Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Сасаки, безмолвная и сосредоточенная, центрует приборы на скатерти с миллиметражом оперирующего нейрохирурга; у неё слегка дрожат руки. Является с кухни Окада с соусником в руке. Он начинает по-японски спрашивать у жены, это ли соус терияки, потому что на запах это не соус вовсе, а старый соевый творог тофу, который он просил выкинуть ещё на той неделе – но тут замечает меня и умолкает. Выражение исчезает с лица Хироко быстрее, чем я успеваю моргнуть – словно его по какой-то нелепой ошибке счистили пескоструйной машиной, перепутав бесценную древнюю фреску с аляповатым граффити. Миг, и передо мной ровная, гладкая, вполне чисто и современно выглядящая стена – бесконечно притом унылая. Ниотчего делается жаль.

–Добрый вечер, Хироко, – я задумчиво смотрю на него, откинувшись на мягкие белые подушки дивана. – Знаете, что? Никогда не выкидывайте просроченный тофу и старые сахарницы, Хироко. Потому что для практикантов Баркли нет ничего несъедобного, у них всё делится на две категории: вкусное и съедобное… а в старых сахарницах заводятся струмышки. Вы знаете, что это такое?

Оба Окады сморят на меня завороженно, неожиданно похожие, как Кай и Герда, или Зита и Гита, или даже как Чук и Гек. Два жителя табакерочного городка, с которого вдруг сняли крышку, показав им мир снаружи и настоящее небо.

–Струмышки – это такие маленькие комочки золотистого пуха с разноцветными глазами и длинным хвостом. Они селятся в старых сахарницах, убранных на дальнюю полку буфета, боятся людских взглядов и умеют делать маленькие чудеса. Такие вот, – я показываю двумя пальцами.

–Кажется, пустяковые и скромные, но добрые и светлые… просто так. Чтобы мы радовались.

–У нас ведь где-то была старая сахарница, красная в белый горошек, от матери твоей осталась, – неожиданно тихо обратилась Сасаки к мужу. В её тёмных глазах, где-то очень глубоко, трепетал огонёк – бакен надежды в безбрежных водах печали. – Найти надо бы…

Я утвердительно киваю, всецело соглашаясь, и тут происходит какая-то стремительная цепная реакция, расщепление ядра атома, выброс сносящей косную неловкость энергии; Окады со смехом садятся за стол, обмениваясь улыбками, и начинается ужин.

Субстанция в соуснике оказывается тем самым ревеневым соком со сливками; судак, вопреки моим суппозициям, нисколько не уныл и не остыл. Мы пьём золотистое сливовое вино, и, поедая судака, судачим о разных местных интересностях. Мой рваный и битый вечер, кажется, начинает потихоньку срастаться. Мы втроём собираем цветы на лугах близ Номонхана и делаем вид, что ничего не знаем о таящихся в густой траве колодцах. Так можно, если не разжимать рук… ведь если что, я удержу. Их обоих. А они – они удержат меня…

Десять вечера; дождь за окнами льёт стеной, слегка ноют от усталости виски, и всё чаще мы замираем в дымке тишины, дремотно глядя из-под ресниц и беспечно теряя мысли, как мелочь из порвавшегося кармана.

–Мне пора, пожалуй… Аригатоо годзаимас, Хироко.

Они немного смущённо улыбаются, кланяясь мне, снова похожие – и мои мысли заключают их в рамку старой, чёрно-белой ещё, довоенной свадебной фотографии… Инь и ян, так естественно и органично слитые в вечный цикл, вечный круговорот. Они ещё продолжатся, прорастут в будущее, и станут звать кого-то домой долгими летними вечерами из окна, высматривая меж стволов сосен мелькание чёрных волос и похожее на их собственные личико. Звать – и слышать в ответ детский смех и топот торопливых ног, а не только тишину стоячей воды в придорожных канавах…

Так будет, да. Вы мне не верите? А зря. Струмышки знают своё дело и чужие мечты. Поэтому – никогда не выкидывайте старых сахарниц.

Комментарий к Лоскут № 13

Немного почти живого директора.

========== Лоскут № 14 ==========

Истории. Бабочки. Лекарство.

