Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Щелчок взводимого курка, выстрел в висок, черная от горечи кровь на белом плиточном полу, запах которой всегда похож на зимнее полнолуние, даже в осенний полдень.

–Пусть Тьма примет твое раскаяние, Кей Тоусон. Я прощаю тебя.

Остроносые сапожки осторожно переступают крап крови, шелк платка вновь прячет лицо, хлопает дверь. Кей Тоусон остается сидеть один, печально склонив простреленную голову к плечу.

Еще никто не выбрал иной судьбы – пулю не себе в висок, а мне в лицо. Странно… Я – их враг по крови, они должны ненавидеть меня, но – они убивают себя из чувства вины передо мной.

Уже вечер. Очередная секретарша, бледненькая и чересчур ярко накрашенная, приносит горячий чай с лимоном в прозрачном стакане и не успевшую еще остыть слойку с сыром. Пятится к двери, боясь повернуться ко мне спиной. Все они уже знают. И все они боятся. Всегда.

Створки ракушки схлопываются, и снова – тишина теплой сентябрьской ночи.

Начало второго отопительного сезона

Здесь коридоры даже не сумеречные, а темные. Вечные тени в углах презрительно шевелятся, словно стая черных дыр, и совершенно не боятся света желтых ламп в металлических намордниках. Лампы здесь какие-то не такие – большие слишком, и похожи одновременно на печальных собак сенбернаров и на перезревшие груши. Кажется, вот-вот начнут падать на пол, и каплями света потечет из них сладкий грушевый сок…

Коридоры узкие и высокие, в темной высоте гудят квадратные вытяжные трубы, и этот низкий вибрирующий звук ввинчивается в мысли, словно шуруп, рождая тревогу и смутное ожидание беды. Рядом шагает Готтлибовский заклятый друг Лэшбрук, который за это время у себя в камере три раза пытался вскрыть себе вены. Сначала осколком лампочки, потом булавкой, потом острым углом тахты. Поразительное упорство колорадского жука, который ползает по ленте Мёбиуса.

За Лэшбруком вышагивала жена номера 161247, которую зовут Сандра, но скоро никак не будут звать. У нее был вид сайлемской девушки, по щекам непрерывно текли слезы.

Все мы шли на торжественное открытие второго отопительного сезона. В темных углах кто-то неодобрительно шуршал и возился, каблуки перестукивали по грязному гранитному полу, между стен гулял неизвестно откуда взявшийся в подземных уровнях сквозняк с отчетливым запахом страха.

Коридор конвульсивно выгнулся под прямым углом и превратился в узкую лестничку без перил, зажатую в двух стенах. Вокруг ни одной лампочки, а на стене у лестницы – желтый такой выключатель. Вот странно! В Антинеле они ведь почти не водятся, а особенно на лестницах и в нижних уровнях, ведь темнота здесь для всех, кроме меня, равноценна смерти. Этот был какой-то отбившийся от стаи, и преспокойно теперь сидящий на грязной побелке, словно сытое насекомое.

Пожалуй, не стоит его трогать – вдруг еще укусит?

Дальше все идут вниз и в темноте. Минус десятый уровень. Мигающие и потрескивающие прямоугольные лампы на низком потолке, по которому расплываются влажные пятна подтеков. Из швов капает. Тишина и ощущение заброшенности вползает на успевшее давным-давно остыть место сердца, и это почему-то нравится мне. Наверное, потому, что создано мной – и эти толстые провода в оплетке, тянущиеся по стенам, и низкий потолок бесконечных тоннелей, и грязная керамическая плитка на полу, и затхлое дыхание катакомб.

–Зачем все это? – в полубреду шепчет сайлемская Сандра, обморочно дрожа.

–Чтоб было, – ядовито отвечает ей Лэшбрук, который уже устал бояться за свою единственную и абы как растрачиваемую жизнь. После лампочки, булавки и тахты.

–Разговорчики! – рычит на них конвоир и косит на меня преданным глазом: стараюсь, мол, охраняю, за то мне и кости кидают.

