Текст книги "Покуда мы будем жить. Сейчас и в вечности (СИ)"

Автор книги: Касаи Кагемуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Я люблю тебя, – прошептал он ей, сжимая в объятиях, не решаясь отпустить туда, где ей каждую секунду будет грозить опасность. Но он должен был отпустить, он знал это.

– Береги себя, ладно? – она выскользнула, мазнув поцелуем по его щеке, и исчезла на долгие месяцы, в течение которых он каждый день засыпал, крепко зажав в руке палочку. Было бы красиво сказать, что не было ни секунды, когда он не думал о ней, вот только это было бы ложью. Конечно, он не забывал о Гермионе. Конечно, он надеялся, что она где-то сейчас слушает их передачу, что она жива и невредима, что скотина-Ронни не заставляет ее плакать, вот только и других забот у Фреда было полно. Они с Джорджем и Ли ежедневно помогали маглорожденным бежать и прятаться, вели эфир, искали пропавших и старались устроить небольшие диверсии группам пожирателей, они ежедневно рисковали собой, прикрывая друг друга, и все равно они были в куда лучших условиях, чем Золотое Трио, занятое борьбой за всех сразу.

Фред не успел сказать ей, что любит, когда увидел в Выручай-комнате. Она была чумазая и серьезная, но все равно очень счастливая. Она буквально повисла на шее Джинни, обняла Невилла, обменялась улыбками с Симусом и Дином. А потом вместе с Роном и Гарри снова исчезла, и в этот раз Уизли не успел поймать ее за руку, хоть на секунду насладиться ею. Джордж сочувственно положил ему ладонь на плечо.

Много после, в Норе, когда Фред проходил курс интенсивной терапии, Фордж говорил ему, что Гермиона плакала над его телом, что лично чуть не убила Кингсли, когда тот отказался отправлять во время перемирия юношу в Мунго, что она часами сидела у его кровати и шептала, как любит. Фред улыбался, вот только, если она и говорила это у его постели, больше она не планировала этого делать. Она улыбалась ему, обнимала, говорила, что ей нравится его цвет глаз и его веснушки, шутливо била его в плечо в ответ на его признания, крайне смущаясь, вот только сама никогда не говорила, что любит. И если поначалу парню это было и не нужно, со временем он все больше и больше думал об этом.

Они жили вместе уже год, когда однажды за ужином у Кингсли во вторую годовщину победы он услышал, как Лаванда уже-почти-Уизли сочувственно прошептала Парвати Патил на ухо:

– Она все еще сохнет по Рону, представляешь? Бедная!

– Ты жалеешь ее? Он же твой жених! – удивленно округлила глаза ее подруга.

– Ну да, посуди сама: Бон-Бон любит меня, а Грейнджер и не говорит ему, что все еще питает чувства! Как это грустно… Если бы только она могла забыть его и двигаться дальше…

– Это просто нечестно по отношению к Фреду, что она так использует его, забываясь в нем после того, как у нее ничего не получилось с Роном, – сердито заявила Падма, подключаясь к разговору. – Он же ее правда любит!

– Да, – печально вздохнула ее сестра. – Бедненькие…

Фред ушел, так и не показав, что слышал этот разговор. Но с того дня червячок сомнений не переставал грызть его: он доверяет Гермионе и знал, что она никогда бы не использовала его, однако кто знает, может она и правда неосознанно заменяла им, Фредом, Рона? Может, она и правда любила его младшего братишку, но, слишком верная своим принципам, не смела признаться в этом даже самой себе? Возможно, именно поэтому она никогда не говорила Фреду, что любит именно его? Он знал, что каждое ее признание было искренним.

Прошло около двух месяцев, когда за обычным ужином в их маленькой квартирке он все-таки решился задать вопрос, который мучил его.

– Герм, ты любишь меня? – она замерла, отложила приборы, а затем настороженно уставилась на своего молодого человека.

– Только не говори, что ты снова что-то взорвал и испортил мои документы, – она вся напряглась, и Фред мысленно хлопнул себя по лбу.

– Нет, – замотал он головой. – Я ничего не взорвал, мне хватило того раза.

