое же светлое и ожидающее, как в сегодняшнем утре.

Соджиро оглянулся, ища котенка – тот и не думал убегать, сидел у обочины шагах в десяти и старательно умывался с подчеркнуто безразличным видом. Когда Соджиро медленно пошел в его сторону, котенок воззрился на него с, как показалось, насмешкой в желтых глазах. Но не попытался сбежать и терпеливо дождался, пока Соджиро схватил его и отнес девочке.

– Большое спасибо, – незнакомка улыбнулась одними уголками губ, принимая пушистое тельце обеими руками и прижимая его к себе. Улыбаясь, она показалась Соджиро совсем взрослой. Котенок принялся лизать ее пальцы, и девочка засмеялась, снова превращаясь из девушки в подростка. – Ай, щекотно!

– Ты… вы живете в поместье господина Сэги? – раз уж она сама ведет себя так смело, Соджиро решил начать с главного, что его занимало. Девочка кивнула, поглаживая котенка.

– И вы видели тех иностранцев, что живут там? – спросил Соджиро.

В глазах девочки заискрились лукавые искорки и она снова кивнула.

– Меня зовут Изуми, – сказала она спустя пару мгновений, словно свесив на невидимых весах и приняв решение.

– Окита Соджиро, инструктор додзё Шиэйкан, – представился Соджиро к свою очередь.

– До-дзё… – повторила Изуми так, будто слышала это слово впервые. – Ааа, это где учат фехтовать на мечах! – воскликнула она. – И вы сами учите… фехтовать?

– Немножко учу, – скромно признался Соджиро, с удовольствием заметив почтительное удивление в глазах девочки. Он хотел спросить о том, как с ней обращаются у иностранцев – в конце концов, если варвары позволяют себе издеваться над японкой в самой Японии, долг уважающего себя самурая положить этому конец. Кондо-сэнсэй поступил бы именно так. Хотя Изуми совсем не выглядела как служанка или девочка для черной работы. Соджиро уже открыл было рот, чтобы задать вопрос, но тут раздался громкий шелест, стремительно приближающиеся тяжелые шаги, и на дорогу с воинственным воплем выкатился небритый лохматый детина в одной короткой заношенной юкате и гэта на босу ногу, и со здоровенной палкой в руках. Быстро оглядевшись, детина с леденящим душу воплем бросился на Соджиро. Тот отскочил в сторону, пропустив нападавшего, и выхватил меч. Изуми взвизгнула.

Детина, развернувшись и обнаружив, что его противник теперь вооружен и готов к бою, пришел в еще большую ярость.

– Прочь! – заорал он. – Прочь, не то попрощаешься с жизнью!

– Полегче, – Соджиро решил, что перед ним сумасшедший. Но тут детина отбросил палку, полез за пазуху и вытащил оттуда что-то маленькое и кривое. Это кривое он направил в сторону Соджиро.

– Миягава-сан, прошу вас! – испуганно воскликнула Изуми. – Не стреляйте!

Соджиро понял, что в руках нападавшего маленькое ружье – из тех, которыми пользуются иностранцы и которое стало появляться и среди японцев. Сам он такого ружья никогда в жизни не видел, но слышал, как Кондо-сэнсэй говорил о нем с Яманами-саном. Они говорили, что это оружие подлецов, не имевших духа для того, чтобы сражаться на мечах, как подобает благородным мужам.

Ружье в руках Миягавы дергалось, сам он тяжело дышал, а глаза его горели настоящим безумием. Соджиро замер с мечом в руках, ловя каждое движение противника, а Изуми с приоткрытым ртом не решалась пошевелиться.

– Миягава-сан… – жалобно проговорила она. – Пожалуйста…

Тут котенок, которому, видимо, надоела неопределенность положения, с силой выдрался из рук девочки и прянул на дорогу. Миягава страшно закричал, и ружье в его руках коротко хлопнуло. Но мгновением раньше Соджиро бросился вперед, стараясь поднырнуть под руку нападавшего, и неглубоко полоснул его мечом по бедру. Он не ставил себе целью убить – он просто хотел остановить этого сумасшедшего.