В крематорий ведет короткая лестница и двери с круглыми окошками. Все очень чисто, очень цивильно – белый металл, стерильный свет, бесшумные техники…

Но за асбестовыми стенами ревело жадное пламя, и в смотровых глазках плавились жаркие дьявольские блики. Выдернутая из чёрной перчатки узкая ладонь легла на раскаленную заслонку, и по вольфрамовому щитку разбежалась тонкая паутинка инея. Словно призрак, подскользнул Главный Техник (это написано на его бейдже). Взгляд Главного Техника прикован к этой руке, генерирующей немыслимый холод, прижатой к нагретому с той стороны до температуры в две с половиной тысячи по Цельсию металлу. Слова звучат, но смысл отсутствует – обоим не до того.

Даже если я сейчас брошусь в огненную бездну топки, мне не согреться, мне даже просто не вспомнить, что это такое – тепло.

-Мы готовы. С кого прикажете начать? – токует глава призрачной свиты техников и переводит подобострастный взгляд проворовавшегося завхоза с Сандры на Лэшбрука, словно наводит оптический прицел на одну из гипотетических мишеней. Озябшие пальцы шустро забираются обратно в кожаную перчатку, на тонированных стеклах очков кленовыми листьями дрожат зыбкие отражения красно-рыже-белого огня. Называется имя. Все в недоумении, но, тем не менее, бросаются исполнять. Охранник дергается в руках бригады техников, словно насаженный на рыболовный крючок дождевой червь, но молчит. Лэшбрук вежливо выявляет интерес к происходящему – он-то не в курсе, что конвоир этот, купленный не за кости, а за говяжью вырезку, помогал бежать его опальному коллеге Готтлибу. Плохо, видно, помогал…

Лэшбрук кивает с пониманием и щурится на то, как уходят за красную черту стрелки индикаторов, на полминуты раскрывается похожая на дверь лифта топка, и в ней исчезает распятое на каталке бренное тело плохо служившего цепного пса. Тишина – и неумолчное гудение тысяч горелок за толщей стены. Техник, призрачно колыхаясь, подносит чай со льдом и ярким запахом ананаса. Чай налит в желтую кружку с надписью «Я люблю кофе», и в нем нет привкуса сахарной хлорки, только терпкий настой и колючие льдинки. Технику нужно будет выписать премию за грамотный подход к руководству. И пусть себе проворовывается дальше.

К двери в местечковый ад ведут теперь Сандру, а она, теряя обрывки собственного достоинства, цепляется розовыми ноготками за стерильные халаты техников и верещит, словно крыса, которой перебило хребет мышеловкой.

Лэшбрук смотрит на это дело с долей здорового циничного скептицизма и усмехается себе под нос. Нематериальный персонал преисподней любезно разъясняет мне технологию: белая кнопка в углу, повернуть тумблер до щелчка, этот рычаг вниз до упора. Я опускаюсь в вертящееся кресло у пульта, кладу на краешек снятые перчатки и прислушиваюсь к гудению вытяжных труб, шипению газа, пощелкиванию реле и дыханию неукротимого огня… сейчас-то оно все и начнется.

Матово загорается нужная кнопка, щелкает круглый тумблер, и пальцы с золотыми кольцами опускают рубильник к надписи Execute. Неумолчный рев пламени и вибрация вылизанного пола заставляют сжиматься в сладкой судороге от прикосновения к слепым неумолимым силам. Для них ничто твоя жалкая директорская недожизнь, но они все равно не смогут ее из тебя вырвать, даже если предлагать им взять на раскрытых ладонях – берите, мне не нужно.

-Благодарю, господа. Все свободны, – я уношу желтую кружку с надписью «Я люблю кофе» с собой, чтобы пить из нее только чай и вспоминать кленовые отблески тепла.

Лэшбрук идет следом и бормочет мне в спину что-то о том, что он все равно умрет.

–Рано или поздно, мы все всё равно умрем, – говорю я. – Ключи от вашей лаборатории заберете у ла Пьерра, я вам ее возвращаю вместе со всеми полномочиями. Вам понятно?

–Господин директор Антинеля, не в ваших правилах прощать провинившихся…

–В моих правилах, господин Лэшбрук, заставлять провинившихся мучиться ожиданием смерти. Мне кажется, вы еще недостаточно созрели – ваш дух еще не сломлен страхом и отчаянием.