– Значит, ты хочешь снова уехать за какими-то редкими растениями в Чехию? – Гермиона наклонила голову, все еще с подозрением глядя на Уизли.

– Да нет!

– Тогда где подвох? – она поджала губы, лихорадочно соображая.

– Нет никакого подвоха, – он побежденно вздохнул, понимая, что, кажется, был прав в своих опасениях, и поспешно перевел тему. Он чувствовал себя тряпкой, но, даже зная, что Гермиона просто закрывает им дыру в своем сердце, все равно не мог отказаться от нее. – Очень вкусные помидоры. Нужно будет купить такие в пятницу, можно будет сделать пиццу, что скажешь?

– Да, хорошая идея, – она солнечно улыбнулась в ответ. – Можем позвать Гарри, Рона, Джорджа и их плюс три. Эй, я что-то не то сказала? – она подскочила, бросаясь к нему, вероятно, настолько он изменился в лице.

– Нет, ничего. Просто… Формулировка странная, «плюс три»…

– А, ясно… – она отступила, нахмурившись, словно почувствовала, что он не хочет что-либо говорить. Она молча мыла посуду, он убирал продукты в маггловский холодильник, и все-таки впервые между ними сквозила напряженность.

– Ты во сколько завтра уедешь? – спросил Фред Гермиону тогда, когда они уже ложились спать.

– Рано, ты еще вряд ли проснешься, соня, – улыбнулась она. – Представляешь, шеф мне сказал, что если я не поеду, он уволит меня. Вот же козел, скажи?

– Да, – согласился Фред, перекатываясь и приобнимая ее. – Я бы хотел, чтобы ты осталась. Завтра у нас с Джорджем презентация тех птичек, с которыми ты так помогла, так что…

– Я знаю, – с сожалением отозвалась она. – Я правда не могу не ехать, ты же знаешь, как дорога мне эта работа. Прости…

Наутро Фред проснулся от хлопка входной двери. На столе стоял завтрак, прикрытый фольгой, и торопливая записка косым почерком, желающая хорошего дня. Рожица в нижнем углу улыбалась, подмигивала, показывала язык и смеялась. Он тяжело вздохнул, зарываясь пальцами в волосы, и твердо решил, что вечером поговорит с Джорджем. Ему нужен был совет, впервые в жизни он не знал, что ему делать.

Но поговорить с Джорджем не удалось: едва они открыли магазин, как в конце улицы прогремел взрыв. Запах дыма, пороха, гари и крови вместе с ветром разносился, донося и до «Вредилок» тошнотворный аромат смерти.

– Так, все внутрь! – завопил Фред, загоняя в магазин всех малышей и их родителей, которые столпились на улице. – Быстрее, быстрее! В укрытие! Все, кто может колдовать, помогите наложить на магазин защитные заклинания, скорее!

Где-то испуганно плакала девочка, бледные дети жались друг другу, какой-то перепуганный старшекурсник в футболке с изображением Ринго Стара пытался наложить защитные чары на окна. Джордж вместе со взрослыми баррикадировал вход. У Фреда засосало под ложечкой, ему вспомнилась Гермиона, его родная, милая, добрая Гермиона, и где-то внутри отчаянно закричал какой-то тоненький голосок, отказывающийся умирать. Фред подобрался, магией приказывая куклам и манекенам встать, до последнего защищая детей, нашедших убежище здесь. Оставив малышей с тем парнем в футболке, он побежал вниз, собираясь до последнего прикрывать Джорджа, как много раз делал во время войны. В конце концов, Грейнджер как всегда была права: только вдвоем они были неуязвимы, а по отдельности…

Бой закончился, так и не успев начаться. Послышались хлопки трансгрессии, чьи-то крики, где-то около кафе в середине улицы засверкали заклинания, а после все стихло. Мракоборцы, прибывшие по сигналу тревоги, обезоружили горстку нападавших, а затем наложили щит против трансгрессии, обязав всех совершеннолетних магов проходить нудную и, в целом, абсолютно бессмысленную процедуру допроса.