…Мне чуждо увлечение коллекционированием бабочек. Пришпилив само понятие радости жизни булавкой к бархату, высоколобый энтомолог изучает в лупу прожилки и пятнышки на замерших навеки крыльях, собирает лицо в глубокомысленные морщины, портит себе зрение и извлекает из пыльных коробок прошлого громоздкие латинские названия. Этот человек – поверьте мне – имеет о бабочках понятие такое же, как свинец о пацифизме.

Я наблюдаю, как порхают бабочки, и коллекционирую истории.

Каждый человек привязан к какой-то истории, как воздушный змей к ребёнку, зависит от неё – а я с треском и кровавыми полосками на ладонях обрываю эту нить, освобождая одно от другого. Воздушный змей души, свободно парящий в небе, забывший о державших его !центнерах! ненужностей – это прекрасно. А мне остаётся собственно история, та, которая в нашей паре играла роль злого ребёнка, не дающего змею желанной свободы. Прямо скульптура: воздушные змеи, борющиеся с Лаокооном и сыновьями. И рядом я, с очередной историей на руках, окровавленной и гневно визжащей – ни дать ни взять, акушерка. Красотища.

Иногда – в запущенных случаях – одного воздушного змея дёргают за нитки сразу несколько гадких ребятишек, хохочут, глядя, как танцует dance macabre бедолага, подчинённый их воле. Ох. После таких «тяжёлых родов» мне всегда хочется курить и бессмысленно таращиться в открытую форточку лестничного окна на кружащее в вечернем небе вороньё.

Кстати, это я сейчас и проделываю, невнятно отражаясь в замызганном стекле и просыпая пепел на кривой, полувывихнутый из стены подоконник. Не иначе, на нём кто-то кого-то пытался любить. Жаль, хлипкая общажная столярка не способна выдержать напора истинной страсти. И жаль страсть, закончившуюся занозами вдобавок к уже имевшемуся шилу…

Мимо меня по лестнице периодически кто-то пробегает и невнятно здоровается с моей спиной; в стекле на миг отражается что-то аморфно-расплывчатое и тут же пропадает парой этажей ниже, как раз в тот момент, когда я отнимаю сигарету от губ и сквозь завитки дыма медитативно выдыхаю «И вам здравствуйте». Хорошие манеры хороши даже на общажной лестнице с ржавыми трубами и стенами неоднозначного цвета каши из баклажанов – что-то такое серо-лиловое, с крапчатыми вкраплениями.

Пыльная лампочка рисует на стене мою тень – острый профиль, пальцы у рта, призрак дыма. Дракон в ожидании девственницы – он сам не знает, зачем она ему нужна, но всё равно ожидает.

По лестнице опять кто-то цок-цок-цокает высокими каблучками-копытцами, откровенно презирая лифт и всяческое ожидание. На фоне чёрных мокрых деревьев, чёрных мокрых птиц и нечёрной немокрой лампочки проявляется угловатый силуэт в кощунственно жёлтом платьице, небрежно взмахивает головой в поклоне и что-то говорит. Я замираю и настораживаюсь: на обычное «брвечер», которым меня одаряют мимобегущие общежители, это не похоже.

–Простите?.. – чихнув и опять просыпав пепел, смотрю назад, уткнувшись подбородком в собственное левое плечо. Там, поставив ноги носками внутрь и качая чёрной круглой сумочкой, стоит слегка косоглазая девушка и улыбается одной стороной рта. Глаза у неё тёмные, как кофейное зерно, а в волосах трепещут крылышками две тоже ярко-жёлтые, в тон к платьицу, бабочки. Слегка поразборчивее девушка повторяет мне тем углом рта, что не занят улыбкой:

–Вы кого-то ждёте?.. Я шла вверх – вы здесь, и я иду вниз – вы здесь. А это уже долго, почти целая пачка сигарет, я в уме посчитала. Если вам скучно, я могу с вами подождать, потому что это на самом деле занятие такое же тягомотное, как пряжу мотать.

Я опять чихаю, в растерянности. На подоконник с той стороны села пара голубей и шляется там, как по Бродвею, постукивая коготками по жести. Голуби такие жирные, словно их пол Антинеля круглосуточно кормит шаурмой. Они прямо-таки лоснятся, как мыльные пузыри, и такие же круглые. Инстинктивно хочется ткнуть в них пальцем, чтобы получился «чпок!» и мыльные брызги.