–О, у вас просто прекрасно получается, – сквозь зубы выдохнул Лэшбрук, и, обогнав меня, исчез в провале лестничного пролета. Его нашли потом у себя в кабинете, добавившим к списку из осколка лампочки, булавки и угла тахты еще и смертельную инъекцию себе самому. Что было гораздо категоричнее и действеннее первых трех пунктов. Упрямый колорадский жук поджал лапки и свалился с ленты Мёбиуса в Великую Жареную Пустоту.

Вечер прорастал в ночь, шурша за окном облетающими листьями и звездами.

Прохладно тикают часы, капая минуты в осень, на бледных щеках слабо подрагивают тени от уставших ресниц. Теперь нужно, наверное, пойти в спальню. Зажечь там немыслимую хищную люстру, выклюнувшуюся из потолка, словно белая поганка из гнилой листвы, и в ее безжалостном хирургическом свете лечь в холодный саркофаг широкой постели с тончайшими льняными простынями. Сжаться на ней в зябкий комок под чёрным крылом палантина, и уткнуть лицо в скрещенные кисти, и попытаться уснуть.

От таких мыслей сделалось стыло и пробрала дрожь. Нет, пожалуй, не нужно никуда идти… Лучше уж стряхнуть с носа очки и уснуть щекой на докладах, грея ледяные пальцы об ярко-желтую кружку с огненным чаем…

Комментарий к Лоскут № 7

Большой и весьма созерцательный лоскут с подножкой ближе к финалу, знаю, но через него тянутся сплетённые ржавые нити разных жизней, и не разъединить. Следующий будет не таким пространным, обещаю ~ текст старый, слегка отредактированный, увидите косяки – сигнализируйте флажками ~

========== Лоскут № 8 ==========

Хроники заводной птицы (Nejimaki dori kuronikuru)

Лисий звёздный Октябрь и нотные линейки проводов в опрокинутых на нас ледяных небесах. Очень холодно – так, что кончики пальцев стынут даже в перчатках. В овражках, до верха пересыпанных ржавым золотом, клубится молочный туман. Сладковатый привкус тлена на губах… но моя остывающая душа отчаянно просит зимы. И я рискую сбежать из очередного витка Антинельской жизни.

По дороге ко мне с долей неуверенности пристаёт большое количество полузнакомых людей из числа руководителей отделов, и все они говорят о том, что энергии не хватает, и вот-вот наступят конец света и ледниковый период. В бесконечных коридорах зябко, от гранитных ступеней веет стылым холодом, от которого томительно ноют вены, а свет ламп растекается и распадается, и нет сейчас уголка в этом огромном здании, где можно было бы спрятаться от неумолимой осенней пустоты бытия. Влажный коврик печально всхлипывает под ногами, фикусы на пятом этаже раскисли и побледнели без солнца. В стыках плит на обоях или побелке повыступали короста грибка и пятна сырости с изморосью мелких, как рисовое зерно, капелек.

Снаружи теплее, но туман оседает на все и пропитывает ткань, как белёсая кровь призраков. Прелые листья под ногами мягко пружинят. Пока сакилч, с которым я сегодня еду, прогревает мотор и протирает стекла, можно немного постоять возле низкой чугунной ограды, которая ничего не ограждает. На ней после смены любят лузгать семечки и сплетничать девчонки-лаборантки.

Можно послушать шорохи октября и резкий стук срывающихся с ветвей капель. Можно снять с левой руки перчатку и прижать ладонь к шершавой, мокрой коре задумчивой рябинки. Рябинка, тонкая, обнаженная, словно девушка утром, полусонно смотрится в зеркало круглой лужи, и ее серьги пламенеют кровавыми созвездиями чужих небес…

–Садитесь! – открывается дверца авто, и из нее улыбаются темно-вишнёвые глаза смуглой девушки-сакилчи. В снежно-белом «Murcielago» пахнет духами: пряный и острый, как смесь аниса с кардамоном и молотым перцем, аромат.

–Меня зовут Лоэрри Садиньель. Если хотите, можно по дороге – куда бы Вы ни ехали! 0 заехать перекусить в одно кафе – его содержит моя сестра – там варят очень вкусный капуччино!

