Текст книги "Цитадель твоего сердца (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

  – Я уже все понял, – прошипел я, замахиваясь для новой оплеухи. – И тебе мало любого воздаяния.

  На этот раз он увернулся, и мой кулак яростно врезался в его плечо.

  – Постой...

  Но остановиться я был уже не в состоянии. Я снова бросился на него, и тогда он схватил меня за запястья, сжав их с нечеловеческой силой. Эти руки, столько раз заставлявшие меня стонать от наслаждения, спокойно могли бы согнуть подкову. Я закричал, услышав, как затрещали мои несчастные кости, и поник в беспомощной ярости.

  Швырнув меня на колени перед собой, Чезаре склонился к моему уху.

  – Успокойся, Оттавиано. Я мог бы шутя сломать тебе обе руки, и боюсь не рассчитать силу. Тише, мой мальчик. Я... постараюсь все объяснить тебе.

  – Объяснить? – я задыхался от боли, но злость была еще сильнее. – Я не нуждаюсь в твоих объяснениях. Вторая герцогская корона скоро увенчает твою недостойную голову, а ведь ты хотел именно этого. Что стоит Романья без Фаэнцы? Ничего, верно? Поэтому ты не пощадил Асторе, пока он не положил измученный город к твоим преступным ногам! Но тебе было мало... Для чего тебе понадобились мы? Неужели мало продажных юношей в римских борделях?

  – Оттавиано, выслушай меня. – Он встряхнул меня, как тряпичную куклу, и мои запястья отозвались новой адской болью. – Я не мог поступить иначе, поверь. Когда я впервые увидел тебя, то понял, что отныне завоевание Фаэнцы для меня будет не только политическим ходом...

  Я молчал, потрясенный его словами.

  – Поэтому сдача города для меня еще почти ничего не значила. Я хотел тебя, хотел до безумия. Твой брат оказался красивым, как ангел, но мне нужен был только ты. Асторе невольно помог мне, решив за тебя твою судьбу, ведь ты слишком любишь его, чтобы покинуть. Дальше все оказалось просто... Ты был упрям, и наша восхитительная игра стала смыслом моей жизни. Я готов был отдать все, чтобы ты принадлежал мне безраздельно, но ты никогда не доверял мне. Вот и теперь...

  – Ты предал меня, – горько прошептал я.

  – Нет, Оттавиано. Я хотел защитить вас обоих.

  – От кого? От самого себя? Тогда тебе следовало решить нашу судьбу еще в Фаэнце. Ты мог бы отпустить нас, а нет – так просто взять силой, а потом убить, приказать спрятать трупы и сказать советникам, что мы уехали в Венецию... Так было бы проще, тебе не кажется?

  Он опустился позади меня на колени и обнял за плечи.

  – Я люблю тебя, Оттавиано. Я все еще тебя люблю.

  Я обернулся к нему, и тогда он схватил меня, рывком прижал к себе и стал целовать мои губы, лицо, шею, задыхаясь от возбуждения. Превозмогая боль в руках, я попытался оттолкнуть его. Он крепко обхватил меня за талию и повалил на пол, а затем принялся нетерпеливо срывать с меня одежду. Я забился, и он быстро стянул мне руки за спиной моим же поясом.

  – Проклятье! – выдохнул я, и он тут же закрыл мне рот поцелуем.

  Все случилось так стремительно, что я не успел опомниться. Его член вонзился в меня раскаленным копьем, но неистовый крик не сорвался с моих губ, заглушенный прижатой к ним жесткой ладонью. Боль и удовольствие смешались; я изгибался в судорогах похоти, насаживаясь на него в бешеном ритме, и он стонал, неудержимо приближаясь к концу.

  Мы снова были едины, и вновь я ненавидел и любил его, не пытаясь противостоять жестоким ласкам, доводившим меня до исступления...

  Потом он отпустил меня и развязал мои руки, пока я лежал перед ним, еще исходя в сладостной агонии.