Миягава выпустил оружие и с воем повалился на землю. Котенок удрал, а Изуми бросилась к упавшему.

– Ну вот… теперь что делать? – она пыталась зажать рану руками, Миягава отбивался и хныкал, как ребенок. – Есть чем завязать?

– Не надо было ему доставать оружие, – пробормотал Соджиро. Он знал, что действовал правильно, но все равно чувствовал себя немного неловко. Безумец несомненно пытался защитить от него девочку. Хотя защитник из этого Миягавы совсем паршивый, мстительно подумал Соджиро – если бы тут были какие-нибудь забияки-ронины, ружье в неверных трясущися руках их бы только разозлило. Он развязал свой дорожный мешок и добыл оттуда пару чистых тряпиц, которые всегда брал с собой в дорогу на всякий случай.

– Ничего страшного, только кожа распорота, – бормотал Соджиро, пристраивая на рану сложенную тряпочку и заматывая второй. Миягава затих и только всхлипывал, и жутко было смотреть как слезы льются по его небритому грязному лицу.

– Прошу прощения, Ирен-химэ, – всхлипывал он. – Простите недостойного. Прошу прощения.

– Химэ? – удивленно переспросил Соджиро. То, как обратился к девочке Миягава, отдавало сказками и детским баловством. Изуми снова покраснела.

– Папа иногда называет меня “принцесса”, – смущенно сказала она, – вот он и повторяет. Сэги-доно прислал Миягаву-сана к нам, чтобы тот был… – она произнесла слово, которое Соджиро не понял. – Охранником – так правильно говорят?

– Плохой из него охранник, – отвечал Соджиро. Эта девочка-девушка вела себя так, будто привыкла к каким-то совсем чуждым обычаям, пришло ему в голову.

– Теперь меня вообще из дома не выпустят, – горестно проговорила Изуми. Общими усилиями они замотали рану, и Соджиро помог Миягаве подняться. Изуми смело подлезла под вторую руку раненого, поддерживая его, и так они повели Миягаву к видневшейся за кустами ограде. Изуми оглянулась, видно, ища котенка, но тот и не думал убегать и следовал за ними в трех шагах, гордо воздев к небу пушистый хвост.

Но на полдороги Миягава решительно отказался от помощи, буркнул что-то недружелюбное в сторону Соджиро и захромал к ограде сам.

– Простите, что мы вас так задержали, – улыбнулась Изуми и, словно только сейчас вспомнив о этом, торопливо поклонилась. – Прошу прощения.

– Не стоит, – ответил Соджиро, радуясь возможности улизнуть. Ему и самому было немного боязно идти в поместье. Одно он знал теперь совершенно точно – кем бы ни была Изуми, она не походила на жертву плохого обращения.

***

Ирен

Не нужно было папе давать револьвер Миягаве-сану, думала Ирен, выслушивая аханья и оханья служанки, причитания мадемуазель Дюран и жалобы самого Миягавы.

Конец этому положил вышедший на шум отец. Джеймс Доннел невозмутимо выслушал объяснения Миягавы и служанки, осмотрел рану и наконец повернулся к Ирен.

– Папа, я ничего, совсем ничего дурного не делала! – сбиваясь и торопясь, заговорила та. – Я просто побежала за Чернышом, он удрал к дороге.

– Так значит, когда этот прохожий…

– Его зовут Окита Соджиро, – ввернула Ирен. Доннел погрозил дочери пальцем.

– Когда он достал меч, у Миягавы в руках уже был револьвер?

– Не просто был – он уже прицелился! – воскликнула Ирен.

– Хммм… Хорошо, иди, мадемуазель Дюран зовет. И впредь не вздумай уходить за ограду, слышишь? – строгость в отношении дочери плохо давалась Джеймсу Доннелу. Ирен это хорошо знала, поэтому подбежала к отцу и, быстро и признательно пожав его запястье обеими руками, унеслась во внутренние комнаты, звонко шлепая босыми ногами по циновкам.