–Хорошее слово, «если», – в подтверждение моих слов кивает головой на приборном щитке длинная черная такса, похожая на сосиску с лапками и шнуркообразным хвостом. – Хочу. Знаете, Лоэрри, такое ощущение, словно я удираю с работы, и впереди у меня большой кусок сладкой октябрьской свободы, а я пока что сижу и робко подбираю отдельные крошечки пальцем.

–Я тоже удрала… ещё и Вас украла… у командора Садерьера, – созналась Лоэрри, сморщив нос от смеха и выводя авто за ворота. В магнитоле ненавязчиво мурлыкал «Afterdark». На лобовом стекле прилип розовый на просвет резной кленовый лист. Тепло и спокойно; уютно урчит мотор, уносится назад лента дороги. Мне вообще нравится ездить, а еще больше мне нравится летать…

Ресницы прячут меня от настоящего, и тогда начинает вспоминаться: волки по ту сторону ледяной азотной луны, всеобщее сияние снега, лунные точки в глазах, безветрие и колючий мороз, от которого горит, не сгорая, белое как это бескрайнее поле тело…

Волки молятся луне, и серебряные нитки их голосов сплетаются на бархате неба в сияние звезд, режут тонким острым краем на куски зимнюю тишину. «Я бегу, бегу, через «не могу» в стае, по пустым полям, по ночным снегам, в стае, ревность и любовь, да прольется кровь вишней, уходи, беда, талая вода жизни…».

Небо высокое, и на востоке переливается стеклянным зеленым цветом, тогда как с запада царит тьма. Можно кружиться под волчьи песни в ноктюрне для демонов и ни о чем не думать. Просто дышать зимой и растворяться в ней вместе с лунным светом. Исчезать в сиянии снега и ткать из тонкого воя шаль ночи.

Вместо этого я дремлю в мягком кресле, пока пригласившая меня в кафе девушка одной рукой ведет «Murcielago», а другой подкрашивает губы, глядя в ветровое зеркальце.

По газонам ходили важные угольно-черные грачи, они, казалось, вот-вот заложат крылья за спину и начнут излагать скрипучими голосами, как академики на занятиях: «Изменение разума состоит в том, чтобы разморозить прежние представления подопытного о себе…».

Было ужасно холодно и ярко, ветер нёс желтые сухие листья сквозь леденцовость осеннего дня и заставлял стекла тихонечко звенеть.

Курился дымок над огненным кофе, время текло прочь, и так близко было до зимы.

Изморозь покрывала стекла Антинельских корпусов, разбегаясь тонкой паутинкой, словно корни странных растений, ожидающих часа перехода на зимнее время, чтобы распуститься и втечь в души своим ароматом – сладкой горечью первого спасительного снега.

Под потолком покачивались китайские фонарики со свисающими до столиков кисточками.

Лоэрри задумчиво щекотала этой кисточкой свою скулу и смотрела через жухлую траву газона на истинность осени – в её вишневых глазах тоже бесшумно облетали листья.

–В канализационных люках живут маленькие юркие дракончики, их так и зовут: юккиюу. Они любят есть арахис в кокосовой глазури и красный перчик. Я подкармливаю одного юккиюу – возле прачешной, на нулевом уровне. У бедолаги страшная аллергия на стиральный порошок, вся шкура в пятнах, но идти жить ко мне в гараж не соглашается. Видите ли, здесь у него мягкая красная плесень, из протекающей трубы ржавый комнатный фонтанчик, и искусством он тут увлекается – утащил у прачки черный маркер и всю крышку люка изнутри какими-то закорючками разрисовал. Вот это, дескать, жирные мухи, а это любимый арахис. Каждая арахисина размером с кокосовый орех – от любви такой огромной!

Я ему принесла перчик, а он его затолкал в какую-то щель и сделал вид, что забыл: это потому, что нужно беречь на черный день, когда огонь в сердце закончится. С другими юккиюу этот не дружит, он только с саламандрой Солонкой водится. Сидят вечерами вместе на мягкой красной плесени, едят арахис в кокосовой глазури, слушают радио из-за стенки и смотрят на комнатный фонтанчик – такие вот благонравные буржуа… What a beautiful life!

