Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Джастин, который живо интересовался всем, что касалось фехтования, и сам увлекался фехтованием на саблях, сразу оживился и попросил подробностей.

– Чаще всего в реальном бою и боя-то почти нет, – рассказывал Кидо. – Все решают один-два выпада. Это не зрелище, здесь важна эффективность. Я имею в виду настоящий бой, а не фехтование боккеном или синаем. Сам я когда-то немного занимался фехтованием и, смею надеяться, кое-чего достиг, однако в сравнении с… например, с Окитой Соджи – как раз здесь, в Эдо я впервые увидел его, прекрасный фехтовальщик, хоть и был он тогда совсем мальчишкой, – так вот, в сравнении с ним мои скромные достижения ничто, пыль на крыльях бабочки.

– Окита… Соджи? – имя сорвалось с губ почти помимо воли, и Кидо истолковал ее тон по-своему.

– Как я понимаю, вам уже рассказали об ужасных и кровожадных Шинсенгуми? – чуть понизив голос, спросил он.

Джастин и Лоран отрицательно покачали головами, и Ирен не оставалось ничего, как сказать, что она слышала что-то ужасное, но не запомнила ничего, кроме имени.

– Шинсенгуми был особый отряд на службе бакуфу, в Киото. У них были определенные, – Кидо аккуратно голосом подчеркнул это слово, – полномочия по поддержанию того, что некоторые считали порядком. И Шинсенгуми широко пользовались этими полномочиями. Исключительно хорошо организованный, очень боеспособный отряд. И мечники у них были преотличные – как на подбор. Они наводили ужас на жителей столицы, когда строем шли по улицам под своим знаменем «макото».

– Что, простите? – переспросил Джастин.

– У них было знамя – красное полотнище с белым иероглифом «искренность» на нем, – пояснил Кидо. – Я знал их командира Кондо Исами, это был весьма достойный человек, тоже, кстати, отсюда, из Эдо родом. И превосходный мастер меча. Жаль, что он выбрал не ту сторону. С Окитой Соджи, первым мечником Шинсенгуми, я тоже был достаточно хорошо знаком и видел его в настоящем бою. Не думаю, что в Японии найдется много равных ему бойцов. И столь же искусных и безжалостных убийц, – прибавил Кидо после паузы.

В горле у Ирен пересохло, она едва смогла выдавить из себя приличествующую случаю светскую полуулыбку. Как живой, встал перед ней Соджи с мечом – такой же, как в тот день, когда он убил в зарослях сусуки тех троих, кричавших “долой варваров”. Она вспомнила, как, убив первого из тех троих, Соджи на мгновение замер, фиксируя движение, словно искусный каллиграф – завершающий штрих. Он убивал красиво, подумала Ирен, и сам это знал.

– И где же сейчас этот… убийца? – голос едва слушался ее.

– Не волнуйтесь, Ирен-сан. Старые времена прошли, – Кидо не смог скрыть удовольствия, произнося это. – Шинсенгуми больше нет, и насколько мне известно, Окита погиб во время одной из битв вместе с их остатками. Относительно остатков – интересный случай рассказали мне…

Дальше Ирен не слушала. Соджи – безжалостный убийца, Соджи погиб, Соджи больше нет… Она не знала, какая из этих обрывочных мыслей ранила больнее.

Япония, Эдо, 1868г

Сайто

В человеческих шагах дорога из Киото в Эдо измерялась парой недель. Коту для того, чтобы пройти этот же путь, потребовалось дней десять – кот может пробираться напрямик, задерживаясь только для охоты, которая бывала теперь гораздо более удачной, чем раньше. В городе охотиться почти не нужно – особенно если разведать все ходы и выходы в харчевнях и рыбных лавках. А вот по дороге приходилось снова вспоминать, как надо подкрадываться к сидящим пичужкам и высоко прыгать, чтобы поймать их. На прохожих расчитывать было нечего – они сами порой довольствовались холодным рисовым колобком с кусочком рыбы и маринованной сливой.

Он долго блуждал по предместьям Эдо – оказалось, что путь в Сетагайя почти не отложился в его полузвериной, получеловеческой памяти. А ведь когда-то он сюда приходил. В той, человечьей жизни.

