Текст книги ""В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

И такую же добрую память они с женой оставили после себя в далекой Японии, куда отправились вместе с голландской миссией. Супруги Доннел уехали в Японию вдвоем, а вернулись уже втроем – с пятилетней девочкой, дочерью японки и голландского моряка. Изуми, как назвали девочку на родине, стала в Европе Ирен. Мэри Доннел, прекрасная музыкантша и филантропка, неожиданно для себя привязалась к маленькой сиротке, которая быстро стала называть ее мамой. Впрочем, и Мэри, и Джеймс делали все, чтобы девочка не забыла своей родины – полиглот Доннел говорил с нею исключительно по-японски и Мэри скоро стала делать то же самое, хотя языком она владела хуже своего супруга.

…Итак, Ирен выбежала во дворик и сразу увидела мать. Мэри Доннел пыталась напустить на себя строгий вид, но в уголках тонких губ дрожала радостная улыбка. Сегодня она забирала Ирен из пансиона, где та училась в продолжении последнего года.

Прощание с учителями, воспитателями и подругами, вещи отправлены в гостиницу, а мать и дочь после неизбежных преддорожных хлопот отправились прощаться с городком.

Ирен, которая словно оттаивала и раскрывалась как чашечка цветка рядом со спокойной и терпеливой Мэри, рассказывала о празднике нарциссов, на который возили пансионерок, о цветочной битве, о подругах и учителях, о вдохновенных лекциях учителя естественных наук, благодаря которым почти все пансионерки стали заядлыми геологами и ботаниками, таща в классы кусочки камней, травинки и веточки, найденные во время прогулок. Мсье Реваль вооружался пенсне и со всей серьезностью рассматривал принесенное, веско роняя латинские названия растений – он был пылким поклонником Линнея, – и звучные наименования минералов.

– Великолепно, что ты так увлечена познанием, – с улыбкой сказала мать. – А на празднике нарциссов я сама любила бывать, когда была такой как ты.

– Я хочу побывать на празднике хризантем, – тихо ответила Ирен и закусила губу. Даже матери сложно сказать о самом сокровенном. Но Мэри хорошо понимала чувство девочки, она коснулась рукой темных густых волос Ирен – легко, не обременяя лаской.

– Обязательно побываешь. Сейчас мы едем в Англию, подождем там отца, а потом все вместе сядем в Портсмуте на большой корабль.

– Под белыми парусами и с бравыми матросами, – легко уловив “сказочный” тон матери и подхватывая его, продолжила Ирен со смехом. – А в Японии меня снова будут звать Изуми?

– А как бы ты сама хотела? – переходя на японский, спросила мать.

Ирен задумалась. Ей всегда нравилось, что по-японски даже то, как записывается имя, имело свой потаенный смысл и свое значение. Не то что на французском или английском – скучные буквы и никаких потаенных смыслов.

– Изуми – красивое имя, – начала она. – И красиво пишется – “родник”. Но только разве я похожа на родник?

– Похожа, вполне, – карие, темнее, чем у Ирен, глаза Мэри заискрились смехом. – Любишь брызгаться.

Ирен снова закусила губу. Она очень хотела сказать матери, что ее европейское имя тоже можно записать по-японски, двумя знаками – “единственно” и “любовь”. Папа, взахлеб делясь знаниями, как он любил, как-то растолковал ей это, не особо задумываясь о том, на какую почву падет сказанное. Тогда Ирен постаралась сделать вид, что не расслышала, однако сказанное глубоко врезалось в ее память. Так глубоко, что даже матери Ирен не решилась об этом сказать, боясь обнаружить все романтические фантазии, которые окружили теперь ее собственное имя. Она любила сказки Гауфа, странные, таинственные и не всегда хорошо заканчивающиеся. Порой, читая украдкой при свете масляного светильника, Ирен прерывалась, прикрывала книгу и рассматривала портрет сказочника на фронтисписе – тонкое умное лицо с чуть асимметрично посаженными глазами, светлое лицо, с улыбкой, затаившейся в уголках губ и твердым взглядом человека, взявшего верх над своими призраками. Она знала, что немецкий сказочник умер от лихорадки, едва дожив до двадцати пяти, едва женившись на кузине Лиз, в которую давно был влюблен. И трагическая судьба только добавляла очарования его сказкам. Любимым же у Ирен был рассказ о гульдене с оленем, и во сне она часто видела себя исцеляющей доброго и благородного рыцаря Куно от яда, подосланного его злыми братьями. Рыцарь Куно представлялся ей белокурым, с открытым мужественным лицом и удивительным, ни на кого не похожим выражением глаз – синих как море. Она часто думала, как могло бы быть его имя по-японски, и всегда в это придуманное имя входил знак “оки”, “море”. Иногда, забывшись, Ирен выписывала этот знак на полях тетрадок по чистописанию, и старенькая классная дама только качала головой, обнаруживая ее художества.