–Просто… – я искренне пытаюсь преодолеть свою асоциальность и поговорить с этим безрассудным созданием, что не побоялась встрять в мои сигаретные подфорточные немысли. Жёлтые бабочки примагничивают взгляд, заставляя все слова ломаться на бессмысленные части и пропадать, как пропадают в океане обломки кораблекрушений.

–Просто мне нравится здесь стоять, вот и всё.

–Мне тоже здесь нравилось… пока я не ободрала спину об подоконник, – девушка подошла и снисходительно похлопала по вывихнутому подоконнику ладошкой, словно он был брехливой, но в сущности не злой собаченцией.

–А этажом ниже его кто-то залил солидолом. Не говорите мне, что это случайность. Так что лестница теперь – закрытая тема, это факт. А у мусоропровода воняет, что вряд ли является открытием века, зато отражает всю суровость реальной действительности. Остается лифт. Как вы относитесь к сексу в лифте?..

Я о_не_меваю со вкусом /сигарет/, вполоборота, и это онемевание шпилит мою тень на стену, как безумный энтомолог, вгоняя булавки со скрежетом тормозящего железнодорожного состава. Даже сигарета перестала дымиться. Ну просто дэнс, дэнс, дэнс.

–Летом, – беззаботно продолжает девушка, почёсывая углом сумочки острую коленку и ничуть не тревожась судьбой моей расшпиленной тени, – летом ещё на крыше можно. Там пахнет соснами и светят звёзды. Но сейчас осень, и там пахнет болотом и светит воспаление лёгких.

Я отмираю и чихаю в третий раз, уроняя сигарету из сведённых судорогой пальцев.

Девушка огорчается:

–О! Кажется, вы простыли. На крыше?.. Или просто так?..

–Просто так. Продуло, наверное. Я постоянно торчу под открытыми форточками, – я тру переносицу, прикрыв глаза. Тлеющая сигарета игриво подмигивает мне с пола, и я раздражённо втираю её в плитку подошвой сапожка.

–Бедненький, – она стоит совсем рядом и пахнет горько и горячо, как свежесваренный кофе. Миг – её обжигающие руки поверх моих, упавших на подоконник, и вся она прижата ко мне, к плечам, спине, ногам, словно вторая тень.

–Вам срочно нужно чего-то горячего. Чтобы не заболеть.

Я поворачиваю голову – очень неудобно стоять, упираясь подбородком себе в плечо – и внимательно-внимательно смотрю на своё зябкое отражение в совсем завечеревшем мире Антинеля. Это я, несомненно. И я не сплю. Но в эту концепцию никак не укладывается прижатое ко мне горячее девичье тело, блудливые пальцы с ярким лимонным лаком, терзающие верхнюю пуговичку воротника, и… чёрт возьми, что она себе позволяет?..

Поздно. Нить оборвана. Ребёнок с воплями бегает по газонной травке, путаясь в собственных ногах и захлёбываясь истерикой, а воздушный змей, весело болтая мочальным хвостом, бесстрашно улетает в предгрозовое небо… Моя история, так и не рассказанная вслух, осталась окровавленным комком лежать на плиточном полу, в грязи и сигаретном пепле, а я лечу в неизвестность.

У моей щеки дрожит крылышками яркая бабочка; белые сахарные зубки нетерпеливо тянут вниз угол воротничка, и пальцы впиваются в подоконник – безмолвный стон наслаждения…

Две родинки на моей шее – как метки от укуса вампира; она касается их губами, на мгновение о чём-то задумавшись… ты хочешь моей крови, девочка?.. Пей, пей до дна, но взамен – влейся в мои вены и артерии раскалённым арабским наркотиком, кофеином бессонниц и безумий, плевать, что здесь, плевать, что так… Каждый поцелуй – прыжок без парашюта, каждое прикосновение – казнь и наказание. Бьются стёкла, ломаются иглы, бабочки разноцветной метелью вывихриваются прочь меж жадно-бесполезных хватаний высоколобого энтомолога.

В какой-то момент она отрывается от меня, хватает узкой ладошкой нагло подглядывающую лампочку и с хрустом давит меж пальцев, со своей односторонней улыбкой и одичавшими карими глазами, полными кофе. Смеётся; я целую солёные линии жизни, заново прочерчивая их кончиком языка на обожженной ладошке – подлиннее, подлиннее… Ветер из открытой форточки ерошит волосы на затылке; подоконник хочется убить.

