Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

–Достаточно на сегодня, Сао Седар… идите. И возвращайтесь со щитом.

–Благодарю Вас, Норд… – я, несмотря на общее, относительно приятное впечатление от руководителя Антинеля, всё-таки не осмелился повернуться к нему спиной – отступил к двери, держа бумажного голубя на ладони и вежливо склонив голову. Норд, неподвижный и непостижимый, молча взирал на меня чуть раскосыми, антрацитово-чёрными глазами, и было непонятно, что он думает обо всём этом. Но я почему-то знал, что Норд меня выбрал – в тот самый ветреный, ненастный вечер, когда впервые произнёс моё имя.

В приёмной пахло свежей сдобой, ванилью и хорошим кофе. Сероглазая секретарша взглянула на меня исподлобья – с опаской и недоверием. Видимо, мало кто выходил из кабинета директора с такой широченной сияющей лыбой, как я… :3

Ну что же – первый шаг сделан. Дорогу да осилит идущий.

========== Лоскут № 7 ==========

Подсолнухи в антициклоне

Ночь с вязами за окном. Ночь в антициклоне, время воспоминаний. Ночь, в которой нет каштанов. Зачем только сгребать эти цветные витражные осколочки, зачем пересыпать бусинки-рокайли из ладони в ладонь, сидя на полу перед диваном и выжидательно склонив голову набок? Это низачем, потому что хочется.

Ты знаешь, что из разбитого стекла получаются только холодные, порванные кошмарами ночи, но каким-то глупым, несусветным запасным инстинктом цепляешься за края неудержимо расползающейся под руками ткани реальности.

Ночь, тем не менее, нравилась. А вы знаете, что ночь родилась из одиночества? Хотя, может, все было совсем наоборот… Звякают, звякают цветные стеклышки, и в них бликами синего зимнего вечера отражается угасающий свет на горизонте. Он тоже цепляется за низкие облака, и от зыбкого тусклого полусвета в опустевшей душе рождается странное чувство, подобное взмаху крыльев огромной полынной бабочки над сумерками Безлюдных Пространств.

Где-то очень далеко, словно невзаправду, снуют торопливые шаги, и тонкими трелями ввинчиваются в чужие виски позывные телефонов из других миров. Никто не мешает, и черный шелковый платок, небрежно брошенный, свисает с края стола, словно клок темноты.

Коридор тоже длинный. Они такие интересные – никогда ведь не знаешь, куда забредешь. Кто-то пытался доказать, что здание Антинеля бесконечно и непостоянно, и двери и лестницы блуждают по нему, как им вздумается… Его нашли на дне лифтовой шахты с переломанной шеей через неделю после его исчезновения.

В коридорах живут лампы. Лампы всегда всё обо всем знают, и потому иногда эдак понимающе подмигивают, когда идешь ровно по линии отреза двух половин линолеума, расставив руки и ставя узкий острый носок черного сапожка точнёхонько за каблуком другого, тык в тык. Подмигивание это, естественно, сбивает, ты оступаешься, но это не страшно, потому что всегда можно дружески подмигнуть левым глазом в ответ и жить, понимая, что никто и никогда не узнает, чем мы тут занимаемся в наше законное рабочее время. Лампы умеют хранить свои тайны. Они не болтливы.

Это был желтый кусочек мозаики. Сложи их вместе – получится подсолнух. В центре темнеет стеклышко тонированных очков. Похоже на солнечное затмение. Кстати, солнца над Антинелем почти никогда нет. И все знают, почему. Свечи каштанов горят без пламени и дыма вместе с летом. От него так мало осталось, и это радует, ведь сегодняшняя ночь с антициклоном и вязами за окном, сырая и ветреная, уже всей душой принадлежит сентябрю.

Еще в коридорах живут батареи. Обычно они ничего не знают, никого не трогают, и только вечно протекают, и только их вечное кап-кап об пол живет в остывших артериях вместо пульса. Батареи бывают разной масти. Увидев заблудившуюся, одинокую и голодную батарею, вы по ее окраске легко поймете, с какого она этажа. Что странно, ниже минус первого они не водятся. В тех коридорах живут только трубы. Я их не люблю. В них постоянно что-то откуда-то куда-то течет, и как только начинаешь задумываться, куда, что и откуда, как вспоминается бесконечный сон, горькие травы над головой и тишина…

А собранный из тонированных очков и желтых витражных стеклышек глупый солнечный подсолнечник летнего затмения цветет на белоснежной равнине ковра, и улыбка лепестков не раздражает, а кажется достаточно милой.