Но куда ей быть подругой рыцаря Куно, думала Ирен. Для этого подошла бы мама – она сильная и храбрая. Совсем недавно Ирен узнала от воспитательниц, что под Рождество, в прошлый свой приезд мама, узнав о заболевшей “гнилой жабой”(2) Клодии Грациани, самой младшей из воспитанниц, вызвалась сама ухаживать за девочкой и спасла ее, вовремя отсосав из горла душившие Клодию зловредные пленки.

– Мама, тебе было тогда страшно? – спросила Ирен, забыв, что мать не могла уследить за ее мыслями. Но Мэри Доннел поняла, что имела в виду ее девочка.

– Потом. Потом только было, – ответила она, помолчав. – Когда я подумала о тебе, о папе. А тогда я сказала себе, что не найду покоя, если Клодия умрет, а я буду просто стоять и смотреть.

Ирен застенчиво прижалась к боку матери, обняв Мэри за талию.

– Большая ты уже, – улыбнулась мать, обнимая девочку в ответ. – Тринадцать, скоро будешь невеста. И забудешь нас с папой.

***

Танжер, наши дни

Ева очнулась от вскриков какой-то ночной птицы за окном. Кем бы ни была та девочка с фотографии на столике Харуны, она не имела отношения к намерениям Евы.

Тогда, пятьдесят дней назад, она сама спросила Сайто о девочке-полукровке. Спросила, потому что почувствовала одну из оборванных нитей все этой истории – ощутила эту нить, прикоснувшись к саркофажку.

И старая Харуна, к которой они с Сайто потом отправились, повторила ее вопрос.

Танжер, наши дни, 50 дней назад

Сайто

– Я обрек его на вечные муки, – повторил Сайто старой Харуне. Он с необыкновенной четкостью вспомнил один странный момент из той, иной реальности – холодный зимний день вскоре после того, как покончили с Ито Кашитаро. Люди Ито открыли на них охоту. Валил снег, крупные хлопья, похожие на цветочные лепестки. На таком снегу, пока он не стаял, хорошо видны все следы. На таком снегу хорошо видна кровь.

В этот день Окита Соджи вернулся из своих обычных одиноких блужданий по Киото и коротко доложил замкому Хиджикате, что встретил пятерых, из которых живым не ушел ни один. Это было неудивительно, удивительно было то, что с тех пор Окита, недомогавший вот уже больше года, ни разу не кашлянул. И с тех же пор он совсем перестал улыбаться.

– Тогда он и встретился с нею, – сказала Харуна. Она внимательно оглядела оба саркофага, потом достала маленький мешочек, из которого вытряхнула какие-то разноцветные бусины, косточки и орешки и погрузилась в их изучение.

– С Мияко? – вполголоса спросил Сайто, повернувшись к Еве. Та тихо засмеялась.

– Какое все же забавное имя она выбрала! Для такой старухи, впрочем, неудивительно. Ей много тысячелетий и китайцы даже умудрились сделать ее богиней, но большой силы даже они ей не приписали.

Харуна все еще занималась своими бусинами и косточками, и Ева продолжила рассказ:

– Я встречалась с нею когда-то. Поразительная жажда обладания! Право, если бы она не была из другой породы, я решила бы, что она из Прирожденных кровопийц. О ней ходит столько россказней – когда-то в старые времена ее путали с дочерью хозяина одной гостиницы, которую вовремя не погребли и которая умерла девственницей. После этого в том округе кто-то охотился на мужчин, высасывая их кровь. Она погубила троих купцов, останавливавшися в той гостинице, а затем сбежала, когда тело несчастной девственницы, на которую все свалили, собрались отрыть и подвергнуть очистительному обряду.