– Мы готовимся отступать на север. Ты догонишь нас, как поправишься. – Главная трудность – говорить как можно более беспечно и уверенно. Нет, обмануть Окиту Соджи он, конечно, не мог – слишком уж хорошо тот умеет проникать под кожу происходящего и видеть вещи такими, каковы они на самом деле. Но хоть себя бы попробовать обмануть…

– Хорошо. Как только окрепну – догоню вас. – Окита улыбается, и у Сайто комок становится в горле.

– Передай привет Кондо-сэнсэю и Хиджикате-сану.

Возможно, это последний раз, когда они видятся. Но Окита улыбается – будто верит в то, что они еще встретятся. Ослабевший и больной, Окита и сейчас сильнее. И милосерднее.

Если все срастется, если все сделано правильно, тогда есть шанс на то, чтобы смерть не заполучила Окиту – по крайней мере, все будет не так, как было… А как?

Но тут черный кот учуял близкое жилье и шмыгнул в кусты, заслышав приближавшиеся шаги. Запах снадобий, кислый и тяжелый запах болезни – он попал туда, куда нужно.

========== 16. Не сажайте кипарис в слишком сырых местах ==========

Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,

и поэтому дальше теперь

от тебя, чем от них обоих.

(И. Бродский)

Япония, Эдо, 1868г

Окита

Пока Хиса убирала в комнате, Соджи вышел на террасу. Холодно. Холодная весна в этом году. Даже молоденькие ивовые листики тут блеклые, словно больные. И кусты в саду зеленеют как-то тускло. А может, это ему только кажется?

– Что нового слышно в городе? – спросил он, когда Хиса, покончив с уборкой, вышла из комнаты.

– Дядя просит извинить, что не сможет теперь посещать вас так часто, как раньше, – с грустью сказала Хиса. Она сняла передник и, аккуратно свернув, держала его теперь в руках. У нее настоящие докторские руки, уверенные и добрые, подумал Соджи. И посмотрел на собственную ладонь.

Между тем Хиса излагала новости – четко, внятно и обстоятельно, совсем как Мацумото-сэнсэй. Она рассказала про иностранного доктора и его помощницу, упомянув о том, что ее дядя придает большое значение обмену знаниями между врачами разных школ. Мацумото-сэнсэю бы в политику идти, с усмешкой подумал Соджи. Заметив, как невесело он улыбнулся, Хиса поспешно заверила, что уважаемому Фудживаре-сану не о чем беспокоиться.

– Я вовсе не беспокоюсь, – отвечал Соджи. – Просто думаю о том, как смешно все в мире устроено – самые отчаянные сторонники изгнания иностранцев теперь щеголяют в европейской одежде, учат европейские языки…

Самых отчаянных сторонников мы уничтожили, подумал он. Икеда-я, последующие годы в Киото… Самые отчаянные сложили свои головы, остались теперь одни умеренные, рассудительные и трезвые.

– Разумеется, это не имеет отношения к Мацумото-сэнсэю и к вам, – поспешно добавил Соджи.

– Дядя всегда считал, что Япония не сможет противостоять европейским и американским влияниям, если прежде не ликвидирует свое отставание в технике и технологии, – сказала Хиса с очень серьезным видом. – Наша страна умеет учиться…

Достойная помощница и преемница уважаемого доктора, подумал Соджи

– Да, я слышал подобное мнение, – ответил он, сразу вспомнив Яманами Кэйскэ. – Наверное, это правильно…

Хиса ушла. Соджи спустился с террасы в сад, и молоденький чахлый кипарис, росший почти посередине маленького дворика, живо напомнил ему их последний разговор с Яманами. В Оцу, куда посланный вдогонку за Яманами Соджи добрался после изнурительного пути верхом и где под конец, почти теряя сознание, спешился у единственной здесь маленькой гостиницы. Там он и нашел Яманами. Вернее, тот сам нашел его, когда Соджи, потеряв последние силы, сполз по стене прямо на пол.

Яманами был как всегда приветлив и мягок, все подливал разбитому дорогой больному Соджи горячий душистый чай, заботливо менял повязку на лбу. Они не говорили ни о будущем, ни о том, зачем Соджи приехал. Яманами читал своих любимых китайских поэтов и рассуждал о буддистской философии. Соджи слушал его, иногда проваливаясь в небытие и вновь всплывая оттуда под баюкающие строки стихов:

Роскошной посуды

тяжелое злато и кость

Тебе не помогут,

когда на душе тяжело.