Этой ночью можно не придумывать, как убить завтрашний день, можно просто вспоминать этой августовской ночью, в которой летит антициклон и цветут подсолнухи. Что вспоминать? То самое – …?

Странно, но наверху начало светать. Усталая тень лежит прямо на полу, закрыв лицо от рассвета узкой ладонью, на чистом и абсолютно пустом белоснежном ковре. Снега. Я хочу снега. Хочу в этот снег зарыться и больше ни-че-го не вспоминать. Когда же он, наконец, выпадет, этот снег?..

Путь до зимы

Это облетание раздражало весь день, это кружево листьев по безумно ясному небу и тонкий плач флейты очень далеко, по ту сторону памяти. Этот день был пыткой, этот день отрицал серую ободранную громаду Антинеля в себе, он плыл себе сквозь август, словно паутинки, и грелся на ярком еще солнце. Черные остроносые сапожки осторожно обходили разлитые по скрипучим доскам пола лужи солнечного света. Из-за стекол тонированных очков небо приобретало тот самый странный цвет, в который обычно красят стены коридоров и лестниц от пола до середины. А сверху до потолка побелка. Совковские интерьеры, от которых до депрессии ровно один вздох. Этот секрет прост, если как следует подумать: отчего стены красят исключительно в болотно-зеленый или в тошнотно-синий казенный цвет. Три шага к ломаной линии лестницы, уходящей в небо меж грязных стен. Небо – там, за пыльными стёклами окна с дохлыми мухами между рамами и торчащими ржавыми гвоздями.

Какой длинный, этот день, в котором облетающие листья выстилают узором подъездные дорожки к Антинелю и прилипают к свежевымытым окнам на пятом этаже административного корпуса, сквозь который как раз мягко и быстро ступают остроносые черные сапожки…

У пятого этажа есть свои тайны, у него есть свои фикусы в гнилых кадках, красный половичок, рязанские березовые рощицы на совершенно идентичных картинах по стенам, свой особый запах старых пыльных бумаг и бюрократии. Пятый этаж сегодня не в настроении спорить с солнечностью предосеннего дня за высокими окнами: фикусы греются в кадках и грезят о своей родине, у фикусов сладкая ностальгия. На пятом этаже водятся исключительно белые батареи в деревянных лакированных чехлах. На каждой батарее стоит клеймо – ИТК и кособокий ромбик. Меня всегда занимало, что это значит. Никто мне так и не объяснил.

В одном из коридоров пятого этажа есть лифт-барокко, один из нескольких периферийных лифтов. Его построили для удобства переправки списанных бумаг прямиком в архив. Возле резных дверей на низенькой табуретке сидит темноволосая девушка и читает Генриха Гессе, лифтерша. Роскошь кабины, матовые светильники в потолке.

Нулевой уровень. Архив – длинные ряды серых слепых ящиков с пожелтевшими наклейками. История Антинельского филиала Института в отчетах и докладах. Мертвая пыльная история, которая никому не нужна. Забвение здесь равносильно смерти. В архив все заглядывают лишь для того, чтобы подшить очередной том из официальных бумаг. И только я здесь сейчас не за тем…

В глубине серой безликой комнаты дышит холодом стекол черная дверь на нужную лестницу.

Ведь нет уже сил на то, чтобы терпеть втеревшийся в бетонные стены и бетонные сердца теплый предосенний день… Пора бежать в зиму.

Дальше наверх, по низким ступенькам, в жиденьком свете умирающих люминесцентных ламп, вертикально приделанных на конечно же синие стены. Чуть выше, через пару пролетов, их сменяет благородный сайдинг. Лампы тоже оживают, в их вытянутых колбах с треском конденсируется белый морозный свет, делающий темноту за окнами еще глубже. Среди гранитных стен зябко, неопределенно-рифленые радиаторы притравлены и кажутся только чуть теплее ледяных пальцев.

