Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

В кармане джинсов начинает нетерпеливо возиться мобильник, поставленный на беззвучный режим; я не беру. У меня есть право обменять ещё одну сигарету и чашечку чая на километр коридора и сладкое страшноватое запустение. И я очень надеюсь на то, что вконец одуревший от беспокойства за мою персону вахтенный не вызовет сюда эскорт с генералом Рейнборном во главе, чтобы какая злая розетка не откусила господину директору палец по локоть. Не смотрите на меня так, эту формулировку придумал сам генерал. После того, как розетка укусила его самого.

Вниз. Эхо. Рулетка.

В районе жужжащей лампы обнаруживается искомая дверь на чёрную лестницу – рядом с раскуроченным, выпотрошенным электрощитком в стене. Разноцветные провода, тянущиеся из щиткового нутра, полукругом лежат на сером каменном полу – технократичный венок на чьей-то безымянной могиле. Я чуть постукиваю каблуком сапожка по полу, глядя на ждущий капкан из проводов у своих ног – часть кабелей уходит в до сих пор работающий щиток, и это как такая игра в Антинельскую рулетку: фаза или ноль? Лампу за моим плечом сводит нервным тиком. Моя тень неуверенно колышется на сером граните, напоминая почему-то вывешенное для просушки бельё.

Шаг вперёд; носок сапожка бесстрашно поддевает гнездо электрических пчёл, что гневно жужжат и больно жалят, отбрасывает его с дороги. Я невольно складываю пальцы колечком и торжествующе улыбаюсь. Я всегда выигрываю в рулетку, когда ставлю на зеро…

Щелчок задвижки, протяжно-протестующий скрип створки – как проткнувшая перекрытия и этажи острая заноза. Наверняка от этого скрипа где-то наверху дикие химики оторвались от своих непонятных дел и чутко прислушались, насторожив усики-вибрисы, поводя мягкими бархатными ушами и поблёскивая глазками… Уж Поль Бонита точно услышал – и, я верю, скрестил за меня пальцы. Сзади щиток недовольно заискрил, развонялся горелой изоляцией и вырубился, оставив меня в темноте. Обиделся, наверное…

На чёрной лестнице опасно пахнет пустотой и ещё немного пылью и извёсткой. Под каблуками что-то хрустит и с треском лопается – скорлупа? битое стекло? кости? Какая разница.

Я с наслаждением принюхиваюсь к влажной, будоражащей атмосфере лестницы и начинаю спускаться, периодически сталкивая носком сапожка со ступенек что-то там, и слушая, как оно катится вниз. В моих волосах несбыточными седыми прядками остаётся паутина из-под потолка, и перепуганные косиножки, щекоча лапками, то и дело пробегают вниз по щекам, оставляя на них крохотные следы, как будто невидимые веснушки. Ломаная линия лестницы прошивает собой слои подземных этажей. Наугад протянув руку, я кончиками пальцев касаюсь окрашенной масляной краской стены. Веду, в поисках выключателя – чую кожей, ниже уже некуда.

Где-то далеко слышится звук хлопающей двери. Потом – тихий звон стекла. Пальцы щёлкают старомодным рычажком, и в длинном коридоре за бездверным проёмом с треском разгораются лампы. Желтоватый кафель стен, низкий потолок; еле заметное дыхание воздуховодов шевелит обрамляющие лицо прядки и качает паутину на вентиляционных решётках. Я оборачиваюсь через плечо – скорее, инстинктивно, нежели сознательно. Долго смотрю на закуток под лестницей и часть освещённых ступенек – на предпоследней лежат старый, наполовину заполненный чем-то мутно-жёлтым шприц с обломанной иглой и ошмёток ткани. Неприятные вещи. Где-то опять звенит стекло – словно открывают шкаф с прозрачными дверцами. Телефон в кармане от страха онемел и проглотил свой язык – ни гу-гу. И сети нет. Вне зоны доступа, мы не опознаны…

Я иду к себе в административный корпус, глубоко под лужами и всем обитаемым миром, чуть посматривая по сторонам. Стены… но почти нет дверей. Возле одной, железной, на кафеле тусклой синей краской криво написано: «Мыловарня». Это похоже на название станции метро. Надпись неудержимо хочется потрогать. За железной дверью загустевает в желе особенный сорт тишины. Из зарешёченной вентиляции тянет тёплым затхлым воздухом. И неизвестно,… не осталось ли там?.. Я едва слышно фыркаю, уходя дальше.