Голос Евы стал более монотонным, Сайто слушал о горе и Древе бессмертия, на котором рос плод, созревавший раз в несколько тысяч лет. И о снадобье, хранившемся у Царицы Западного рая.

– Сиванму… – имя отдалось в ушах Сайто и показалось знакомым. “Он подарил мне статуэтку Сиванму” – кто говорил эти слова, когда, где?

А Ева говорила дальше о храбром стрелке, добравшемся до хранительницы снадобья и добывшем немного драгоценной субстанции для себя и для своей жены.

“Если все содержимое примет один, то он сможет вознестись на небо и стать божеством. Если его выпьют двое, то они станут бессмертными на земле”.

Жена стрелка хотела стать богиней и обманула мужа, выкрав у него снадобье и выпив его одна. Она стала бессмертной и отправилась на небо…

– На Луну, – закончила Ева. – Как ты думаешь, видел ее там Нил Армстронг?

Сайто непонимающе взглянул на нее.

– Ты вряд ли теперь знаешь, кто такой Нил Армстронг, – поспешила сказать Ева. – Трудно жить в двух временах. Конечно, то была другая Луна. С тех пор прошло много веков, и жить в одиноком холодном дворце, быть бессмертной, отягощенной чувством вины – не так это легко, как может показаться. Новоиспеченная богина спустилась на землю и с тех пор бродит по ней – неприкаянная. И все ищет чего-то, сама не зная чего. Или кого.

Все звучало так несерьезно, такой сказочкой для маленьких детишек, что Сайто поспешил обратиться к Харуне.

– Почему вы спросили о полукровке?

Старуха оторвалась от созерцания своей цветной дребедени.

– Она затесалась в вашу судьбу. В твою и в его, – Харуна кивнула на саркофажек. – Лунная ведьма знала об этом, поэтому и взяла к себе ту немую полукровку. Она хорошо умеет перепутывать нити судьбы, этого у ней не отнять – вроде все нити те же, что и должно быть, а полотно вовсе другое. Знаешь, как нерадивая хозяйка заменяет в составе блюда одни составные и приправы на другие – вроде и такие же, да не такие. И блюдо выходит вроде то, да не то. Хорошо, что тот… тот убил девочку своими руками.

Смуглое, все в пятнах старости лицо Харуны с узкими светло-карими глазами оставалось невозмутимым, когда она, близко поднося к глазам, осматривала каждую из своих костяшек, будто взвешивая и готовясь принять важное решение.

– Ты готов вернуть ему его судьбу? – спросила она наконец. Светло-карие в желтизну глаза, немигая, уставились в лицо Сайто. И перед глазами того вдруг встало мрачное заброшенное строение, в ушах послышался шум водяной мельницы и надрывный кашель. Окита Соджи умер в неполные двадцать пять в заброшенной усадьбе в Сентагайя, отчетливо вспомнил Сайто. Куда ни кинь – всюду клин. Быть бессмертным и обреченным на вечные муки или умереть в неполные двадцать пять…

– Я хочу дать ему другую судьбу. Хорошую, какой он заслуживал, – неожиданно для себя сказал Сайто. Ему вдруг стало стыдно, стыдно мучительно – за то, что выживал там, где гибли другие, за то, что прожил долгую и относительно неплохую жизнь. Что там, что здесь. Уж кому-кому, а ему бессмертие было справедливой карой за вечное стремление выжить.

Старухины руки с костяшками замерли. Ее лицо на мгновение потеряло свою непроницаемость – на Сайто смотрели живые, страдающие глаза, а брови взлетели в жалобном изломе. Но это длилось лишь миг – со следующим взмахом ресниц лицо Харуны стало прежней непроницаемой маской.

– Хорошо, что он сам убил ту полукровочку, – повторила Харуна. – Он хотел бы вернуть все, пересновать нити так, как должно было им быть.

– Интересный способ выразить свое мнение, – пробормотала Ева себе под нос. Но старуха услышала ее.

– Уж тебе-то должно быть известно, что смерть и любовь ходят рука об руку, – ответила Харуна.

