Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Все кончилось в один миг, когда Ева нашла прямо у себя в постели маленькую статуэтку. Женщина, круглое личико с раскосыми глазами, а в руке продолговатый китайский веер. Владычица Западного рая Сиванму, сказали Еве ее пальцы, – слоновая кость, 14-й век. Елизавета, когда Ева показала ей эту статуэтку, сжала губы, глаза ее блеснули желтым, и желтизну перерезал вертикальный змеиный зрачок.

– Этого мне тут не доставало, – сказала Елизавета. Вынула из руки Евы статуэтку. – Тебе пора уезжать. И мне тоже тут наскучило.

Ева вернулась в Европу. На одном из перекрестков ей причудились синие бегучие огоньки, перепыгивающие с одного темного куста на другой – и она неожиданно для себя велела кучеру повернуть на северную дорогу. В одном из городков, через которые бежала дорога, через два дня пути она встретила Адама…

С тех пор они расставались еще дважды – в последний раз, когда Адам в своем вечном убегании от человеческого общества решил отправиться в Новый свет, а Ева облюбовала знойный, грязный, но притягательный, как неотмытая еще рабыня-полонянка, Хартум. В Хартуме она как-то встретила молодого тирольца по имени Альфред, который покупал зверей и обладал, по слухам, способностями понимать язык зверей. У Альфреда была черная борода, глаза его меняли цвет в зависимости от погоды, а в доме у него жила молодая львица. Потом тиролец уехал, а Ева перебралась в Танжер.

Они с Адамом были как бильярдные шары, которые то и дело сталкивал чей-то неумолимый кий. Да полно, подумала Ева – не такими ли шарами являются и все люди?

…Снова обретя способность двигаться, Ева взяла руку Адама в свои и вдруг заплакала – впервые за много столетий. Она не плакала, когда ушел Марлоу, были только сухие рыдания. Когда ушел Адам, она словно закаменела. А сейчас слезы лились и лились, безостановочно, и даже мысль о том, что сырье Билаля было не слишком чистым и могло подействовать на ее нервы, не прекратило слез. Ей так не хватало Адама…

“Бывает, люди рождаются снова и снова только для того, чтобы стать мудрее и связать порванную некогда нить”.

Зря глаза называют зеркалом души, подумалось Еве – у Харуны глаза пустые, словно затянуты золотой пленкой – как на японской маске одержимой.

Япония, Эдо, 1860г

Ирен

Зря глаза называют зеркалом души, сказала себе Ирен, наблюдая за садовником Хиосаки, который с невозмутимым видом избавлялся от густо и буйно разросшейся вдоль дорожек травы. Трава тут растет со сказочной скоростью, особенно летом, и Хиосаки с терпением стоика подстригал и выдергивал лишнюю каждые два дня, невзирая на духоту и дожди. Садик был ухоженным, как игрушка – нигде в Европе нет таких ухоженных садов как у нас. И нет более терпеливых людей, чем у нас, сказала себе Ирен, второй раз ловя в своих мыслях это “нас”. Нет, положа руку на сердце, совсем уж “своей” она Японию еще не ощутила – страна впускала ее с трудом, подозрительно приглядываясь к непохожей на себя девочке.

Ирен прокралась мимо занятого Хиосаки к боковой калитке и выскользнула из нее на дорогу. До Янаги часа полтора пути – час, если не зевать по сторонам. Хорошо, что отец дома, а Окита Соджи занят всю эту и следующую неделю – уж от него-то не особо улизнешь! Отец с утра до вечера читает или пишет что-то в своем “кабинете”. У мамы мигрени, она часто лежит – жара скверно действует на нее. Да и мадемуазель Дюран сегодня не желает выходить на улицу. А Ирен на всякий случай оставила в своей комнате записку, прямо к сёдзи прицепила. Правда, черный котик, сидевший на мокрой от дождя ограде, посмотрел на нее с явным осуждением и бежать вслед не спешил.

Дорога была пуста и покрыта лужами, хотя дождь шел только ранним утром, и эти лужи были похожи на широко распахнутые глаза, в которых отражалось низкое серое с редкой просинью небо. Вот эти глаза, пожалуй, были похожи на зеркала.