Во время французского урока, пока рыжая мадемуазель Дюран, огромная и внушительная, читала из вольтеровского “Кандида”, мысли Ирен блуждали далеко от Вольтера и его сатирического пафоса. Сперва она засмотрелась на решительное суровое лицо мадемуазель Дюран и подумала, что та читала Вольтера с таким же выраженим, с каким, наверное, рыцари вступали в бой. Мадемуазель Дюран всегда с кем-нибудь и против чего-нибудь воевала – она поддерживала идеи женского равноправия и хорошо знала Лукрецию Мотт(5), в родной Канаде она попыталась было основать общество по защите китов от варварского истербления, но поднятый ею в охочих до сенсаций газетах шум так разозлил китобоев и связанных с китобойным промыслом судовладельцев, что мадемуазель Дюран принуждена была покинуть Канаду. Она воевала против своих родственников и небезуспешно – подробностей Ирен не знала, из разговоров родителей она уяснила только, что “милая Гризельда (так звали мадемуазель Дюран) добилась передачи имущества, причитающегося маленькой Кло”. Кто такова была маленькая Кло и что это было за имущество, Ирен понятия не имела, но итогом стало то, что мадемуазель Дюран осталась без гроша. К счастью, она была поддержана Мэри Доннел и вошла в семью Доннелов в качестве то ли друга, то ли компаньонки, то ли экономки. Она присматривала за домом, пока Доннелы путешествовали, нянчилась с маленькой Ирен, когда та только попала в Европу, учила девочку французскому и английскому, читала ей книги, которые многие отцы и матери семейств сочли бы непозволительным не то что читать, но даже держать в доме. Во всяком случае, когда в пансионе Ирен упомянула несколько названий в присутствии классной дамы, результатом стало всеобщее потрясенное молчание. Особенное впечатление произвел Вольтер.

Ирен смотрела на решительный острый нос мадемуазель Дюран, на такую же решительную бородавку на его кончике. Если уж воевать, то против Зла, а не против родственников, думала она. Или вообще не воевать. Если воюешь без достаточных на то оснований – получается как с Миягавой-саном. Она вспомнила молниеносный бросок этого паренька с катаной, сверкание стали в солнечном луче. Вот так надо воевать! Красиво и быстро; насколько красивее были войны в древности, чем теперь! Окита Соджиро – жаль что она не успела спросить, какими знаками пишется его имя. “Окита” – должно быть, “море” и “рисовое поле”. Ирен вспомнила свои фантазии о рыцаре с глазами цвета моря – нет, глаза у того парня были никак не синие. Не бывает у японцев синих глаз…

– А теперь я хочу, чтобы вы изложили на бумаге то, о чем только что услышали. На французском языке и своими словами, – сказала мадемуазель Дюран, закрыв книгу. – Вы слушали меня, мадемуазель?

– Нет… – покаянно склонила голову Ирен. Ей было жаль огорчать мадемуазель Дюран, но “Кандид” никак не мог сосредоточить на себя ее внимание. Мадемуазель Дюран сказала, что сегодня не будет никакого серсо, и это было обидно. Вдвойне обиднее было услышать от мадемуазель Дюран, что та была лучшего мнения о способностях Ирен и считала, что воспитанница не страдает “пустым кружевным легкомыслием”. Это было, пожалуй, самое суровое определение, которым могла наградить мадемуазель Дюран.

Вечером за ужином Ирен сидела тихо как мышка и, старательно уставясь в тарелку, прислушивалась к разговору приемных родителей.

– …но мне так жаль Миягаву, – говорила мама.

– Я не собираюсь выгонять его, – объяснял отец, – я просто хочу, чтобы тебя в мое отсутствие охранял не идиот с револьвером, из которого он и стрелять-то хорошенько не умеет, а толковый человек. Пусть даже без револьвера.

– И давал тебе возможность изучать твою пресловутую “врожденную страсть к убийствам”? – мамины губы юмористически поджались, а на щеках обозначились ямочки, которые Ирен так любила.

– И это тоже, – не выдержал серьезного тона папа. – Все бы тебе насмехаться над бедным ученым.