Я вроде бы помню, чем заканчивалась деятельность мыловарни. Просторный склад, деревянные коробки штабелями, в них крупные куски коричневого хозяйственного мыла, в народе именуемого «отъедальное»; хмурая и сосредоточенная кладовщица маркирует паллеты… Хорошо знать точно: вся немалая партия ушла в какой-то интернат по дешёвке; нижние уровни законсервировали лет пять назад в период конверсии; кроме меня, тут никого неживого нет. И живого тоже. Даже пауки косиножки куда-то все подевались.

Дальше за мыловарней – немыслимый туалет с системой самопроизвольного смыва, до сих пор фунициклирующей, и с обугленной сушилкой для рук, торчащей из стены куском расплавленной пластмассы. В длинном мутном зеркале мимолётно отражается моя фигура и недовольно-бледное лицо. Возможно, всё-таки стоило пойти, начерпать ноября в отвороты сапожек, а не бродить по иссохшимся руслам вен этого заброшенного годы назад подвального уровня… но теперь поздно.

Теперь только вперёд, по подземному тоннелю меж корпусами, где еле тлеют за решётчатыми сетками пыльные лампы. Плитка на полу дробит звук моих шагов, рождая странное эхо – словно кто-то быстро идёт мне навстречу. Под потолком тянутся гулкие венткороба и скользкие кольчатые энергокабели в металлической оплётке. Ближе к середине тоннель плавно сворачивает – и на этом изгибе из-за выступа кафельной стены абсолютно внезапно появляется вдруг высокий, крупный мужчина, почему-то озирающийся через плечо. На его тёмном, заросшем густой щетиной лице – настороженный испуг; правая рука заранее лежит на расстегнутой поясной кобуре, откуда торчит рифленая рукоять револьвера. Кажется, он тоже не может понять, откуда такое странное эхо у его шагов… Мужчина торопливо идёт, почти бежит прямо на меня, всё так же озираясь и почти меня не замечая, разве что так, краем сознания – и мне приходится вжаться в кафельную стену, чтобы не сбили ненароком. Ну надо же! До чего неожиданная встреча. Интересно, что это он тут бегает?..

Судя по обтрёпанной военной форме, это один из давно утерянных вахтенных. Занятно.

Мужчина по инерции пробежал ещё пару шагов, потом осмыслил увиденное, остановился и уставился на меня. Очень-очень внимательно. Где-то на дне его зеленовато-серых глаз зарождается какое-то непонятное, дикое, злобное торжество. Хриплым, прокуренным до сквозных дыр голосом этот странный военный осведомляется:

–Господин директор Антинеля Норд, не так ли? Интересно, что вы делаете тут… один и без охраны, – последовавшая за этим явно риторическим вопросом улыбочка была опасна, как граната с вырванной чекой – хотелось оказаться как можно дальше, когда грянет взрыв. Без паузы на ответ военный продолжил:

–Впрочем, это не важно. Важно сейчас совсем другое…

Миг, неуловимо быстрый жест – и он стоит напротив, целясь мне в лоб из своего револьвера. Я по-прежнему вжимаюсь спиной в грязную стену, двумя руками держа у горла края палантина, и смотрю в полном непонимании. Всё это как-то чересчур нелепо и словно невзаправду. Пустой, слабо освещённый тоннель, по которому время от времени, как толчки крови в артериях, пролетает затхлое дыхание подземного ветра. Холодный даже сквозь пряжу палантина и блузу кафель стены. Крупный небритый мужчина в старой военной форме, зачем-то наставивший на меня револьвер… Еле шевеля губами, я тихо произношу:

–Что вы делаете, зачем? Немедленно уберите оружие и дайте мне пройти. Вам не кажется, что вы сейчас поступаете очень… неправильно?