Ирен осторожно обходила дождевые зеркала, стараясь не слишком оскользаться на грязи, и продолжала думать о “зеркалах души”. Если в Европе невозмутимый и закрытый человек почти наверняка задумывал что-то дурное, то тут это правило не действовало. Японцы скорее были похожи на англичан, у которых невозмутимость почти что высшая добродетель.

Да, ни о каком зеркале души в глазах тут говорить не приходилось. Скорее, глаза были закрыты на семь замков и семь ключей. No personal questions or remarks(1) – совсем как ее учили когда-то в Англии. Разве что у Миягавы и у Окиты порой можно было уловить какие-то настоящие эмоции. Но Миягава не в счет, он, как говорила мама, не вполне умственно развит. Окита же не всегда умел спрятать то любопытство, с каким наблюдал за ними всеми – за отцом, матерью и за нею, Ирен. Как-то вот она собрала цветы и решила сплести из них венок – здесь она встречала только цветочные гирлянды, и те не плелись, а словно нанизывались на нитку. Она плела, пока не почувствовала пристальный взгляд – Окита следил за ее пальцами, ловко сплетающими вместе стебельки и листья, с явным беспокойством. Она спросила, что случилась – как знать, может, она по незнанию сорвала какой-нибудь особо священный или особо ядовитый цветок, – но Окита поспешил извиниться и уверить, что нет, ничего. Однако после этого он как-то приуныл. Странный!

А вот у прохожих, особенно в городе, если и было любопытство, то такое, словно они разглядывали не людей, а диковинных животных, в отношении которых можно было вообще не стесняться. Ирен ругательски ругала себя за трусость, но больше не могла принудить себя ходить за покупками с матерью или мадемуазель Дюран. Им проще, твердила себе Ирен – они обе чужие в этой стране и прекрасно знают, что своими им не стать. А вот она все время ощущала страшную раздвоенность – ни своя, ни чужая. Ей нужно, необходимо хотя бы попытаться почувствовать себя своей. Либо, на худой конец, окончательно стать здесь чужой.

Лавочник в Янаги, у которого они с матерью и с мадемуазель Дюран пару раз делали покупки, к удовольствию Ирен, не признал в ней “ту, которая приходила с иностранками”, а отнесся как к обычной покупательнице. Он благожелательно посоветовал самые лучшие сладости изо всех, какие у него нашлись и только под конец спросил, откуда она родом. Просиявшая Ирен ответила что-то про Нагасаки и, быстро расплатившись, вышла из лавочки.

А вот дальше начались неприятности. Еще у лавочки Ирен заметила, что за нею пристально следят трое очень неприятных с виду оборванцев; у одного лицо пересекала грязная повязка, закрывающая один глаз, да и двое других выглядели ненамного лучше. Ирен низко надвинула на лицо соломенную шляпу и поспешила скрыться за углом, надеясь затеряться в толпе. Однако через два квартала, перейдя маленький мостик, она поняла, что троица не выпускала ее из виду. Ирен ускорила шаг – и преследователи тоже ускорились. Они были уже совсем рядом, до Ирен донеслись их возгласы, явно адресованные ей, когда словно из-под земли рядом возник высокий молодой мужчина в опрятном, даже щегольском, светло-сером катагину(2) поверх темно-серого – “кэмпо-иро”, вспомнила она название этого цвета, – косодэ, и в плотных хакама цвета пепла.

– Я вижу, вы немного заблудились? – с изысканной вежливостью наклонился он к Ирен.

– Спасибо… немножко, – пролепетала та.

– В таком случае, могу ли я помочь? – осведомился мужчина. Его глаза словно подсмеивались надо всем, что он слышал и что говорил – нельзя было разобрать, когда он шутит, а когда серьезен. И такая же легкая необидная насмешка сквозила в его голосе – что-то было в нем от кошачьего мурлыканья. Но весь его вид был так внушителен, что преследователи сразу растеряли свой пыл – бросив пару грубых восклицаний, они повернулись и медленно удалились, то и дело оглядываясь с явным сожалением.

– Мне нужно в усадьбу Сэги Комона, – с огромным облегчением сказала Ирен. Ее неожиданный спаситель чуть поднял брови и насмешливое выражение его лица стало еще заметнее.