Комментарий к 4. Катана и револьвер

(1) – лицензия, позволяющая преподавать боевые искусства

(2) – квартал “веселых домов” в Эдо

(3) – “хяку-моногатари”. Игра заключалась в рассказывании 100 страшных историй. Перед началом игры зажигалось 100 свечей. Когда каждый из ста рассказчиков завершал свою историю о собственном опыте встречи со сверхъестественным, он задувал свечу. По мере того, как комната становилась всё темнее, участники игры переходили ко всё более страшным историям. После того, как был рассказана последняя, затухала последняя свеча, и комната погружалась в полную темноту. Японцы верили, что в этот момент комната привлекала не менее сотни духов, либо появлялось чудовище или случалось что-то странное, сверхъестественное.

(4) – убийство Ии Наоскэ или Инцидент у Сакурадамон, февраль 1860

(5) – американская активистка движения за права женщин, квакер, аболиционист.

========== Интерлюдия. О двух друзьях и чудесном цветке ==========

Танжер, наши дни, 48 дней назад

Сайто пребывал в том же летаргическом состоянии – или это называлось кататонией, подумала Ева? Ей очень хотелось сейчас пойти домой, сесть у ложа, на котором лежал Адам, взять его безжизненную руку в свои…

Но вместо этого она взяла пустой железный саркофажек, в котором находился раньше прах Мияко… то есть той, которая называла себя Мияко – и, приблизив его к лицу, осторожно вдохнула слабый кисловатый запах.

– Ты знала ее еще богиней?

Старая Харуна, делавшая вид, что занята своими агатовыми четками, наконец решилась задать этот вопрос. Ева покачала головой.

– Я знала ее еще человеком. Большинство богов были когда-то людьми; только глупцы считают, что быть богом величайшее благо. Большинство же богов отдали бы свою беззаботную вечность за право стать людьми.

Ева ожидала дальнейших расспросов, но Харуна молчала. Боится. Смертные часто боятся узнать, насколько на самом деле они счастливы и благословенны. Когда-то и она, Ева, была такой.

Пересыпаемый ветром с верхушек дюн песок поет. Иногда тонко и жалобно, иногда будто заливается радостным колокольчиковым смехом, иногда бубухает, как боевые барабаны. Песок поет песню пустоты и одиночества – такие песни, наверное, очень подходят богам. Боги одиноки и уязвимы, ибо бессмертны.

– Один – всего лишь один, он ничего не может. Поодиночке придя, мы в любой стране, в любом краю будем чужаками. Круча не покорится одиночке, но на нее могут взобраться двое. Скрученный вдвое, втрое канат порвется нескоро, а двое львят вместе способны одолеть и взрослого льва.

Двое меряли шагами бескрайние пески, каменистые нагорья и исчерченные сетью трещин равнины. И великий Шамаш сиял над ними, иссушая, ликуя, испытывая их силу и крепость. Как они были счастливы – один, на две трети бог, на одну человек, смертный, тем не менее, и второй, созданный из глины и бывший некогда ближе к зверям, нежели к людям. Один – царь над народом и городами, обликом величавее всех людей своих, вознесший стену своего града, чье оружье в бою не имело равных. И второй, для кого звериный язык был так же понятен, как язык людей, который был красив и небожителям подобен, чьи руки были крепки как горы.

Вдвоем одолели они дикого гиганта, поставленного стражем кедров ливанских. Вдвоем они странствовали, и мир был в их сердцах, ибо они были друг у друга. Но были эти двое смертными и разгневали богов они – нестерпима была для богов такая сила и такое счастье. И тот, кого породила глина, кто когда-то бежал вперегон с онаграми по великим просторам, с пантерами по великим пустошам, оказался прикован к одру болезни. К смертному одру.

И не стало его. И остался бывший некогда царем, победитель гиганта кедровых лесов один, как холодная белаю луна в небесной выси. И решил он найти средство, устраняющее смерть, отгоняющее ее черные крылья, отверзающее врата царства мертвых…

Ева запустила тонкие пальцы в свои белые пряди, лицо ее исказилось.