–Нет, Норд, я поступаю очень правильно. У вас воображения не хватит представить, насколько правильно, – мужчина криво оскалился на один бок. Он смотрел в упор, не моргая и не шевелясь – это был жёсткий и твёрдый взгляд снайпера, единожды поймавшего жертву в перекрестья прицела и не собирающегося выпускать. Это был взгляд профессионала. Быстро проведя кончиком языка по обветренным губам, он продолжил:

–Вы, глава Антинеля – самое жестокое и бессердечное существо, которое я когда-либо видел, хотя видел я многое. Афганский ад, тюрьмы и лагеря… Но там была война. Война многое может оправдать… Но творить такое здесь, в НИИ? Язык не поворачивается назвать вас человеком, Норд. Я не знаю, откуда в вас столько ненависти, и даже не хочу узнавать. Я просто хочу избавить от вас Антинель. Вы держите здесь всех за горло, не давая вздохнуть – кроме разве что кучки столь же отмороженных личностей, преданных вам до гроба… Вас боятся – и не смеют ослушаться, даже не помышляют ослушаться. Но многие, кого я знаю, мои бывшие соратники из шестого, тюремного корпуса – они давно подали бы в отставку, лишь бы не исполнять то, что вы приказываете, но всех их держит ужас. Иррациональный, по сути… Потому что их много. А вы – а вы один, Норд. И мне оч-чень повезло встретить вас здесь, наедине, без лишних свидетелей и без эскорта…

–Это весьма спорное утверждение, капрал, – я, взглянув на его знаки отличия, качаю головой.

–Что касается везения. Хотя со всем, высказанным до этого, в принципе поспорить не могу да и не собираюсь. А… вам не совестно убивать безоружного?.. Это чисто научный интерес, на грани психологии, философии и этики. Ничего личного. Просто любопытно.

–Настолько же, насколько вам было не совестно отправлять в топку крематория молоденьких девушек только лишь за то, что они нарушили комендантский режим… или принесли вам плохо сваренный кофе, – к концу фразы безымянный капрал почти зашипел от ненависти, всё-таки дав волю эмоциям. Я едва сдерживаюсь, чтобы не зевнуть от скуки. Ах, как всё банально. Эти личные мотивы… сила, куда более движущая, чем всякое там народное самосознание, совесть общества и тому подобные забавные абстракции.

Военный коротко выдыхает и без дальнейших слов жмёт курок… О, эта милая Антинельская игра в рулетку! Сухой щелчок револьвера… зависший миг… Судорожный вдох, пальцы у горла впиваются в мягкий чёрный мех, крепко-накрепко смыкаются ресницы. Единичный и как бы даже удивлённый вскрик, тут же задушенный. Стук револьвера о плиточный пол. Запах крови, медный, солоновато-резкий – мелким крапом на грязном кафеле. Кап… кап… кто ставил на красное?..

Я приоткрываю глаза, нервно облизнув пересохшие губы. Очень хочется пить, зачёрпывая всей ладонью, подхватывая тёмно-алые капельки кончиками пальцев, чтобы не упустить ни одной, чуть дрожа от жадности и по-кошачьи жмурясь от удовольствия. Испить крови врага, пока он ещё жив, пока лежит на плиточном полу, сдавленный железными кольцами одного из силовых кабелей, что суть мои вены, как я суть сердце Антинеля… Пока он ещё смотрит на меня подёрнутыми пеленой боли серо-зелёными глазами.

Поправив сползший с плеча палантин, я, наконец, отделяюсь от стены и присаживаюсь рядом с навеки безымянным капралом на одно колено. Бережно стираю кончиком пальца струйку крови, бегущую из уголка чужих губ, и, не удержавшись, по-детски облизываю. Какая горячая…

–Всё очень хорошо, капрал, могло бы у вас получиться, – говорю я ему доверительно, – если бы не два обстоятельства. Я являюсь неотделимой частью этого здания, я знаю каждый его закоулок, каждый миллиметр пространства, и оно не даст меня в обиду, не причинит мне вреда… а если и пугает иногда, то не всерьёз. Вы не знали этого, капрал, точнее, знали лишь наполовину – у Норда нет сердца, потому что он сам – сердце Антинеля, надёжно спрятанное за решёткой рёбер-стен… А ещё – я всегда выигрываю в рулетку. Даже когда шансы один к пяти. Жаль, вы уже не поведаете мне, на кого истратили тот самый недостающий патрон. Наверняка какая-то интересная история.