Комментарий к 2. Оборванные нити

(1) – 1844г

(2) – дифтерит

========== 3. Зеркала ==========

Глаза врагов чисты, как зеркала.

(М. Муляр, “Японский календарь”)

Танжер, наши дни, 49 дней назад

Сайто

– А теперь постарайся подумать о том, что было в нем самым главным, – сказала Харуна, кладя на колени Сайто черную пушистую тушку. Сайто погрузил пальцы в мех, показавшийся ему сейчас живым и теплым, и прикрыл глаза.

…Окита всегда был как человек с двумя лицами. Добрый, смешливый юноша – иногда он казался даже наивным, – обнажая меч, превращался в демона, холодного, рассчетливого и безжалостного.

Хотя вот уж чего, а наивности в Оките Соджи, кумичо(1) первого отряда Шинсенгуми, не было ни капли; скорее он смотрел на мир слишком уж широко раскрытыми глазами и слишком уж многое видел и замечал – даже такое, что не лежит на поверхности.

То, как преображался Окита, завораживало даже во время тренировок в додзё. Это было похоже на колдовство – когда в руках был меч, пусть даже деревянный, Окита менялся мгновенно. Исчезал угловатый паренек, на которого не за что было глянуть дважды, и возникало нечто хищное, опасное, быстрое и безусловно смертоносное. И в то же время безотчетно красивым было каждое его движение.

…Пальцы Сайто все сильнее сжимали длинный пушистый черный мех…

Вчера Ева сговорилась с чуть ли не единственным своим другом в Танжере – молчаливым арабом по имени Билаль, который сразу очень понравился Сайто своим непроницаемым спокойствием, – и Билаль отвел ее и японца в мрачного вида развалюху в Старом городе. На последнем этаже развалюхи обнаружилась уютное жилище, где обитали невообразимо старая женщина с коричневым лицом и узкими золотистыми глазами и немой мальчик лет десяти. Старуху звали Харуной.

– Харуна – привратница, – сказала Ева. Сайто не просил дальнейших пояснений, а Ева не сочла нужным ничего пояснять.

– Ты должен усвоить его силу, чтобы смочь отнести ее, – говорила Харуна, осторожно касаясь саркофажков и не отрывая взгляда узких глаз от лица Сайто. – Этой силы хватит, чтобы продлить ему жизнь в другом отражении.Отражений множество, и все они существуют отдельно друг от друга. Но между ними иногда открываются двери и протягиваются нити. Это наука непростая и не каждому под силу – не спутать, не связать непарных волокон.

Голос Харуны прерывался то и дело, словно ей каждый раз не хватало воздуха. Она делала глубокий шумный вдох, и Сайто казалось, что она всхлипывает, едва удерживая рыдания. Но лицо старухи было непроницаемым, будто вырезанным из древесной коры, и Сайто решил, что причина этих всхлипов в астме или в каком-то особом способе сосредоточения.

Потом Харуна отправила Сайто поискать “вместилище”. “Что угодно – лишь бы можно было с ним совладать, – засмеялась Харуна в ответ на вопросительный взгляд Сайто. – Ты не можешь отправиться туда в своем теле, ведь ты в том отражении уже есть”.

– Если это будет сколопендра – у тебя будет лишь столько времени, сколько живет сколопендра, – добавила Ева.

– А вы, госпожа, не желаете ли что-нибудь изменить в прошлом? – спросила Харуна, и веселость Евы тут же испарилась. Она отрицательно покачала головой.

– Где уж мне.

***

Спустившись на ночную узкую улочку, Сайто остановился и оглянулся. Улочка слепо щурилась на него щербинами желтоватых, белесых отштукатуренных стен, пятнами обнажившихся кирпичей. На стене как раз напротив двери дома Харуны был нарисован смайлик и что-то написано – черной краской из баллончика, дымной, как след пожарища. Лунный свет, яркий, холодный и безжалостный, словно лезвие клинка, делал обшарпанные стены еще более жалкими, они сиротливо дрожали, будто даже в душной танжерской ночи им было холодно. Смайлик, казалось, подмигивал Сайто и указывал взглядом куда-то в темный закоулок, куда не достигал даже лунный луч. Смайлик показался жутким лицом, какие рисуют на унгайкё(2), и улыбался он зловеще. Сайто поймал себя на том, что рука его рянется к левому боку, туда, где когда-то, в другой жизни – в другом отражении, сказала бы Харуна, – его согревали своей надежностью два меча. Хороший меч всегда безупречен, порочными или неверными могут быть лишь держащие его руки. Если воин дорастает до своего меча, он может смотреть в глаза врагов как в чистое, безупречное зеркало…