– Вы – воспитанница иностранцев, которые там живут, – сказал он. Утвердительно, а не вопросительно. И счел нужным пояснить: – Мне о вас рассказывал Окита Соджи. Идемте.

Именем ее он не поинтересовался и своего не назвал. Ирен ничего не оставалось как кивнуть и последовать за незнакомцем, который зашагал по улице чуть пружинящей уверенной походкой.

– Я не смогу проводить вас сам, – говорил ее спутник, – однако найдется человек, который сделает это с удовольствием. А то неровен час, снова наткнетесь на каких-нибудь бродяг.

– Они просто поняли, что я… – Ирен чуть было не сказал “не японка”, – что я не местная? Поэтому пошли за мной?

– Нет, просто увидели, что вы одна и не из этого города. Не стоит молодой девушке разгуливать одной, – ответил мужчина так, словно понял, что собиралась сказать Ирен. И снова она не могла разобрать, серьезен ее спутник или потешается над ней.

Они поднялись на небольшой холмик, где улицы были уже, а дома беднее. Ее провожатый постучался в один из домов и, поздоровавшись в ответ на приветливый кивок невзрачного человечка, сказал, что ему очень нужно переговорить с Окитой. Человечек – Ирен узнала его, это он приходил вместе с Окитой извиняться перед господином Сэги, – бросив на нее, старавшуюся спрятаться за спину самурая, любопытный взгляд, пригласил зайти, а сам торопливо засеменил к дому. Ирен зайти не решилась, да и ее спутник не спешил воспользоваться приглашением.

– Я подменю тебя в додзё, – заявил мужчина прибежавшему Оките – взъерошенному, со струйками пота, сбегавшими по лицу, в металлическом нагруднике вроде кирасы и с деревянным мечом в руках.

– Изуми-тян, что вы здесь делаете? – изумленно воскликнул Окита, едва кивнув мужчине. – Благодарю вас, Яманами-сан. Погодите, сейчас я…

Не докончив фразы, он убежал, на ходу пытаясь развязать шнурки, которые держали его нагрудник.

– Яманами Кэйскэ, – наконец-то представился ее провожатый.

– Ирен, – растерявшись от всего этого потока событий, она назвала свое европейское имя. Пару мгновений Яманами изучал ее лицо, все так же полунасмешливо-полусерьезно.

– Было бы хорошо, – задумчиво сказал он, – если бы вы передали тем иностранцам, что живут в усадьбе, что им стоит как можно скорее покинуть Японию. Ради их же собственной безопасности. Иначе кто знает, что с ними может случиться.

– Спасибо, Яманами-сан. Вы мне так помогли, – Ирен поклонилась, решив не уточнять, была ли последняя фраза шуткой, или господин Яманами говорил об опасности всерьез. Подбежавший Окита широко улыбнулся Яманами.

– Я закончил на сегодня с тренировкой, Яманами-сан. Спасибо вам большое.

– Не стоит. Всего хорошего… Ирен-сан.

***

Если бы у меня был старший брат, он наверное так же злился бы на меня, подумала Ирен, когда, шагая впереди нее по дороге, Окита в красках расписывал все опасности, которые могли подстерегать ее на дороге, в городе и на обратном пути. Узелок с покупками оттягивал руку, а на душе становилось все мрачнее.

– Вы разве не понимаете, что одной в городе… вам не место? – воскликнул Окита.

– Мне нигде нет места, – печально ответила Ирен. Окита остановился так внезапно, что она едва не налетела на него.

– Вас обижают? – впервые Ирен увидела на его лице такое жесткое выражение. Словно выглянула на миг какая-то оборотная, сумеречная сторона его натуры.

– Нет, нет, – поспешила сказать она. – Но только…

Весь рассказ о том, как сложно быть одновременно и иностранкой, и неиностранкой, и вообще непонятно кем, уложился всего в несколько фраз, Ирен даже была чуть разочарована собственной краткостью – все ее переживания этим словно обесценивались. Но Окита, похоже, совсем не считал ее слова пустяком.

– А вы хоть что-нибудь знаете о своих родителях? – спросил он.

Ирен помотала головой.

