Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Сегодня много интересных дел: в полдень вводится в эксплуатацию онкологическое отделение, секретарша с самого утра заносит в базу приказы о назначениях на должности. А я составляю план первой пятилетки, это у меня обычно называется «Пятилетку в полгода, или Сами напросились».

Сначала попробуем всё наработанное на тех, от кого в цивилизованной медицине со скорбью отказались. А если ничего из имеющихся версий не подойдёт, то пойдём снова в поиск. Отчёт из лабораторий доктора Марио Оркильи меня неожиданно приятно радует. Только в прошлом марте их группа перешла к нам из Лейдена, а результаты уже весьма любопытные и многообещающие.

«При традиционных формах рака крови довольно сильный эффект даёт введение генетически модифицированных объектов, которые уничтожают повреждённые клетки, останавливая их бесконтрольное деление и создавая блокаду вокруг потенциально опасных участков тканей. По-прежнему неясным остаётся способ восстановления нормального баланса крови после окончания зачистки. Здесь единственным вариантом остаётся применение наших традиционных методик тройной полной замены крови с введением необходимых кровяных тел. В соответствии с вашим распоряжением предоставляю вам истории болезни моих пациентов и заявку на лабораторию в новом отделении.

P.S. Обратите внимание на отдел криогенетики (седьмой корпус) и отдел сверхтонких технологий (девятый корпус, флигель). Их новые разработки могут дать мне ответ на вопрос о восстановлении крови. Те процессы, что мы проводим в условиях лаборатории, уже возможно перенести в сам организм, если использовать нанотехнологии.

Искренне надеюсь на ваше понимание. Доктор Марио Оркилья».

Да, хорошая мысль, собрать их всех вместе и посмотреть, что из этого выйдет.

Начинает накрапывать медленный задумчивый дождик. Над дымящей трубой котельной с пронзительными криками кружит вороньё – сушит перья. От одного взгляда на пасмурное низкое небо начинают слипаться ресницы, и очки съезжают на кончик носа. Гляжу мимо очков на текст, а он начинает сползать с белой бумаги и разбегаться по всему столу, как муравьи из сахарницы…

Слово «Оркилья», например, удобно устроилось на длинном чёрном лакированном карандаше, а «криогенетика» укрылась за коробочкой со скрепками и сделала вид, что это не она.

Пол Антинеля за коня… брр!.. за чашку кофе, конечно же. Настоящей крутой арабики, горькой, как моя кровь, и горячей, как полуденное солнце.

…Примерно в без трёх полдень ловлю себя на том, что весьма пошло сплю в кресле за рабочим столом, устроив подбородок на скрещенных кистях. Небо всё ещё там, за высокими узкими окнами и за кружевными кремовыми шторами, всё такое же безнадёжное, уныло-серое, нагоняющее тоску. По стёклам плетутся руны дождя – медленно, через силу, словно это не вода, а свинец.

Возле двери скребутся. Это секретарь Воскресенье. Она всегда так интересуется, можно ли ей зайти. Как будто барабашка шалит: поскрёбывается, тихонечко попискивает от нетерпения и перестукивает высокими каблуками.

–Да, входите, – вслед за этим появляется Воскресенье. Высокая девушка неопределённого возраста, со смешными хвостиками, в стильных очках с красной оправой, в свитере с оленями и в красных же джинсах. Несмотря на свой рост, носит туфли на каблуке и не сутулится. Её парфюм – «Fireball» – сейчас перемешан с приторным ароматом тёмно-алых роз, которые Воскресенье торжественно держит в руках слегка перед собой.

–От доктора Марио Оркилья, – объясняет она с неуместно широкой улыбкой. – Велено передать в благодарность за внимание. Подать вам кофе, господин директор Антинеля?

–Да, – я лёгким движением брови указываю на хрустальную вазу, подаренную мне зачем-то хирургом Баркли в день основания Антинеля (праздник есть такой, местный). Воскресенье красиво организует из роз букет, уходит и тут же возвращается с кофе на подносе.

–Это растворимый «Ambassador». Вы давно у меня работаете?

–Пятнадцать месяцев и три дня, господин директор Антинеля, – вытаращивается Воскресенье.

