Текст книги "Цитадель твоего сердца (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Цитадель твоего сердца

  "Я не знаю, для чего пишу эти строки. Может быть, после того, как все закончится, я заберу эти записки с собой или, что вероятнее всего, их найдет один из тех молчаливых церберов, что охраняют нас по поручению тирана... Что толку гадать? Все лучше хоть такое занятие, чем мерить шагами комнату, терзаясь тоской и мрачными предчувствиями неизбежного.

  Мое имя – Джованни Эванжелиста Манфреди, или просто Оттавиано, как меня с детства называли дома. Когда-то это имя было известным... не столь уж давно, по меркам обычных людей, живущих в мире за стенами мрачной крепости, ставшей мне теперь домом. Здесь время течет иначе, превращая минуты в часы, а часы – в недели. Сейчас я чувствую себя почти стариком, и если бы не малыш Асторе, я, наверное, не смог бы противиться искушению и наложил на себя руки. Но когда я смотрю на него, мое сердце сжимается от нежности и печали, и я понимаю, что ответственен за его судьбу до самой смерти. Знатный пленник все равно остается пленником, не правда ли? Я убивал и сам шел на смерть ради него, ради чистой и благородной души, доверившейся мне безоглядно. Мы продержались так долго, как только было возможно, но ведь нет на свете крепости, которую невозможно взять... Но я забегаю вперед, а ведь мне хотелось рассказать всю историю от начала до конца, времени-то у меня, как у почетного пленника, теперь предостаточно. Пока Асторе спит, а я не знаю покоя, потому что начинаю терять надежду когда-нибудь вновь обрести свободу и увидеть родину. Спи, Асторе, мой маленький ангел, мой брат и государь, пока еще можешь спать, пока еще веришь в честность и доброту человека, прельстившего тебя своими речами! Мой наивный братишка, так и не научившийся отличать ложь от милосердия, а лицемерие от настоящей любви...

  Наверное, начать стоило бы с того, как умер мой отец. Мне в ту пору было шесть лет. Я знал, что моя мать после моего появления на свет ушла в монастырь, и отец, правитель Фаэнцы, женился во второй раз на знатной женщине из Болоньи. Мои старшие братья, Франческо и Сципионе, постоянно дразнили меня, так что первые мои детские воспоминания связаны с обидами и чувством отверженности.

  Асторе родился на три года позже меня; маленький запеленатый живой комочек в колыбели вызывал у меня невольное любопытство и восхищение. Мать любила его без памяти... в отличие от нашего отца, которого считала мужланом и солдафоном и не упускала случая выразить свое презрение к нему. Отец терпел ее вздорный характер, пока ее стараниями он не был отправлен в лучший мир. Заговор увенчался успехом, и тело моего несчастного родителя, исколотое кинжалами, было сброшено с городской стены. Женщина, которую я привык называть матерью, забрала с собой малыша Асторе и укрылась в крепости. В городе поднялся бунт. Я хорошо помню всю эту суматоху на улицах, за которой наблюдал из окна своей комнаты, помню свой страх и старших братьев со шпагами в руках, готовых отомстить убийцам отца. Они убежали на площадь, чтобы присоединиться к штурмовавшим крепость простым горожанам, а я остался, сгорая от ужаса, тревоги и одиночества.

  Все закончилось, когда из Валь-ди-Ламоне подоспели ополченцы и сдали город под власть Флоренции. Моя мачеха вернулась во дворец, и Асторе сделался правителем Фаэнцы. Теперь трехлетнего малыша называли "ваше сиятельство", и в городском совете он имел собственное место. Я завидовал ему и долго не мог понять, почему власть не унаследовал старший брат, Франческо, однако положение матери старших братьев, как мне объяснили, не могло обеспечить кому-либо из нас троих власть над Фаэнцой.