…Для чего нужно герою бессмертие? Он, верно, хочет вернуть друга, ушедшего далее, чем самые дальние горы, далее, чем за морской край? Он хочет, чтобы снова друг его был рядом, мерял бы шагами мощных ног бескрайние степи. Он хочет, чтобы снова смыкался над ними звездный полог небес во время ночевок в боевом походе. Так ли хочет герой, этого ли желает?

Тихонько пощелкивают в руках старой Харуны агатовые четки.

Нет, внимающие, иное томит душу героя – не хочет он разделить участь друга. Не хочет он смерти. Хочет он бессмертия. “Друг, с которым делил тяготы, должен теперь возненавидеть меня, ибо его пояла смерть, меня же смерть до времени миновала. Я боялся сражений, а он был мне в помощь. Не равно ли с ним мы смертны?”

– Куда идешь ты, герой? Для чего вступил ты на этот путь, для чего идешь путем далеким, зачем переплыл ты реки, где переправа грозит несчастьем, куда лежит путь твой?

– Друг мой, которого любил я, с которым мы труды делили – его постигла судьба человека.

– Издревле, о герой, назначено людям: селянин пашет, зерно засевает, урожай собирает, пастух и охотник со зверьем обитают, надевают звериные шкуры, едят звериное мясо. И все, что живет, смерти подвластно.

– И я не так ли умру, как умер друг мой? Тоска в утробу мою проникла, страшусь я смерти и бегу в пустыню. Не так ли умру я, как умер друг мой? И мое тело вгрызутся черви? Тоска в утробу мою проникла, не найти мне покоя; дальней дорогой иду я в пустыне. Мысли о друге не дают мне покоя – друг мой любимый станет землею. Стану ли я землею, как он? Смерти страшусь я, бессмертья алкаю. Стать не хочу я землею, как друг мой.

А в ее доме на узком ложе лежит Адам. Не старый, не молодой – вечный теперь уже. Ею, Евой, вырванный из тока жизни в бессмертие, которое страшнее ада.

Все сохранили письмена людей – как прошел герой сад каменьев, как преодолел он двенадцать поприщ, и ступил в воды смерти, и как добрался герой до жилища того, кому даровано было бессмертие, и как нырнул он в колодец в поисках чудесного цветка, что по словам Живущего Вечно, дарил вечную молодость. И как змея унесла тот цветок, насмехаясь над стараниями героя.

Одного не сохранили письмена людей, вытисненные в глине письмена людей – того, как посмеялись потом Высшие над героем. Как великое проклятие, выполнили они его просьбу – даровав ему Вечность. Ту глумливую, как лунный серп, одинокую и холодную как уползающий змеиный хвост, Вечность, которой ничем не избудешь. Ту, которой алкал он, позабыв о друге и лишь не желая себе его судьбы.

Ева подняла лицо со сложенных рук – за плотно задернутыми шторами уже зарождался рассвет. Надо было идти домой. Когда она ступала по еще темным, по ночному прохладным и чуть влажным мощеным танжерским улочкам – ей все казалось, что на губах скрипит давний, невообразимо древний песок Междуречья, которое когда-то было ее домом.

========== 5. Лягушка и море ==========

Япония, Эдо, 1860г

Сайто

Как, оказывается, много интересного можно увидеть, если смотреть чуть ли не с самой земли. Человеческие ноги, трава, ползающие насекомые. Он и не подумал бы раньше, что в том, как люди ступают по земле, может быть столько разных оттенков – шаги разнятся когда человек задумчиво-весел и задумчиво-грустен, когда он мечтает или когда о чем-то сосредоточенно размышляет. Человеку для различения этих оттенков непременно нужно было бы смотреть на все движения в целом, на выражение лица. Кошке же достаточно просто шагов.

Из человеческого в нем остались только память – и цель. И пока что он сделал все, что смог – выпрыгнул под ноги Окиты, почти зажмурившись. Уж кому-кому, а ему было отлично известно, что у Окиты молниеносная реакция, и что тот мог мечом перерубить кошачье тельце еще в полете. Мог – если бы вдруг захотел.