–Вы… вы… найдутся ещё, как я… – капрал, преодолевая слабость, скалит зубы, глядя на меня с ненавистью, но без страха. Какой стойкий оловянный солдатик, верный своей давно уж сгоревшей балерине… Я касаюсь гладкой металлической чешуи провода, и он послушно разжимает хватку, обвив мне запястье и свернувшись в кольца у ног. Чуть качаю головой:

–Нет, капрал, нет. У нас здесь одна на всех судьба: остаться в Антинеле или умереть. Потому что отсюда невозможно сбежать. Здесь – настоящий конец света, капрал.

Он ещё с полминуты смотрит; потом умирает. Внутреннее кровотечение… Я ещё немного сижу рядом, уткнувшись подбородком в одно колено. Провод, чуть взблёскивая в тусклом свете ламп и извиваясь, оплетает мне правую руку металлической повиликой, преданно ластясь. Мне почему-то грустно… Остывающая кровь медленной лентой змеится по небритой щеке и пропитывает старую военную форму капрала гвардии шестого тюремного корпуса Антинеля.

От врезавшегося в тишину безумным пилотом-камикадзе мотива имперского марша я невольно вздрагиваю и резко встаю – в кармане истошно возится мобильный. О господи.

–Слушаю вас, – негромко и бесцветно произношу я, внутренне ёжась. Мне кажется, это как-то нехорошо, разговаривать здесь и сейчас. Револьвер – кусочек металла с запертой внутри смертью – лежит у правой руки капрала. Я подбираю его, одновременно слушая выкрики командора Дьена Садерьера в телефонной трубке.

–… а если бы что-то произошло?! – вопрошает он трагически.

–Что-то уже произошло, Дьен, – устало говорю я, щёлкая барабаном револьвера, чтобы на пустое место встал патрон. – И я больше не хочу ничего слышать…

Отключаю телефон и, приставив револьвер к виску, нажимаю курок. Осечка. Как и всегда.

========== Лоскут № 16 ==========

Макияж. Запасная обойма. Сладкое.

…в приёмной, налитой до краёв тёплым золотистым светом, сидит и сосредоточенно красится секретарша Суббота. Если на миг зажмуриться и потереть висок пальцем, можно вспомнить, что её зовут Диана Монти. Весьма очевидный случай несовпадения наклейки на таре и её содержимого: никакого сходства с Дианой. Видимо, именно поэтому я постоянно забываю её неподходящее им. Оно не складывается в единое целое с этой высокой стройной брюнеткой с нежной персиковой кожей и влажными золотисто-карими глазами прелестной жертвы.

Как раз сейчас Суббота, сделав губы колечком, мажет их из сладко пахнущего тюбика с чем-то розовым и блестючим. Дверь между кабинетом и приёмной распахнута, и я могу беспрепятственно наблюдать за доводкой нивелиров до уровня «Я на свете всех милее». Это на самом деле загадка, отчего и почему женщины вдруг в какой-то момент истории начали искусственно менять свою внешность, прятать свои лица под слоями сладкой парфюмерной пыльцы и мерцающей краски…

Это священнодействие сродни ношению маски: когда тебя настоящего не видно, можно делать всё, что угодно и притворяться кем-то ещё… Такое очаровательное чувство раскованности, вечный женский маскарад. Возможно, именно поэтому их так трудно понимать, когда оперируешь лишь одним разумом. Любое столкновение холодной логики с вечным несочетанием обивки и набивки заканчивается плачевно – для логики. Это же любимая женская фраза: «Я не такая!».

Вот и с именами моих секретарш та же история – такая странная игра в обознатушки.

-Кофе мне сделайте сейчас. По-венски, – негромко окликаю я Субботу, когда она дорисовывает себе рот и завинчивает тюбик. – И что-нибудь подходящее к нему, чтобы съесть.

Не успеваю я моргнуть, как Суббота опрометью бросается исполнять мою просьбу – вжжик! – словно кто-то выстрелил ею из лука с тугой тетивой. На столе Субботы остаётся распотрошенная косметичка – боевой арсенал, столь же необходимый женщинам для выживания, как и запасная обойма для солдата.