  Франческо вскоре уехал в Венецию, и с тех пор мы лишь изредка получали от него письма, из которых знали, что он устроился на военную службу и добился хорошей должности. Сципионе отправился в Болонью к деду, а я остался в Фаэнце, поскольку был еще мал, под опекой слуг и нянек, вместе с маленьким Асторе. Мы почти все время проводили вместе. Этот серьезный не по годам белокурый малыш постоянно требовал, чтобы ему читали вслух. Поначалу с этим неплохо справлялись его мать и ее новый друг синьор Альти, но потом им это прискучило, и почетную обязанность чтеца возложили на меня. Я рано научился читать и писать, и страшно гордился своим умением, но тогда, клянусь, возненавидел грамоту всеми печенками: Асторе заставлял меня по нескольку раз перечитывать сказки о рыцарях, да так что через несколько дней мне даже не требовалось заглядывать в книжку, чтобы повторить все без ошибки. Уже тогда он заявлял, что станет великим полководцем, а я только посмеивался над ним. Порой, раздраженный его детским хвастовством, я устраивал "его сиятельству" невинные шутки вроде привязывания его к кровати, пока он спал, или запускания жука ему за шиворот. Едва сдерживая слезы, Асторе обычно вынимал меч и грозился расправиться со мной; его деревянный меч не вызывал у меня ничего, кроме смеха, но мне нравилось, что ему не приходило в голову бежать жаловаться на мои злые проделки старшим. Наш дед, Джованни Бентивольо, не любил нытья, а Асторе обожал его и изо всех сил старался угодить старику, когда тот приезжал в Фаэнцу. Дед был суров и ни за что не простил бы внука, если бы тот вел себя как девчонка и постоянно жаловался.

  У меня не было другой компании, кроме Асторе, он таскался за мной повсюду, как тень. Я учил его лазить по деревьям, но его мать, застав нас однажды за этим занятием, пришла в ужас. Я был наказан, и синьор Альти подробно объяснил мне, что со мной сделают, если Асторе разобьет себе голову. Асторе ревел, требуя, чтобы меня простили, а потом укусил Альти за палец и велел слугам высечь его. Помню, меня это здорово насмешило, хотя весь тот день мне пришлось просидеть взаперти и остаться без ужина. Когда мать решила отвезти Асторе в Болонью, он не хотел расставаться со мной и, что было для него большой редкостью, дал волю слезам в моем присутствии: вначале он заявил, что я должен ехать с ними, чтобы защищать их от разбойников; потом, поняв, что этот довод не убедителен, пригрозил посадить мать в подземелье, если она не возьмет в Болонью и меня, а затем начал всхлипывать и в итоге разревелся, как обычный младенец. Мне стало жаль его, а донна Франческа пообещала, что они вернутся очень скоро.

  Обещание обещанием, а в Фаэнцу они вернулись только через год. Я уже успел позабыть своего беспокойного братишку, но мне явно не хватало шума многочисленного семейства. Фактически, я жил один: слуги были почтительны, но их общество меня не радовало. Я читал, играл в мяч с кастелланом, а больше просто бездельничал и откровенно скучал, так что возвращение Асторе доставило мне больше радости, чем я сам ожидал. Мне казалось, что возиться с малолетним ребенком, каковым я считал его – занятие не для меня, и я обреченно ждал, что меня снова заставят читать вслух глупые сказки или попросят возглавить армию глиняных солдатиков. Что ж, признаться, я был удивлен. Асторе приехал без матери, в сопровождении только пожилого сенешаля, и при одном взгляде на него я понял, из какого теста получаются хорошие правители. Его лицо было лицом ребенка, но голубые глаза смотрели серьезно, а шпага в ножнах у пояса была хоть и небольшой, но вполне настоящей. В течение прошедшего года он начал обучаться латыни и греческому языку, фехтованию и верховой езде, поскольку дед его считал, что эти дисциплины делают из мальчика мужчину, а из мужчины – правителя. Я был неприятно задет тем, что сам начал обучаться всему этому гораздо позже. Что ж, решил я, "сиятельству" в наше время положено быть просвещенным человеком.