Начался дождь – косой, злой октябрьский дождь. По эту сторону стекла время вьет гнезда из травинок сумерек – в сплетённых у лица пальцах и в медных волосах. Пустые гнезда, в которых никто никогда не выведется, даже кукушата, верные слуги Птичьего Бога, отбивающие проходящим мимо минутам и часам поклоны с бессмысленной целеустремленностью в стеклянных глазах.

Намокшие, но упорно не желающие терять значительность грачи кучно сидят под широкими перилами деревянного мостика и время от времени пытаются напугать дождь – вытягивают шеи и издают резкие звуки, похожие на скрип несмазанных петель. Крри… Ккрриии… Словно кто-то опять заводит пружину, приводящую мир в движение.

Мы пьем кофе и слушаем дождь. Listen to the rain… На поверхности луж всплывают круглые блестящие пузыри, в каждом из которых – мокрый до костей газон, жухлость, облетание, серые небеса, октябрь и недовольные грачи под перилами. Лоэрри устраивается щекой на уютном черном кашемире свитера, под которым не бьется сердце.

Темнота пьет свет из ладоней времени… Скоро там, снаружи, будет фиолетово и мокро, и свет лампочки над задним крыльцом общежития будет выхватывать из вечера отдельные желтые листки на мокром асфальте. Будут шаги через притаившиеся в темноте лужи, и на панельной стене в мелкий белый квадратик изломаются две тонкие тени, укравшие друг друга из рутины и испившие октябрьской свободы до донышка суток…

И в эту ночь дождь будет шептать прекрасные и страшные сказки о том, что сам же убил. И в эту ночь будут смотреть из-за окна чёрные глаза, отражающие в себе бесконечность. Длинные пальцы выводят на запотевшем стекле иероглифы молчаливых откровений. Напрасно ты сердце на стеклах рисуешь – Князь Ночи вербует войска под окном… Плачут свечи, умирая в беспомощный накрап восковой бледности по черному стеклу шандалов и всевластную темноту.

День, наполненный до краев горьковатой дождевой водой с небесами и ржавым листком.

Одно неосторожное движение, мысль, вздох, жест – и разольется, расплескается, размажет чернила по клетчатому ожиданию недописанного дневника.

А юркий дракончик юккиюу спит в канализационном люке на мягкой красной плесени под журчание своего фонтанчика, и в сердце его горит огонь, согревающий сны. О святая вечность, что за жизнь! Дождь шуршит, как стайка напуганных мышей. Утро еще не скоро.

Ночной кофе

Ночи остры и холодны, как лезвие ножа. Они вонзаются в душу, убивая в ней последнее тепло розовато-лиловых закатных небес, вьют гнезда звезд в разрывах быстрых облаков, вползают холодком в ракушку кабинета сквозь незаконопаченные щели в окнах.

Ночь. Вымороженная до дна, безлунная, глубокая, студёная – как вода в луговом колодце.

Ничто не греет – ни пятая за ночь кружка раскаленного кофе, ни шерстяной шахматный плед с кисточками, ни батарея с загадочным ИТК и ромбиком. Если прижать тонкие пальцы к нагретой до предела колбе лампочки, она покроется паутинкой инея и печально дзенькнет, умирая. А за стеклом клубками совьется черный холодный туман, которым дышат индустриальные реки под грязными низкими сводами мостов.

Тепло исчезло. Зима заглядывает в темные от тревоги стекла Антинельских корпусов, чуть улыбаясь. Скоро, скоро схватятся ледком лужи и промерзнет бетон стен. Закружатся над памятью белые бабочки первого снега, и мир оденется в саван…

Тень меряет шагами палую листву ковра, зябко кутаясь в длинный черный палантин – он таскается следом по полу, словно траурный шлейф, или словно черная собачка, на которую никто не обращает внимания, а она все равно бегает и надеется. Куда деть себя в эту ледяную пустую ночь, как добраться до рассвета следующего дня?..

Очередная вылазка до кофеварки сквозь спящие коридоры. Ровное дыхание переведенных на режим ожидания генераторов, трепетание текущей сквозь миры слабой Волны – рябь по ночным стеклам и шепот лампочек за спиной.