  – Мой маленький полководец, – прошептал он. – Ты не поймешь, ты никогда не поймешь...

  Слезы неудержимо катились из моих глаз, я не хотел, чтобы он видел их.

  Он помедлил и в последний раз обнял меня.

  – Прощай, мой восхитительный ангел.

  – Чезаре...

  Он вышел, оставив меня – истерзанного, отверженного, рыдающего в тоске безмерного отчаяния и напрасной злости. Мне не следовало унижаться, пытаясь вернуть его, ибо унизиться еще дальше было уже невозможно.

  Чезаре явился на следующий день. Он был против обыкновения обеспокоен и хмур, но когда Асторе бросился ему на шею, улыбнулся своей чарующей улыбкой, снова став таким, каким мы его знали.

  – Завтра я уезжаю, – сказал он, обнимая меня. – Французы призывают моего отца выполнить соглашение против Неаполя.

  – Ты знаменосец Церкви, не так ли? – ехидно поинтересовался я.

  – Да, – просто откликнулся он. – У меня есть долг перед отцом, от исполнения этого долга я не могу уклониться. Завтра я выступаю из Рима вместе с отрядами маркиза д'Обиньи.

  – Чезаре, – в отчаянии прошептал Асторе, заглядывая ему в глаза. – Возьми нас с собой...

  – Эта война – не для вас, малыш. Я не командую войском, и это не моя слава, а лишь выполнение обязательств. Здесь вы будете в безопасности, мне не хотелось ни оставлять вас в папском дворце, ни брать с собой.

  – Это тюрьма, – сказал я.

  Он обнял меня и ничего не ответил.

  Чезаре провел с нами весь вечер, а затем попрощался, сказав, что непременно навестит нас снова, как только вернется из Неаполя и уладит все свои проблемы.

  Дни потянулись бесконечной чередой, сменяя друг друга с ужасным однообразием. В узкие просветы окон попеременно светило солнце, хмурились тучи или заглядывала луна, и лишь это позволяло нам с Асторе считать время нашего заточения. С нами обращались почтительно; три раза в день комендант дон Рамирес приходил спросить, не нужно ли нам чего-нибудь, и оставался, чтобы поговорить. Он был не слишком многословен, а интересы его ограничивались жизнью римского двора да последними слухами о военных действиях. В основном он жаловался на свою незавидную участь стеречь папских пленников, тогда как прочие его благородные соотечественники стяжают себе славу в походах. Асторе постоянно спрашивал, не вернулся ли герцог Валентино, на что всегда получал отрицательный ответ. По моей просьбе нам принесли книги и письменные принадлежности, и Асторе тут же написал герцогу письмо.

  Я был почти счастлив, что вестей от Чезаре не приходило. В моей душе воцарилось какое-то мрачное спокойствие, позволявшее мне жить и верить, что однажды мы вернем себе свободу. Меня тревожил лишь Асторе, который действительно очень страдал. Я читал ему вслух, нарочно выбирая книги повеселее или, напротив, такие, о которых можно было бы поспорить. Иногда он увлекался, заставляя меня вступать в бесконечные споры, и тогда превращался ненадолго в прежнего беззаботного мальчишку, того самого, что когда-то веселился вместе со мной на праздниках в Фаэнце, лазал по деревьям и переплывал на спор реку... Порой он, сердясь, начинал гоняться за мной по комнатам, мы боролись прямо на полу или на кровати, и борьба неизменно переходила в чувственную игру, а затем – в настоящую страсть, спасавшую нас от одиночества и томительной неизвестности.

  Однажды я попытался выяснить, насколько ограничена степень нашей свободы, и среди ночи выглянул в приемную, а затем подергал дверь в коридор. Как и следовало ожидать, дверь оказалась заперта, но я решил попробовать выйти днем. Дождавшись, когда ушел охранник, приносивший нам завтрак, я прокрался к двери, открыл ее и выглянул в коридор. Почти тут же гвардеец, расхаживавший вдоль коридора, поспешно подошел ко мне и вежливо, но настойчиво попросил вернуться к себе. Так я понял, что убежать из нашей тюрьмы практически невозможно.