Стекло без переплетов кажется провалом в хрустальную, оцепенелую ночь с колючим инеем и снежинками звезд – они одинаково искрятся и мерцают в этом прекрасном ледяном мире.

Здесь нет ничего от опротивевшего августа. Здесь каштаны уродливыми изломами беспомощно торчат из сугробов, растопырив во все стороны ветки, и их надежда на лето так же глупа и нелепа, как предположение насчет того, что любовь существует.

Еще немного длинных безликих еврокоридоров с пятнистым от точечных светильников ламинатом на полу. Широкие стеклянные двери, взблеснув улыбками хромированных ручек, выпускают на свободу, в стужу, в зимнюю ночь.

Круглый сквер у входа занесло снегом, на елочках ровно и неярко, как-то по-домашнему, горят огоньки новогодней иллюминации. Луны сегодня нет – новолуние. Перекрестье теней на белом с голубоватым отливом снегу. Рассеянный свет двух фонарей у входа смешивается, сплетается с бликами многочисленных окон Антинеля. В этом корпусе нет лабораторий, лишь общежитие, прачечная и пара офисов. Поэтому свет окон не флуоресцентный, а уютный, желтый или розоватый. К крыльцу подкатил маленький «Ситроен», и симпатичная светловолосая девушка в вязаной шапочке с помпоном и разноцветных рукавичках начала выгружать из багажника пакеты. Должно быть, вернулась из отпуска. В Антинеле нельзя выезжать из его здания в течение всего рабочего года, а срок отпуска заранее оговаривается в контракте. Да и выйти из этого здания не так-то просто…

Но нам-то можно. Можно смахнуть со скамейки искристый снег, усесться, закинуть ногу на ногу, бросить рядом черный платок и носком сапожка приняться чертить по дорожке какой-то замысловатый узор, отдыхая от августа. Можно даже растопить в ладонях снег и пить холодную, чистейшую, зимнюю воду – потому что устаешь от слишком сладкого чая или кофе, когда сахаром безуспешно пытаешься заглушить привкус хлорки.

Путь до зимы был таким долгим, а обратно, кажется, такой короткий, словно выстрел в сердце.

Ненавистная комната с белым ковром и черной мебелью. Балкона нет. Страшно представить, но в Антинельском филиале Института нет ни одного балкона. И никто не знает, почему. Тяжелые гардины прячут за собой туманы и дым костров близкой осени. Вроде бы и можно уехать далеко за рыже-зелено-золотистые холмы, и сидеть на старых мостках над сонным озером, в котором тонет закатное небо с ласточками, над которым стелется горьковатый вечерний туман… Но что-то не пускает, и вечная попытка прекратить вспоминать так и остается всего лишь попыткой…

Зачем об этом думается? Ведь об этом нельзя даже вспоминать, свернувшись в клубок, словно бездомная кошка, среди равнодушной равнины белого ковра, среди ненавистной до удушья черной высокомерной кожаной мебели, среди вечера августа.

Вот интересно, куда девается душа лампочки после того, как она умирает? Кто будет спорить, что в Антинеле лампочки такие же живые, как и все сотрудники! Но это, как и значение ИТК и ромбика на батарее, остается загадкой.

А ведра с надписями кочуют с этажа на этаж, и многие кнопки в периферийных лифтах не имеют номеров, и многие периферийные лифты не имеют кнопок вообще.

И недалек был от истины тот, один из многих пропавших без вести в паутине коридоров.

Только благодаря этому еще можно спастись от августовского Indian summer в хрустальной ночной стуже, в снеге и светотени холода.

Кровь быстро остывает даже в августе. И засыхает на черной коже остроносых сапожек, и к ней приклеиваются чьи-то волосы и одежда, но ведь уже всем, кроме меня, все равно. Я никогда не ухожу сразу. Запах холодной крови на металле похож на полнолуние. Волчье полнолуние и заброшенные, покосившиеся дома среди черного леса.