–Ясно. За три дня расчёт возьмёте в отделе кадров. Сегодня в десять часов вечера ваша работа секретарём заканчивается навсегда, как и ваша карьера в Антинеле. До этого времени продолжайте исполнять свои обязанности. Составьте для нашей редакции краткий пресс-релиз об открытии нового онкологического отделения. (Длинная пауза). Что вы так стоите и смотрите? Вы не могли за год запомнить, что я пью только натуральный кофе?..

–Извините, – выдавила Воскресенье, у которой дрожали губы, и быстро ушла.

От запаха роз подкралась и вцепилась когтями в виски мигрень; спать хотелось по-прежнему.

В первом корпусе форменный бедлам – волновикам раньше срока привезли заказанную для новых лабораторий аппаратуру, и теперь их зам. руководителя, Айвин, носится с приборами как с писаной торбой, и пытается всё это великолепие распределить по свободным пространствам.

–Во флигель поставьте, я сейчас солдат позову, чтобы носили! – кричит ей генерал Джереми ла Пьерр, крупной трусцой удаляясь в сторону лифта.

–Я не дам им новый осциллограф, эти кони ируканские его непременно разобьют! – колотится в истерике руководитель волнового отдела Дори Оскуро. Все остальные сотрудники под шумок пытаются распаковать наваленные поперёк коридора контейнеры и посмотреть, а что там внутри. Пока меня не заметили, беру стаканчик арабики в знаковой кофеварке и отступаю через лестницу между первым и старым корпусами.

Где-то между первым и пятым этажом сажусь на выложенный мелкой керамической плиточкой пол, прислонившись спиной к батарее, и смакую кофе – он огненной волной докатывается даже до кончиков онемевших от холода пальцев. Послушайте, ведь и у директора должны быть хоть какие-то там, пусть кривые и убогие, пусть в виде питья арабики на лестнице, но выходные!

Возвращаться к розам и зарёванному Воскресенью настроения нет. Во дворе Лоэрри Садиньель прогревает мотор снежно-белого Lamborghini Murcielago.

–О, здравствуйте, господин директор Антинеля! Поедем куда-нибудь?

–Да. Туда, где небо не такое серое – и не волнуйтесь, если я по дороге всё-таки усну…

Changes

Холодно-холодно. Кошки оккупировали все места возле батарей и бойлеров.

Небо высокое, хрустальное и, кажется, тихонечко позванивает от порывов ветра. Фонари жмурятся, отворачиваются, чтобы не так сильно сёк снежной крупой злючий норд-ост.

Я всё никак не могу понять: сейчас позднее утро или же ранний вечер? На часах половина восьмого, понимай, как хочешь. Соланж в приёмной поёт.

Нужно бы вкладывать средства не в радиооптиков, которых я в принципе не понимаю и, как следствие, не могу толком контролировать, а в простое и доступное: в коммунальщиков. На моём столе лежат сейчас три стопки бумаг. На каждой сверху приклеен зелёный, как будто тополиный, откуда-то из лета, листочек, а на нём написаны комментарии секретарши.

На одной: «Телеги», на другой: «Несамокритика (хвалебны)». Третья же озаглавлена «Прочее».

Вот какая у меня секретарша! Не нужно рыться в поисках нужных документов, сразу всё ясно.

Первая стопка для плохого настроения, вторая стопка от бессонницы, третью надо сейчас начинать читать, но тут в кабинете без какой-либо предварительности появляется Коркоран. За его спиной для моральной поддержки маячит вечно неразлучный со своим коллегой-химиком доктор Хаддлстоун, завязанный в жёлто-красный полосатый галстук.

–Вас что, кто-то приглашал? – вежливо интересуюсь я вполголоса, не поднимая взгляда и по диагонали читая отчёт генерала ла Пьерра об установке новой системы безопасности периметра.

Ветер согласно толкнулся в стёкла, и матовая лампа на столе игриво подмигнула двум внезапно онемевшим директорам корпусов. Потом Хаддлстоун потянул химика назад:

–Я ведь говорил тебе, не прись напролом, созвонись сначала с приёмной и запишись, сам ведь постоянно то вышел, то вошёл, но всё куда-то не туда… Срочное дело у него тут, видите ли, и к руководителю Института он дверь ногой открывает…

Коркоран подавился нервным смешком, коротко поклонился и попятился обратно в коридор.