  Мы неплохо проводили время, играя или объезжая окрестности. По утрам мы вместе занимались чтением и письмом, потом играли в мяч или в шахматы, гуляли по городу, фехтовали или боролись под руководством наставников, а после обеда Асторе отправлялся в синьорию слушать дела. Мне же в его отсутствие тоже нашлось занятие: в библиотеке обнаружились книги о походах Александра Великого, так что я имел возможность развлечь себя чтением. Обычно я сгребал в мешок глиняных солдатиков и располагался прямо на полу в библиотеке, по ходу описания расставляя на деревянном полу войска и разыгрывая картину сражения. Постепенно моя армия пополнялась новыми солдатами, деревянными камнеметами и укреплениями, и скоро они уже не помещались в одном маленьком мешке. По вечерам я вырезал из дерева или лепил из глины фигурки, пока Асторе рассказывал мне о том, что происходило за день в городе. Честно говоря, меня мало интересовали подробности краж и тяжб между ремесленниками или купцами, но руки мои были заняты работой, так что я молча слушал, а Асторе, польщенный моим вниманием, разливался соловьем.

  Мы неплохо ладили, и хотя разница в возрасте у нас была небольшая, я снисходительно считал его малышом. Впрочем, малышом он остается для меня и посейчас... Асторе был действительно необычным ребенком. У меня было чувство, что синьория и совет изо всех сил вытаскивают его из детства, а дед Джованни и донна Франческа, которую я после смерти отца перестал называть матерью, по мере возможности способствуют этому. К девяти годам мальчишка знал и умел больше своих сверстников, и лишь удивительная наивность, порой прорывающаяся в его поведении и речах, говорила о его юном возрасте.

  – Оттавиано, представляешь, Микеле научил меня свистеть! – заявил он однажды, и целую неделю после этого демонстрировал свое новое умение, причем чаще всего просто натужно шипя и краснея от усердия. Скоро у него стало действительно получаться, и тут-то громкий свист раздавался с утра до вечера, изводя не только придворных и слуг, но даже меня, уж на что я был снисходителен к его выходкам.

  Все, за что он брался, он делал обстоятельно и любил доводить до конца, и я быстро убедился, что он чертовски упрям. Его ум, казалось, не терпел праздности; однажды я застал его за написанием стихов на латыни. Когда я попытался отобрать у него бумагу, он ловко увернулся и спрятал листок за пазуху, видимо, не желая, чтобы его творчество стало предметом моих насмешек. Вскочив из-за стола, Асторе кинулся наутек, но я, изловчившись, толкнул его в спину, и он упал, лязгнув зубами. Я тут же прыгнул на него и навалился сверху, силясь добраться до ворота камзола.

  – Черт, Оттавиано! Пусти!

  Я засмеялся и заломил ему руку за спину. Он задрыгал ногами, и я нажал сильнее.

  – Кто это тут у нас поэт? – протянул я издевательски. – Дай-ка посмотреть, что там за стишки...

  – Иди к черту! – Он завозился подо мной, пыхтя и ругаясь, но я сунул руку ему за пазуху и нащупал смятый листок. – Оттавиано! Не трогай! Проклятье, я тебя уничтожу...

  Откатившись в сторону, я быстро развернул листок и начал декламировать, давясь от смеха:

  "Вершины гор окрашены рассветом,

  Я солнца жду, надеждою томим..."

  И тут Асторе, заверещав, бросился на меня. Я не ожидал такого натиска, и мы покатились по полу в нешуточной борьбе. Я был больше и сильнее его, поэтому воспринимал все это как игру и помнил, что могу по неосторожности повредить ему. Схватив Асторе за руки, я подумал, что теперь у него не много шансов против меня, но тут он пребольно пнул меня коленом в пах. С воплем выпустив его руки, я скорчился на полу, а мерзкий мальчишка, вскочив, дал стрекача, сжимая в кулаке заветную бумажку со стихами.

  Весь день он не разговаривал со мной, а мне было попросту не до него. Вечером я поклялся себе, что отыграюсь при первой же возможности, да так, чтобы поганец запомнил, и пусть себе поищет кого-нибудь еще для битья. Улегшись в постель, я тщетно пытался заснуть, и тут Асторе заглянул в дверь со свечой в руке.