Соджи посмотрел тогда на простой чайник из темной глины и подумал, что тут и не слишком роскошная посуда вряд ли поможет.

Одиноко склонилась

сосна на макушке бугра,

А внизу по лощине

холодные свищут ветра…

– прочел Яманами и запнулся на полуслове. И тогда Соджи решился спросить – не о смысле слов Яманами, а о его последнем поступке. О том, из-за чего его, Соджи, послали в погоню за бывшим старшим офицером Шинсенгуми, а ныне дезертиром Яманами Кэйскэ.

– Почему, Яманами-сан?..

Он был готов сейчас отдать Яманами своего коня и позволить уйти, уехать. И пусть потом делают с ним что угодно, пусть сэппуку, пусть казнь – ему осталось недолго в любом случае, доктор сказал – два-три года.

– Люди, Окита-сан, делятся на чужих и на своих, – Яманами отвечал так охотно, словно только и дожидался от Соджи этого вопроса. – Своих всегда мало, но их слова и поступки ранят больнее. А всего больнее, когда свои поступают… неправильно. От чужих это можно снести, на то они и чужие, а вот от своих… Слишком больно быть частью неправедного деяния, и невозможно не быть его частью – потому что его совершают свои. Поэтому я принял решение не быть. Не быть вовсе, нигде.

И Соджи понял, что все уговоры бежать, спасаться, все те слова, которые он приготовил для Яманами, бесполезны. Они продолжали говорить на отвлеченные темы, вспоминали прошлое в Шиэйкане, показательные сражения во время деревенских фестивалей.

– Кажется, это было вскоре после того, как сгорела усадьба Сэги Комона, – припоминая один из фестивалей, сказал Яманами. Соджи ничего не ответил – напоминание об усадьбе Сэги и обо всем, что было с нею связано, отозвалось тогда мешающим ощущением сродни камешку, попавшему в таби. И Яманами, как всегда чуткий, больше и словом не упомянул усадьбу Сэги и ее обитателей.

– Окита-сан! – сказал ему Яманами, когда они собирались ехать вместе обратно в Киото. – Возьмите, пожалуйста, этот пустячок. Просто на память.

Он тогда подарил маленькую костяную фигурку Сиванму. И Соджи не удержался от шутки:

– Благодарю, Яманами-сан. Может, она поделится со мной персиком бессмертия?

Шутка вышла неудачной – Яманами, который прекрасно знал о его болезни, смущенно опустил голову. Весь путь до столицы они проделали в молчании; а когда они въезжали в Мибу, Яманами вдруг остановил коня и, повернувшись к Соджи, проговорил:

– Учитесь быть одиноким, Окита-сан. Вам это очень пригодится. Вы такой же жадный глотатель жизни, каким был когда-то и я – самая счастливая, наверное, порода людей. Жаль, что я поздно это понял.

– Да что там, Яманами-сан, – Соджи попытался говорить весело, но веселого тона не получилось, – мне и глотать-то уже почти…

“Нечего”, хотел он закончить, но закашлялся. Яманами, не говоря ни слова, протянул ему фляжку. Переждав, пока Соджи отдышится, он сказал участливо и мягко:

– Послушайте меня, Окита-кун, и можете не верить мне сейчас – просто запомните то, что я вам скажу. Мертвецам иногда дано провидеть будущее, потому я и говорю вам об этом так уверенно. Вы свидитесь с нею.

– С кем, Яманами-сан? – притворился непонимающим Соджи. Однако Яманами ответил легкой улыбкой – в непонятливость Соджи он не поверил.

А через два дня Яманами не стало… Быть кайсяку, помогающим уйти из жизни без лишних мучений – последнее, что мог сделать для него Соджи.

Потом он часто разглядывал крохотное круглое личико доброй богини, ее веер – непонятно отчего, но это навевало спокойствие. Зимой, после ликвидации отряда Ито Кашитаро он едва не потерял подарок Яманами – сначала столкнулся на безлюдной улице с пятеркой рвущихся отомстить за Ито, потом у него был приступ со странными видениями, а когда с помощью Сайто он вернулся в казармы, фигурка Сиванму бесследно исчезла. В тот день шел сильный снег… А спустя пару дней Сайто умудрился где-то отыскать фигурку Сиванму, принес снова слегшему Соджи и молча вложил в руку. Молчун Сайто, с неожиданной нежностью подумал Соджи.