От винтовки тянет похоронной горечью пороха, по оцинкованным стенам липнет смерть. Нипочему хочется вдруг – дуло к виску, выстрел…

Если бы не четкое понимание того, что все равно вернешься, можно было бы и упасть рядом, с простреленной головой, добавив и свою прохладную полынную кровь к общей луже. Моя-то кровь точно бы не напоминала полнолуние. Я знаю – у нее запах сумеречных горьких трав Безлюдных Пространств. И тогда мои волосы, и элегантный черный пиджак тоже бы приклеились к полу, и тогда мне тоже было бы все равно.

Но так не будет. Я знаю. И еще я знаю, что «если» – хорошее слово. Если в меру.

Zнаки Sентября

Есть еще одно место, неизученное и весьма неоднозначное. Одни говорят, что его нет, а другие наоборот. Кто из них прав, выяснить так же сложно, как установить историческую родину половой техничкиной тряпицы, смысл ромбика на батареях и судьбу умершей лампочки.

Сегодня дождь, а в ракушке очень тепло и пахнет вкусным крепким кофе, сваренным на раскаленном песке и налитым в утонченную наперсточную чашечку из невинного белого фарфора.

Сегодня с утра очень много дел – они накопились и теперь вдруг нахлынули, словно девятый вал на каравеллу с ободранными парусами, с которой сбежали не только крысы, но и экипаж во главе с капитаном, предоставив каравелле самой сражаться со стихиями. Грядет переход на зимнее время, и тепло усиливается, оно сворачивается вокруг тебя, словно большой меховой зверь.

Сегодня по моему распоряжению врубили котлы. Это было очень волнующее зрелище, от которого дрожь дерет – тихо подходишь через тихий подвал и свет зарешеченных ламп к чему-то, состоящему из труб, вентилей и манометров. Вокруг суетливыми зелеными муравьями хлопочут перепуганные техники – что-то довинчивают, состыковывают, продувают. Очень похоже на запуск космического шаттла.

Подбегает главный техник. Догадываюсь о том, что он главный, по исключительно чистому комбинезону и бегающему вокруг меня взгляду проворовавшегося завхоза. Лопочет что-то, чего я не хочу понимать. Тонкая рука в черной перчатке сначала робко ложится на тяжелый Главный Рубильник, потом привыкает к его тяжести и главности, а еще потом медленно тянет вниз. Шипит что-то под давлением в отводных трубах, свистит газ, проходит искра, и сотня горелок вспыхивает синим потусторонним пламенем.

Полет проходит нормально. Первая ступень отошла. Надо бы почаще производить начало отопительного сезона. Или… да, что-то вспомнилось. Пошлю секретаря в архив.

Лифт, интимно урча мотором подъемника, уносит сквозь этажи наверх. На столе за мое отсутствие успело поднакопиться свежих бумажек. Жаль, что у меня нет камина – чтобы свернуть всю эту бюрократическую блажь в большой невнятный комок и совершить над ней церемонию катарсиса, предав очистительному огню. Отчеты читать интереснее. Вот, например, от ребят из бригады капо Самедира: столько-то Ломателей выловлено. Хроники рыбацкого поселка. Закинул он невод в синее море, а оттуда ему человеческим голосом… Сказочки. Сказочки, ё-моё!

Дождь скребется в окна – может, впустить? Открываю узкие створки в частых переплетах, и запах мокрой палой листвы растекается над похожим на нее по цвету ковром. Очередная напуганная секретарша принесла на подносе стакан прозрачного яблочного сока и порезанное киви. Символы осеннего дождя. Сентябрь такой же прозрачный и так же пахнет яблоками.

На столе шевелятся, словно живые, сколотые скрепочкой страницы докладной из лабораторий Готтлиба. Скрепочка веселенького розового цвета, а злобный частокол и косорез Готтлибовского почерка похож на околевших черных червячков. Протокол допроса третьей степени с применением моего выведенного из ДЛТ и пентотала натрия наркотика. Кодовое название – ЕА 1729. Кодовые названия такая же загадка, как и отсутствие балконов. Почему, например, программы по изменению сознания называются «Derby Hat» или «The Third Chance», а по зачистке Ломателей – «Steep Hill» или «Wild rose Bush»? Кто их вообще выдумывает? Неужели в Антинеле есть такая должность: выдумыватель кодовых названий? Надо непременно поинтересоваться у ла Пьерра. За поеданием киви просматриваю доклад:

«…Пульс нитевидный, зрачки не реагируют. В четверть первого – остановка сердца. После введения камфары и стимуляции электрошоком сердечная деятельность возобновляется. Час дня. Инъекция десяти кубиков ЕА 1729. Бессвязный бред подопытного». Бессвязный бред Готтлиба! Должно быть, они думают, мне очень интересно все это читать, пока я ем киви и запиваю его прозрачным, как сентябрьский дождь, соком.