–О своей новой должности, господин Коркоран, вы узнаете завтра от директора седьмого корпуса Марио Оркилья… Не надо трагических поз, Теодор, коллега прав: вас никто не заставлял столь дерзко нарушать субординацию, кроме вашего собственного нетерпения. А вы, господин Хаддлстоун, останьтесь. У меня здесь к вашим, так сказать, разработкам возникли вопросы. Соланж, будьте любезны, оформите все необходимые документы по вопросу смены директора седьмого корпуса и подайте нам зелёный чай.

Хаддлстоун проглотил собственный язык и молча опустился в кресло напротив стола. Пока Соланж заваривала нам сенчу с лимонными цукатами, мне подвернулся под руку крик души Андре (Длинного) из архитектурки. Крик души был на восьми листах десятым шрифтом через единичный интервал. После ухода Сао Седара на должность замдиректора СИИЕС, нулевой отдел стихийно распался, а жизнь заведующего архитектурным бюро превратилась в кошмар. Надо бы съездить в Кронверк, поговорить там насчёт желающих перевестись к нам. Запишу, чтобы не забыть, теперь главное, не забыть, где записано. Длинному надо ответить: хоть он и охламон, зато чертежи сдаёт в сроки. Побольше бы мне таких охламонов.

–Соланж… Соланж… Где вы там ходите, где мой чай, пошлите в архитектурку письмо, что их проблему мы решим до конца этой недели, что там Коркоран, и вообще, сейчас утро или вечер?..

–Вечер, господин директор Антинеля, – Соланж изящно опускает поднос на стол и забирает бумаги. – Всё в порядке. Там на линии господин Шарль Моллар из Марчеллы, тот, который банкир и которого интересует возможность инвестирования своих средств в наши разработки.

–Переключайте.

Хаддлстоун в это время с первобытным ужасом заглядывает в свою чашку. Директор пятого корпуса люто ненавидит зелёный чай и предпочёл бы его не пить; он всей душой тянется к свежим пирожным, но отчаянно боится совершать резкие движения в моём присутствии. Живая картина «близок локоть, да не укусишь».

–Аллёу, как жизнь, хорошё-о? – звучит в трубке картавый говорок Моллара, и кажется, что за окном ласковое пушистое солнце, одуванчики и беззаботное лето. В Марчелле не знают, что такое синие зимние сумерки, холодный звенящий ветер и ледяное дыхание неба… Моллар между тем продолжает ворковать:

– У меня есть одинь деловой дело к вам, господин Норд: нами совместно открой фармакологи фабрик в пригород Асиетта. Ваш идей и работа, мой деньга. Да?

–Это не телефонный разговор, Шарль. Но мне нравится это предложение. Я подъеду завтра к трём, и мы всё обсудим. Вы сейчас в Марчелле или в Кесселе?

–Кессель, мой резиденц. Завтра, три. Отлично. Мой ожидай нетерпеливо ваш визит. О-ревуар!

Так, это мы тоже запишем. Позвоню потом Дьену Садерьеру, пусть он тоже это запомнит, как говорится, wczelki wypadek. Изумрудный чай с лимоном и вербеной хорош, как никогда.

–Что же вы не пьёте, господин Хаддлстоун? У меня есть к вам вопросы по прайс-листу ваших услуг. Оборудование простаивает, половина сотрудников спокойно живёт с восьмичасовым рабочим днём с выходным по воскресеньям, а инвестиций вы почему-то хотите не меньше, чем все остальные, а даже и больше. Ознакомьтесь с научным планом на будущий год и доведите до персонала. Я вкладываю в вас свои деньги, и мне нужна реальная отдача. Пока что адекватные затратам дивиденды поступают только из реанимации с инфекционным отделением, и это наводит меня на определённые мысли. Совершенно определённые.

–Я разберусь, – как можно более твёрдо отозвался Хаддлстоун.

–Да уж, пожалуйста, – иронически отзываюсь я, созерцая хирурга поверх края своей чашки.

–Иначе мне придётся принимать крайние меры. Всё, можете пока быть свободны. Повстречаете господина А. Ф. Баркли, засвидетельствуйте ему мой всесторонний респект.