…Зазнобило, хотелось свернуться клубком. Он вспомнил окончание стихов, прочитанных тогда, в Оцу, Яманами, и улыбнулся.

А наступит зима -

как жестоки и иней и лед,

Только эта сосна

остается прямою весь год.

Почему же в суровую стужу

не гнется она?

Видно, духом особым

крепки кипарис и сосна.

Кипарис и сосна, повторил Соджи про себя и посмотрел на кипарис. Деревцу тут неуютно; и кто только додумался посадить кипарис в таком сыром месте?

К полудню вышло солнце. Стало гораздо теплее, и Соджи решил пойти прогуляться – не в сторону больницы, в а противоположную, в безлюдные заросли у реки. Однако не прошел он и полусотни шагов, как услышал пронзительные детские голоса, визг и смех. Одна из тропинок выходила к каменистой отмели – той самой, которую он видел с дороги. И поваленное дерево – вот оно. Несмотря на прохладную погоду, стайка детишек возилась на берегу и мелководье.

…Сперва дети дичились незнакомого взрослого, кроме того, их пугали мечи у пояса Соджи. Но когда демонстративно не обращавший на них внимания незнакомый самурай вырезал лодочку, пристроил к ней мачту с парусом из клочка бумаги, торжественно извлеченного из-за пазухи, и пустил в воду, недоверие как рукой сняло. Очевидно, умение вырезать лодочки в сознании детей не вязалось с людьми, которых стоит бояться. И напрасно, подумал вдруг Соджи.

– А летуцьку умеес делать, роши-сама(1)? – подошел к Соджи самый маленький и, наверное, самых храбрый из ребятни. Было ему на вид лет пять, и всю одежду его составляли фундоши и коротенькая грязная юката.

– Вертушку? Это дело не быстрое, – стараясь говорить серьезно, ответил Соджи. Поискал подходящую деревяшку, и, не найдя, отколол кусок от поваленного дерева, на котором и пристроился. Малыш-заказчик уселся рядом, время от времени ковыряя в носу, озабоченно разглядывая собственный грязный палец и сопя для солидности.

Работа была в самом разгаре, когда со стороны дороги, беспечно проламываясь сквозь заросли, появился человек. Еще издали Соджи разглядел его европейский костюм и высокие сапоги. Похоже на то, что он когда-то видел на том переводчике, Хьюскене, но одежда этого иностранца выглядит чуть по-другому. Наверное, круглоглазые так же подвержены моде, как шимабарские девицы.

Иностранец с хозяйским видом подошел к реке, не обращая внимания ни на Соджи, ни на детей, тронул сапогом воду и брезгливо сощурился. Они смотрят на нас как на дикарей, подумал Соджи. Так же как мы на них. Он не прекращал вырезать лопасти вертушки, следя за иностранцем из-под полуопущенных век, короткими быстрыми взглядами. Если Изуми… если Ирен сейчас жива, она могла выйти замуж за одного из вот таких. Круглоглазых, высоких и носатых. На взгляд женщины этот иностранец, наверное, красив.

Вертушка была готова. Соджи раскрутил ее между ладонями и выпустил – бережно, как птицу. Вертушка взмыла вверх, а дети (и иностранец вслед за ними) подняли головы, стараясь проследить за ней – тонкой, теряющейся в пронзительной голубизне неба.

Ветром вертушку относило все дальше от реки, она стала опускаться и приземлилась возле самых ног иностранца. Один из детишек, мальчик лет девяти, щуплый, с торчащими передними зубами, побежал было за игрушкой, но, оробев, остановился в пяти шагах от круглоглазого, не зная, что делать. Иностранец внимательно посмотрел на него, потом на других детей, которые застыли в напряженном ожидании. Соджи заметил движение ноги – мужчина, верно, собирался наступить на упавшую вертушку. Его тяжелый сапог сейчас превратит тонкую деревяшку в щепки и обломки… И Соджи положил руку чуть ближе к рукояти меча, наблюдая за иностранцем так же внимательно и сосредоточенно, как когда-то за движениями врагов.