–Убежим отсюда? – спрашиваю я. – На крышу. Заболеем двусторонней пневмонией, сляжем с жаром – а когда нам принесут термометры, откусим им хвостики и выпьем ртути, ведь она такая алая, словно наша кровь… давай?..

–Я не хочу болеть пневмонией, она некрасиво называется, – шепчут мне из светлой темноты и рисуют мне на груди ногтем недостающее полжизни сердце. – Лучше болеть… вами. Постельный режим и всё такое. Побежали?..

Невидимые и довольные собой, мы сосчитываем ступеньки, ныряем в какую-то дверь в длинном и тоскливом общажном коридоре,…

…а всё остальное доктор в заключение о смерти написал так неразборчиво, что даже непонятно, что со мной случилось, чем это можно было вылечить, пока не стало слишком поздно.

Уход за геранями. Моё мнение. То, что нужнее.

Местная притча во языцех, растлитель неокрепших умов Алекс Ф. Баркли поджидал меня в холле флигеля, делая вид, что он тут ничего и вообще сугубо по делу. Деловая активность Алекса сводилась к инспектированию горшков с кривыми окаменелыми геранями, что теснились на подоконнике, прижавшись друг к другу и замерев по стойке «смирно» от ужаса перед суровой действительностью. Ни дать, ни взять – строй новобранцев перед генералом. Окуривая бедных представителей флоры своей невозможно вонючей цигаркой «Беломор», Алекс сосредоточено ковырял пальцем землю в горшках и неразборчиво бормотал себе под нос на тему «Загубили растеньица, ироды». При этом он не забывал заботливо стряхивать пепел с цигарки в один из горшков. Видимо, как и 100 % населения Антинеля, считал, что зола и пепел – лучшие удобрения для зелёной живности. Наряду с остатками чая, кофе и спиртосодержащих жидкостей. Хотя нет, что это я! Остатков спиртосодержащих у нас не бывает в принципе. Эти люди скорее собственную кровь в горшок сольют, чем выделенный им в научных целях медицинский спирт.

Я стою в арке входа, притворяясь частью тёмного коридора, и наблюдаю за экзерсисами нашего юного, не побоюсь этого слова, натуралиста. Алекс отлично знает, что мне нужно пройти через флигель в онкологичку – другой дороги по зданию нет, а снаружи слякоть, и снег так и льёт… или дождь так и валит. Вот и устроил, значит, засаду. Интересно, что ему такое нужно, чего нельзя обсудить в нормально освещённом помещении и в присутствии других людей?..

Раз интересно – значит, надо узнать. Чтобы узнать, иду через холл, цокая подкованными каблуками по керамической плитке, жёлтой и бордовой – классика жанра, наследие послевоенной пятилетки. Холл флигеля – одно из самых жутко-очаровательных мест Антинеля, хотя бы потому, что в годы разрухи здесь, в этом самом помещении, располагался кожевенный цех. Я вам не буду излагать подробности – все и так знают, что Антинель здесь вам не тут ©, из чего сделаны пуговички на воротнике блузы Норда, во сколько начинается комендантский час и откуда берутся пирожки с ливером. Но циничные медики от легенд о сыромятне млеют, как старые девы при виде жиголо, и с масленым взглядом вздыхают, глядя на юных и бессмысленных практиканток: «Ах, душенька, у вас такая красивая, нежная кожа…». От цехового антуража остались собственно плиточный пол, оцинкованные желобки вдоль стен, выкрашенных густо-синей краской, несколько свисающих с высокого потолка цепей с крюками, тусклые лампы и единственное окно, забранное решёткой настолько мощной, что Моллар уже год пускает на неё слюни – как бы оторвать и сдать на лом? Они, помню, с капо Самедиром её пытались «дёрнуть», зацепив тросиком с крюком за Самедиров «Субару Импреза». Дёрнули. Оторвали. Самедиру бампер. Решётка осталась стоять, как влитая…

А вот оцинкованное корытце кто-то в результате всё-таки спёр. Причём не Моллар – ибо тот, обнаружив, что кто-то его переевреил, обиженно клацнул зубами, и злобно пообещал неведомому противнику, что тот у него будет сосать леденцы «Дюшес», умница невероятная. Причём вагонами. С тех пор я внимательно присматриваюсь к лабораторному и общажному инвентарю, с целью вычислить корытцехищенца. Мне ужасно интересно узнать, где Моллар раздобудет обещанный вагон «Дюшеса». Да и сам процесс расплаты обещает быть весьма занимательным…

-А! Здрасьте, – неискренне обнаруживает моё присутствие Баркли, и изображает руками что-то типа «Ах, какая неожиданная встреча».