Хаддлстоун кивнул, и, допив до дна чашки зелёный чай, удалился в сторону пятого корпуса – исправлять свои организационные ошибки. Он не так глуп, как кажется, но пока его не пнёшь как следует, работать не будет органически. Это вам не всепогодный круглосуточный хирург Баркли.

Ветер никак не утихает, скребётся в стёкла, крутит мелкую снежную пыль. Совсем стемнело. От далёких фонарей на матовом потолке зыбкие пятна, словно замороженные бабочки.

Это неважно – всё неважно. Даже то, что ледяные пальцы сводит в судороге, а глаза пытаются вновь закрыться навсегда. Ветер поёт свою балладу о зиме, и синий хрустальный вечер цепенеет за стёклами от холода… Целый день без кофе; кровь остановила своё течение в венах, утро путается с вечером, а в висках свинцовая тяжесть, и так неохота хоть что-то делать. Наверное, это усталость и все бессонные ночи этой недели. Кружево снега за окном….

Но это потом пройдёт… иначе в Антинеле не может и быть.

Пусть…

Сегодня очень тепло. Ожившие, очнувшиеся от холодного оцепенения девушки достали из комодов и шкафов тонкие разноцветные платья, похожие на лепестки только что распустившихся душистых цветов. Среди них Соланж словно куст можжевельника в своём сером шерстяном платье и стоптанных туфлях на низких каблуках. Не боясь простуд, эти дети солнца метелицей из нежных цветов летают из корпуса в корпус. Оживлённо чирикают, гладят кошек, крошат воробьям печенье, красят губы блеском и тут же улыбаются небу.

Всё ещё не облетевшие тополя возле девятого корпуса радостно лопочут круглыми листочками, и в сплетениях их ветвей на фоне васильково-синего неба прячутся озорные девушки-дриады.

–Как жизнь, хорошё-о? – щебечет с бригадой капо Тьера Санавьена привезённый ими Шарль Моллар в пальто ёлочкой и зелёной шляпе. Пенсне на его мальчишеском вздёрнутом носу пускает таких ярких солнечных зайчиков, что за ними пытается гоняться чёрный пушистый котёнок с белым пятном на ухе.

–Хорошё-о, – отвечает Моллару миниатюрный Тьер Санавьен. Он сидит на чугунной оградке возле рябины и увлечённо поедает блинчик-буррито. Остальные сакилчи кучно расположились под рябинами и пьют первую за сегодняшний день порцию капуччино. Моллар, нашедший у Санавьена понимание, не замолкает ни на секунду:

–А как девушки, хорошё-о? – делая при этом очаровательно произвольные ударения.

–Девушки у нас ещё как хорошё-о, сами увидите, – смеются сакилчи и подмигивают друг другу.

–Шарман! Я очень любит девушки, и потому всегда интересует, как…

Да, сегодня тепло, ярко и шумно, как будто вокруг меня взвихрились пёстрые пушистые перья и разноцветные бархатные летние цветы. Только все эти конфетные фантики – помимо меня. Я по всем этим фантикам хожу, сминая их каблуками остроносых сапожек, и ни о чём не сожалею.

Пусть. Пусть это будет, пока не ударили заморозки. Пусть хоть на один день уйдёт из души горькое неизбежное понимание того, что смерть – не противоположность жизни, а её часть…

Пусть улыбается ноябрь и алеет цветок-часики на моём окне. Этим ничего не изменить – так что пусть…Чуть передёрнув плечами от внезапного холодка, быстро шагаю через круговерть всей солнечной пёстрой мешанины в пятый, медицинский корпус.

Пятый корпус. Неизбывный, навязчивый, как ночной кошмар, запах антисептиков. Яркий бестеневой свет. Вылизанные до зеркального блеска белые кафельные стены и пол. Давящая на сознание тишина, в которой на самой грани слуха, самыми кончиками нервов, ощущаешь низкое гудение энергии. Словно рой странных, электрических пчёл собирает пыльцу ужаса с широко распахнутых ресниц. Гладкий пол под ногами чуть вибрирует, по стенам крутых лестниц разрастается повилика проводов в металлической оплётке. Ледяные галогеновые лампы выжигают душу холодным мёртвым пламенем стерильного ада. Кажется, что здесь нет живых. И, кажется, тебе отсюда не выбраться. Тебя ждут только страх и боль.