Сайто ступил в закоулок, прошел его короткую чернильную тьму и попал во дворик-колодец, куда отвесно падал свет одинокого фонаря, черт знает каким образом оказавшегося здесь. В пятне света Сайто увидел что-то черное и, приглядевшись, понял, что это труп кошки – вернее, котенка-подростка, черного и пушистого.

– Это было первое, что ты нашел? – спросила Харуна, когда Сайто вернулся. – Это хорошо. Очень хорошо. Значит, нити в вправду были разорваны. И он, – тот, к кому ты идешь, – просит тебя о помощи.

…Окита никогда бы не попросил о помощи. Никогда и ни за что.

Они играли в сёги,(3) когда Окиту накрыло – он побледнел, почти посерел лицом, и отвернулся, глуша кашель горстью. Сайто тогда с безразличным видом протянул ему платок и, когда кумичо первого взял его, ощутил, какой горячей была рука Окиты. Его, верно, слегка лихорадило, но накануне он с отрядом ушел на патрулирование города как обычно. И вернулся тоже как обычно – один и чуть позже, чем вернулся отряд. Окита после боя в Икеда-я(4) вообще любил побродить один.

– Лучше, чем можно было ожидать, – бормотала Харуна, осматривая пушистое тельце. Совсем недавно издохла, подумал Сайто – когда он взял кошку, ему показалось, что тельце еще теплое, словно жизнь из него ушла как раз перед тем, как Сайто зашел во дворик.

– Зеркала – это окна между мирами, – говорила Харуна, продолжая свои приготовления; она установив друг напротив друга два зеркала, вытащила из мешочка несколько красных ленточек и толстую белую свечу. Сайто почти не слушал ее – он поглаживал черный мех лежащей на его коленях мертвой кошки и вспоминал…

…Когда Сайто Хаджиме, – тогда еще Ямагучи Хаджиме, – впервые увидел Окиту Соджиро, на двоих им было едва за тридцать. Окита показался ему тогда балованным капризным мальчишкой – искавший убежища от преследовавших его ёрики(5) Хаджиме столкнулся нос к носу с Кондо, который готов был его укрыть, и ополчившихся на это решение Окиту и Хиджикату.

– Он убийца, – своим спокойным красивым и звучным голосом говорил Хиджиката. – Кат-тян, мы не можем укрывать убийцу.

– Подумайте о додзё, Кондо-сэнсэй, – вторил Окита. – Что будет с Шиэйканом и со всеми, если вас обвинят? А если потом этого парня поймают, и он вас выдаст?

Хаджиме тогда едва сдержался, чтобы не выхватить меч и не броситься на Окиту. Он не спускал оскорбления никому, он не спустил замах мечом хатамото самого сёгуна, – а уж этого чистюлю, выросшего в додзё на всем готовом, он и подавно должен проучить. И только благодарность Кондо-сану, вставшему на его защиту, удержали тогда Хаджиме.

Только через несколько лет, уже в Киото, став командиром третьего отряда Шинсенгуми, Сайто понял, что едва ли избежал бы смерти, схватись они тогда с Окитой по-настоящему. И насчет выросшего на всем готовом баловня он очень ошибся – Окита был сиротой, как и сам Сайто, и никакими особыми благодеяниями судьба его не баловала. Конечно, если исключить встречу с таким человеком, как Кондо-доно.

А вот насчет чистюли – Окита и впрямь был чистюлей. После боя с борцами сумо, отправившись мыться, Сайто видел, как Окита яростно драит свою худую спину – почти сдирая кожу, ожесточенно, словно стараясь избавиться от малейших следов крови, от самого воспоминания о бое. Тогда Сайто внезапно пришло в голову предложить помощь, но предложи он это, Окита по своему обыкновению отшутился бы. Окита Соджи никогда ни о чем не просил.