Возле кофеварки пасется падающая от усталости девочка-лаборантка, беловолосая, очень коротко стриженная. На пальце кольцо с вязью рун, в ушах пламенеют рубиновые созвездия, оправленные в золотые ленточки Мебиуса. Значит, это из нулевого отдела (по изучению физики магнитных полей и сопредельных пространств). Хороший отдел, и руководитель, индус Сао Седар, мой ставленник, у них толковый. Подойти, заговорить, что ли?..

Девушка пристраивает книги на узком подоконнике, где за стеклами цепенеет октябрь.

От прикосновения хорошо знакомой руки в тонкой кожаной перчатке кофеварка начинает удовлетворенно урчать и нагреваться, помигивая матовыми индикаторами. Вокруг тихо-тихо, и неожиданно накатывает уют. На вытертом желтом коврике возле батареи сидит и умывается Салузарова кошка Полпенни, серая в темную полоску.

Пожалуй, не стоит нести пластмассовый стаканчик в кабинет и нарушать тем самым баланс роскоши и пуританства. Лучше устроиться прямо на полу, прижаться озябшей под черным кашемиром спиной к ребристому радиатору, пить раскалённый кофе и прикидываться кем-то там еще. Полпенни с коротким мурканьем прыгает мне на колени и мнёт лапками свитер. Утаптывает черный кашемир, который на самом деле предназначен лишь для того, чтобы на нем спала такая замечательная, такая полосатая кошка, как она, Полпенни.

Лаборантка меж тем затолкала-таки остаток своих книг на подоконник и вдавила кнопку кофе-машины алым лаковым ноготком с белой зючечкой.

А вот хорошо бы сейчас кофеварка взяла и ни с того ни с сего сломалась, и можно было бы угостить беловолосую лаборантку своим кофе, и спросить у нее: «Почему ночью время течет медленнее, чем кровь из разрезанной поперёк вены?» Бы…

Жизнь не терпит сослагательных наклонений. Кому, как не мне это знать. Полпенни урчит, впиваясь коготками в свитер и закатив от удовольствия глаза. Кошки в своем великолепном эгоизме не делают различий между людьми, если получают от них ласку и любовь.

Лаборантка взяла из кофеварки дымящийся стаканчик и начала на него шумно дуть, напомнив всяких там гипербореев со старинных картин. Потом села рядом, скрестив безупречные длинные ноги в кремовых чулках и бежевых туфлях с пуговичками. Повернула встрёпанную голову (блики света в цикориевых глазах) и проговорила, словно сама себе:

–Антинель непригоден для жизни. В нем нет ни тепла, ни уюта, но их можно найти у себя в душе, и разбавить ими однотонность унылых коридоров.

–Жаль, что в наших душах этого так мало… Давайте не будем ни о чем разговаривать, чтобы не спугнуть это ощущение, ладно? Давайте просто слушать тишину, пока ночь течет мимо нас…

По ту сторону волков

Очень холодно. Звезды ярче фонарей. Тени от распятых деревьев, скорчившись, замерзают на обледеневшей подъездной дорожке. Конец ноября. Ветер с мелкой ледяной крошкой больно сечет лицо, когда бежишь от авто к дверям. Каблуки сапожек отчаянно впиваются в бугры грязного, намерзшего на ступеньках снега – лишь бы не поскользнуться, не упасть…

Мертвые синеватые фонари освещают пустой парк – ветер гуляет в ветвях клёнов, фонтан промерз до дна. Зимой в парке нет собак – и на снежном покрывале только отпечатки волчьих лап да вишневый крап капель крови и черные перья. Волки сидят напротив твоей скамейки и смотрят в лицо. Безлунная ночь входит в пике, и с каждым делением термометра, оставленного ртутью, небо все темнеет и темнеет, проваливаясь вглубь себя самого и затаскивая вслед за собой – плести из звезд венок. Чтобы бросить потом холодное сияние на стылый гранит, навсегда заперший в себе стук сердца, постоять немного и уйти, не оглядываясь на прошлое – то, которое non est revocabile.