Иностранцы туповаты, но этот, очевидно, что-то такое почувствовал. Опасность. Угрозу. Нога его, едва поднявшись, опустилась на место, и он отступил на пару шагов, с недоумением рассматривая спокойно сидевшего Соджи и детей. Видно, он и сам не понял, что его так испугало, но, стараясь сохранять независимый вид, повернулся и удалился тем же путем, каким пришел.

Дикарь, вздохнул Соджи. Солнце уже клонилось к западу, пора было возвращаться.

***

Ирен

Доктор Мацумото, стараясь ступать как можно тише, вышел на галерею.

– К этому должен привыкнуть каждый врач, Ирен-сан, – сказал он.

Рюхэй, молодой торговец, еще неделю назад с такой радостью говоривший о том, как вместе со своей невестой будет любоваться цветением вишен, сегодня скончался. Он перестал вставать с постели три дня назад, болезнь алчно пожирала его легкие. Ирен вспоминала, как жалобно смотрел он на них с Джастином сегодня утром – снизу вверх, пытаясь отдышаться от очередного приступа. Его совсем мальчишеское лицо, когда-то круглощекое, сейчас страшно исхудало – торчащие скулы, обтянутые бледной кожей, запавшие глаза с горячечным блеском, тонкие губы точно облипли вокруг зубов. Он почти не ел, только пил воду и напоминал теперь скелет, обтянутый сухой как пергамент кожей. Рюхэй теперь лежал почти неподвижно на спине, устремив казавшиеся огромными глаза в потолок. На лице его не было ни страдания, ни страха, ни печали – только тихое терпеливое ожидание. Он поминутно кашлял сухим, стонущим кашлем и все говорил о своей невесте.

– Сырой воздух, – сказал Джастин по-английски, – способствует быстрому прогрессированию болезни.

– Сэнсэй! – Рюхэй попытался встать с футона, но тело его не слушалось.

– Лежите, лежите, Рюхэй-сан, – Ирен заботливо поправила его одеяло. – Я принесла лекарство, с ним вас не так будет мучить кашель.

– Вы так добры ко мне, Ирен-сан, – проговорил, тяжело дыша, Рюхэй, – и вы тоже, Дзасутин-сэнсэй. Спасибо, что заходите навестить.

Он поглядел в окно.

– Весна, – медленно проговорил он. – Моя невеста так любит весну! Вы не знаете мою невесту, Кэи? – повернулся он к Джастину. – Она сейчас гостит в Эдо у своей тетушки.

– Она такая красивая, такая же красивая как вы, Ирен-сан! Если я умру – что будет с нею? Я даже не могу ее увидеть, а ведь она так меня любит. А я ее еще больше. Если бы она была здесь, я бы разом выздоровел. А она гостит у тетушки. В Эдо теперь много знатных людей, что как они увезут мою Кэи? – речь Рюхэя стала бессвязной, он впал в беспамятство.

– Отдохните, Рюхэй-сан, пожалуйста, отдохните. Все будет хорошо.

Наконец больной затих, его грудь тяжело вздымалась и опадала, словно каждый вздох стоил ему неимоверных усилий.

Потом Ирен вышла, чтобы принести немного кристаллов йодистой соли, а когда вернулась – Рюхэй лежал неподвижно, закрытые глаза ввалились. Дыхания не было слышно. На лице его застыла блаженная светлая улыбка; струйка крови, протянувшаяся от уголка рта вниз, уже успела подсохнуть.

…Доктор Мацумото оперся о перила, словно переводя дух после тяжелой ноши.

– Придется привыкнуть, – повторил он.

– Это не первая смерть, которую я вижу, Мацумото-сэнсэй, – покачала головой Ирен. – Но мне кажется, врач не должен к этому привыкать.