– Зеркала – окна между мирами, – повторила Харуна. – Пора.

***

Ева

“Не хотели бы вы, госпожа, что-нибудь изменить”, – спросила ее Харуна. Изменить…

…грязные лондонские улицы – испуганные улицы, полные миазмов человеческого ужаса, сочащихся изо всех щелей. Страхом жил город, шептался про кавалькаду адских всадниц, принесших “черную смерть”(6) в “веселую Англию”, и тени этих призрачных всадниц, черные, как адские крылья, носились над городом, мелькали у дверей, на которых потом показывался белый крест мортусов.

Бежал из города сам добрый король Эдвард, бежала знать, бежали духовные отцы. Бежали все, кто мог.

Ева ходила по городу и наслаждалась этим запахом страха. Тогда у нее был вкус к страху, она купалась в нем, как купалась в молоке Клеопатра. Чужой страх напоминал ей о ее собственной неуязвимости, и это давало пьянящее ощущение власти – над жизнью и смертью.

Но изыскивать пищу оказывалось все труднее. Незараженных оставалось в городе все меньше. И она решила тоже уйти, вслед за всеми, уйти прочь и осесть в каком-нибудь городке недалеко от моря – Ева уже давно подумывала покинуть Англию. Англия надоела ей своей худосочностью, унынием, серостью, в сравнении с которой континент стал казаться ярким и притягательным.

То был ее последний день в Лондоне, она ходила по ночным улицам и прощалась с городом. Она была тогда моложе, и сентиментальные привычки еще не вполне забылись. И вот тогда она увидела его – Адама. Вернее, сперва она его услышала – из полуподвала, холодного, сырого и казавшегося обиталищем разве что крыс и того самого ужаса людского, слышались звуки лютни.

Ева спустилась в подвал, ожидая увидеть огонь, светильник, свечу или хоть огарок – но вокруг царила только сырая липкая тьма. А музыка, чудесная светлая музыка, звенящая как звенят солнечные лучи в свежих молодых травинках и клейких, едва распустившихся листочках, становилась все слышнее. Ева уже давным-давно не видела солнца, но сразу поняла, о чем выпевали струны в темном сыром полуподвале в бедном квартале умирающего Лондона.

Она хорошо видела в темноте и сразу разглядела небольшую комнатку, по-видимому, мастерскую музыкальных инструментов. Инструменты, куски дерева, заготовки – пузатые кузова, похожие на живот женщины в тягости, отдельные ребра, плоские деки с инкрустацией, изогнутые темные грифы. У дальней стены виднелось ложе – убогое, заваленное тряпьем, как показалось сперва Еве. Но в этом тряпье дотлевала живая человеческая жизнь. А у ложа на грубо сколоченном табурете сидел юноша с лютней в руках. В его лице не было ни кровинки, и только руки, прекрасные тонкие руки жили – они ласкали лютню, заставляя ее петь о звоне солнца, о траве и цветах, о птичьих трелях над полями, о плясках у майского шеста. О жизни. О той жизни, которая с тихим вздохом уходила из тела, заваленного тряпьем – всем теплым, что нашлось, как поняла Ева. Юноша играл, прикрыв глаза, и улыбался. Еве захотелось зажмуриться от этой улыбки, юноша показался вдруг ей каким-то высшим существом, недосягаемым и почти призрачным.

Она тогда подошла сзади и склонилась над ним. Юноша был в грубой рубахе, тощ и грязен – и все же от него пахло чистотой. Молодой музыкант продолжал играть – теперь Ева вглядывалась из-за его плеча в лежащего. Тот был едва ли старше юноши, но страшная болезнь изуродовала его, лицо было желтым, на впалых щеках и на лбу темнели отвратительные черные пятна-“морушки”. Глаза его, огромные и темные, как у ночного животного, были широко раскрыты и уже начали тускнеть. И еще – он тоже улыбался, и Ева могла поклясться, что сейчас этот умерший от чумы оборванец видел те самые весенние луга, и золотистый от солнца просыпающийся лес.