Он вернулся домой вечером. Усталый, опустошенный – больше всего на свете ему хотелось сейчас лечь на их с Гермионой кровать, обнять ее, сонную, разворачивая к себе, и лежать, не шевелясь. Сегодня погибло семеро человек, трое – маленькие дети. Нападений на Косой переулок не было с самой войны, поэтому мракоборцы оцепили его, не выпуская и не впуская никого, даже Гарри Поттера, который примчался, как только узнал о случившемся. В конце концов он был вынужден уйти, так и не узнав ничего о судьбе друзей. Поэтому Джордж, добрая душа, согласился один отправиться в Нору успокаивать маму и остальных, посоветовав брату ехать домой к девушке, ведь она, конечно, тоже волнуется и переживает. О, добрый, славный Джордж! Откуда ему было знать, что Гермиона еще утром уехала в Глазго…

Квартира встретила его сумраком. Не включая свет Фред снял ботинки, повесил куртку на крючок и проигнорировав ванную отправился прямиком в спальню, надеясь тотчас же забыться сном, однако он замер, потому что из гостиной, которая была уже давно наполовину переоборудована под домашнюю лабораторию, лился мягкий желтоватый свет. Парень осторожно приоткрыл дверь, держа наготове палочку, но замер, увидев вместо незваного гостя Гермиону, которая сидела прямо на полу к нему спиной. Она была в том же дорожном костюме, что и утром, но волосы выбились из прически и водопадом падали ей на плечи. Она прижимала к груди что-то небольшое, темно-зеленого цвета, шепча:

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Фред был настолько ошарашен этой картиной, несвойственной даже для нее, импульсивной эмоциональной девочки, что обмер. Со стуком его палочка упала на пол, закатываясь под диван. Однако даже этот тихий звук удара, даже он не утаился от Грейнджер. Она резко повернулась, бледная и заплаканная, и вскочила, бросаясь на шею к парню, два раза поскальзываясь и чуть не падая. Он рефлекторно поймал ее, обнимая, но она на этот раз даже не думала утихать на его груди, как это делала обычно, и лихорадочно целовала его в шею, линию подбородка, щеки, губы – везде, куда только могла дотянуться.

– Фред, боже мой, Фред… – она смотрела на него, снова плача, и в ее взгляде было такое облегчение, что он говорил гораздо лучше слов.

– Тише, тише, успокойся. Я здесь. Что случилось? – он нежно гладил ее волосы, прижимаясь губами к пробору, и она обхватила его, сжимая с такой силой, какую было трудно предположить исходя из параметров девушки.

– Я приехала, когда узнала, что на Косой Переулок напали, я тут же вернулась, внутрь никого не пускали! Гарри не знал ничего, знал только, что семь погибших, а в Аврорате сказали, что один из них – брат пострадавшего, который сейчас в Мунго… Боже, Фред, я так испугалась… – она потянулась ближе, и только сейчас Уизли понял, что ее действительно трясет. Глянув поверх ее головы, он увидел, что так судорожно она сжимала в руках, сидя на полу: это была его собственная футболка. Гермиона бросила свою поездку, за что ее наверняка уволят, и все это потому, что он, Фред, был в опасности. Его девочка выбрала его. Он замер, погрузившись в собственные мысли, и чуть было не пропустил то самое, самое важное.

– … так люблю тебя! – он отстранился, пробуя слова на вкус.

– Повтори, – тихо попросил он, и она рассмеялась сквозь слезы.

– Люблю тебя. Так люблю, как никого и никогда не любила, так, что в груди жжет и что плакать хочется. Господи, как я испугалась…

– Ты никогда не говорила, – рассеянно сообщил Фред, рукой касаясь ее щеки.

– Разве это не было очевидно? Разве стала бы я встречаться с тобой, если бы не любила? Разве бы переехала жить к тебе, разве позволяла раз за разом засыпать у меня на плече, зная, что из-за этого рискую утром опоздать на работу? Разве нужно говорить, что наступил день, если он наступил, а за окном светло? Или… – она внезапно округлила глаза, все поняв. – Или ты думал, что я на самом деле не люблю тебя?