Потому, наблюдая потом за поединком катаны и револьвера, видя как неуверенно пляшет “ствол” в руках нападавшего, он мог с легкостью предугадать исход.

“Ствол”… Слово из другого времени и из другой жизни. А этот ненормальный еще дешево отделался.

***

Окита

– Не стоило тебе заговаривать с ней, а уж тем более называть себя, – заявил Хиджиката, когда Соджиро рассказал ему о своем приключении возле усадьбы Сэги. – Теперь уж неприятностей не оберешься.

Если Хи-сан говорил о неприятностях, они непременно наступали – это Соджиро усвоил с детства, вернее, с того времени, как Хиджиката Тошидзо, тогда еще аптекарь из деревни Ишида, подружился с Кондо Исами и стал приходить в додзё Шиэйкан. Кондо был человек простой и ровный, в представлении Соджиро он был похож на гладкий деревянный шар для игры, всегда твердый, но способный откатиться в сторону, когда нужно, и больно ударить, толкнуть, раздавить своей массой, когда это было необходимо. И все же Кондо был ровен, без углов и скрытых закоулков.

Хиджиката же был вроде оружия синоби, со скрытыми шипами, выстреливавшими совершенно неожиданно. И как знать, не ядовиты ли те шипы. Соджиро иногда казалось, что Хиджиката просчитывает каждый свой шаг на пять ходов вперед, а иногда напротив Хиджиката поражал своим легкомыслием, особенно в отношении женщин. Каким-то образом холодный расчет и холодная жестокость уживались в нем с пылким и необузданным нравом.

Прошло дней пять, весна шла к концу, ощутимо накатывала жара и пора “сливовых дождей” была не за горами. В один дождливый день, когда Соджиро закончил тренировать группу начинающих и, хмурый и злой, – как всегда после особо непонятливых учеников, – снимал нагрудник, его позвали во внутренние комнаты, сказав, что его хочет видеть “старший сэнсэй”.

Кондо Шюсай, глава школы Теннен-Ришин и приемный отец Кондо Исами, был уже слишком отягчен годами, чтобы самому вести занятия, но все же достаточно бодр, чтобы следить за всеми делами в додзё, хотя формально главой додзё уж пару лет как считался его приемный сын. Соджиро ни за что не признался бы в этом, но он слегка побаивался старика, от которого при неровном желчном характере никогда нельзя было знать, чего ожидать.

Войдя и почтительно поклонившись, Соджиро сел на указанное ему место. Он чувствовал бы себя увереннее, если бы рядом со старым мастером сидел Кондо-сэнсэй. А сейчас, глядя, как старик расправляет на столике перед собой какое-то послание, он ощущал все больший трепет. “Отличная бумага, – думал Соджиро, следя за руками Шюсая-доно, – тонкая и белая. Дорогая, должно быть”.

– Господин Сэги Комон написал мне, – медленно проговорил старый мастер, по-прежнему не смотря на Соджиро, – что инструктор додзё Шиэйкан ранил его слугу. И напугал гостей его дома. В письме он назвал твое имя. Как ты можешь объяснить это?

Хи-сан оказался прав насчет неприятностей, с тоской подумал Соджиро. Он попытался описать все как было, запутался под колючим пристальным взглядом маленьких глазок старика и, наконец, виновато опустил голову.

– Я поступил недостойно. Простите, сэнсэй.

Старый Кондо снова погрузился в изучение письма и только спустя несколько мгновений кивнул с таким видом, словно Соджиро и на просяное зерно не мог искупить своей безмерной вины.

– Завтра тебе придется пойти в поместье Сэги-доно и лично принести ему извинения. И для тебя было бы лучше, чтобы эти извинения были приняты…

Соджиро низко опустил голову и мысленно вознес благодарность богам за то, что при разговоре не присутствовала супруга старого Кондо – она непременно ввернула бы что-нибудь едкое о “неблагодарных голодранцах-дармоедах, не ценящих оказываемой им милости”. Со своих девяти лет, когда он впервые попал в Шиэйкан, Соджиро успел назубок выучить все ее слова, однако по-прежнему, услышав упреки старой госпожи, весь съеживался. Правда, мастер Шюсай и Кондо-сэнсэй всегда заступались за него, особенно последний.