  – Оттавиано?

  Я отвернулся, решив, что нипочем не стану разговаривать с ним.

  – Я вел себя как дурак, правда. – Он подошел ближе и сел на край кровати, потом положил руку на мое бедро. – Тебе ведь было больно?

  – Уходи, пока я не рассердился, – процедил я, не поворачиваясь. Он вздохнул и убрал руку.

  – Прости. Оно того не стоило. – Он помолчал. – Знаешь, я думаю, если бы Вергилий и Гомер так же никому не показывали свои стихи, они бы так и умерли безвестными. Мало того, их бы все ненавидели, вздумай они бить каждого, кому были бы интересны их стихи.

  – Ты действительно дурак, Асторе. Иди спать.

  Он еще немного повздыхал, потом очень тихо начал бубнить себе под нос, и я не сразу догадался, что это и есть те самые злополучные стихи, ради которых мне пришлось столько вытерпеть сегодня. Честно скажу, мне было уже не до латыни, но из жалости к нему я не стал смеяться над описанием красот местной природы в довольно убогих рифмах. Вскоре я уснул, убаюканный его речитативом, так что уж не знаю, обиделся он или нет.

  На следующий день в синьории давали обед, на который я был приглашен, и там должны были присутствовать знатные девушки Фаэнцы. Не то чтобы я уже увлекался девушками, но считал своим долгом оценить их привлекательность, ведь в свои двенадцать лет я был почти взрослым, как мне казалось, и из хорошего рода. Я смело считал себя высокородным, несмотря на свое сомнительное происхождение, ведь я, как ни крути, был все же сыном герцога Галеотто Манфреди, бывшего правителя Фаэнцы, и братом правителя нынешнего. Возможно, одной из местных красоток посчастливится завести со мной более близкое знакомство, думал я. Впрочем, на деле барышни оказались нескладными жеманными девчонками, глядевшими на меня томными глазами и всячески старавшимися оказаться возле меня, оттесняя подружек. Мне не понравилась ни одна из них, но Асторе вечером принялся требовать от меня поделиться впечатлениями.

  – Анжела очень даже неплоха, – сказал он с видом знатока. – Она совсем как настоящая дама, у нее уже большая грудь и приятный голос.

  Я вспомнил улыбчивую стройную брюнетку, прикосновения которой к моему плечу заставляли меня робеть, и нахмурился.

  – Большая грудь еще не является бесспорным достоинством сама по себе. А кроме того, она уже старая, ей, должно быть, не меньше шестнадцати лет.

  – Подумаешь, какое дело. – Он помолчал, потом нерешительно привел еще один довод. – Зато, говорят, Анжела очень щедрая.

  – С чего ты это взял?

  – Микеле сказал, что она дает всем подряд. – Он был совершенно серьезен, и на его лице явственно читалось нечто вроде благоговения.

  Я расхохотался, запрокинув голову, а Асторе смотрел на меня с непонимающим видом.

  – Ничего смешного в этом нет, – обиделся он.

  – Не воспринимай всерьез все слова Микеле, – посоветовал я, потрепав его по голове. – Он часто имеет в виду не совсем то, о чем говорит.

  – Объясни.

  – К черту тебя, Асторе. Я не нанимался переводчиком.

  – Тогда я спрошу его сам.

  Я окинул взглядом озадаченное лицо мальчишки, его хрупкую фигурку в синем бархатном костюме, и представил себе, как здоровяк Микеле, обучавший нас фехтованию, объясняет ему во всех подробностях, что он имел в виду, говоря о "щедрости" Анжелы. Неясное беспокойство шевельнулось в моей душе, и я сказал, что непременно растолкую ему все, но тема не настолько интересна, чтобы тратить время на ее обсуждение.

  – Щедрость бывает разной, Асторе, – сказал я. – По-настоящему щедрый человек ничего для себя не ждет за свою доброту. Когда ты даешь нищему монету, ты думаешь о том, чем он может тебя вознаградить?

  – Да я знаю, что он ничем меня не вознаградит, разве что скажет "благослови вас Бог, господин".