Собрав в кейс все нужные мне в поездке документы, я немного думаю; потом засовываю в карман кожаного френча поставленную на предохранитель «Беретту». Будем считать это, скажем, пудреницей… или запасным тюбиком с алой помадой. Там, снаружи, у меня не будет прочного панциря кирпичных стен Антинеля, там, снаружи, мой статус неприкасаемости станет всего лишь ничего не значащей пылью и прахом – и нельзя будет надеяться на правящий здесь страх перед силой. Только на саму силу.

Вжжик! – быстро-быстро переступая на высоких каблучках, в приёмную вбегает Суббота с круглым подносом в руках. Торопливо процокивает ко мне в кабинет; ставит на журнальный столик большую чашку кофе со сливками и корицей и корзиночку с имбирным печеньем. Глаза у неё совершенно дикие, как у олешки, чудом спасшейся от саблезубого тигра. Я киваю ей и жестом показываю, чтобы закрыла дверь.

Без яркой подсветки из приёмной мой кабинет с единственной матовой лампой на столе кажется почему-то затонувшим кораблём. На улице по-прежнему идёт сильный дождь. Уже конец ноября, но темно и мокро, и даже обычная в это время года предпраздничная ажиотация как-то киснет и увядает в этом климате торфяных болот. Для окончательности антуража не хватает разве что тоскливого собачьего воя из-за холмов.

Я сажусь на диван, вытянув скрещенные ноги, и отпиваю кофе. Почему-то сегодня хочется сладкого. Может быть, чтобы заесть до сих пор не выветрившееся из меня ощущение подземного коридора с тусклым светом и тёплым гнилым дыханием вентиляционных шахт; ощущение смерти.

Профессионализм. Список. Ноябрьский дождь.

Встретивший меня в холле старого административного корпуса генерал Уильям Рейнборн в сопровождении десятки элитных гвардейцев был скуп на слова и эмоции. Эту скупость с лихвой восполнил командор Садерьер. Он так и не определился с тем, чего ему хочется больше: покаяться за дезертировавшего капрала Виерса, которого они уже месяц весьма безуспешно искали по всему НИИ, или заставить покаяться меня – за весьма равнодушное отношение к вопросу собственной безопасности.

–Что-то подсказывает мне, Садерьер, – пророкотал в конце концов уже утомлённый Дьеновым выступлением генерал, монолитный оплот закона и порядка, – что господин директор Антинеля не нуждается во всех этих ритуальных услугах. И сегодняшний случай лишнее тому подтверждение. К тому же, полагаю, господин Норд вообще принципиально против любого вмешательства в тот порядок вещей, который его устраивает. К чему менять то, что не требует замены? Будьте наконец реалистом, командор Садерьер. И предоставьте все вопросы безопасности мне.

–Да уж, я вижу, как вы в этом компетентны, генерал, – сладенько промурлыкал на это Дьен.

–Сразу заметно профессионала.

–Не путайте профессионализм и паранойю, – отбрил его Рейнборн хладнокровно. – И всё-таки обратите внимание на желания того, кто вынужден сейчас выслушивать всю эту вашу истерику.

Посмотрев, как я недовольно кривлю измазанный в засыхающей крови рот, и как возвышается за моей спиной каменная глыба Рейнборновских двух метров и ста килограммов мышц, Садерьер чихнул, пошевелил тонкими усиками и предпочёл согласиться что да – генералу виднее. Даже с одним глазом. Нет-нет, это просто… метафора. Ничего личного, генерал. А выезд лучше перенести на десять, пораньше.

–Пускай на десять, – я еле заметно киваю Рейнборну и ухожу к лифтам, лопатками ощущая взгляды гвардейцев. Да, они никогда не задают вопросов. И, да – они умеют делать выводы.

Сейчас, пока я бережно слизываю с ободка чашки взбитые сливки, время близится к половине десятого вечера. Благодаря надёжному файерволлу в лице Субботы, нещадно заворачивавшей всех посетителей за километр от моей двери, мне удалось закончить все дела в срок. И даже урвать это время на диване, с имбирным пряником в руке и с мурлычущей кошкой Эскимо под боком. Дождь стучит по стёклам, словно просится внутрь. На столе робко вякает внутренний телефон. Я тяну его к себе за шнур и снимаю трубку.