После вкрадчивого стука на пороге возникает слегка помятый капо Самедир. Следом протискивается курьер из волнового отдела первого корпуса – очень опрятная чистенькая девочка в круглых совиных очках и накрахмаленном халатике. Раз появились вместе, значит, вечерний дождь уже никто не впустит ласкать ковер, и некому будет заворачиваться в сохраненное ракушкой кабинета тепло.

Ковролин коридоров утекает назад из-под остроносых черных сапожек. В лаборатории десятого уровня первого корпуса очень тихо, только дежурная сидит у пульта.

Но в этой тишине – наэлектризованность огромного фронта Волны, текущей сквозь миры. Дрожат тонкие усики приборов, чуть слышно стрекочет регистратор импульса, танец острой иглы выводит кривую напряжения на миллиметровке. Локаторы на крыше все развернуты на юго-юго-запад, решетчатые вогнутые энергонакопители уже подключены к подземным конденсаторам, но стрелки тахеометров стоят пока что на отметке «Zero».

Внизу сакилчи уже прогревают моторы своих пестрых, как конфетти, гоночных машин, курят под дождем, смеются о чем-то своем. Самедир переминается с ноги на ногу, словно гончая на поводке, ему не терпится туда, к бригаде, но уйти без моего разрешения он не может. Девушка за пультом, в отличие от капо, не суетится: аккуратно, кончиками пальцев подвигает тумблеры, регулируя разворот антенн на крыше и готовя резервные ёмкости для сброса статического напряжения. Посматривает на меня, вежливо ожидая каких-то указаний.

-Я еду с вами, капо. Направление – через перигелий прямо на Бетельгейзе в седьмом квадранте местного неба. Получается где-то в районе Тилламуна, на север от пустошей.

–Как прикажете! – щелкнул каблуками Тель и заспешил к Лифту. Стремительное падение по шахте вниз, и стеклянные двери открываются в мокрую осеннюю темень. Холодный, но свободный дождь пускает листья в плавание по гранитным дорожкам. Свет галогенных фонарей над гаражами расплывается по асфальту лужами и течет вниз по тротуарам. Трава в измороси белого неона кажется очень зеленой и бритвенно-острой. Сакилчи оживленно переговариваются, рассаживаясь по машинам и швыряя окурки в круглую консервативную урну возле крыльца.

Ночь охоты.

Подъехал Mitsubishi Lancer, мигнул красными габаритными огнями, хищно заотражавшимися в блеске луж на антрацитовом асфальте, и память царапнулась под черным шёлком – но уже распахивается дверца, и нагретый салон встречает кофейным велюром, запахами сигарет «Gitano» и шоколада, музыкой с частотой 100,3 FM, кивающей собачкой-шарпеем на приборном щитке.

–Поедемте, господин директор Антинеля, – говорит мой водитель Дьен Садерьер по прозвищу Денёк и трогает за нос шарпея. Тот согласно кивает и преданно смотрит на своего Дьена карими блестящими глазами.

Из магнитолы, как дождь по стёклам, струилась музыка Энии. Впереди мелькали красные габаритные огни других машин, по ветровому стеклу со скрипом елозили дворники. Волна шла очень близко – над проводами, колыхаясь, потрескивали шаровые молнии, в радио что-то загадочно шуршало, черный шелк платка шевелился, словно живой, и лип к наэлектризованному велюру кресла.

-Внимание всем машинам! Въезжаем в зону Волны и уходим из этой тени со смещением по вектору Инденсора. Приготовьтесь к скачку от пятой постоянной Антинельского меридиана. Отсчет с десятки. Отсчет начинаю. Десять…

Дьен напрягся, пригнувшись к рулю и сощурив тёмно-карие глаза.