  – То, о чем говорил Микеле, не имеет ничего общего с щедростью. Ты уже знаешь, что мужчина может получить от женщины?

  Асторе заерзал на стуле.

  – Ну, я слышал об этом кое-что. – Он, похоже, смутился и покраснел до корней волос. – Епископ говорит, что это мерзость и грех.

  – Отлично, в таком случае, мне не потребуется долго объяснять. Анжела, судя по всему, питает слабость к мерзости и греху, так что не может отказать мужчинам в доступе к своему телу. Беда в том, что мужчин вокруг слишком много, и получается, что о ее поведении знает уже весь город, даже маленькие мальчики вроде тебя, которых она не успела осчастливить.

  Глаза Асторе округлились, он охнул и навалился грудью на стол, уставившись на меня, похоже, даже не заметив, что я назвал его маленьким мальчиком, чего он обычно мне не прощал.

  – Выходит, ей придется гореть в аду?

  – По всему выходит так, – подтвердил я, стараясь не засмеяться. – Впрочем, это только ее дело. Если ее отец достаточно богат, он сможет купить ей отпущение грехов, и ад ей не грозит.

  Асторе задумался. Я стал рассказывать ему о других событиях дня, он слушал не перебивая, разве что поинтересовался, сколько денег синьор Браччано собирается попросить для укрепления городских стен, и заметил, что не хотел бы превращать Фаэнцу в неприступную крепость, не говоря о том, что это чересчур дорого. Я поспорил с ним, сказав, что если придется воевать, то крепостные стены сослужат хорошую службу, и он, чуть подумав, согласился. Потом он сказал, что устал и замерз, и отправился принимать ванну, оставив меня в одиночестве. Через некоторое время явился слуга, сказавший, что Асторе зовет меня. Я был немного раздосадован, потому что собирался уже идти спать, но на просьбу брата не откликнуться было нельзя, и я пошел к нему в спальню.

  Он лежал на широкой постели под пологом из темно-бордового бархата, всегда напоминавшего мне цветом кровь, закутавшись в покрывало до самого подбородка, и смотрел на меня своими по-детски огромными голубыми глазами.

  – Знаешь, я не могу заснуть, – пожаловался он, когда я уселся возле него. – Ты не мог бы почитать мне что-нибудь?

  – Вот еще, – фыркнул я. – Ты уже не маленький, а я тебе не нянька.

  – Пожалуйста, Оттавиано. Где-то тут у меня была книжка про Парсифаля...

  – Я думал, сказки тебя уже не интересуют. – Порывшись в стопке книг на столе, я вытащил потрепанный томик в переплете из вытертой кожи, который хорошо помнил еще с раннего детства. Признаться, сказки были интересные и увлекали меня самого, так что я втайне порадовался выбору Асторе. Маги и рыцари, красивые дамы и коварные злодеи, и неизменно счастливый конец – все так, как и должно быть. Наверное, не случайно мы так любили эти истории, раз уж наш отец носил имя Галеотто, ведь именно так звали рыцаря, нашедшего Святой Грааль... Я принялся за чтение, и Асторе со счастливой улыбкой закрыл глаза.

  Я улегся подле него на кровати, и вскоре книга выпала из моих рук. Не то чтобы история Парсифаля была неинтересной, но я действительно утомился. Кажется, я даже забыл задуть свечи... Хорошо, что у меня есть Асторе, блаженно подумал я, обняв его и проваливаясь в дремоту. Рядом с ним было так тепло и уютно, что сон сморил меня почти моментально.

  Утром, проснувшись возле еще спящего Асторе, я долго тер глаза и недоуменно думал, что это на меня накатило, что я как маленький улегся спать у него под бочком. Не скрою, его присутствие успокаивало, а спать вдвоем было гораздо теплее, чем в одиночестве... И все же я мысленно выругал себя.

  Асторе, казалось, не придал моему малодушию особого значения. С тех пор он и сам пару раз прибегал ко мне в кровать, когда не мог уснуть, и я никогда его не прогонял, понимая, что малышу может быть страшно или просто холодно. Я читал ему или рассказывал разные истории, пока он не засыпал.