–К онкологам идёте, да? А я вот тут за цветочками, значит, ухаживаю…

По моему мнению, герани и впрямь отчаянно нуждаются в уходе Алекса – причем, чем дальше он уйдёт, тем будет лучше. Но моё мнение – это не то, что пристало высказывать руководителям НИИ. Тем более, вслух. Это стало мне понятно ещё давно, ещё до того, как у меня вообще появилось хоть сколько-то внятное мнение о своём месте в сложной системе координат нашего обитаемого острова. Странная, но при этом неоспоримая логика, если пристально посмотреть назад: я с каждым днём обретаю индивидуальность, мысли, чувства, отделяюсь от кирпичных стен Антинеля, словно обретший третье измерение рисунок… И с каждым днём все сильнее прячусь, сворачиваясь в клубок из непонятной темноты, в которой ничего не разобрать постороннему наблюдателю. Потому что хрустально ясно, как при минус пятидесяти солнечным днём: если заметят, от всего придётся отречься во имя не моих идеалов… На ярком свету солнца умирают тени, мои бессловесные друзья, а я молчу, молчу и молчу.

Ну да. А Баркли продолжает молоть языком, естественный и неутомимый, как бетономешалка:

–Это хорошо, что мы тут пересеклись вот так внезапно, я всё думал, как бы нам так поговорить, у меня вот есть чай, хороший, крепкий, азербайджанский, с ароматом роз, даже сахара не надо, но я всё равно себе кладу три куска, потому что глюкоза для мозга необходима, а я не барышня на цыпочках, мне стройнеть не надо… тут я с генералом ла Пьерром двумя ногами солидарен, да, так вот чай и к нему есть сардинки… хорошие сардинки, из Сардинии, а не как те, которые привёз Моллар с рыбозавода в Зарнице, а там полипы в банках и прочая дохлая органика… Вы очень к онкологам торопитесь, или посидим, чая попьём?

–…нет, – выговариваю я стеклянно. Тирада Баркли прошла мимо моего сознания, как скорый поезд мимо деревенского полустанка. Крючья под потолком мерно раскачиваются от гуляющего по воздуховодам сквозняка; тусклый свет зарешёченных ламп ощутимо дрожит, древней пылью оседая на нашу кожу. Где-то что-то неостановимо течёт. Может быть, время?..

–О чём нам говорить, Алекс? Уймитесь уже, – я слегка качаю головой, глядя на носки своих сапожек. – Занимайтесь чайными посиделками с практикантами. А по личным вопросам я принимаю каждый четверг с пяти до шести. Ещё?..

–Ещё я хочу заметить, что вам не идёт это кредо, пошитое цепкими лапками одного помешанного на субординации южанина, – абсолютно спокойно и серьёзно, без тени насмешки или боязни отзывается Баркли, прикуривая от окурка очередную вонючую пахитоску. Затягивается и щурит на меня глаза поверх треснутого пенсне.

Никто не может точно сказать, какого цвета глаза нашей клёцконосой радости. «Ореховый» далёк от истины и лжив, как проворовавшийся завхоз. Орехи такой окраски могут расти разве что в Чернобыле. А лично я, глядя на Баркли, вспоминаю о котах – они, как правило, длинные и беспородные, и вроде бы коричневые в полоску, но начнёшь присматриваться, тут и песчаный, и беж, и мокко, и пепельный, и бог весть какие оттенки: весь пантонник, как в грязной весенней луже. Вот это и будет цвет глаз Алекса Ф. Баркли – глаз, которые сейчас бесстрашно дырявят мне на воротничке кардигана ещё одну петличку для пуговки. Выше он смотреть не то, чтобы боится – нет, просто знает, что это меня расстраивает. А зачем лишний раз расстраивать людей? Тут на днях найден был мною в холле общаги четвёртого корпуса холодильник с кривой надписью на дверце: «Кота не вынимать! Он наказан». Видимо, кот кого-то очень сильно расстроил.