–Это Мария, – шепчет оттуда доктор Оркилья заговорщически. – Вы уделите мне пять минут, Норд? Я по делу.

–Да, но постарайтесь побыстрее, мне скоро уезжать. И скажите там Субботе, чтобы принесла мой шарф от Баркли, он у него где-то в инфекционке остался. Такой вязаный, полосатый, рыже-персиково-кофейный.

–Кому сказать? Субботе?.. – она едва не хихикает. – О, я не буду тогда дуться на вас за то, что назвали меня в тот раз Мариетой. А шарф сама принесу, всё равно мне через флигель идти.

Не дав мне ответить, Оркилья всё-таки хихикнула и с треском брякнула трубку на аппарат. Как пить дать, недавно посплетничала на лестнице с профессором Бонитой – кучерявый химик на всех действует, как вдох закиси азота. И если в жизнегадостном хирурге Баркли есть некая сермяжная житейская мудрость и рассудительность, то у Поля за плечами лишь откровенно экстремистский оптимизм и безбашенные умонастроения человека, которому уже нечего терять. Что в сочетании с Молларовским воробьиным энтузиазмом и гадкой привычкой хватать всё, что плохо лежит, плюс моя холодная отстранённая созерцательность, должно дать интересные результаты переговоров. О бедный, бедный коммерческий директор фармацевтической компании «Никомед»…

-Добрый вечер, – в кабинет проскальзывает Оркилья в строгом деловом костюме цвета горького шоколада. Мой шарф она несёт в охапке, двумя руками прижимая к животу. Из высокой причёски выбилась и упала на лоб непослушная прядка, и Мария попыталась её отдуть, смешно оттопырив нижнюю губу. Я негромко зову:

–Присаживайтесь, доктор Оркилья. Что там у вас?

–Я набросала список препаратов «Никомед», которые нам нужны в работе и по которым нужно жёстко сдемпинговать поставку любым методом, вплоть до пыток их представителя, – Оркилья вытащила из кармана жакетика узкую длинную бумажку с названиями медикаментов. – А в идеале вообще заполучить технологию. Можно без патента, нам это только для внутреннего пользования, всё равно будем модифицировать и улучшать их рецептуры. Держите. Я на вас надеюсь.

–Надо – значит, будет, – лаконично отзываюсь я, пряча список к остальным документам в кейс.

Мария молча смотрит на торчащую из кармана рукоять «Беретты», слегка приподняв брови.

–Это запасной тюбик помады, – извещаю я, закидывая руки за голову и рассматривая красивый профиль Оркильи на фоне матового стекла абажура от настольной лампы.

–Хм, тогда мне надо носить с собой запасную обойму для пистолета…

Мы обмениваемся понимающими взглядами. Я никак не могу забыть, как мы тогда целовались через подоконник под дождём. Эта память куда сильнее ощущения пустоты и смерти… но, рано или поздно, мне придётся вытравить это из себя… чем-то невыносимо горьким. Может быть, даже раскалённым свинцом и царской водкой. Без жалости и без сомнений. Потому, что не имею права впутывать шёлковую ленту чьей-то жизни в ржавую колючую проволоку моей. И это грустно…

–Норд?.. – она самыми кончиками пальцев касается моего запястья, и встревоженно, как-то по-кошачьи, взглядывает в лицо. – У вас сегодня настроение, как… как этот ноябрьский дождь. И ни малейшего просвета в глухих враждебных тучах, что спрятали от нас звёзды. И ещё… у вас кровь на губах. Вот тут.

Она потрогала себя за уголок губ кончиком пальца. На овальном ноготке у неё была искусно нарисована миниатюрная розочка. Поразительно, насколько бесстрашно эта женщина ступает по тонкой нити нашей взаимосвязи над тёмной пропастью моей пустой, мрачной души… И насколько прочна оказалась эта хрупкая с виду нить.