Серый мех. Янтарные дикие глаза. Молчание. Где-то очень далеко, за оградой парка, за гранью стужи, ждут Дьен, нагретый салон черного «Mitsubishi Lancer» и кивающий шарпей. Где-то далеко, по ту сторону волков… Ты шевелишься, и они смыкают кольцо. Почти взаправду страшно. Белые клыки рвут на лету рукава и полы полушубка… аллеи, аллеи, аллеи с низенькими чугунными заборчиками, ничего не загораживающими. Рыжие ореолы фонарей возле входа, покосившаяся створка ворот, распахнутая навстречу дверца спасительного «Mitsubishi Lancer»…

Игра в догонялки со смертью. Красные тормозные огни увозящей в безопасность машины смешиваются с городским сиянием трафика, рекламы и окон, но из абсолютной черноты парка их провожают ненасытные янтарные глаза. «Ты вернешься, – зловеще шепчет северный ветер и бьется в бронированные стекла, – ты вернешься, и тогда мы закончим нашу игру…».

Растерзанный полушубок валяется у перекосившихся ворот, и садящиеся на него крупинки снега искрятся под фонарем крохотными бриллиантами.

Когда-нибудь и ты будешь лежать на снегу, и снег будет блестеть и не таять на твоих красивых золотисто-рыжих волосах и фарфоровой коже, потому что ты – вернешься…

«Я не могу объяснить, но возвращаюсь назад», – пела Zемфира с волны 100,3 FM.

Антинель… Перехлоп дверец, уносящий наверх лифт. Сверху все кажется проще…

В батареях тепло – крематорий работает без перерывов и выходных.

А на улице холодно – к бездонным ночным окнам липнет свет дальних фонарей за острыми пиками ощетинившегося леса. От заиндевевшего окна веет стужей небытия.

Тонкие пальцы завязывают на черном платке узелки. На память. Чтобы потом развязать их и все забыть. Небу холодно, небо умирает наедине с собой. Так бывает не только с небом…

Капля горячего, до боли обжигающего кофе просачивается сквозь ледяную корку усталости. Ночные коридоры спящего Антинеля. Тусклые желтоватые плафоны под потолком, горящие через один, все засиженные мушиными точечками. Крупные квадраты плитки под ногами. Можно нарисовать на них цифры и попрыгать в классики – вокруг тутовника вприпрыжку гонялась за хорьком мартышка…

По этим плиткам в обеденный перерыв скачут веселые длинноногие девушки из отдела теплоснабжения, когда возвращаются со смены в корпус общежития и предвкушают кофе, горячую воду в душе, книжку Перес-Реверте, выменянную на Коэльо, вечер под торшером и чириканье стайкой в курилке о личной жизни генерала ла Пьерра.

Сейчас по плиткам цокают каблуки черных остроносых сапожек – пока их не заставляет замереть звук шагов. Навстречу по шахматам классиков (или классикам шахмат?) легко ступают вишнёвые туфельки на шпильке. Беловолосая лаборантка Сао Седара явилась к заветной кофеварке, в коротком халатике цвета вина и с пакетиком кошачьего корма в длинных пальцах с алыми лаковыми ноготками.

Кот капо Салузара, которого зовут Нобору Ватая, трет спину о кремовые чулки на стройных ногах, и по его густой коричневой шерсти с треском проскакивают искры.

Прикосновение создает энергию. Это утверждение применимо не только к чулкам и котам.

Случайное перекрестье взглядов над котом со странной кличкой Нобору Ватая.

–Добрый… вечер, господин директор Антинеля. Работа в ночь, очень хочется спать…

–Я понимаю. (Молчание, наполненное гудением кофеварки). Сколько сейчас за стеклами?

–Минус двадцать два, господин директор Антинеля.

Минус двадцать два! Просто пекло по сравнению с температурой собственной крови.

Коридор очень длинный; в его конце притаились белые двустворчатые двери с замазанными белилами стёклышками наверху. Я не знаю, что там – за ними. И мне нравится не знать. Когда ты чего-то не знаешь, это волнует, особенно когда дело касается странной, наводняющей сумраком мысли атмосферы Антинеля. В глубине ночи вещи вовсе не те же, что днем.