  В то лето его мать вернулась из Болоньи. Это была уже не та женщина, которую я помнил, но и ее сын не был прежним маленьким ребенком. Асторе встретил донну Франческу с подобающей герцогскому достоинству важностью, и держался почтительно, но отстраненно. Похоже, он не смог простить ей того, что она так быстро забыла отца и оставила сына. Донна Франческа сказала, что привезла печальные новости, и я навострил уши. Прикладывая к глазам батистовый платочек, она сообщила, что мой брат Сципионе был убит в Болонье во время уличной драки в конце прошлой осени. Ее голос был печален, но я-то знал, что она не испытывала по поводу гибели Сципионе ни малейшей скорби: мы трое были для нее детьми любимой моим отцом женщины, так что в душе ее, должно быть, царило теперь мрачное удовлетворение, когда она видела мои судорожно сжавшиеся кулаки. Я заплакал, вспоминая своего старшего брата, который имел обыкновение издеваться надо мной, но которого я любил, несмотря ни на что. Донна Франческа сочувственно помолчала, а затем повернулась к Асторе и ласково ему улыбнулась и сказала, что ей удалось добиться заключения его брака с дочерью герцогини Катерины Риарио Сфорца. Услышав такую новость, Асторе лишился дара речи, а потом сказал, что не желает жениться, потому что не чувствует себя готовым повторить судьбу своего отца. Я, несмотря на всю свою печаль, восхитился его выходкой, отметив, как побледнело от ярости и обиды лицо моей мачехи. Со скучающим видом Асторе заявил, что хотел бы прежде понять, какие выгоды сулит ему самому этот брак. Донна Франческа воодушевленно и немного фальшиво начала говорить о половине владений в Романье, которые получит Асторе как приданое, но мальчишка зевал во весь рот и перебрасывал из руки в руку мячик, проявляя к ее словам не больше интереса, чем к пению скворца за окном. В итоге, проведя в Фаэнце чуть больше недели, донна Франческа отбыла в Болонью к старому герцогу Джованни, подавленная тем, что ее сын перестал быть прежним послушным мальчиком. Надо заметить, она убралась как раз вовремя: горожане, так и не простившие ей смерть моего отца, начали роптать, встревоженные ее приездом, и неизвестно, чем мог бы окончиться для нее более долгий визит.

  Вечером после ее отъезда Асторе пришел ко мне в спальню.

  – Можно? – спросил он, залезая ко мне под одеяло.

  – Валяй. – Я подвинулся, давая ему место, и он прижался ко мне.

  – Оттавиано, я ненавижу свою мать, – прошептал он, глядя на меня расширенными глазами, в которых были растерянность, недоумение и отчаяние.

  – Я тебя понимаю. Если ты заметил, вся Фаэнца испытывает похожие чувства.

  – Да нет же. Что ты ее ненавидишь – это ясно, потому что она тебе не мать, а то, что про нее говорят... Ведь я же знаю, почему Франческо и Сципионе покинули Фаэнцу, и догадываюсь, почему случилось так, что Сципионе погиб. Я не помню отца, но помню синьора Альти... Скажи, Оттавиано, разве наш отец был похож на Альти?

  – Нисколько. Я до сих пор скучаю по нему.

  – Какой он был?

  – Ну... Он был, пожалуй, плохим правителем, но замечательным отцом и просто хорошим человеком, – улыбнулся я. – Достаточно сказать, что он не расставался со шпагой даже в постели, а высшей степенью благородства считал доблесть полководца на поле боя. Он был солдатом, а не герцогом. Франческо говорил, что у него никогда не было денег, потому что он слабо разбирался в городских делах и не умел считать казну. Но это не так уж и важно, я думаю. Его любили простые люди... Когда он погиб, сотни горожан бежали к крепости, чтобы расправиться с его убийцами.

  – Я хочу быть похожим на него, – вздохнул Асторе. – Если бы я был постарше, то сделал бы так, чтобы эта женщина, которая называет меня своей матерью, никогда не возвращалась в Фаэнцу!