-…извините, – не дождавшись от меня никакого отклика, Мария тихонечко вздыхает и отводит взгляд. Бережно, как уснувшего котёнка, перекладывает шарф ко мне на колени. На миг её тёплая ладошка задерживается на моём запястье, будто в тщетной попытке уловить биение жизни. Потом Мария резко встаёт и уходит, нервно заправляя выбившуюся прядь куда-то за ухо. Хлопок двери ножом отрезает яркий ломтик света, выпавший из приёмной. Я поневоле прихватываю нижнюю губу зубами, чтобы не позвать. Я знаю – она откликнется, если позову. Даже на Мариету.

Без пяти десять. Возня под дверью; настороженный стук. Вслед за моим злым «Что?» на пороге возникают два Рейнборновских штурмовика, непривычно упакованных в штатское, и маячащая за их спинами Суббота, чересчур ярко накрашенная и всё равно какая-то перепуганная, в короткой лисьей шубке и сапогах на шпильке. Это неизбежность, как она есть. Я беру кейс; перекидываю, не завязывая, шарф через плечи. Выхожу в приёмную, чуть щурясь от яркого света. Штурмовики тут же перестраиваются, чтобы прикрывать меня по бокам, и мы, словно звено истребителей, исчезаем в ноябрь, дождь, темноту и полную неопределённость нашего будущего.

Белое. Силки. Ожидание.

Семнадцать семнадцать.

Вздыбленная густая шерсть облаков – серая, с голубым подпушком. Вспоминается недопёсок Наполеон III и его сложные личностные отношения с колбасой сервелат. На столе почти светится в сумерках стакан яркого апельсинового сока. Лампы под потолком потушены, и в душе всё то же – рисунок грифелем, сепия и пепел. Окружающее пространство состоит из квадратов: квадрат серо-голубого неба за иллюзорным стеклом; квадраты запонок из оникса в белых манжетах; квадраты стильных чёрно-белых фотографий по стенам.

Остопротивевеший минимализм, что скрипит на зубах диабетическим сахаром.

От прошедших переговоров ощущение всё той же квадратной рамочности. Жизненным девизом коммерческому директору фармацевтической группы «Никомед» Йенсу Залатцки – реши он обзавестись таковым – идеально подошёл бы «Эпатаж, бессмысленный и беспощадный».

Даже юркий шнырёк Шарль изумлённо примолк на секунду, увидев выпущенного на свободу из склепа стеклянных дверей Залатцки, а заставить нашего Шарля замолчать сложнее, чем остановить отправленный не туда e-mail. Я же просто витринно стоял на зелёной миле красной дорожки, и отчётливо понимал, что мир – это какое-то на редкость странное место, куда меня явно сослали за страшные грехи прошлых жизней.

А в обморочно-зеркальном холле «Никомедовского» шпиля жила и мельтешила белая вьюга бабочек-подёнок с льняными волосами, вечностью в глазах и детской доверчивостью в жестах.

Пока нам несли кофе и чушь, то одна, то другая ладошка с подкупающей невинностью опускалась и на чёрную смоль и дерзко-красный блейзер, и на каштановые завитки и синий твид, и даже на мужественные бритые затылки и эполеты. Они избегали лишь яркого огня и шёлковой тьмы, эти вкрадчивые пальцы тех, чьё имя – Эфемерность и чья суть – порок в белых одеждах.

Подтаявший пломбир, уроненный наевшимся ребёнком на асфальт, выглядело и то лучше моих спутников.

Два часа переливаний из пустого в порожнее. Вспомнилось мне тут, как хирург Баркли учил меня классификации переговоров. «Гала-гала, – вещал наш светоч и растлитель, шевеля носом и отпивая эрлгрейного чифиря из гранёного стакана в подстаканнике, – это когда по делу разговор идёт. А бла-бла – это когда интеллект другой стороны может измеряться не только отрицательным числом, но и мнимым, и даже ирреальным…». Та моя неожиданная улыбка вспорола белую бумагу протокольности не канцелярским ножом, но кинжалом – и Йенс Залатцки на миг поперхнулся гладко причёсанными, округлыми фразами про роль инноваций в жизни социума…

Вообще, слишком много белого было сегодня. Мне нужно нечто большое, чем стакан апельсинового сока, чтобы вернуть своей жизни краски.