–Так что вам от меня надо? – чуть ли не с тоской спрашиваю я спустя пару минут дымного, невкусного молчания. Баркли, внезапно смутившись, принимается жевать свою сигарету и смотреть поверх гераней независимо и гордо.

–Октябрь кончается, – выдаёт он, выплёвывая измочаленную «беломорину» на пол и с силой размазывая её по плитке нечищеным башмаком.

–Я хотел про финансирование флигеля на будущий год приватно поговорить, но вот я встретил вас, и всё былое… тьфу! То есть, уже не вижу смысла погружаться в суммарные подсчёты, дебеты и кредиты. Потому что…

–Почему что? – всё столь же стеклянно повторяю я за Алексом. Таким голосом вполне могли бы разговаривать пуговки на воротнике моей блузы – те, про которые все знают, из чего они сделаны. В холле пахнет влажным снегом и холодной водой; что-то где-то по-прежнему течёт. Как будто кровь из вены – тихо, но неостановимо. От этого звука холодеют кончики пальцев и немеет душа.

Баркли шумно вздыхает, словно большой уличный пёс, познавший всю тщету суеты, и молча берёт меня за руку, за запястье, повыше отворота чёрной кожаной перчатки (про которую тоже все знают, из чего она сделана, и главное – где… вот именно здесь). Тянет за собой.

–Пошлите чай пить. Вам его сейчас нужнее, чем к онкологам или про деньги. Себе не верите – так хоть мне поверьте…

–Не смейте больше трогать герани, Алекс, – говорю я, когда мы выходим из холла.

–Нормальные люди и растения от вас, Алекс, дохнут и скукоживаются… в счастливом отличие от меня.

Сказки. Эпидемия. Румянец.

Вы как хотите, а я не доверяю сказкам. Корнями это недоверие уходит в очень-очень далёкие времена, когда одного вздорного подростка с огненными волосами и нравом кормили с ложечки смесью дёгтя с мёдом, причём дёгтя было значительно больше. Мир ужасен – это знание записано металлом по моей коже. Но так уж получилось, что в мире есть вещи, предметы и существа, которые хочется взять в ладони, спрятать туда, за рёбра, за белую кожу и чёрный шёлк, уберечь… спасти… И закрывать руками, пока хватает сил. Их закрывать, не себя. И бесстрашно смотреть на летописца-судьбу…

Но сказки – это совсем другое дело. Они бессмысленно и беспощадно жертвуют всяческой логикой ради полной недостоверности, от которой у меня скулы сводит круче, чем от облепихового сока (нового тренда в среде адептов Соковыжималочки).

Всё началось на традиционных чайно-инфекционных посиделках на складе вторсырья и хлюпающей органики, который Баркли с трогательным упорством почему-то называет своей лабораторией. Мы сидели, забравшись с ногами на драный, разболтанный диван, пили копчёный чай «Лапсанг Сушонг» с копчёной рыбой «из коробочек», и смотрели, как выпадает первый настоящий снег. Съев очередную рыбку и облизав пальцы, Баркли осведомился:

–Будем смотреть про то, как гордо шагает по Северо-Западному региону птичий грипп? Сейчас как раз итоговые новости начнутся. Мне уже, кстати, Тминницкие заклятые друзья звонили, спрашивали, есть ли у меня вакцина… наивные такие. Щас я им типо вагон выкачу. Ога.

–Давайте посмотрим, – соглашаюсь я, отпивая чая и зажмуривая левый глаз, чтобы не сменить фамилию на «Нельсон». Чайные ложечки у клёцконосого суровые, из танковой брони – выклянчил кусок у ла Пьерра, и у физиков на лазерном станке напилил себе наборчик. Одну ложку он дополнительно наточил, и иногда, когда у меня хорошее настроение, мы её по очереди кидаем с тридцати метров в яблоко. Точнее, в яблоко кидаю я, Баркли кидает во что угодно, один раз даже в окно. Ложка пробила тройной стеклопакет и улетела во двор; хирург потом полчаса в клумбе рылся, восхищая меня своим глубоким и широким словарным запасом. Красавец.