За окнами было ничего не разобрать, по стеклам хлестали мокрые ветки. Где-то далеко летела назад цепочка из огней, а в дождливом небе разгоралось розоватое зарево. Моя кровь начала закипать, словно ледяное шампанское во встряхнутой, но крепко запечатанной бутылке. Таймер щелкал, словно сверчок в пустом доме за котлом.

Точка соприкосновения… Прорыв… Скольжение меняющихся миров, упавшая далеко за черту «тысяча миль в час» стрелка спидометра… Сквозь Волну, навстречу ей, наперерез косому ливню… через полосу мороси… туда, где уже стихла буря.

Шарлотка и бутерброды

Уже падают с неба сумерки отдождившего дня, и безумно цветут яблони Тилламуна, усыпая своими белыми тонкими лепестками щербатые асфальтовые дорожки, сквозь которые проросла трава. В этом уголке Южной Пустоши дыхание раскаленных песков пустыни было почти неощутимо, только спрятанные в газоне поливалки выдавали боязнь людей увидеть в середине лета жухлую бурую траву в изумрудистой шёрстке лужайки. «Mitsubishi» плавно причалил возле крылечка, клюнув носом, и кошачье урчание мотора стихло, будто он заснул. Дьен Садерьер ухитрился очень быстро оббежать вокруг капота и распахнуть мне дверцу. Вечерний воздух пах свежестью и шарлоткой – из окон домика доносились звон посуды и оживленные голоса. Эта была жизнь, такая простая и странная, не похожая на ракушку кабинета, на выстуженную спальню с равниной белого ковра и черной кожаной мебелью, на коридоры, лифты, лестницы и лаборатории Антинеля. Это было непостижимо. Это было выше моего понимания.

Выпущенный в парламентеры субтильный Тьер Санавьен стучится у дверей.

Что-то происходит, а с яблонь летят лепестки и срываются сладкие капельки ушедшего за край времени дождя. Об остроносые сапожки трётся коричневая полосатая кошка, сделавшая хвост вопросительным знаком, вежливо обнюхивает тонкие пальцы в перчатке, пытается поймать лапкой кончик черного шелкового платка. Поиграть хочется. Я понимаю кошек, потому что у меня кошачья душа и целых девять жизней…

На асфальтовой дорожке – полусмытые дождем классики. «Вокруг тутовника вприпрыжку гонялась за хорьком мартышка…». Узкие носки сапожек осторожно переступают меловые линии – словно это теперь может хоть что-то изменить. Парламентерский выход Тьера потерпел крах, и группа захвата уже выламывает дверь, и кто-то бьется в истерике, а потом этот славный домик со ставенками и черепичной крышей сожгут дотла, и скоро вместо аромата яблонь и шарлотки вечерний ветер будет нести только гарь и пепел.

Я отворачиваюсь. Кошка все курсирует вокруг моих ног, недовольно дёргает полосатой спиной, недоумевает, почему ее, такую красивую, никто не гладит и на руки не берет.

-Все прошло нормально. Поймано трое Ломателей – семейство Тоусон. Поедемте, – возникает рядом Дьен Садерьер. На мой личный взгляд, когда выламывают дверь в чей-то дом, это уже ненормально, но с Ломателями по-другому никак. Они это заслужили.

Перехлоп дверец – кавалькада вытягивается в цепочку по ленте шоссе вдогонку за Волной. Шарпей продолжает бессмысленно кивать и таращиться. За стеклом на безумной скорости мелькают мокрые и чем-то огорченные кусты. Две сороки кружат над бересклетом и боятся клюнуть. Провода провисли под тяжестью капель и гудят. В ложбинках сгущается туман.

Не понять: то ли раннее утро, то ли близящийся вечер. Дождь все еще чуть капает.

Гроза над знакомыми стеклянными корпусами откатывает дальше на запад. Мокрые астры на клумбе похожи на стайки разноцветных раздавленных каракатиц. Асфальтовые дорожки влажно отражают очищающееся от туч серо-белое небо.