– Прошу прощения, Вы не спите?.. – брызжет на всеобъемлющую белизну спелой вишней: в дверях прячется Дьен Садерьер. Я украду тихо, неслышно, спрячу тебя в спелые вишни… Я молчу. Перебираю пальцами песцовый мех небес, откинув голову на спинку кресла: имеющий глаза да увидит. Садерьер, тоже слегка запятнанный, с обрывком белого бабочьего крылышка на лацкане пиджака, втекает в комнату.

– Нам нельзя здесь оставаться, – говорит он, щуря углы глаз, где вишня мешается с шоколадом в причудливый оттенок южной крови.

– Скажи своё «почему», – я беру стакан и закусываю край, глядя прямо перед собой – на конечно же квадратные часы, где семнадцать тридцать семь. Какое превосходное сочетание для любовной связи – 17:37. Значительно выигрышнее, нежели проигрышное моё. Дьен нехарактерным для него резким жестом переворачивает эти часы, расколов стеклянный циферблат о столешницу из светлого дерева на грани истерики.

– Этот хитроумный силок… – Дьен грызёт губы; я пью сладкий апельсиновый сок, но он солон.

–Я должен был предвидеть эту опасность, но я не сумел… Это фармакология, Норд. Это такое Непостижимое поле, на котором играть не по силам даже Танатосу… даже Вам, Норд.

– Вот как.

Тихий стук стакана о стол, скользящий водомеркой взгляд из-за стёкол тонированных очков. Безразличная складка тонких губ. Скука.

– Неужели Вы не ничего чувствуете? Этой атмосферы, пресыщенной афродизиаками? – почти с восхищением вопрошает Дьен, присаживаясь на край стола.

Я пожимаю плечами. Говорю негромко:

– Тебя тоже зацепило, не так ли? – и снимаю белое крылышко с вишнёвой ткани пиджака.

Садерьер неожиданно краснеет и зло бросает:

– Я ведь живой человек, господин директор Антинеля… в отличие от… некоторых. И у меня есть слабости.

– Слабости к сладостям, не так ли?.. Они есть не у тебя одного, Дьен Садерьер. Именно поэтому в аптечке вместо перекиси и бинта оказался весь этот рахат-лукум, этот райский рассадник, в котором нельзя, чтобы было нельзя, а всё остальное можно. Ни Моллар, ни Бонита, будь уверен, уже не помнят ни слова из инструкций по информационной безопасности – хотя, заметь, у нас в Антинеле отнюдь не придерживаются диеты…

– Вы просто слишком убедительны со своим ежевечерним стаканом обезжиренного кефира, – не удержал Дьен дерзкого выпада. Впрочем, мой скучающий взгляд быстро расставил приоритеты по местам: Садерьер примолк и, повторяя мой жест, провёл пальцами по линяющему из весеннего окраса небу. Скупо улыбнулся. Давно мне не доводилось видеть на лице командора войны этого выражения. Мы помолчали.

– Ещё апельсинового сока? – вежливо осведомился Дьен. Я киваю; через минуту сумерки вновь недовольно шуршат вокруг яркого пятна на столе.

– Что же Вы намерены делать – теперь? – Дьен опять занимает позицию у стола. В полумраке его фигура напоминает мне шахматного ферзя.

– Ждать наступления тьмы и появления света.

– Простите?.. – он посмотрел на меня, как Щелкунчик на кокос; левый ус у него начал подозрительно дёргаться. Я задумчиво вглядываюсь в окно:

– Все, кто прибыл со мной в кортеже, подпишут теперь любой документ, что им дадут, даже не вчитываясь. Фольговые феи и фенолфталеины – убийственный коктейль даже для таких гуру, как профессор Бонита. Другое дело, что без моей визы все эти подписи не стоят кошкина хвоста. Йенс Залатцки должен это ясно осознавать со всех пяти сторон. И сейчас как раз продумывать план искушения… – тихий, но отчётливый смешок, – самого искусителя.

– Милорд… вы смеётесь? – замер на полуразвороте Дьен.

Мой ответ был, как всегда, безукоризненно логичен:

– Ты же улыбаешься, Садерьер.

– Это две разные разницы, – лёгкий вздох, тень улыбки как контракт о временном перемирии, прямой взгляд глаза в глаза. – Милорд, я… я могу быть в Вас уверен? Всё-таки эти дьявольские феромоны плавят разум даже мне…