– Нет, – поспешил ответить он, зная, что не врет. Он всегда знал, чувствовал, что она была только его. – Просто от тебя эти невысказанные слова звучат еще лучше.

– Хочешь, я буду говорить это каждый день? – она заглянула ему в глаза, робко улыбаясь, и он подхватил ее за талию, поднимая и кружа по комнате, чудом не поскользнувшись на темно-зеленой футболке.

– Больше всего на свете…

====== О красоте ======

Гермиона никогда не питала иллюзий и не считала себя красавицей. У нее были слишком большие зубы, слишком непослушные волосы, слишком вздернутый нос, слишком маленькая грудь, недостаточно длинные ноги. Это она открывала и доказывала себе не раз, сначала на выпускном балу в четвертом классе еще в маггловской школе, когда ее никто не пригласил танцевать и она просидела весь вечер одна, потом в Хогвартсе, где ее никто не считал за девушку, потом раз за разом на встречах после войны. Все хорошели, расцветали, и только она оставалась все той же Гермионой, какой-то во всем или слишком, или недостаточно.

– Ты очень тощая, – высокомерно говорила Лаванда на четвертом курсе, примеряя очередное платье, которое смотрелось на ней как всегда потрясающе. – Мальчики это не любят, тебе бы подкачать попку, что ли.

Браун всегда пользовалась успехом у противоположного пола, успешно и регулярно собирая признания в любви, приглашения погулять, подарки и цветы, которые ей приносили из Хогсмида. Гермиона фыркала, раздраженно говоря друзьям, что Лаванда абсолютно безмозгла, но сама провожала ее слегка завистливым взглядом. Гермиона никогда не была популярной.

– Тебе бы стоит начать краситься, если ты теперь встречаешься с Крамом, – серьезно заявляла Джинни, крася губы бледно-розовым блеском, собираясь на свидание с однокурсником. – Он, конечно, любит тебя, но надо пытаться быть красивой, чтобы удержать парня.

Уизли была младше Гермионы на год, не сильно отличалась формами, как, например, Браун, но все равно пользовалась огромным успехом на факультете. Возможно, она действительно права и нужно начать ухаживать за собой, чтобы хотя бы чуть-чуть начать нравиться мальчикам?

– Ну пойми, у нас же в округе действительно нет ни одной симпатичной девчонки, кроме Джинни, а она моя сестра! – жаловался Рон, сидя с ней и Гарри на пригорке около Норы. – Без обид, Гермиона, ты же понимаешь

Она понимала, и уже совсем не обижалась. В конце концов, лучше ведь такая честность, чем лживые комплименты внешности, да? Рон был ее другом и ценил ее несмотря на то, как она выглядела, но это совсем не значило, что он должен был ее считать хоть сколько-нибудь красивой.

– Вы похорошели, мисс Грейнджер, – язвительно вставлял Снейп, когда после неудачного взрыва котла Симуса мадам Помфри закрыла половину ее лица бинтами. – Новая прическа?

Бинты скрывали слезы обиды, хотя Гарри, кажется, все равно их заметил, потому что сочувствующе посмотрел на нее, поджав губы. Или, возможно, он смотрел так потому, что в душе был согласен со Снейпом, пусть и не хотел признавать это? Гермиона покрепче сжимала губы, не позволяя себе расклеиваться.

– Да ладно тебе, Гермиона, – утешал ее Невилл, когда встретил ночью в гостиной, где она тихонько плакала. – Внешность – это вообще не главное, поверь! Зато ты смелая, добрая, умная. Хочешь, я тебе тоже принесу конфеты из Сладкого Королевства, если тебе это важно?

Невилл был совершенно несчастным, почти физически испытывая боль от того, что его подруга плачет. Он был слегка нелепый, но бесконечно добрый и сочувствующий, и даже он не считал ее красивой. Хотелось одновременно расплакаться еще сильнее и улыбнуться, чтобы его хотя бы чуть-чуть успокоить. Кажется, они были в немного схожей ситуации, потому что Долгопупс тоже не пользовался особенной популярностью у девушек, но только он, видимо, гораздо меньше переживал из-за этого.