Лишь я знаю, что всё это только кажется. Оно кажется до тех пор, пока ты сам не оживишь свои кошмары, пока игра твоего растревоженного воображения не сделает их реальными. У меня нет сердца, а воображения нет тем более. Это совершенно бесполезная штука, поверьте.

Я неспешно иду по белой кафельной паутине коридоров и всей кожей впитываю это ощущение безысходности, весь этот тихий кошмар стерильной преисподней, где тысячи нашли смерть.

Навстречу мне по минус первому уровню два задумчивых хирурга везут на каталке что-то, накрытое зелёной простынкой и уже очевидно неживое. До меня долетает обрывок разговора:

–…Странно, кололи морфий, агония длилась почти пять суток, а остальные из этой партии на физрастворе вторую неделю молча лежат, и состояние стабильное с тенденцией к улучшению…

–А-а, вот я же говорил тебе! Они и дальше молча будут лежать, потому что я им сказал, что мы им по дозе морфия в час катаем. А этому сообщили, что держат его на занюханном физрастворе. Какие из этого выводы, коллега?.. Теперь-то ты уверовал в живительную силу плацебо?..

Дальше за поворотом вниз. Жаль, на лестницах здесь нет пауков-косиножек и табличек с надписями. Здесь только тишина и далёкое гудение вентиляторов в воздуховодах. И белые лампы.

На минус пятом два явно практиканта с плохими нервами судорожно моют руки в бактерициде возле дверей операционной. Судя по их невнятным восклицанием, у обоих сейчас будет в первый раз. Заходя, не бойся, уходя, не плачь. Это Баркли такое повесил у себя на двери. Мне нравится. При моём появлении практиканты замирают и полностью сливаются лицами с кафельной стеной.

–Проводите до реанимации, вы – кто-то один. Одного вполне достаточно.

Вперёд шагает молодой немец с усиками над верхней губой и с глазами цвета вылинявших голубых джинсов. Вежливо кланяется, заложив одну руку за спину:

–К вашим услугам, господин директор Антинеля. На какой вам уровень?

–В инфекционку, в контору Алекса Баркли, – мы двигаемся дальше вдвоём и говорим почему-то вполголоса – или это тишина так вкрадчиво разъедает все звуки?

По правую сторону остаётся сектор «С» (способы изменения сознания нехимическим методом), где над двустворчатыми дверьми угрожающе светится вполнакала багровая лампа: не входить, идёт работа.

–Вы тут что ли на практике? Из какого вы сектора вообще?

–Из травматологии, сектор «G1», – сообщает практикант сосредоточенно, стараясь поменьше глядеть по сторонам. Вот ведь как: стоит зайти в пятый корпус, и нет пушистого тепла и ярких цветов солнца… И ещё одно «вот ведь как»: это я веду нервного немецкого практиканта, а не он меня. Причём я сознательно выбираю дорогу мимо самых жутких мест корпуса. Я веду его там, где проходят коммуникации от аппаратуры, где горят тусклые синие лампы, где утилизируются отходы исследований, и на дне оцинкованных раковин засыхают кровавые подтёки.

Я веду его и наслаждаюсь его ужасом. Это ощущение – словно мне в кровь, проткнув белую кожу на тонком запястье, окунули два электрода. Это ощущение – холодная дрожь и опасные искры отражениями белых ламп в бездонных зрачках. Это ощущение – мои полчаса дороги.

Комментарий к Лоскут № 11

Все ещё очень “архивный” текст 2005-го года, и это видно по стилю… он ещё не то выточенное из обсидиана жестокое кружево, которым я пишу сейчас. Иногда думаю, не перелицевать ли всё это набело, но потом неизменно оставляю только лёгкую правку, потому что “памятник архитектуры охраняется государством” ~ надеюсь, друг мой, читающий эти строки, ты не сильно разочарован этой манерой писать…

========== Лоскут № 12 ==========

Кошки и вороны (на дне тумана)

Туман. Разноцветное небо похоже на мокрые тюлевые шторы. Свет рассеивается во влажном, сыром воздухе мелкой водяной пылью. Вороны сидят на моём подоконнике и хмуро посматривают на меня, словно подозревают в желании затесаться в их стаю, словно видят не чёрную одежду, а белое оперение. Да – иногда я ощущаю себя белым вороном, хрипло каркающим «Evermore»…