  Оставалось лишь ждать и надеяться, но надежда с каждым днем все таяла...

  Лето шло к концу, когда дон Рамирес, пришедший по обыкновению поболтать, радостно сообщил, что войска французов взяли Капую. Он выразил уверенность, что герцог Валентино непременно скоро вернется, раз уж эта твердыня неаполитанцев пала. Слухи, доходившие до Рима, будоражили город. Комендант рассказывал, что павший город был разорен дотла, мужчин убивали, женщин насиловали прямо на улицах среди бела дня, а Чезаре захватил в плен сорок самых красивых девушек в Капуе, чтобы насладиться ими. Неаполитанский король просил мира и должен был отправиться в изгнание.

  Мы с Асторе гадали, что ждет нас, когда вернется герцог. Я не думал, что он сразу же поспешит к нам, ведь в Риме тоже, вероятно, произошло много событий за время его отсутствия. Я почти ненавидел его, сознавая, кому именно мы обязаны многомесячным заточением в замке Ангела, но Асторе до сих пор его боготворил. Воистину, мой брат потерял способность рассуждать.

  Наступил сентябрь. Ночи становились прохладнее, солнце уже не так долго светило в окна. Как-то днем мы услышали снаружи необычно громкий шум и приветственные крики толпы. Придвинув к окну массивный стол, мы поставили на него кресло и попытались посмотреть в зарешеченный проем, что происходит. По дороге к воротам Ватикана маршировала союзническая армия французов и папских гвардейцев; вымпелы и знамена с лилиями и быком развевались над головами всадников в сверкающих доспехах.

  Чезаре наконец-то вернулся в Рим.

  В тот же день Асторе, несмотря на мои протесты, написал ему и отдал записку коменданту. Я боялся и надеялся, что герцог вскоре появится, – но он не пришел ни назавтра, ни на следующий день. Мне казалось, что время остановилось. Асторе лежал на кровати, закинув руки за голову и глядя в пространство неподвижным взглядом. Он ждал, а Чезаре все не было...

  Лишь на третий день явился комендант с письмом, и Асторе нетерпеливо сломал печать и развернул сложенный лист бумаги.

  "Мои дорогие мальчики! – писал герцог. – Ваше письмо согрело мне душу, утомленную бесконечной войной и насилием. Французские солдаты не отличаются ни милосердием, ни дисциплиной, так что часть вины за страдания Неаполитанского королевства легла и на меня. Я прибыл в Рим и сразу погряз в делах. Моя сестра выходит замуж за наследника Феррары, и я должен был непременно повидать ее. Вам обоим известно, как велика может быть братская любовь... а Лукрецию я люблю больше самой жизни. Кроме того, имеются некоторые распоряжения моего святейшего отца, с которыми опасно медлить. Оттавиано, помнишь ли ты еще, что я говорил тебе? Все, что я делаю, я делаю для вашего блага, даже если порой вы не понимаете этого. Любящий вас, Чезаре Борджиа".

  – Он не придет, – сказал Асторе, медленно сложив письмо.

  – Забудь, – отозвался я. – Не пиши ему больше. Разве он способен любить? Что он считает любовью? Может быть, похоть?

  – Он был так ласков со мной, Оттавиано.

  – Скорее я поверю, что им руководило сожаление о разрушенной Фаэнце, хотя и раскаяние ему мало присуще. Я не жесток, братишка, мне лишь хочется, чтобы ты очнулся от грез. Ты прав – он не придет.

  – И все же я буду ждать, – упрямо сказал Асторе.