– Боже мой, какая страшная, – насмехалась Беллатриса, крутя в руках палочку, когда Гермиона задыхалась на полу после Круциатуса. – Тяжело, наверное, жить такой, да? – с притворным сочувствием интересовалась она.

Девушке хотелось ответить, что и сама Лестрейндж не красавица, что, наверное, это страшно унизительно, ползать перед Лордом на коленях, моля о ласке, но она только распахнула рот, крича от боли, когда нож вонзился в ее руку. Она краем слуха услышала истошный вопль Рона, звавшего ее, и глухие удары. Кажется, Гарри пытался выбить дверь темницы, где они были заперты.

– Ужасный шрам, – хмурилась медсестра в Мунго, где много позже, уже после войны, лежала Гермиона. – Наверное, это можно скрыть заклинанием, но я даже не знаю, что скажет мистер Уизли на это…

С возрастом Гермиона привыкла, что почти все такие разговоры и сетования женщины были пропитаны фальшью и лживым участием. Успехи Грейнджер в учебе, ее дружба с Гарри и несуществующие отношения с Роном, в которые, впрочем, верили все, даже Поттер – все это заставляло других девушек ей завидовать, и тем сильнее они радовались, находя недостатки во внешности героини Второй Магической Войны. Сил плакать от этого уже не было.

– Ты знаешь, что ты очень красивая? – шептал Фред Уизли, стоя на коленях напротив нее.

Она сидела на диване, укутавшись в плед. Неверный свет от камина в гостиной Норы играл бликами на его лице. Гермиона шумно сглотнула, отворачиваясь, с трудом сдерживая слезы. Это была злая шутка.

Фред знал, что с возрастом он не то, чтобы хорошел. Его руки стали еще жестче от зелий, с которыми он постоянно работал и которые постоянно оставляли на пальцах ожоги, его тело было испещрено шрамами, которые остались после войны, на его груди навсегда остались следы от швов, наложенных в Мунго. Он видел и в зеркале, и на лице Джорджа, как появлялись первые морщинки на его лице, знал, что годы – это не просто слово, особенно для тех, кто подростком прошел войну. Фред знал от Рона, что Лаванда сделала себе уже пять или шесть косметических операций, пытаясь скрыть шрамы, оставленные Сивым, и все равно она всегда скрывалась в тени, когда они собирались на семейных вечерах Уизли. Он слышал, что Парвати закатывает своему мужу истерики, если он не сделает ей комплимент по поводу платья или прически. Кто-то рассказывал ему, что Анджелина, которая плотно обосновалась в Швеции, потребовала, чтобы ее команда по квиддичу предоставила ей косметолога.

Фред вообще считал, что девушки, как минимум, большинство из них, слишком старались следовать эталонам красоты. В принципе, его это не трогало, он не придавал большого значения тому, как одни женщины оценивали других, но иногда ему приходилось сдерживаться, чтобы не вспылить, когда кто-то отпускал язвительные словечки в адрес одной конкретной девушки.

Когда Фред был на шестом курсе, он довольно грубо оборвал Лаванду, которая на всю гостиную разглагольствовала о том, что фигура у Гермионы просто ужасная. Джордж тогда удивленно посмотрел на брата, однако все равно поддержал его, и больше Браун не делала выпадов в сторону отличницы факультета, хотя и поглядывала с явным презрением. И, надо отметить, Грейнджер, кажется, была согласна с мнением однокурсницы. Фред искренне не понимал, как могла она сама считать себя хоть сколько-нибудь некрасивой, несовершенной? Он любовался ею, даже тогда, когда она, бледная и исхудавшая, лежала на кровати после Битвы за Хогвартс, и уж, естественно, он не сводил с нее глаз на шестом курсе, когда Виктор Крам вел ее на Святочном Балу.