И тогда ею овладела ярость. Она должна была отобрать этого юношу-музыканта у солнца, у умирающего доходяги – она так никогда и не узнала, кем он был, Адам никогда не вспоминал его. Солнце было ее врагом, оно доводило Еву до исступления своей бесхитростной и безжалостной яркостью. Не задумываясь, одним молниеносным движением Ева склонилась над музыкантом, и длинные белоснежные клыки вонзились в его шею – туда, где билась, пульсировала жилка. В саму его жизнь… Он станет пищей и вернется на свое настоящее место – людское место.

Не сразу она поняла свою ошибку – его кровь обладала тем особенным, острым и пряным вкусом, который указывал: этого можно обратить. Его кровь та, особенная, способная стать тьмой и ночью. И, значит, этому юноше суждено стать таким же как она. Стать ее Адамом. Тогда ей показалось, что это подарок мироздания…

…Ева очнулась от того, что свеча зашипела и погасла. Оба саркофажка были раскрыты и пусты – силу Мияко старая Харуна велела также использовать, “чтобы открыть окна”. Кошачьего трупа не было, а Сайто лежал на узкой тахте, неподвижный и, как сказал бы любой человек, бездыханный. Но Ева не была человеком и знала, что сейчас Сайто уже далеко.

***

Япония, Эдо, 1860г

Черный пушистый котенок сторожко огляделся и легко вспрыгнул к щели под приоткрытыми сёдзи. В этом доме давно никто не жил, но котенок чувствовал, что скоро все изменится. Он проскользнул в угол кладовой и затаился.

Светало. Снаружи послышались голоса.

Комментарий к 3. Зеркала

(1)– командир отряда

(2)– зеркало-ёкай. Такие зеркала изображают круглыми с лицом демона, отраженным в нем

(3) – японские шахматы

(4) – В июле 1864 года Шинсенгуми стали известны планы заговорщиков – поджечь Киото, убить многих сторонников сегуна, а императора захватить и заставить подписать приказ об отставке сегуна. Один из отрядов Шинсенгуми, в который входили Кондо и Окита, нашел заговорщиков в гостинице Икеда-я. 7 заговорщиков были убиты, 23 арестованы. Во время боя у Окиты Соджи открылось кровохаркание и он потерял сознание.

(5) – полицейские сыщики

(6) – речь идет о пандемии “черной смерти” в 14-м веке

========== 4. Катана и револьвер ==========

Япония, Эдо, 1860г

Окита

…он бежал по бесконечной дороге к призрачно-голубой реке, лазурной как хаори, надетое на нем. Бежал, задыхаясь, выбиваясь из сил, но река все отдалялась и отдалялась. В горле пересыхало, он чувствовал, как сухой воздух скрежещет в легких и отдается в ушах металлическим лязгом. Рвущий трахею, душащий ком подступал к горлу. Почти задохнувшись, он проснулся…

В маленькой бедной гостинице, где он остановился отдохнуть, всюду тянуло навозом и застарелым грязным духом людских тел. За перегородками храпели остальные гости; некоторые решили провести ночь с прислужницами, и их стоны, возня и хрипенье отравили бы половину ночи, если бы он устал чуть меньше и спал не так крепко. Но выездные занятия с учениками, которые он проводил в окрестных городках, изматывали ужасно, а потом еще был долгий обратный путь по раскисшему от недавнего дождя тракту Косю, так что, едва вымывшись, поев и устроившись на футоне, он провалился в сон, из которого вынырнул, тяжело дыша и с трудом осознавая реальность. Сна он не запомнил, осталось только давящее ощущение в груди и предощущение чего-то трудного, адски трудного и столь же будоражащего. Как будто ему предстояла схватка – из тех, в которых он до сих пор только побеждал.