  Вот, пожалуй, и все. Уже полгода мы томимся в забвении и неизвестности, и лишь синьор Рамирес по-прежнему навещает нас и справляется о наших нуждах со своей обычной любезностью. Когда я заявил ему, что хочу написать историю нашей жизни, он отнесся к этому спокойно и сказал, что многие узники находят облегчение в работе ума. Уже к вечеру он принес мне большую стопку бумаги, запас чернил и перья, за что я был ему благодарен. Рамирес – добрый человек, хоть и испанец, в бытность комендантом замка святого Ангела он повидал всякого. Я знаю, что он жалеет нас, особенно Асторе, который кажется ему совсем ребенком, но никогда не позволяет себе слов жалости. От Рамиреса мы узнаем новости, а ему нравится болтать с нами. Иногда он прихватывает с собой бутылку вина и подолгу рассказывает о том, что творится в Риме. Он старается избегать ненужных подробностей, но порой вещи, о которых он говорит, столь возмутительны, что мы не в состоянии в них поверить. Я содрогаюсь всякий раз, когда слышу о гнусных оргиях и кровавых расправах, учиненных в Риме герцогом Романьи и Валентино, о бесчисленных празднествах и турнирах, пирах и казнях, но знаю, что Рамирес не склонен сильно преувеличивать. Чезаре жесток, как дикий зверь, и однажды забыв об этом, мы с Асторе поплатились всем, что имели.

  Я начал свое повествование, потому что не мог больше смотреть, как мучается мой брат. После получения последнего письма от герцога Валентино он отказывался от еды и целые дни напролет проводил в постели, порой забываясь тревожным сном. Порой я ложился рядом с ним и обнимал его, а он сонно прижимался ко мне, с нежностью шепча имя своего палача. Просыпаясь, он видел только меня – и плакал в напрасном отчаянии. Мое сердце рвалось на части, но я ничего, совсем ничего не мог с этим поделать. Его любовь к Чезаре была последней охраняемой им цитаделью, и я был слишком слаб, чтобы сокрушить ее.

  Дон Рамирес изо всех сил старался помочь мне, добывая для Асторе редкие книги. Однажды он притащил великолепный большой бестиарий, богато украшенный виньетками, титулами и орнаментами, и мой брат не смог остаться равнодушным, когда я стал восторгаться замечательными рисунками и живо обсуждать с Рамиресом достоинства книги. Так мне удалось немного отвлечь его, а потом мало-помалу он увлекся чтением.

  Разумеется, Асторе сильно изменился. Перечитывая свои записки, я снова вспоминаю, какими беспечными мальчишками мы были когда-то в Фаэнце. Теперь ему уже семнадцать, чуть меньше, чем было мне самому, когда я впервые взял на себя оборону города, но он по-своему старше меня. Он все так же прекрасен, но теперь искристая веселость в его голубых глазах сменилась отрешенной печалью, лицо утратило детскую мягкость, резче выступили скулы. Пожалуй, он стал даже красивее, но его красота подобна холодной прелести тех таинственных ночных цветов, что распускаются лишь в лунном свете. Он редко смеется, и когда мы занимаемся любовью, всегда молчит, а потом целует меня и отворачивается, думая, что я не успеваю заметить его слез. Он все еще не забыл – и все еще верит.

  Прости, Асторе. Прости, что не сумел защитить тебя, что не смог вовремя разгадать коварство дьявола в человеческом обличье, сломавшего твою жизнь и швырнувшего ее себе под ноги, как увядший букет полевых цветов. Я тоже стал его жертвой, невольной и обманутой, и моя вина в том, что я позволил ему все, что он хотел, считая, что делаю это ради твоего спасения.

  Ты уже спишь, а я никак не могу закончить писать. Июньская ночь так коротка, свеча догорела лишь до половины. Я цепляюсь за последние строки, невольно жалея, что моей предыдущей жизни не хватило на долгое повествование... Может быть, теперь мне стоит начать записывать рассказы синьора Рамиреса? Они похожи на чудовищные выдумки, но могут спасти меня от горьких мыслей.

  Чезаре Борджиа, будь ты проклят Богом и людьми, пусть ад заберет твою душу, и пусть, умирая, ты вспомнишь о двух правителях Фаэнцы, обесчещенных и забытых тобой. Я хочу, чтобы ты сполна получил воздаяние за свои преступления, за предательство, за поруганную любовь, за обман и равнодушную жестокость.