– Только о матери. Она умерла, когда мне было пару дней… Я знаю, что ее звали О-Судзу – и все.

– Моя мать тоже умерла, когда я родился, – тихо ответил Окита.

Помолчали. А потом Окита словно встряхнулся.

– Давай узелок. Ты с ним еле ноги волочешь.

– Он тяжелый, Окита-сан.

– Тем более давай. И зови меня Соджи.

С этого дня Ирен стало казаться, что у нее появился старший брат – Соджи старался не отпускать ее никуда одну, да и сама Ирен обнаружила, что каким-то образом этот юноша-самурай стал мостиком между ней и страной, в которой она так хотела стать “своей”.

Наверное, после побега в лавку ее отругали бы гораздо сильнее, если бы в в ее отсутствие в усадьбу не приехал гость – так что покупки Ирен оказались очень даже кстати. А гость, красивый широколицый человек с мягкими каштановыми бачками и светло-карими круглыми глазами, в момент завладел вниманием всех. Звали его Генри Хьюскен, и был он помощником и переводчиком американского посла Харриса.

Ирен внимала его рассказам, едва не раскрыв рот. У господина Хьюскена была настоящий дар рассказывать истории – он не пытался выпятить свою роль в описываемых событиях, но как-то чувствовалось, что именно он являлся их движущей силой. Отец слушал гостя со своим обычным вниманием, чуть наклонив набок лобастую голову и посматривая на Хьюскена из-под очков. Мама, к которой в основном и обращался господин Хьюскен, слушала его так же внимательно, но Ирен хорошо знала это мамино выражение – застывшая маска благожелательности. Когда пару раз в речи гостя проскакивало что-то вроде “что взять с дикарей” или “куда им, японцам, понять это”, лицо мамы чуть подергивалось, словно в висок ей ударяла мигреневая боль.

В первые пару визитов Генри Хьюскен почти не обращал на Ирен внимания – словно она была служанкой или каким-то не особо нужным предметом мебели. Лишь раз она краем уха услышала что-то вроде “веселая женщина из Нагасаки” – и по тому как резко оборвала Хьюскена мама, догадалась, что речь шла о ком-то, связанном с нею.

И только через месяц, когда закончились дожди, раскисшая земля стала подсыхать, а синие и лиловые ирисы уже почти отцвели, господин Хьюскен соизволил заметить Ирен. Он уже собирался садиться на коня, очевидно уже успел попрощаться с ее приемными родителями. Она же читала в своей комнате и только успела выйти во внутренний двор.

– Ты очень похожа на нее, – сказал Хьюскен по-французски, проходя мимо Ирен и замедлив шаг. – Мсье и мадам Доннел будут недовольны, что я сказал это.

И Ирен стала будто сама не своя, она не могла перестать думать о том, кого имел в виду Хьюскен. Была ли это ее настоящая мать?

– Тебе хорошо, ты хоть знаешь, кто твои родители, – говорила Ирен между взмахами палки для серсо. Как хорошо, что мадемуазель Дюран не понимает по-японски! Пусть себе сидит и смотрит. Она наговорила вчера Ирен кучу смешных и глупых вещей про господина Хьюскена – будто тот просто пытается задурить ей голову. Какая чушь!

Соджи ничего не отвечал, он продолжал ловить кольцо и кидать его Ирен так, будто важнее этого занятия ничего в мире и представить себе нельзя.

– А может, у меня есть родные, – продолжала Ирен.

–…которые с удовольствием продадут тебя в какой-нибудь чайный домик, – заявил вдруг Соджи. И кинул кольцо с такой подкруткой, что палочка Ирен только стукнулась о его обод.

– Что?! – о том, что такое чайный домик, Ирен если не знала, то догадывалась.

– При этом они будут считать, что устроили твою судьбу, – продолжал Соджи и улыбнулся. Ирен бросила палку и стремглав побежала к калитке. Соджи бросился за ней, вслед им кричала мадемуазель Дюран.

У самой калитки Соджи догнал ее и схватил за руку.

– Пусти! – со злобой крикнула Ирен, но вырваться из железного хвата было почти невозможно.