Ей хотелось сейчас уйти из этого обиталища смерти. Это слабость, слабость, но сейчас эта слабость необходима. Уйти… Ирен прошла через двор лечебницы и, обойдя пустующую часть здания, углубилась в заросли ивняка. Скоро повеяло сыростью – река была совсем близко. Ирен шла, дыша глубоко, всей грудью; прелые влажные запахи реки, рыбы и водорослей казались сейчас божественным ароматом – это были запахи жизни. Сыро здесь, вот уж совсем не место для больницы и больных. И дорог нет, только тропинки. Ирен шла и ловила себя на том что все время сравнивает окрестности с теми, где она жила семь лет назад. Словно она искала в Японии свой потерянный рай. Бывшая усадьба, Янагимачи, тот храм… это ведь совсем недалеко отсюда, полтора десятка миль…

Бесполезно, сказала себе Ирен. Она вспомнила рассказ Кидо. Бесполезно… ничего не вернешь и не отыщешь – вместо дорог тут тропинки, люди умирают тут также, как и везде, а Соджи… Она ведь почти не вспоминала его все эти семь лет, отчего же теперь так больно?

Она услышала поскрипывание и поняла, что где-то тут старая водяная мельница, о которой упоминал доктор Мацумото. “Туда не ходите, там все разрушено, непролазная грязь”. Ирен собиралась повернуть назад, когда прямо под ноги ей метнулось черное звериное тельце – черный кот, большой, взъерошенный, видно, дикий или полудикий. Он остановился на тропинке, внимательно рассматривая ее желтыми большими глазами.

– Кис-кис-кис… – севшим от волнения голосом позвала Ирен: кот напомнил ей Черныша, который бесследно исчез после пожара в усадьбе Сэги Комона. Но этот кот презрительно прищурился на нее и, гордо задрав хвост, потрусил по тропинке вдоль полузаросшей ивняком стены. И Ирен, будто привязанная, пошла за ним.

***

Окита

В доме кто-то был. Сперва он подумал было, что Хиса зашла навести порядок и принесла ужин – угасший было очаг явно оживили. Но запах – сладковатый тонкий и нежный запах не мог принадлежать Хисе. От племянницы доктора всегда пахло снадобьями и травами, горьковатыми и честными, без уверток и кокетства благовоний. А сейчас в доме был кто-то чужой. Сёдзи оставались поднятыми – так же, как он оставил их, уходя. Бесшумно подойти и заглянуть внутрь. И увидеть у очага женщину в темном платье чужого покроя. Она одна; Соджи, больше не скрываясь, подошел к двери и отодвинул ее. Женщина в темном платье подняла голову, и его будто опахнуло жаром – это была Изуми.

– И-рен… – раздельно произнес Соджи два слога ее европейского имени – и вспомнил свой сон.

…Странным было то, что он почти не удивился. И она словно боялась удивляться, изо всех сил стараясь держаться так, будто они расстались вчера, будто им снова было пятнадцать и семнадцать. Ирен расказывала обо всем, что видела, где бывала, о больнице в далеких горах, где лечилась ее мать. И помимо воли Соджи втягивался в ее зажигательный рассказ, задавал вопросы, смеялся. И вдруг она остановилась, будто наткнувшись на невидимую преграду.

– А ты… что ты тут делаешь? Ты плохо выглядишь – ты здоров? И почему ты живешь тут один, отдельно ото всех?

Сказка рухнула. Соджи разом перестал смеяться. Он словно впервые заметил, как она изменилась – прошедшие годы, целых семь лет, подхватили скулы, убрав полудетскую округлость и мягкость лица, очертив резче, обозначив, надломив линию брови. Сделав весь облик четче, определеннее – и прекраснее. Горько-сладкий блеск почудился ему в светло-карих – темнее, чем прежде, – глазах. Сказалась иноземная кровь, японки так не взрослеют, подумал он с какой-то злостью. И чем дольше он смотрел на нее, тем более явной становилась эта злость – на себя, на судьбу, на них, прибывших из-за моря. Зачем появилась она сейчас? Зачем?..

– Как ты здесь оказалась? – холодно спросил Соджи, не отвечая на ее вопросы.

– Джастин Локвуд, врач-англичанин и мой друг, бывает в госпитале тут рядом, они дружны с доктором Мацумото. Я тоже изучаю медицину. Вот вышла пройтись по окрестностям, дошла почти до мельницы, а там – черный кот, так похож на того… помнишь? Как в сказке, привел меня сюда.

– Так это не доктор тебя прислал? – к предательствам он почти привык, но предательство Мацумото-сэнсэя было бы слишком уж неприятной неожиданностью.