Впервые он сказал ей, что считает красивой, через год после того, как вышел из комы. Она сидела на диване, тихая и печальная, и он сам не знал, откуда набрался сил, чтобы сказать ей это. Он молчал об этом много лет, боясь и не зная, как она отреагирует на это, и был совершенно прав в своих опасениях, потому что она так и не поверила, что он говорит правду. Не поверила и в следующий раз, и в раз после следующего. А Фреду уже было нечего терять, и он говорил и говорил ей это, говорил тихо, сидя наедине, и громко, в кругу компании. Джордж понимающе хмыкал, а Гермиона сначала бледнела и мертвела, думая, что он шутит, но потом стала оттаивать. Пусть и не верила в эту очевидную истину, что она прекрасна, но смирилась, что есть в мире тот безумец, который считает, что это правда. А он и не скрывал.

Почти всех женщин возраст портит, с этим не мог спорить даже Фред Уизли. Гермиона каждый день придирчиво осматривала себя в зеркало, оглядывая округлившиеся щеки и бедра, которые впервые в жизни стали касаться друг друга, когда она стояла. Она поворачивалась боком, нахмурившись глядя на изменения в собственном теле.

– Господи, Гермиона, как ты располнела! У меня есть хороший диетолог, могу дать тебе его контакты, – намеренно громко говорила Лаванда на встрече выпускников. Вот только больше уголки рта Гермионы не опускались после этих слов, наоборот, она задорно улыбалась, смеясь.

– Зато грудь появилась, – парировала она, кажется, впервые в жизни отвечая на упрек в сторону ее внешности.

Гермиона и сама знает, что набрала за последние месяцы, вот только разве важны кому-то эти глупые стандарты красоты, если дома ее муж смотрит на нее влюбленными глазами, как и много лет назад, который нетерпеливо стирает с ее губ яркую помаду и магией удаляет тональник с лица, ворча, что эта краска ей ни к чему?

– Беременная женщина выглядит просто жутко, – кривится Джинни, находясь на предпоследнем месяце.

– А вот и не правда, – тут же хмурится Фред, вступая в спор, и, пока он доказывает сестре то, что она не права, Джордж бросает на Гермиону вопросительный взгляд. Он прекрасно знает, что есть только один человек, за которого с таким жаром может вступиться его близнец, и Гермиона Уизли незаметно кивает.

– Окажешь мне честь? – спрашивает Джордж так, чтобы никто, кроме нее, не слышал.

– Я никогда не допускала мысли, что кто-то кроме тебя может стать крестным, – также тихо отвечает она, улыбаясь. И в этот момент она правда очень красива.

====== Кто-то, кто следит за тенями на мокрой мостовой ======

Капли барабанили по черному асфальту, отбивая дробь. Люди кутались в плащи и куртки, спеша поскорее укрыться от гнева стихии, ливня, который с каждой секундой становился только сильнее, и вот уже струи воды буквально прорезали воздух, обрушиваясь на головы тех, кто не успел спрятаться. Сизые тучи, застлавшие небо, темнели на глазах, и пешеходы спешно ловили такси и ныряли в метро, вжимая головы в плечи и прижимая к груди портфели с бумагами, стараясь уберечь их от влаги, закрывая собой.

Гермиона впала в какое-то странное оцепенение. Пульс зашкаливал, словно она пробежала полумарафон, но она не могла даже шевельнуться, запрокинув голову и завороженно глядя на то, как капли отделялись одна от другой, обретали размер, на секунду вспыхивали всеми цветами радуги, а затем с сокрушительной силой падали вниз. Волосы девушки давно вымокли, потеряв почти весь свой объем, и прядки липли к открытой шее, холодя ее.

Так случалось всегда, стоило на Лондон налететь урагану: Грейнджер замирала, где бы она ни была: дома, на улице, на работе, и просто смотрела, словно зачарованная, на то, как стихия сметает со своего пути все то, что кажется людям незыблемым. Как трепещут под натиском шквалистого ветра тенты уличных кафе, как смывает дождь краску с граффити, как прячутся и сами люди, боясь вымокнуть или замерзнуть, испортить важный документ или промочить телефон. У Гермионы все важное всегда лежало в водонепроницаемом пакете.

Дженни Уотсон, соседка Гермионы, с которой вместе они снимали квартиру, хмыкала, когда видела, как девушка замирает, словно загипнотизированная, глядя на буйство природы. Они не понимали друг друга: веселая и открытая Дженни и задумчивая, отстраненная Грейнджер. Уотсон часто казалось, что ее подруга витает в мыслях далеко отсюда, безуспешно стараясь вспомнить что-то важное, что-то ускользающее. Она вглядывалась в небо, чуть нахмурившись и закусив губу, и, Дженни готова была поклясться, в ее глазах нет-нет и появлялись слезы.