Горячий кофе ручейком стекает прямо сквозь пустующее место сердца и топит лёд в крови. Когда тепло, это блаженство. Можно всю ночь бродить по коридорам, вслушиваясь в ровное дыхание спящего Антинеля и собирая на ресницы искрящуюся пыльцу снов его обитателей. А под утро вернуться к себе, свернуться клубком в кресле, уткнуть лицо в скрещенные кисти и про все позабыть.

И пусть венок из звезд всю ночь льдисто мерцает на твоей могиле.

Комментарий к Лоскут № 8

Холод, холод и ещё раз холод. Люблю эти зеркалистые льдистые осколки.

========== Лоскут № 9 ==========

Вьюжит

Вьюжит. Солнце сквозь кусачую метель. В незаконопаченных щелях между рамами загадочно посвистывает. Укор совести – кипа неразобранных отчетов на столе. Кофейная гуща на дне белой кружки с двумя лотосами. Утро. Никакого настроения. В приемной секретарша придавленным шепотом обсуждает по телефону то, как именно принимает в свой отдел на работу молодых лаборанток Дитер Пекрибридж. Я тоже внимательно выслушиваю ее задушевные беседы на параллельном аппарате. Значит, Пекрибридж. Отдел контроля за потенциальными Ломателями и футуризации разработок. Филиальщики, проще говоря. Мало им было скандала с Германом Пиншо за растление малолеток.

Вьюжит. Ветер кидается на стекла, рвет дыхание. Настроение – такое же.

Все на свете вызывает лишь отвращение и желание наотмашь разбить реальность – чтобы кабинет и тридцатое ноября с зеркальным хрустом разлетелись на осколки и осыпались в темноту.

Черный свитер кусачий, как белый снег. Сегодня не ждите от меня прощения и отсрочек приговора. Сегодня – вьюга…

Кровь лужами на полу. Размазанная по бетону Пекрибриджатина в собственном соку. Метельное полнолуние. Горячий даже сквозь перчатку пистолет «Beretta». Накажи одного, научи сто. Si vic pacem, par a bellum. В Антинеле очень высокая текучесть кадров на руководящих постах, за исключением поста директора.

Вьюжит. Скучно. Утешает лишь мысль о том, что ночью можно будет опять бродить по коридорам, и тогда вьюга прекратит больно сечь снегом остывшую душу.

В коридоре полно народу. Белые халаты и деловые костюмы пугливо жмутся по стенам.

Длинноногая веснущатая девчонка с длинными хвостиками сидит на корточках перед кофеваркой и пытается выманить оттуда белого Салузарова котенка Флаффи: машет над ковриком шпротиной и взволнованно повторяет: «Кыс! Кыс! Кыс!». Флаффи смотрит из-под кофеварки немигающими желтыми круглыми глазами и громко урчит, но вылезать не хочет.

Скучно. Вьюжит. Днем все так обычно! Днем не слышна мелодия тишины, завораживающая в глубине ночи замерзающую душу. Днем все как всегда все эти (не помню, сколько уже) лет. Никто не знает, куда я иду, в том числе непосредственно и я. Шумная перепалка голосов сотрудников нулевого отдела стихает, как только я вхожу, и сразу становится очень слышен шум ветра и поскрёбывание снега о стёкла. В углу мигает гирляндой украшенная бантами ёлочка. Беловолосая лаборантка испуганно смотрит на меня из-под защитных очков беззащитными цикориевыми глазами, держа двумя пальцами только что выдранную из какого-то прибора микросхему. Я молча прохожу мимо и устраиваюсь возле стола Сао Седара, над которым висит потрясающая гравюра, икона всех временщиков, работающих на нулевом темпоральном поясе – «Другая Вселенная» Эшера.

Сао Седар смугл и всегда носит только белое. Мы с ним полярны. Когда мы сидим рядом, мы похожи на арктические сутки. Сао Седар, откинувшись на спинку кресла, чистит мандарины. От них пахнет праздником. На его столе под стеклом лежат фотографии галактик и черных дыр.

–Вы хотели бы обсудить со мной наши успехи, или просто так заглянули по мандарины?

Сао Седар очень умен. Он знает, что я могу заходить «просто так», не по делу, и никогда не задается вопросом, почему я это делаю. Я, как всегда ничего не отвечая, смотрю сквозь дымку пара над чашкой за окно – белое небо, белый снег, мир оделся в саван.