– Видела тех, которых от тебя Яманами-сан отогнал? Хотела всю жизнь… с такими…

– А тебе-то что? У тебя вон есть… родные…

– Сестры, – жестко ответил Соджи. – Они меня очень любят, но так, как тебя любит, – он отвернулся, – Мэри-сан…

Ирен словно очнулась.

– Я хочу только узнать, – пробормотала она, – корни… Без корней я всегда буду иностранкой.

– Ты не иностранка, – серьезно ответил Соджи. – Уж мне-то можешь поверить – будь ты иностранкой, Яманами-сан тебе ни за что не помог бы.

***

А когда дожди совсем прекратились и в заводях и озерцах зацвели лотосы, Соджи предложил ей пойти с ним в маленький храм неподалеку.

– Сейчас дни поминовения умерших, – сказал он. – Если хочешь… отнеси приношение, чтобы о твоей матери помолились.

Ирен боялась даже говорить об этом приемным родителям, но сказать пришлось. И мама против ожидания поддержала ее.

– Господь поймет, что ты хотела лучшего для своей мамочки, – сказала она. Ирен благодарно поцеловала маму в щеку и только сейчас заметила тоненькие, как паутинка, морщинки, которые протянулись от уголков маминых глаз. А выходя из комнаты, она заметила, как мама обменялась понимающими взглядами с ожидавшим в дверях Соджи.

– Ты прямо мудрец, “старший братец”, тебе бы в монахи идти, – не удержалась она от шутки, когда они вышли из усадьбы и пошли к леску. Соджи слегка улыбнулся.

– Это не я придумал, это мне Яманами-сан посоветовал, – ответил он. – Вот уж кто мудрец.

– Он странный человек, – сказала Ирен, вспомнив слова Яманами про иностранцев. – Непонятно, шутит он или говорит серьезно.

– Шутит? – удивился Соджи. – Яманами-сан никогда не шутит, он очень серьезный человек.

Во время монотонного чтения сутр в маленьком храме Ирен было очень тяжело и неуютно – ей вдруг показались бессмысленными все ее ухищрения. Как это могло ей помочь? Соджи, который преклонил колени поодаль, казался сейчас далеким видением. Он, наверное, и вправду был где-то далеко – может быть со своими родителями, в какой-то той бесконечности, где они пребывали. А ей стало вдруг так одиноко, как не было еще никогда, даже когда папа и мама впервые оставили ее в пансионе.

Но когда в последний день праздника Соджи и она пошли к реке пускать “прощальные огни”, Ирен вдруг послышался далекий звон колокольчика(3), нежный и такой родной, что она неожиданно для себя расплакалась, как не плакала уже очень давно. Она уткнулась в темное косодэ Соджи и плакала, плакала – чувствуя, как уплывает по реке все дальше, в темные неведомые воды, четвероугольный бумажный фонарик со свечкой внутри и как вместе с ним, словно отпущенная на волю, уплывает над водами реки, все выше и выше в темное небо та, которая когда-то дала ей жизнь, отпущенная на волю своей дочерью.

Комментарий к 7. Бильярдные шары и огни на темной воде

(1) – “никаких личных вопросов и замечаний”

(2) – часть официального одеяния самурая, род безрукавки, надеваемой поверх косодэ

(3) – имя “О-Судзу” означает “колокольчик”

========== 8. Осенние травы и полсуна до цели ==========

Япония, Эдо, 1860г

Окита

Лето кончилось, отпустила душащая как ватное одеяло жара. Прошел сезон хризантем и пришла осень – тихая, вкрадчивая, на лисьих мягких лапах.

Заливались кровавым багрянцем клены. Сестра Мицу родила девочку в середине девятой луны. Умер старший брат старого мастера Шюсая. Очередная пассия Хиджикаты уехала в Киото. И вода в озерце у Тамагава стала темнеть раньше, чем успевало сесть солнце, а тяжелая палка, которую в Шиэйкане использовали вместо легкого синая, взлетала в руках легче, потому что державшим ее не приходилось преодолевать ватное одеяло духоты.