  Асторе, я иду. Я обещал тебе, что останусь с тобой. Можешь быть уверен, так оно и будет – до самого конца".

  – Так ты говоришь, это было в комнате Оттавиано?

  – Да, мой господин.

  Чезаре Борджиа, герцог Романьи и Валентино, провел ладонью по лицу и положил на стол стопку исписанных бумажных листов, а затем посмотрел на склонившегося в почтительном полупоклоне Мигеля де Корреллу.

  – Ты никому ничего не расскажешь о том, что случилось, верно, мой верный Микелотто?

  – Я буду молчать, господин.

  – Смотри же. – Герцог задумчиво погладил бороду и тихо проговорил, не глядя на Микелотто. – Они были такими разными... Асторе и Оттавиано. Нежный нарцисс и дикий шиповник, оба столь прекрасные в своей юной прелести... В конце концов, я получил их обоих, жаль только, что все так закончилось.

  Слуга нерешительно переступил с ноги на ногу.

  – Воды Тибра глубоки, мой господин.

  – Да. – Чезаре вздохнул. – У меня не было выбора. Мы наделали слишком много шума. Асторе... я не мог устоять, когда он сказал, что все еще любит меня. Он плакал. Эти слезы, совсем детские... Знаешь, на меня тогда словно нашло затмение, и я уже не в силах был остановиться, пока не услышал его крик. Ему не следовало так кричать, Микелотто.

  Убийца усмехнулся.

  – Ваше естество взяло верх над рассудком, что вполне понятно. Такой красивый мальчик, само совершенство.

  – Я только зажал ему рот и слегка сдавил горло, чтобы он не кричал! – воскликнул герцог, сжав кулаки так, что побелели пальцы. – Проклятье! Я не думал, что он...

  – Успокойтесь, мой господин. Мне кажется, он умер счастливым.

  – Я никогда этого не узнаю. Что же до Оттавиано, то он сам подписал себе приговор, когда бросился на меня с кулаками. Он знал, чем это может закончиться, но словно безумец, продолжал кидаться на меня, пока я не повалил его на пол.

  – Он действительно сошел с ума, мой господин.

  – У меня не было выбора, – горько повторил Чезаре. Его глаза, по-прежнему смотревшие в пространство прямо перед собой, оставались сухими. – Удерживать его было нелегко. Когда он корчился подо мной, я слышал, как трещат его кости, и мне хотелось раздавить его, разорвать в клочья. Я прокусил ему плечо, и когда его горячая кровь наполнила мой рот, я уже сам не соображал, что делаю...

  – Вы перерезали ему горло, – зловеще ухмыльнулся Микелотто.

  – Не нужно напоминать мне об этом. Но что мне оставалось? Оттавиано был обречен. Он слишком любил своего несчастного брата и повторял его имя, пока жизнь окончательно не покинула его самого... Я не желаю, чтобы об этом говорили, Микелотто.

  – Не беспокойтесь, мой господин. Рамирес мертв, остальные будут молчать. Тела мы сбросили в Тибр, и если Богу будет угодно, их не найдут, пока их не объедят рыбы и не занесет ил.

  – Хорошо. Я уверен, ты знаешь свое дело. – Он поднялся. – Надеюсь, лошади оседланы?

  – Да, как вы приказали. Это мудрое решение – покинуть Рим на случай, если маленькое происшествие в замке Ангела вдруг вызовет переполох... – Мигель де Коррелла протянул огромную руку к лежащей на столе рукописи. – Я думаю, это нужно сжечь.

  Герцог обернулся.

  – Нет, – резко ответил он. – Оставь. Я заберу это с собой.

  Быстро спрятав стопку бумаги под плащом, он вышел. Микелотто посмотрел ему вслед, а затем, чуть помедлив, перекрестился и последовал за своим господином, унося в сердце еще одну мрачную тайну – тайну гибели двух знатных юношей из рода Манфреди, бывших правителей Фаэнцы.