– Да нет, причем тут доктор? Он сказал, что тут все разрушено, только колесо мельницы еще продолжает крутиться.

“Я мог убить тебя”.

– Соджи… – Кажется, она тоже поняла. Но встала и подошла без всякого страха, разом сломав всю выстроенную оборону, протянула руку… – Соджи… мне сказали, ты погиб… Соджи…

Он сделал шаг назад и чуть отвернулся, избавляясь от ее руки.

– Как ты здесь оказалась? – повторил он.

– Я приехала в Японию вместе с мужем, – в ее голосе сквознуло удивление – словно впервые она вспомнила о муже.

– Это он – врач?

– Нет, нет, не врач, – она засмеялась, откровенно радуясь возможности уйти от серьезного тона. – Лоран – коммерсант, у него какие-то дела с большими шишками из… кажется из Сацума, поставки оружия. Я не лезу в его дела, знаю только в общих чертах.

– Сацума… – повторил Соджи с расстановкой, чувствуя, как вскипает знакомая холодная ярость. – Так значит, ты сама сюда пришла? А твой муж поставляет оружие Сацума…

Ирен тихонько ахнула.

– Ты ведь знаешь, кто я, – продолжал Соджи тем же тоном. – Может, хотя бы скажешь, по старой дружбе, когда за мной придут и сколько их будет?..

Несколько мгновений Ирен смотрела на него, а, поняв, содрогнулась всем телом, как от тяжелой пощечины.

– Хочешь сказать, я донесла на тебя? – прошептала она. – Ты… хочешь сказать…

– Уходи! – Соджи резко отвернулся, чувствуя, как проклятый душащий ком подкатывает под горло. – Слышишь, убирайся вон!

Уже почти ничего не видя от удушья, он успел приобнажить меч для убедительности, успел расслышать удаляющиеся торопливые шаги, прежде чем кашель, прорываясь, сжал грудь как когтями и заставил согнуться. Приступ бросил его на колени, на вытертую циновку, заволок сознание мутной пеленой, за которой были боль и тьма.

Когда тьма рассеялась, он увидел прежнюю пустую комнату. И только разожженный очаг говорил о том, что все это ему не приснилось.

***

Ирен

Иллюзия. Все это иллюзия. Она встретила человека, казавшегося ей самым важным и нужным – но даже он не вернул ее потерянного рая. Ирен вернулась опустошенной, растерянной и испуганной.

Окита Соджи жив. И живет совсем рядом. Наверное, теперь ему приходится скрываться. И самочувствие его явно оставляет желать лучшего – лихорадочный румянец на скулах, в глазах нездоровый блеск, изможден.

“…не думаю, что в Японии найдется много равных ему бойцов. И столь же искусных и безжалостных убийц…”

Если бы Кидо-сан знал, что тот, о ком он говорил, живет тут, недалеко от Эдо… Она вспомнила, как сперва Соджи показался ей совсем не изменившимся, будто и не было семи лет – та самая мальчишеская, чуть смущенная радость видеть ее. А потом… Что-то в нем есть от двуликого Януса. Есть – и всегда было. Она вспомнила ту поспешность, с которой он сменил радостную приветливость на холодную отстраненность – словно захлопнул перед нею ворота в дом. Слишком поспешно для простой ненависти…

Мацумото-сэнсэю она решила ничего не говорить. Но по настороженным взглядам, которые бросала на нее Хиса, Ирен поняла, что Соджи живет тут с ведома доктора и что племянница Мацумото догадалась, куда ходила иностранка.

Иностранка? Ну уж нет, больше она не будет иностранкой в своей собственной стране! Пройдя в свою комнату, Ирен достала из нижнего ящика шкафа аккуратно упакованную одежду, которую она не позволила горничной разобрать. Вынула шпильки из волос и слегка тряхнула головой – волнистые пряди с тихим шелестом упали на плечи и поползли вниз, укрыв спину до самой поясницы. Ее волосы теперь темнее, чем были раньше, совсем черные. Мягче, конечно, чем у чистокровных японок, и не такие прямые, немного вьются, но все же… Ирен позвала служанку и с ее помощью уложила волосы в низкий узел, прикрывающий шею, и закрепила его большим деревянным гребнем. Надела светло-зеленый комон – тот, который когда-то купила ей мама, – и мысленно порадовалась, что это японское одеяние не нужно подгонять по фигуре. За семь лет комон не стал ей ни короток, ни тесен. Она почти не выросла, если не считать груди и бедер – хотя в Европе ее и сейчас назвали бы безгрудой узкобедрой худышкой. Что Лоран во мне нашел, с досадой подумала Ирен, разглядывая себя в зеркало. И ей тотчас же стало стыдно – такие рассуждения, сказала бы мадемуазель Дюран, подходят глупой кухонной гусыне, а не умной современной женщине.