Доннеру-сан несколько раз беседовал с Соджи наедине – расспрашивал о привычках, самых простых, о том, что нравится есть и пить, и даже о том, какие сны снятся. Изуми всякий раз после таких разговоров смеялась, говоря, что отец обязательно внесет его в свою “классификацию”. Однажды она все-таки растолковала, что это была за классификация – оказывается, Доннеру-сэнсэй, как стал мысленно называть его Соджи, ищет способ, как можно определять преступника еще до того, как он совершил преступление.

– Мне кажется, это дело безнадежное, – добавила Изуми. – И мама тоже так считает.

– Благородное дело не может быть безнадежным, – проговорил Соджи, внимательно следя, как Изуми перекладывает книги на полочку узкого открытого шкафа. Книги из ее рук словно выскальзывали сами, и Соджи порой казалось, что каждое движение Изуми сопровождает тонкая нежная звенящая музыка – вроде той, которую иногда играла Мэри-сан на большом чужеземном инструменте в форме груши. “Ги-та-ра” – так она называла этот инструмент.

– Совсем как в старой сказке, – улыбнулась Изуми. – Рассказать?

Не было ничего лучше, чем сесть на краю энгавы, свесив ноги и положив меч рядом, и слушать. У Изуми отлично получалось рассказывать – светло-карие глаза ее словно делались больше, и в них начинали мерцать золотистые искорки, словно светлячки. И едва заметное золотистое сияние, казалось Соджи, медленно разливалось вокруг нее, будто останавливая весь мир.

– В далекой горной стране жила-была одна девочка… – начала Изуми.

…Позавчера, возвратившись в Шиэйкан, он услышал:

– Кат-тян, ну пожалуйста!

– И не проси! Вон, возьми с собой Окиту – у него лучше получается улаживать дела подобного рода.

Из внутренних комнат вышел – нет, вылетел, – разъяренный Кондо и, буркнув что-то, скорым шагом пошел к додзе.

Вслед за ним появился Хиджиката – тоже, судя по виду, не в лучшем расположении духа.

– Идем! – бросил он на ходу.

– И вот девочка увидела, как жестокая птица терзала тело прикованного узника, вырывая из его груди окровавленные куски мяса…

– Что стряслось, Тошидзо-сан? – он едва поспевал за широко и размашисто шагавшим Хиджикатой. Но увы, даже обращение по имени не действовало – Хиджиката не отвечал.

– Вы снова решили помочь женщине сбежать из “веселого дома”? – Соджи припомнил ту великолепную драку, в которой и ему пришлось поучаствовать. Против них двоих тогда было человек семь, никак не меньше, и все со здоровенным палками. После этого до ребер и спины дня три было больно дотронуться, но они с Хиджикатой тогда славно уделали противников.

– Вы такой опытный человек, Хиджиката-сан, – попробовал Соджи зайти с другой стороны. – Может, вы знаете ответ на вопрос… – он мучительно подбирал подходящий вопрос, но в голову, как назло, лезла всякая ерунда. Не к месту он припомнил, как поразили его аккуратные ноготки Изуми – она тогда плела красивую цветочную гирлянду, а он не мог оторвать взгляда от ее тонких пальчиков с аккуратными чистенькими ноготками. У сестры Мицу на пальцах всегда заусенцы, и даже у жены Кондо-сэнсэя руки гораздо менее аккуратные, подумалось тогда Соджи, и отчего-то он ощутил невнятное беспокойство. Сейчас вот это припомнилось, и губы сами произнесли:

– Отчего девушки вдруг начинают заботиться о своих руках?

– И сказал узник, что для того, чтобы его освободить, она должна будет сплести длинную-предлинную веревку из колючего терния, и в продолжение всего того времени, что будет она плести, не должен никто знать и видеть ее работу, – рассказывала Изуми.

Хиджиката с размаху остановился и повернулся к нему.

– Чего? Что ты болтаешь?

– Мы идем неведомо куда, уважаемый Хиджиката-сан отказывается посвятить недостойного меня в свою высокоумную стратегию – так что приходится говорить о пустяках.

– Болтун ты, Соджи! К одному знакомому аптекарю стали цепляться неприятные люди из Хатиодзи, – а может, они из Эдо. Я иду разобраться с этим.

– О! Все так просто. А то мне Яманами-сан как-то рассказывал…

– Этот порасскажет! – Хиджиката недолюбливал Яманами.