Впрочем, возникшему на экране «плазмы» диктору словоблудия тоже было не занимать: чуть не пуская слюни от удовольствия, он вещает о смертельной угрозе, пандемии, биче человечества, переплюнувшем СПИД, и беспомощных косоруких медиках, ничего не предпринимающих.

–Ох ведь, столько я ковырялся с этим серозным менингитом, а тут раз! и атипичная пневмония, – расстроился Алекс, отправляя в рот очередную рыбку. – Интересно, это самостоятельное явление, или наши заказчики ушли налево, к конкурентам?.. Нет, явно самостоятельное, вакцина на сцену не вышла, а ведь пик прошёл неделю назад… Ещё дней десять паники – и официальная медицина вакцину соорудит, задницей чую… плакали прибыли…

–А у вас её много? Или пока только экспериментальная партия? – я доливаю кипятка. Вместо заразных граждан начинают показывать какого-то проворовавшегося мэра, уныло отрицающего всё, включая собственное существование.

–Мало, – зло отзывается Баркли, обеззвучивая мэра. – Вирус-то не мой, да и материала нет, вывел на сухой цифре. Подкинул ящик Зарницкому горздраву, мир праху его, вроде нормально. До детей, которых в первую голову надо прививать, ни ампулы не дошло, эти суки всю партию себе и родственничкам вкололи… С другой стороны, если что не так пойдёт, – всё равно польза. Эта, как её, санация общественных организаций… ибо в Зарницком горздраве давно всё сгнило и вонь стоит до небес…

–Ну и пусть их. Отдайте наполовину выше себестоимости, кто первый наличкой отстегнёт, а будет госзаказ, мы им и от серозного менингита сольём. Заказчики ушли в тину, сами поработаем… хоть окупим затраты. Пусть потом локти облизывают, как хотят, – я отбираю у Алекса пульт и включаю звук, поскольку начинается реклама. Очень я её люблю. Пиршество идиотизма. Триумф торжествующего отстоя. Баркли тоже оживляется, добывая ногой из-под дивана банку со сливовой повидлой:

–О… о… фармакология! Капли для носа – насморк не пройдёт! Вот так честно признаются, да. Новая помада со вкусом вишни… да-да, согласен, ффу… интересно, почему до сих пор не изобрели помаду со вкусом пива? Или хотя бы копчёной рыбы?.. Сколько пар было бы сохранено!

-И не говорите, – я трогаю родинку на верхней губе кончиком языка, и вспоминаю вкус помады Марии Оркильи – как будто локум и красный чай с суданской розой. У Марии очень нежные губы, похожие на цветочный бутон, послушно раскрывающийся тебе навстречу от твоего тепла…

Брр. Я трясу головой, и суровая бронированная ложка звенит о стекло стакана, оставляя на нём тонкие трещины.

–Что?.. – Баркли смотрит с полминуты, потом подмигивает сквозь треснутое пенсне.

Я закусываю губу и отворачиваюсь, скулой ощущая Алексов странный взгляд.

–Норд, не хочу верхом на танке въезжать к вам в личную жизнь под бодрые марши юных красноармейцев, но… – Баркли чешет клёцконос обломанным ногтём и тяжко вздыхает, – но… у вас на щеках румянец, и в последний раз я его видел… нет, Норд, не видел ни разу.

–Просто тут у вас… натоплено… очень. Душно, – я встаю и распахиваю окно, безмысленно глядя в снегопад, медленно перекрашивающий мир – на одну ночь? надолго? навечно? Воздух сладок и холоден до головокружения. Его хочется зачерпывать ладонями и пить, пить,.. чтобы выморозило все внутренности, чтобы – иней на лепестках живых роз…

Как глупо. Но ведь растаять – значит, перестать быть…

–Нет, это значит – стать чем-то другим, – слышу я голос Баркли – и тут же он говорит,

–Ой, сказочка началась!

–…что?.. – я резко оборачиваюсь, стиснув пальцы на стакане чая.

–Я говорю, тут кажут сказку про какую-то принцессу Белоснежку, давайте смотреть, это весело, – Баркли помахал мне рыбкой, предлагая продолжить чаёвничанье.

–Нет, Алекс, до этого вы что говорили? – почти шиплю я не своим голосом.