– Знаешь, мне все кажется, что где-то там, над облаками, кто-то летит на метле. Кто-то, кого я хорошо знаю, но почему-то забыла, – сказала однажды Гермиона, немного виновато улыбаясь. Это случилось, когда рано утром Уотсон застала подругу, всю ночь просидевшей в крохотной гостиной у большого окна.

– И что он там делает? – спросила Дженни, устраиваясь рядом.

– Пускает фейерверки, – ответила Грейнджер, снова поворачиваясь к светлеющему после бури небу.

Она вообще была странной, отрешенной какой-то. Дженни знала, что семь лет она провела в какой-то школе-интернате в Шотландии, но, видимо, у этой школы было что-то с лицензией, потому что уже совершеннолетней Гермионе пришлось заново, с нуля, защищать диплом о получении среднего образования, после чего она поступила на юридический, окончив его с отличием. Там-то они и познакомились. Тихая и вечно одинокая отличница и веселая красивая девушка, душа компании и постоянная заводила. Никто не понял, как они подружились, вот только Уотсон чувствовала себя в ответе за хрупкую девочку с копной кудрявых волос.

Она любила шоколад, бенгальские огни и все рыжее. В университете она вечно ходила в строгой юбке ниже колена, блузке, но с тех пор, как девушки съехались, Дженни открыла для себя и другую сторону своей соседки и однокурсницы. Она часто носила старые потрепанные фланелевые рубашки, явно мужские, какую-то черную мантию, бог весть откуда добытую, но чаще всего огромный свитер ручной вязки с буквой F на груди. Свитер пах чем-то резким и терпким, и Гермиона любила зарыться в него носом, вдыхая этот аромат.

– Откуда у тебя этот свитер? – спросила как-то вечером Дженни, нарезая лук.

– Не помню, – покачала головой ее подруга, заливая курицу горчицей и ставя в духовку. – Кажется, кто-то подарил, но вот кто – не помню.

Кажется, она много чего не помнила. Возможно, тут были примешаны последствия травмы: все тело девушки было в рубцах от старых шрамов, самый заметный из которых красовался на руке, уродуя ее. Гермиона не знала, откуда он взялся, но, видимо, это беспокоило ее, потому что однажды она рассказала о ночном кошмаре, где какая-то женщина вырезала на ее руке какое-то оскорбительное слово. Возможно, это было под влиянием какого-нибудь фильма о Второй Мировой Войне, вот только это не умаляло факт того, что историю реального возникновения шрама Грейнджер не помнила.

Она часто рисовала на полях книг героев, которых себе представляла. Сначала это немного раздражало Дженни, привычную к тому, что книги надо беречь и нельзя в них писать, но потом она смирилась. Уютными вечерами, которые они проводили вдвоем в их доме, Уотсон могла часами наблюдать за тем, как быстрыми и точными движениями рисовала ее подруга на полях прочитанных томов фентези, которое она предпочитала всем другим жанрам.

– У Перси Джексона нет очков и шрама, – заметила она как-то вечером, когда они сидели вдвоем на диванчике, подобрав ноги и укутавшись пледом с кровати Дженни. Гермиона задумалась на секунду, а затем ответила, озадаченно глядя на собственную иллюстрацию.

– Верно. Не знаю, мне кажется, что избранный мальчик должен выглядеть именно так.