  Я кивнул, невольно соглашаясь. Донна Франческа могла бы разозлить даже святого.

  – А теперь вот она задумала меня женить, – возмутился Асторе. – Ну сам подумай, что я буду делать с женой?

  – Да уж, ты еще маловат, чтобы знать, что с ней делать, – сочувственно сказал я.

  – Заткнись. Сам-то ты будто такой уж взрослый!

  – Меня никто пока не собирается женить, – поддел я. – Но я думаю, что сейчас тебе вряд ли придется познакомиться с супругой, так что можешь успокоиться.

  – Надолго ли?

  – Лет на семь-восемь, если твоя матушка до тех пор не передумает.

  – И на том спасибо. – Он замолчал, глядя в потолок, потом закрыл глаза и отвернулся. – Спокойной ночи, Оттавиано.

  Время шло, донна Франческа не возвращалась, и мало-помалу жена Асторе превратилась для нас в предмет шуток, а потом и вовсе в сказочный персонаж, наподобие тех, что кукловод прячет в свой ящик после представления. Я подтрунивал над братом, говоря, что в следующий свой визит его матушка непременно привезет его невесту с собой, и тогда ему придется доказывать, что он настоящий мужчина. Он поначалу сердился, а затем смеялся вместе со мной, и, наконец, вся эта история с женитьбой почти совсем забылась.

  Я был рад, что Асторе подрастает, превращаясь понемногу из любознательного малыша в не по годам развитого и крепкого мальчишку, и порой я забывал, что он младше меня. Разумеется, мы ссорились, и иногда дело доходило до драки, но я не мог долго сердиться на него и часто сам просил прощения, а после он великодушно прощал меня и тут же забывал обо всем. Кулаки у него были послабее моих, но недостаток силы он с лихвой восполнял проворством и прямо-таки кошачьей гибкостью.

  Асторе не слишком любил заниматься математикой и правом, зато языки давались ему на удивление легко. Кроме того, он неплохо для своего возраста обращался со шпагой и кинжалами, и Микеле хвалил его успехи. Мне больше нравилась борьба, владение приемами которой я считал необходимой для настоящего мужчины, тактика и искусство ведения боя.

  Как-то раз мы занимались фехтованием на открытой террасе. Июльская жара быстро измотала нас обоих, но Асторе держался стойко, не переставая наступать. Меня злила его неутомимая настойчивость и одобрительные возгласы Микеле, я же сам и без того совершенно выдохся; в конце концов, я вытер вспотевший лоб и, отсалютовав, бросил шпагу.

  – Проклятье, Асторе, я взмок, как боевой конь. Сегодня чересчур жарко.

  – А по-моему, кто-то очень не хочет признавать свое поражение, – фыркнул он, улыбаясь. Он тяжело дышал, золотистые локоны слиплись от пота. Тонкая мальчишеская рука, сжимавшая эфес, чуть заметно дрожала.

  – Если ты сможешь отдышаться, твое гадкое сиятельство, я тебе покажу, кто из нас проиграл, – пообещал я, вложив в голос как можно больше строгости и презрения. – Я просто не хотел тебя покалечить.

  – Попей водички, Оттавиано, – ухмыльнулся он. – Ты уже не боец.

  Стянув через голову намокшую рубашку, он бросил ее вместе со шпагой Микеле.

  – Вы можете идти, синьор Лоретти, на сегодня урок окончен.

  Наставник удалился, и я уселся прямо на нагретые солнцем каменные плиты, прислонившись спиной к парапету, а Асторе, подойдя к стоявшей в тени колонны бадье с водой, зачерпнул полный кувшин и сделал несколько больших глотков.

  – Холодная, – с наслаждением объявил он. – Хочешь попить, Оттавиано?

  – Принесешь? – сощурился я, прикидывая, станет ли правитель Фаэнцы таскать воду своему незаконнорожденному брату, или гордость не позволит ему пасть так низко.

  Асторе подошел и молча протянул мне тяжелый мокрый кувшин. Я стал жадно пить, поперхнулся, закашлялся и тут же выругался.