– …рассказывал, что у одного аптекаря очень красивая дочь.

Ничего подобного Яманами ему, конечно, не говорил – просто, увидев яростного Кондо, нетрудно догадаться, что без женщины тут дело не обошлось.

– Соджи, твой длинный язык тебя подведет.

– Она плела и плела веревку, и ее пальцы были все исколоты. Но она этого не замечала, только и думала о том, как спасти узника…

– Кстати, девушка начинает заботиться о своих руках, когда собирается выходить замуж, – сказал вдруг Хиджиката.

Позади остался тракт Косю, тропинка свернула в в густые заросли.

– Подождем. Им нужно сегодня перехватить одного человека, а мы потом перехватим их.

Смеркалось, когда послышались шаги и на лесной дороге показались длинные тени. Четверо остановились неподалеку и тоже притаились. Топот копыт, дробный, дерзкий – только смельчак, не дорожащий жизнью, может так беспечно скакать верхом по вечереющему лесу. Три тени метнулись навстречу всаднику, шарахнулся конь, сбросил седока.

– Жители ее деревни заметили, что девочка все вечера проводит одна, запершись, и огонек не гаснет в ее окне до самого утра. Они решили, что она колдунья и наводит порчу на них, их скот и все их добро, – продолжала Изуми.

Но они с Хиджикатой успели прежде тех четверых – прежде, чем четыре меча опустились на упавшего. Свист клинков, когда они полосуют живую плоть, похож на треск рвущегося шелка…

Упавший всадник медленно поднялся на ноги, прихрамывая, поковылял к своему оружию, отлетевшему в сторону – вспомнить бы, как называли это маленькое ружье Доннеру-сама и Изуми! И только тогда Соджи узнал в нем иностранца, который приезжал несколько раз к Доннеру-сэнсэю. Переводчик американского консула.

– Они пошли за девочкой, когда она отправилась в дикие горы, и там отобрали у нее сплетенную веревку и бросили в костер. А девочка горько заплакала, и от ее слез обрушились скалы и похоронили под собой злых людей…

Соджи вспомнил, как слушала этого осанистого усатого иностранца Изуми. “Девушка начинает заботиться о своих руках, когда собирается выходить замуж”. Изуми уже четырнадцать, может, ее воспитатели присмотрели кого-то для нее…

Руки сами собой стиснулись сильнее на рукояти меча – всего два шага, взмах и удар. И никто не узнает…

– Уезжайте, – вместо этого бросил он иностранцу. – Уезжайте и никогда не ездите по темноте, тем более в одиночку.

Гнедая лошадь иностранца никуда не убежала – она остановилась шагах в десяти, вид мертвых тел беспокоил ее, она нервно прядала ушами, а тонкие ноги беспрестанно переступали на месте, будто земля горела под ее копытами. Хиджиката, тщательно обтерев кровь с меча, с отсутствующим видом рассматривал его лезвие. Соджи знал этот отсутствующий вид слишком хорошо: в любой миг смертоносная пружина готова была распрямиться и бросить Хиджикату вперед. Убить иностранца – слишком соблазнительно…

– Уезжайте, скорее! – крикнул Соджи.

– У него тут женщина, неподалеку. Живет в старом домике у запруды, знаешь? – сказал Хиджиката, когда топот копыт почти смолк. По лицу Хиджикаты невозможно было понять, хотел он разделаться с иностранцем так же, как и с теми четырьмя, или ему было на иностранца вовсе наплевать.

– И что же девочка? – с улыбкой спросила вышедшая из своей комнаты Мэри-сан. – Мне кажется, Ирен, ты перепутала сразу много сказок.

Изуми вздрогнула, словно разбуженный лунатик, и с затаенным недовольством обернулась на мать.

– А девочка заснула волшебным сном в большой пещере, на ложе из прозрачного хрусталя. И прошло много-много лет, а она все спала, – Изуми повернулась к Соджи и продолжала, не отводя взгляда: – А через сто лет появился принц и поцеловал ее, и девочка ожила.

Соджи показалось, что на него обрушились попеременно ведро горящего масла и ведро ледяной воды. Вода не могла погасить огонь, могла лишь чуть-чуть охладить – временно, чтобы не сгореть дотла, до черных угольков.