Гермиона видела главных героев иначе, чем описывали авторы. Адам Юинг, герой «Облачного атласа», почему-то представал в виде пухлого юноши с большими глазами, который сжимал в руках то меч, вынимаемый из шляпы, то какой-то шарик с туманом внутри, Альберт Мудрый из книг Терри Пратчетта становился седовласым стариком с длинной бородой, который улыбался из-за очков-половинок, Тенар, жрица Земноморья, больше напоминала обычную девчонку, но Гермиона никак не могла выбрать цвет волос, и поэтому раз от раза он менялся, становясь то фиолетовым, то синим, то пепельным. Больше всего рисовала Грейнджер на полях «Хроник Амбера», раз за разом прорисовывая черты лиц королевской династии Янтарного Королевства: Ллевелла становилась блондинкой с мягкими чертами лица и ярко-розовыми серьгами в форме редисок в ушах, Джулиан был поджарым смуглым брюнетом, в котором проглядывалось что-то итальянское, Бранд всегда изображался как блондин с зализанными волосами. Но чаще, чем всех остальных героев вместе взятых, она рисовала Корвина. Рыжий, голубоглазый, со смешливой улыбкой – он совсем не был похож на черноволосого и зеленоглазого принца, как описывался он в книге. Это лицо девушка всегда выводила с особой тщательностью, почти с трепетом.

За много лет Дженни привыкла к причудам соседки, уже не удивляясь им, принимая и любя ее такой, какой она была, со всеми ее странностями. В конце концов, несмотря на все свои особенности, Гермиона была потрясающе доброй, чуткой, верной и смелой. Сколько раз она утешала Дженни, когда та расходилась и снова сходилась со своим парнем, Гарольдом! Сама же Грейнджер, впрочем, никогда не уделяла особого внимания противоположному полу.

– Он же скучный, как зубная боль, – кривилась она на очередного кандидата, приведенного Дженни для знакомства. – К тому же, серьезно, черные волосы? Мне по вкусу что-нибудь поярче.

Гермиона витала в облаках, зачитывалась романами о магии, колдовстве, древних замках и любви, о героях и их врагах, о верных друзьях и непримиримых соперниках, куталась в слишком большой для нее мужской свитер и крутила в руках какую-то книгу, написанную на странном руническом языке, недоумевая, откуда она. Гермиона знала, пусть и не в совершенстве, болгарский, у нее была целая россыпь значков с не вполне приличной надписью, среди ее вещей лежал смешной ярко-алый галстук. И, глядя на эту девушку, которая не помнила чуть ли половину своей сознательной жизни, Дженни раз за разом понимала, как далеки они друг от друга. Пусть Гермиона искренне любила свою подругу и их общих друзей, свою работу, коллег, домашние вечера с книгой или фильмом, но ее настоящее место было где-то далеко, там, где жил парень с веселым нравом, носивший когда-то этот поношенный свитер с буквой F.

На самом деле, это понимала и Грейнджер. Ее не оставляла мысль, что она родилась не в то время, не в том месте. Ей хотелось погрузиться в мир, о котором она читала: в мир, где магия не была простой сказкой, где герои сражались и спасали мир, где любовь была не просто словом, а чувством. Особенно сильно она это ощущала в дождь.

Часто она просыпалась посреди ночи, вырывая разум из оков сновидений, где она видела долговязого рыжего парнишку с крысой на руках, серьезного мальчика в грязной мантии и больших круглых очках, древний замок, двух близнецов, лиц которых она никогда не могла вспомнить поутру.

– Перестанет быть больно, Грейнджер, – говорил ей один из них, всовывая в руки пузырек с вязкой синеватой жидкостью. Проливной дождь лил, как из ведра, и капли скатывались по стеклянному флакону, со звоном отрываясь и падая вниз. – Я тоже выпью. Возможно, если забыть его, забыть этот мир…

– Это безумие, – качала она головой, а затем просыпалась, так и не зная, выпила ли она странное снадобье, которое должно было помочь забыть что-то.

Как это глупо, пытаться забыть что-то! Всю свою жизнь Гермиона пыталась вспомнить что-то, что-то очень важное, от чего зависела ее жизнь, но тщетно, потому что воспоминания ускользали, оставляя после себя лишь глупые образы, вроде призрачного профессора, который рассказывал что-то о каком-то восстании. Жизнь текла, такая осязаемая, но раз за разом девушка ловила себя на мысли, что она казалась ей серой, пустой, потому что в ней не хватало чего-то важного, неотъемлемого. Серебристой выдры, живых шоколадных жаб, карты, на которой бы двигались люди, мантии-невидимки…