Он наскоро умылся, перекусил рисовыми колобками, купленными вчера, и вышел на улицу, еще пустую – городишко только начал просыпаться, лишь пару раз на окраинах хриплыми со сна голосами успели прокукарекать самые дисциплинированные петухи. Окита Соджиро, один из старших инструкторов додзё Шиэйкан, недавно получивший менкё(1) школы фехтования Теннен-Ришин-рю, с наслаждением втянул носом еще прохладный с ночи воздух, поправил на плече лямку мешка с фехтовальной одеждой и зашагал в сторону Тама. Хорошо дышать утренней свежестью, когда тебе шестнадцать, тело послушно и сильно, а нерадивые ученики, которых приходилось то и дело одергивать, остались в далеком вчера и позавчера, и поза-позавчера. Часто Соджиро думал, как было бы хорошо, если бы не нужно было уходить далеко по тракту Косю, давать эти “выездные” уроки фехтования, на которые приходили разве что любопытствующие, крестьяне и мелкие купцы да детишки из семей позажиточнее. Вся эта публика держала боккен или синай как мотыгу, боялась ударов, боялась бить самим. Соджиро приходилось бесконечно поправлять и одергивать их, терпение у него быстро истощалось, он срывался на ругань. Очень сложно понять, как можно держать меч так, как держат они – самому Соджиро казалось, что он чуть не с рождения знал, как нужно правильно держать меч. Сейчас у него менкё – менкё, подумать только, в шестнадцать лет, шептались многие вокруг, – если все пойдет хорошо, к двадцати годам он сможет получить менкё кайдэн, “свидетельство о полной передаче”, делавшее настоящим мастером. Впрочем, сама лицензия Соджиро не слишком интересовала – это было лишь свидетельством одоления еще одной ступеньки в недостижимому высшему мастерству.

Но увы, Шиэйкан не свел бы концов с концами, если бы не эти выездные занятия с учениками – в самом додзё учеников было совсем мало. Их стиль считался грубоватым и неизящным, и люди более-менее благородного происхождения вовсе не стремились его изучать. Поэтому и Соджиро, и другие инструктора Шиэйкана, чередуясь, отправлялись в утомительные пешие путешествия по селам и городкам.

По мере того, как восточный край неба впереди светлел, давящее ощущение, оставшееся со сна, проходило, тревога рассеивалась, оставляя лишь радостное возбуждение. Утро было ясным и обещало хороший день, высокая придорожная трава серебрилась от крупной росы. Соджиро поискал глазами какую-нибудь палку – хотелось посбивать росяные капли, распугивая просыпавшихся букашек, как он всегда делал в детстве. Сейчас еще совсем рано и никто не мог застать его за таким несолидным занятием, но палки как назло на глаза не попадалось. Соджиро протяжно свистнул сквозь зубы и засмеялся, увидев, как из травы неподалеку тяжело вылетела испуганная перепелка.

Он зашагал дальше, напевая под нос глупую веселую детскую песенку, которую услышал от маленького мальчишки, сопровождавшего старшего брата на занятия фехтованием. Старший брат был увальнем – из тех, которые даже идут, кажется, на все восемь сторон света одновременно. Руки его не ведали, что творят ноги, а голова вообще вела вполне независимое существование. А вот младший, хоть ему на вид было не больше шести-семи, смотрел на сэнсэя крайне внимательно, стараясь, очевидно запомнить все, чему учил Соджиро. После занятий во дворе Соджиро видел, как малыш довольно верно повторял движения, вооружась за отсутствием синая бамбуковой палочкой.

Край солнца уже показался из-за дальних холмов, посветлело, роса высохла. Соджиро вспомнил, что оставил в гостинице соломенную дорожную шляпу, и слегка пожалел об этом – скоро начнется жара. Ноги его в стареньких дзори продолжали быстро шагать по подсохшей дороге, а мысли перетекли к Коичи, сыну хозяина гостиницы, который был давним приятелем и умел узнать и разузнать обо всем и всех в Бусю, Тама, Хино и Хатиодзи – да и во всем Эдо, наверное. Просто поразительно, сколько самых нужных и ненужных сведений, слухов и домыслов держал в голове этот десятилетний сорванец! Эти сведения Коичи вываливал на всякого, кто желал слушать. И в тонких губах его таилась всегдашняя тонкая ухмылочка каверзника – особенно, когда рассказывал о случившейся с кем-то неприятности. Соджиро не слишком любил его, но россказни Коичи были часто забавны и интересны, а иногда даже полезны – в предгрозовое время, когда всюду шатались самые разные группки мятежных ронинов, вроде тех из Мито, что расправились недавно с министром (2), знания о том, что происходит вокруг, вовсе не были лишними. Кроме того, во время игр в “сто страшных историй”(3) Коичи был просто незаменим – он лучше всех умел нагнать страху, так что лица слушателей бледнели, а глаза становились круглыми как у варваров.