Нет, все-таки утро, самое ужасное время, когда нужно что-то начинать делать, а что, неизвестно. В одиночестве возвращаюсь к себе, и предупредительная секретарша порскает из-под ног, оставив на столе еще бумаг и кофе в невинном белом фарфоре. Рядом лежат тонкий ломтик сыра и два сухарика. Завтрак аристократа, черт бы его побрал! Тепло за ночь превратилось в липкую духоту, и от нее теперь никуда не деться.

Семь утра. Экстренное совещание директоров отделов с завинчиванием гаек. Все они еще сонные, многих сорвали с постелей, кто-то не успел докушать положенные по статусу бутерброды с семгой, многие еще на ходу застегивают пиджаки, подтягивают узлы галстуков и протирают очки. Я слежу за ними со снисходительной брезгливостью.

–Лэшбрук и Готтлиб, встаньте. Что вы приведете в свое оправдание по делу Олсона, которому вы без его ведома ввели новую, еще не тестированную модуляцию ЛСД? Я внимательно вас слушаю.

Немая сцена из последнего акта «Ревизора». Лэшбрук и Готтлиб принимаются чего-то вячить и энергично валить всё друг на друга. Я не вслушиваюсь и скучающе смотрю за окно. Сочетание желтого электрического света и бледненького дня за окном напоминает мне бутерброд из толстого слоя масла, неопрятно намазанного на отсыревший диетический хлебец из отрубей.

–Господа. Сегодня подписан приказ о введении в эксплуатацию стационарного крематория минус десятого уровня. Право первыми посетить его я любезно предоставляю нашим уважаемым Лэшбруку с Готтлибом. У них еще есть время на составление завещания. Остальным убедительно напоминаю о необходимости согласовывать со мной или с генералом Джереми ла Пьерром свою экспериментаторскую деятельность. Вина господ Готтлиба и Лэшбрука не в том, что они ввели Олсону неизученный препарат без его ведома, а в том, что они ввели Олсону неизученный препарат без моего ведома. Лэшбрука с Готтлибом проводите в шестой корпус на минус второй, в камеры, остальные пока могут быть свободны. Спасибо за внимание. До свидания.

Грядет начало второго отопительного сезона. Обязательно буду присутствовать.

September all over again…

Поздняя ночь, которую тонким серебряным серпом режет месяц. Холодом глубины дышат темные стекла спящих корпусов. В эту осеннюю ночь нет ничего естественнее, чем скользить сквозь мрак вглубь подвальных уровней.

Плавной гранитной волной утекают назад ступеньки узких лестниц, стягивающих воедино этажи. В непроглядной темноте неслышно разрастается на стенах плющ электрических проводов. На грани слуха гудит распределительный щиток в нише площадки между двумя уровнями. Сладковатый привкус тревоги и тень улыбки на узких губах – тонкие пальцы судорожно цепляются за перила, остроносые сапожки торопливо бегут вниз по ступеням – страшно же!

А ну как сдавит горло вкрадчиво-холодный провод, или тонкая рука на месте перил нащупает лишь страшную пустоту, а ступеньки под ногами вдруг оборвутся в никуда? Или же ни с того, ни с сего зажжется лампочка, и недобро уставится в беззащитную спину своим стеклянным глазом?..

Это наша с Антинелем игра. Он пугает меня, шепча за плечом; я – боюсь. Почти взаправду, но не до самого дна души. Мне нравится, когда мне щекочут нервы и перебирают пряди эти холодные бесплотные пальцы. Одно из немногих моих удовольствий. Помимо яблок и сплетен персонала.

Нижний уровень – ладони упираются в гладкое стекло створок запасной двери. В Антинеле очень любят делать двери про запас, их запасают на зиму, и, наверное, на лето пересыпают от моли нафталином и апельсинными корочками, и прячут на антресоли…

Над дверью горит матовый круглый светильник с надписью EXIT. Мне кажется, это его так зовут, потому что это никакой не выход, и уж тем более не вход. Светильник по имени Ехит выдергивает для меня из однородной темноты кусочек лестницы, одинокий блудный горшок с растением березкой, рыльце свернувшегося за стеклом в стене пожарного шланга и – зеркало… Квадратное зеркало с отбитыми уголками, без рамы, от пола до потолка. Оно-то и было настоящей дверью, и именно над ним полагалось вешать матовый плафон с исчерпывающей надписью.