Я сижу и через силу, в неохотку, составляю научный план для Хаддлстоуновых подкидышей (т. е. стажёров). Стоило бы привлечь к этой административной ответственности самого Хаддлстоуна, но мне порой доставляет удовольствие делать что-то, абсолютно чуждое моей натуре. И я пишу, я пью горячий чай с лимоном, слушая вечер…

Семь часов вечера, а за окнами – как чернильницу разлили, только слабо фосфоресцирующий туман, напитанный грязным светом городских фонарей, поднимается от стылой земли. Этот туман – дыхание бездонных топей, мшистых падей соснового леса, его жидкой ледяной грязи и гнилых чёрных листьев.

В этом тумане появляются странные существа, молча тянущиеся к тёплому дрожанию света ламп за шторами. В этом тумане бродят деревья, выворачивая из земли тяжёлые корни с пластами вязкой глины. В тумане мир теряет границы, и в него вползают тёмные страхи, безымянные страхи, рождённые из топей, падей, грязи и гнили. Мы живём на дне тумана, удерживаемые здесь грузом из грехов, сочащейся кровью ненавистью, несмываемыми пятнами памяти.

Когда туман схлынет, кто-то останется лежать без движения…

Возле меня на диване с вышитыми подушечками и пледом свернулись клубочками две кошки. Одна, сиамская, дремлет, накрыв нос тёмным длинным хвостом. А другая, просто белая, громко урчит, впивая коготки в вышитую подушечку. Мурлыканье это успокаивает, оно словно бы сматывает все странные, чужие звуки ночного леса в круглый клубочек и прогоняет его прочь, не позволяет им струйками тумана втекать в душу сквозь незаконопаченные щели в рамах.

Здание Института по карнизы затопило туманом уже к девяти вечера. Надо бы задёрнуть тяжёлые кофейные гобеленовые шторы, чтобы не смотрели исподлобья мокрые вороны, чтобы в белёсой дымке не мерещились лица давно ушедших, да, надо бы…

Но после всех бессонных ночей, от так и не ушедшей жестокой простуды тянет в сон. Я знаю, что это будет кошмарный сон, но не могу сопротивляться, нет сил. Я тону в тумане сна, вязком, беспросветном и густом, с запахом мокрых жестяных крыш, городского смога, бензиновых луж на асфальте… в тумане мира, обречённого на смерть… и мне нет прощения за все совершённые не мною грехи.

Ручка Pelican выскальзывает из пальцев, бумаги летят на ковёр шелестящим ворохом, мурчание кошки растворяется в усилившемся шелесте сосен – хотя нет ветра, меркнет свет, а вороны всё так же молча, исподлобья смотрят из-за окна…

Надо мной смыкаются волны тумана.

Сумерки богов…

Снег несёт сплошной белой стеной, за которой ничего не видно. Все сидят по своим комнатам, даже неугомонные сакилчи, даже бродячие кошки, даже всепогодные хирурги, и снег окрашен в розовые, жёлтые, персиковые пятна от окон общежитий.

У меня тепло и остатки докладов, которые необходимо дочитать, потому что уже без немногого полночь, и матовая лампа на столе спит, лишь слабо мерцают камни на стеклянной полочке.

Темно, тепло в ракушке кабинета, в норке из пушистого пледа, за стеной мокрого снега. Но спать не хочется, какого-то кусочка мозаики не хватает до настоящего уюта…

И я вдруг чётко, до дрожи в кончиках пальцев, понимаю, чего мне хочется. Компромиссов не будет. Полночь трётся о мои руки, целует мне волосы, обнимает.

Белое снежное покрывало – чёрное холодное небо – алое?… Мне не хватает третьего цвета.

Я иду по молчащим коридорам сонного, убаюканного сказками снежной полночи Антинеля, и тень моя то забегает вперёд от нетерпения, а то чуть отстаёт в сомнении. Матовые лампы горят через одну, за окнами – неразбериха из мокрого снега и деревьев.