Клёцконосый удивлённо смотрит на меня, чуть приоткрыв рот.

–Про танки и личную жизнь. А что? Если ляпнул не то – прошу простить, я академий не кончал, на клавесине тоже, это… не кончал… могу только на балалайке и ведре из туалета…

–Всё. Ладно. Закрыли тему, – я почти швыряю подстаканник со стаканом, так что он проезжает по подоконнику, как по барной стойке, и тру лицо сложенными руками. – Давайте действительно смотреть сказку. Мне нужно отвлечься… от всего.

Зеркало. Предсказание. Бардак.

Мы вновь забираемся на диван, прихватив повидло и чайник, чтобы не прерываться. С экрана некто невидимый добрым голосом излагает вводные. Не знаю, почему, но от людей с такими голосами отчётливо веет какой-то лосиной. Или лосятиной? Не знаю, как правильно. Я представляю себе невидимого диктора с мудрым взглядом и тяжёлыми рогами. Картиночка.

Баркли меж тем докапывается до вводных:

–Ничего не понятно! Ни-че-го! Где родители девочки? Где вообще хоть какая-то разумная жизнь помимо злой мачехи, она же королева, она же колдунья? Кем она правит, хотел бы я знать? И почему она в купальной шапочке???

Я всматриваюсь – точно. И впрямь, похоже на чёрный латексный костюм водолаза, поверх которого натянули платье цвета бешеной сливы. Баркли всё не унимается:

–А может, она – начинающий Бэтмен? У него была такая шапочка… и чёрные резиновые трусы. Типа непроливайка.

Я захлёбываюсь чаем, и часть песенки Белоснежки мы пропускаем. Когда смотрим, она уже там разговаривает с голубями. Что самое страшное, голуби ей отвечают.

–По оперативным данным, эта девушка владеет сетью киосков кура-гриль, – в никуда замечает Баркли, вылавливая пальцами сливы из повидлы. Я шлёпаю его по запястью:

–Алекс, сверните уже в рулон свой махровый быдлостиль и спрячьте его на антресоли! Своим поведением вы наносите мне моральную травму, несовместимую с вашей жизнью… Держите ложку. Ах-ах, а это что такое?..

–Говорящее зеркало, – просвещает меня Баркли. – Там в начале сказали, что у бабёнки в латексе сильные комплексы, и она каждое утро пытается узнать у зеркала, кто на свете всех милее, всех румяней и белее. Тупое стекло, вместо того чтобы дать очевидный ответ САЛО, напропалую врёт тётке, что это она здесь эталон вкуса и стиля, видимо, явно следуя древнему правилу «с психами не спорят»…

–Нет, Алекс, я не про сказочку, – я сую хирургу банку повидла под его клёцконос.

–Я вот про это. Что это?..

–Ну так! – Баркли черенком ложечки достаёт особо крупную сливу с, почему-то, лапками.

–Это повидло с элементами тушёнки. Традиционная Антинельская еда. А на дне, кажется, был консервированный тунец. Я его в какую-то из банок уронил, когда варенье разливал и закатывал, но не помню, в какую именно… Так, отдайте мне повидло сюда! Я его сам съем.

При мысли о тунце я всё-таки разжимаю пальцы, и комбинированное варенье переходит в единоличное распоряжение хирурга. В сказке злая королева как раз узнаёт от своего нехорошо осмелевшего личного психоаналитика о том, что уступила пальму первенства Белоснежке – с ума сойти, до чего неожиданная новость! Такое впечатление, что дамочка давным-давно в зеркало не смотрелась, а поверх стекла у неё был с самого начала наклеен пин-ап плакат.

–А я вот вообще стараюсь к зеркалу не подходить, – уплетая варенье, заявляет Алекс.

Я ехидно щурюсь:

–Что, трескается при вашем приближении?..

–Не-а. В него просто не видно ничего. Зато на нём можно пальцем писать напоминалки. Полить цветы, выкинуть мусор…

–Алекс, вы бы писали поразборчивее, что ли. А то последний год вы явно делаете всё наоборот: выкидываете цветы и поливаете мусор… – я трясу коробку с копчёными рыбками, чтобы выяснить, не завалялось ли там ещё чего вкусного. Из коробочки выпадает замасленный листочек.