– Я бы хотела совершить небольшую прогулку, – голос Мэри-сан показался ему спасением. Можно было вскочить и с готовностью поклониться – так, чтобы пылающее лицо его было в тени и не так видно было, как горели щеки.

– Конечно… – начал Соджи и, не удержавшись, взглянул на Изуми.

– Можно, я тоже пойду? – спросила та.

– Можно, если… – далее последовали непонятные Соджи иностранные слова. Он уловил только имя “Дюран” и поискал глазами рыжую воспитательницу. А потом мысленно поблагодарил будду Амиду и заодно Бисямон-тэна за то, что той нигде не было видно.

Метелки сусуки уже по-осеннему засеребрились, а длинные лезвия листьев стали почти желтыми. Они тихо шелестели, переговариваясь. Мэри-сан заговорила об искусстве составления букетов, которым она восхищалась. Изуми шла молча – ее глаза были чуть печальны, отчего она казалась совсем взрослой. Когда Мэри-сан заговорила о “печальном очаровании”, Изуми вслух прочла стихотворение, которого Соджи никогда не слышал – в нем упоминались “семь осенних трав”(1). К стихам он всегда был равнодушен, но сейчас подумал, что надо бы попросить Яманами-сана научить его немного стихосложению – чтоб не выглядеть таким неотесанным болваном.

– Если стебелек сусуки связать кольцом и надеть на руку – можно отогнать злых духов, – сказал Соджи и с затаенной радостью заметил, что Изуми повеселела.

– А вы в это верите, Окита-сан? – спросила она, улыбаясь. При матери она никогда не называла его “Соджи” или “старший братец”. Соджи улыбнулся и хотел было ответить шуткой, когда новый, едва слышный звук донесся до него.

– Будет дождь, – тихо сказал Соджи, останавливаясь. – Нам стоит повернуть назад.

– Ну что вы, Окита-сан, на небе ни облачка, – засмеялась госпожа Мэри.

Изуми же сразу стала серьезной и остановилась рядом с ним, стараясь по выражению лица отгадать причину его беспокойства. Ничего и никого вокруг, только переговариваются стебли и листья сусуки. Но своему чутью на опасность Соджи уже привык доверять.

– Идемте домой! – жестко проговорил он. И, спохватившись, прибавил почти просяще: – Пожалуйста, О-Мэри-сан!

Но они не успели: слева и справа послышался приближающийся громкий шелест – те, кто пробирался в зарослях, поняли, что уже нет смысла таиться.

– Да здравствует император, долой варваров!(2)

Мэри-сан и Изуми попятились. Он спиной оттолкнул Изуми к матери и остановился посреди тропинки. Из зарослей на тропинку выскочили трое – не сказать, что оборванцы, но и хорошо одетыми их не назовешь.

– В сторону, мальчишка! Ты защищаешь варваров?

Голос низкий, грубый и произношение выдает выходца из Тоса. Соджи медленно обнажил меч, досадуя, что не удосужился заглянуть к шлифовальщику – после того боя в лесу наверняка остались зазубрины, вряд ли он сам мог отполировать и наточить лезвие так, как это сделал бы опытный мастер.

– Ты кто таков, наглец? – снова спросил тот, с выговором Тоса.

– Окита Соджи, школа Теннен Ришин.

Противники замерли, двое из них даже опустили мечи, и в другое время Соджи порадовался бы тому, что его имя явно не было для них незнакомым.

– Канаяма Гэнноскэ, – отозвался тот, у которого был акцент Тоса. Меча он не опустил.

…Когда на тебя летят враги, время словно замедляется. Можно поудобнее перехватить катану и выбрать момент для выпада. Одного отмахнуть вправо, легко, словно срубив деревцо. И, не оглядываясь, к главарю. Не оглядываясь. Сзади послышался сдавленный крик, шипение и бульканье, с каким кровь бьет из перерезанной жилы; косой удар, располосовавший противника, не оставлял тому шанса.

Второго пропустить мимо себя слева, и сталь догонит его бок. И снова догонит – когда он завалится назад, вытаращив глаза, выбросив перед собой скрюченные близящейся смертью пальцы.