Мадемуазель Дюран… Перед внутренним взором Ирен встала догорающая усадьба Сэги Комона. Все семь лет она старательно хоронила эти воспоминания на самом дне памяти – обгоревшие обломки, обугленное тело мадемуазель Дюран, которое опознали только по остаткам волос и простенькому серебряному кольцу на пальце…

Соджи тогда притащил Ирен туда, где жил сам – в додзё Шиэйкан. Ирен живо вспомнила ласковые руки О-Цунэ, жены Кондо Исами, который был главой додзё. О-Цунэ ухаживала за ней, пока Ирен была в полубеспамятстве – случившееся потрясло ее так, что она слегла в нервной горячке. Она то впадала в глубокий сон, то истерически рыдала, требуя, чтобы все ушли и оставили ее одну. И тогда О-Цунэ и Соджи, который тоже почти все время был рядом, старались удержать ее, не давая метаться по футону. Все это рассказала ей потом мама…

А когда Ирен окончательно пришла в себя, первое, что она услышала, было радостное восклицание О-Цунэ – “Изуми-тян проснулась!” И затем укоряющий голос Кондо – “Соджи, ты должен сейчас быть очень осторожен. Сильная радость вредна не менее, чем сильное горе”. И робко улыбающийся Соджи, принесший весть, что ее отец и мать живы…

“Я знал их командира, Кондо Исами, это был весьма достойный человек…”

Кондо, Хиджиката… Ирен вспоминала всех, кого видела тогда в Шиэйкане – застенчивого пожилого Иноуэ – “Гэн-сан наш общий дядюшка”, шепнул тогда Соджи, – непоколебимо спокойного Яманами с его мягким задумчивым взглядом и мягкой полуулыбкой, и полусерьезный тон, каким Яманами с ней разговаривал. “Яманами-сан – очень серьезный человек. И очень умный”, – так Соджи аттестовал старшего друга.

Если все эти люди погибли, если их всех… Значит, Соджи сейчас так же тяжело, как было ей тогда. Даже хуже – он один, его разыскивают, ему приходится скрываться. А она – она просто сбежала. Снова сбежала. Дура!

Ирен вцепилась пальцами в края столика и застыла, закрыв глаза. Дура, шептала она себе, какая же дура!

Только голос Лорана вывел ее из этого оцепенения. Лоран оживленно рассказывал что-то Джастину, до Ирен донеслось “…на поваленном дереве. Ей-богу, я и сейчас не знаю, что меня так напугало”.

– И что же тебя так напугало, дорогой? – нарочно громко спросила Ирен, выходя в большую комнату. – Добрый вечер!

Джастин Локвуд приветливо кивнул, и глаза его восхищенно заблестели.

– Добрый вечер, дорога… – привычно начал Лоран и оборвал себя на полуслове, разглядывая наряд Ирен. – Ба! Да ты… ты теперь словно жена самурая.

Для того, чтобы быть женой самурая, нужно, чтобы муж был самураем, подумала Ирен, но молча улыбнулась в ответ и сказала только: – Я распоряжусь, чтобы подавали ужин.

– Так что же тебя тебя так потрясло? – спросила она, вернувшись.

Лоран начал рассказывать, как сегодня он решил срезать путь и проехать прямо вдоль реки, заплутал и, спешившись, вышел к отмели, чтобы осмотреться.

– Ровно ничего не произошло. Я сначала даже не отличил этого парня от ребятишек. Невзрачный такой парнишка, тощий, одет как… ну, самурай без хозяина…

– Ронин, – подсказал Джастин.

– Да, благодарю. Именно – ронин. Сидит себе на бревне и вырезает что-то. И клянусь богом, в нем было нечто… не знаю… Будто он был готов умереть в любую минуту. А он просто сидел.