  – Мой дорогой старенький Оттавиано, – издевательски пропел Асторе, положив руку мне на плечо. – Ты неуклюж настолько, что даже напиться самостоятельно не можешь? Должно быть, это довольно досадно. Придется мне самому тобой заняться.

  Придерживая кувшин, он осторожно поил меня, как ребенка, и я сдерживал смех, чувствуя себя действительно беспомощным, но странное дело, мне не хотелось отталкивать его.

  – Так лучше? – спросил он заботливо, заглядывая мне в глаза. Я посмотрел на его серьезное лицо, склонившееся ко мне, и ничего не ответил. Он чуть помедлил, затем положил ладони на мои плечи, погладил их и тут же сердито проговорил:

  – Немедленно сними эту рубашку, ты же весь мокрый! Не хватало еще, чтобы ты заболел! – С этими словами он сам стащил с меня рубашку и провел рукой по моей груди. Я смутился, сам не понимая почему, и в самом деле почувствовал озноб. – Так и есть, весь сырой... Пойдем в комнаты, нам обоим не помешает вымыться и переодеться.

  Он подобрал мою шпагу и зашагал вперед, не оборачиваясь, как до него только что ушел Микеле, унося его собственные рубашку и шпагу. Сравнение почему-то раздосадовало меня. Какое-то время я смотрел ему вслед, невольно заметив, как он вытянулся за последнее время. У него была легкая походка, выработанная тренировками небрежная грация движений и уже вполне угадывающаяся гордая осанка правителя. Мне на мгновение стало интересно, как выгляжу я сам. Глупые мысли – что я, в конце концов, девчонка, чтобы беспокоиться о своей внешности? – были тут же изгнаны из головы, и я поспешил следом за уходящим Асторе.

  Вымывшись, переодевшись и приведя себя в порядок, мы вновь стали похожи на знатных юношей, а не на взмыленных шалопаев, какими ушли с террасы. После обеда Асторе отправился в синьорию и пригласил меня с собой, но я отказался: мне не слишком хотелось сидеть в пыльной жаркой зале, слушая разбирательства дел или пустую болтовню советников. Мне было почти шестнадцать лет, и я начинал чувствовать себя взрослым, чего не мог бы сказать о членах городского совета; для них по-прежнему государь был только один – тринадцатилетний Асторе, хрупкий и неразумный пока еще мальчуган, за которого они принимали все решения. Меня же в расчет никто не принимал, хотя я считал себя ровней своему брату. Асторе часто говорил, что хотя его мнение советники всегда выслушивают внимательно, по завершении дискуссии ему не раз приходится его менять, причем он каждый раз убежден, что делает правильный выбор. Другими словами, старики из совета давали ему почувствовать власть, но всегда сами решали за него, убеждая легковерного мальчика, что его авторитетное мнение рождается в его собственной голове в ходе обсуждения. Он уже сознавал это и, не оспаривая мудрость советников, сокрушался, что они до сих пор считают его ребенком. "Если бы они больше мне доверяли!" – говорил он. В совете Асторе держался уверенно, и его все любили, несмотря на юный возраст, за простоту и великодушие.

  В тот вечер, вернувшись, он утащил меня в свою комнату и стал рассказывать о новостях.

  – Только послушай, какие вести привез из Рима синьор Браччано. – Его глаза блестели в полумраке лихорадочным возбуждением. – В городе только и говорят, что об убийстве герцога Джованни Борджиа.

  – Не может быть! – вырвалось у меня. – Он же второй человек в Италии, знаменосец Святой Церкви, и... все знают, что он сын папы!

  – Ну так что же, по-твоему, он не может умереть? – скривился Асторе. – Мало ли найдется врагов у такого человека? Рассказывают, что его труп был выброшен в реку вместе с нечистотами, а папа чуть рассудка не лишился, когда его отыскали и принесли во дворец.

  – Какой ужас. – Меня передернуло от отвращения. – Благородный человек недостоин такой смерти. Что теперь будет с армией Церкви?