Я иду по выстуженным лестничным клеткам в призрачном свете голубоватых ламп, спускаюсь по гранитным ступенькам, иногда в темноте, иногда в скрытном полумраке. Я встречаю площадки этажей с незнакомыми дверьми – в их стёклах отражается моё бледное лицо, больше не спрятанное ни прядями волос и длинной косой чёлкой, ни очками с тонированными стёклами.

Потому что я убью того, кто первым встретится мне этой ночью.

Я иду наугад с замиранием в душе, всей кожей ощущая спокойное дыхание стен, дрожание света или бездонность тьмы, пение энергии в проводах, жизнь всего здания Антинеля.

Очередной этаж: керамические плитки пола, высокие двери с бронзовыми ручками и стёклами.

За ними – просторный и пустой холл, еле-еле освещённый единственным жёлтым бра в углу, с бордовыми портьерами на пыльных окнах, с вытертым паркетным полом и аркой в какой-то столь же тусклый коридор.

Не сюда – дальше по стежкам лестничных пролётов, стягивающим между собой этажи.

А тут лестницу зачем-то выложили скользким бело-синим кафелем. Жёлтые стены и табачный дым кажутся неразрывно связанными между собой, как и свет голых лампочек между этажами. Внизу вместо двери – заколоченный досками крест-накрест проём в сырой коридор со звенящими синими лампами и грибком на стенах.

Двумя пролётами вверх обнаруживаются треснувшие двери еле живого лифта. Где я сейчас?.. Я не знаю, и это вот мне нравится до того, что я невольно жмурю глаза и ёжусь от удовольствия под чёрным шёлком. Нет ничего приятнее и страшнее (и это взаимосвязано) для меня, чем заблудиться в Антинеле.

Лифт куда-то едет в неопределяемом направлении: то ли вниз, то ли вверх. На табло из палочек складываются зелёные светящиеся цифры. Они сменяют друг друга с очаровательной для меня и пугающей для любого другого логикой: 1, и кабина содрогается, 14, и что-то со скрипом проезжает мимо нас (встречный лифт?..). Потом следуют 8 и сильнейший запах антисептика, -2 и никаких происшествий, -7, и лифт останавливается.

Минус седьмой уровень – это закуток возле лифта и полная темень. Раздвижные двери из хрома и плексигласа. В перспективе длиннющего коридора, где-то миле на третьей, горит прямоугольник тусклой флуоресцентной лампы. Каблуки чёрных остроносых сапожек бесшумно ступают по старому, стёртому, прибитому кое-где гвоздями линолеуму. Умирающая лампа освещает, как выясняется, общую кухню с двумя электроплитами и белым из-за отсутствия солнца цветком традесканции на застеленном газетами столе. На кухне пахнет железом и чистящими средствами. Я пью ледяную хлорированную воду из тонкого высокого стакана, прикусив хрупкое стекло до боли – и хочу совсем иного, хочу до дрожи в кончиках пальцев, до стона, до отчаяния…

В коридоре слышатся шаги, и стакан разлетается вдребезги на гранитном полу.

Я оборачиваюсь к двери и бесконечную минуту ожидаю… Но где-то щёлкает выключатель, лязгает шпингалета – холостой выстрел ночной охоты – и я иду дальше.

Шаги легко шелестят по ступенькам, рука скользит по перилам, свет стынет формалином.

Колодец подъезда с неяркой лампочкой, которую невозможно обнаружить, высокое узкое окно в частом переплёте, крапчатый гранит, болотно-зелёные стены.

Чуть пахнет пылью, рассохшимся старым деревом и жильём. Здесь живут рядом несколько десятков людей, это чувствуется: ещё остался среди высоких пролётов шлейф чьих-то духов, ещё помнят стены касания рук, ещё хранят ступеньки эхо торопливых утренних шагов, ещё шумит где-то наверху вода и бормочет ночное радио.

Пятый этаж, дальше лестница заколочена. За коричневой скрипучей дверью – квадратный тамбур с входами на кухню и в душевую, а дальше – длинный коридор с одинаковыми дверьми.

Рассохшиеся доски чуть слышно скрипят под подошвами. В тёмном окне в конце коридора на обнажённые деревья и огороженный заборчиком двор хлопьями валит мокрый липкий снег.