Сопровождать Соджиро вызвался Иноуэ Гэндзабуро, бывший в Шиэйкане чем-то вроде эконома – несмотря на полную неспособность ко всякого рода коммерческим делам, – или же всешиэйканского доброго духа. В мечном бое Иноуэ-сан звезд с неба не хватал, хотя и занимался в Шиэйкане дольше всех остальных.

Соджиро немного приуныл – втайне он расчитывал, что с ним пойдет Кондо-сэнсэй. Но тот, повинуясь приказанию приемного отца, остался в додзё и только напутствовал ученика и “младшего братишку”:

– Помнишь, как я тебя учил, когда ты был мальчишкой? “Держи крепче, Соджиро”.

Иноуэ подтверждающе кивнул.

– Он уже не мальчишка, – бросил Хиджиката откуда-то с галереи и тут же снова скрылся.

– И впрямь пора тебе от этого детского имени избавляться, – сказал Кондо, улыбнувшись вдруг во весь свой большой рот. – “Окита Соджи” – звучит посолиднее.

***

Господина Сэги Комона мало кто в округе знал в лицо – жил он по большей части в Эдо, где занимал какой-то невысокий, но довольно доходный чиновный пост. В небольшое поместье, доставшееся от отца, господин Сэги наведывался крайне редко.

Иноуэ и Соджи ввели в комнату и попросили обождать. Обоих шиэйканцев удивила царившая в гостевой комнате обстановка – кроме обычного столика и подушек для сидения, на новеньких циновках стоял высокий стол с четырьмя стульями подле него.

Перегородка отодвинулась, вошел господин Сэги – он был в новых хакама, но поверх юкаты надел странное тесное одеяние с узкими рукавами и острыми плечами. Одеяние с трудом сходилось на его животе и было застегнуто прямо поверх оби на одну круглую темную пряжечку. Скорыми шагами войдя в комнату, Сэги отодвинул один из стульев и приземлился на него, указав посетителям на подушки для сидения.

Поклонившись, Иноуэ и Соджи сели. Господин Сэги некоторое время молча глядел на них с высоты своего стула, а потом начал говорить. Вернее – кричать. Он кричал о древней чести своего рода, который был вассалом самого храбреца Кидзан(1), о смертельном оскорблении, которое было нанесено дому Сэги. Вот он набрал побольше воздуху и собрался обрушить на головы посетителей еще одну гневную тираду – и тут раздался треск. Пряжечка, удерживавшая диковинное верхнее одеяние господина Сэги застегнутым, с треском отлетела, не выдержав, очевидно, красноречия своего владельца, и укатилась куда-то под высокий шкаф темного дерева. Оратор замер с разинутым ртом, и Соджи стоило великого труда сохранить невозмутимость, тем более, что откуда-то снаружи послышался смешок.

– Вы позволите, Сэги-доно? – и, не дожидаясь ответа, в комнату вошли двое – мужчина и женщина. Иностранцы, подумал Соджи и весь подобрался, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Приветливо поклонившись, женщина прошла к столу, но, увидев всю диспозицию – сидевших на полу Иноуэ и Соджи, сидевшего у стола на стуле Сэги, – в нерешительности остановилась за спинкой стула. Одета она была в платье, верхняя часть которого так обтягивала фигуру, что, раз взглянув, Соджи боялся лишний раз поднять на нее глаза. Правда, светлая ткань платья закрывала женщину до самого подбородка, но дела это почти не меняло. Соджи впервые видел такую одежду. Он успел, однако, разглядеть, что у женщины чуть вьющиеся темно-каштановые волосы – светлее, чем у той девочки Изуми, подумал он, – длинноватый тонкий нос, спускающийся к самим губам, тонким и крепко сжатым. Но большие глаза иностранки чуть улыбались, разглядывая обоих посетителей – улыбались ласково и совсем необидно.