Я останавливаюсь у этого окна с дрожью и опираюсь о подоконник, широко распахнутыми глазами глядя в ночь. Там стоящее скобкой пятиэтажное жёлтое здание, тихий двор с облетевшими клёнами и верёвками для белья, узорчатая ограда, старинные качели и флигель с котельной. Снег всё валит и валит в свете лампочки над подъездом…

За спиной слышится щелчок замка: из двери с № 518 выскальзывает худенькая и невзрачная черноволосая девушка в голубых джинсах и белой футболке, с сумочкой через плечо. Торопливо позвякивая ключами, она запирает дверь, сильно дёрнув на себя, проверяет время на мобильном…

–Да, совершенно верно, сейчас комендантский режим, – говорю я тихо с сочувствием, которого на самом деле не испытываю. Девушка оборачивается и медленно, словно бы через силу, подносит руки к губам, а в её голубых светлых глазах медленно цепенеет жизнь. Та жизнь, которой она была полна миг назад, собираясь к кому-то на посиделки. Мы смотрим друг другу в глаза, пока за окном падает снег…

–Так не может быть, – еле шепчет она, словно в бреду, не отрывая взгляда. – Не может, нет…

–Всё может быть в этом мире при определённом стечении обстоятельств, – мне её ни капли не жаль, если допустить, что я вообще умею жалеть: девушка знала, куда и в какое время она идёт.

–Пойдемте. Я думаю, ничего объяснять не нужно – всё понятно и так… Как вас зовут?

–Гури, – оцепенело выговаривает девушка, едва шевеля яркими губами, и тяжело всхлипывает.

–Пойдёмте, Гури. Идти долго – по дороге вы можете мне рассказать о себе, если хотите.

–Исповедаться перед смертью? – кривясь, Гури нервно поправила сумку на плече. – Кому, вам?

Я пожимаю плечами, и мы возвращаемся в холодном молчании сквозь спящие коридоры, лестницы, корпуса, сквозь безвременье и мокрый снег за всеми окнами подряд.

Гури так и не сказала мне ни слова. Её ненависть была так же ощутима и осязаема, как запах железа и чистящих средств, как вкус хлорированной воды и звон стекла на стылом граните пола в ночной кухне общежития минус седьмого уровня.

Темнота, как домашняя кошка, с мурлыканьем трётся о чёрный шёлк, электризуя его своим прикосновением. Снег, падая крупными хлопьями, шепчет сказку – красивую древнюю сказку с жестоким финалом. Я пью из широкого бокала горячую, солоноватую, тёмно-алую влагу, четверть часа назад живую, и улыбаюсь наступающему для меня воскресению…

Сумерки богов.

Дождь и чайные розы

Дыхание южных ветров всего за одну ночь превратило зимнюю сказку в оттепельную слякоть. Мир вздрогнул, сломался и поплыл прочь в потоках серого дождя с талым снегом. На асфальте – бензиновые радужные пятна, похожие на размокшие астры с кладбища.

Две девчонки-сакилчи в прозрачных дождевиках таскают вёдрами из котельной дымящуюся, белую от накипи воду, и с размаха окатывают грязный Chrysler. Авто до такой степени заляпано жидкой грязью и мокрым снегом, что не понять, какого оно цвета. Сквозь приоткрытую фрамугу долетает тихий стук дождя, радостные плеск и журчание горячей воды, сырой южный ветер с запахом мокрых сосен, и звонкие голоса девочек.

–…Наливаешь в ведро стакан «Фейри», берёшь кошку и стираешь в ведре минут десять…

–Не, моя воды боится, ни за что не полезет в ведро. Скорее, согласится питбуля облизать…

–Тогда план «Б»: льёшь «Фейри» прямо на объект, зажимаешь его между коленей и тщательно натираешь шваброй. Я пробовала это на Томе Сарасоле. Он кричал, но отмылся хорошо…

Я сижу в прострации, но временами прихожу в сознание, и тогда начинаю судорожно строчить в блокноте планы по дальнейшему освоению сопредельных с Антинелем территорий посредством реанимированного нулевого отдела и архитектурки. В семь вечера я ловлю себя на том, что сижу и созерцаю фразу в служебке от Андре Длинного: «Наличие более одного окна в санитарном блоке – это излишество, вызванное несоответствием прямому назначению».