Есть места, в которые нельзя приехать на черном «Mitsubishi Lancer» с кивающим шарпеем.

Есть места, в которые можно попасть, только посмотрев себе в глаза.

Вскинутый взгляд – как откровение, вскинутый взгляд – как полоснувшее по лицу в зеркале лезвие остро отточенного ножа. Шаг вперед – и нет больше привычного мира с ракушкой кабинета и темнотой на лестницах. It’s only one step too far…

Здравствуй, месяц и луна

…-Где Вы только были?! Мы подняли на ноги всю охрану по экстренной тревоге, обыскали все двадцать уровней Антинеля, прочесали каждый сантиметр здания…

–Неужели. Вероятно, тогда же вы и обнаружили отсутствие доктора Готтлиба в его камере?

Пауза. Тонкие пальцы с узкими золотыми кольцами методично разгибают скрепку за скрепкой, и аккуратно кладут перекрученные железочки в пепельницу на гребне волны стола.

–Все ли готово на минус десятом уровне, в крематории? У вас есть десять минут, генерал Хейг.

–Послушайте, но мы не ставили своей целью… Произошла трагическая ошибка…

–И родители назвали ее Аллесандр Хейг. Мы вместе исправим эту ошибку – сегодня. Все, что мне хотелось вам сказать, уже сказано. Дальнейшие дискуссии излишни. Прощайте.

Говорят, за эти десять минут Хейг успел поседеть. Его сожгли вместе с пойманным Готтлибом.

-Здравствуйте, господа. Я желаю побеседовать с заключенным номер 161247.

Номера 161247 зовут Кей Тоусон. Он уже не отведает шарлотки, и не будет играть в фантики со своей коричневой полосатой кошкой, он не будет собирать яблоки в плетеную корзину и прыгать в классики со своей дочерью Нельмой, не будет целовать на ночь жену Сандру и поливать изумрудную шёрстку своего газона в ослепительные летние полдни.

–Я задам вам несколько вопросов, Кей. Постарайтесь отвечать честно.

Номер 161247 – загорелый, светловолосый друг тяпки и всех окрестных детей – через силу поднимает взгляд серых с желтыми крапинками глаз. Выговаривает с тихой неприязнью:

–Не понимаю, зачем это вам. Но ответить постараюсь. Я стараюсь решать все миром.

–Вам нравится, когда сквозь асфальтовую дорожку растет трава и фонарь у дома не горит?

–Да, – в серых глазах ни капли удивления. – У запустения есть свое очарование.

–Скажите, где растет кипрей, полынь и белоцвет? Вы это знаете?

–К сожалению, нет. У меня растет фрезия и лиловые тюльпаны. Они подходят к яблоням.

–А еще скажите, какую колбасу больше всего любят дворняжки?

–Любительскую. С сальцем. Занятные у вас вопросы… господин директор Института.

–Вы хотите что-то спросить у меня? Я отвечу на любой ваш вопрос.

–Скажите мне, господин директор Института – что снится спящим лампочкам?

–«Если звезды все-таки зажигают…». Им снятся звезды, вот что. И они очень-очень боятся смерти. А вы случайно не знаете, Кей, куда девается душа лампочки после смерти?

–Случайно знаю, господин директор Института. Она становится звездой…

–Кей… Вы никогда не бывали на лужайках, где пляшут скворечники?..

–Здравствуй, месяц и луна, здравствуй, странная страна…

–Выберите себе судьбу!

На стол с тяжелым стуком опускается заряженная «Beretta». С шорохом соскальзывает на плиточный пол черный шелк платка, открывая лицо. Загорелые пальцы Кея впиваются в край стола, и в полусвете ртутных ламп под потолком концентрируется молчание безнадежности.

Чуть раскосые, безразличные ко всему черные глаза, застывшие на взмахе траурные тени ресниц, оцепеневшее и надменное бледное лицо, выгнутые, будто нарисованные графитом тонкие брови. Да, мы знаем друг друга, да, мы были на том истертом линолеуме, закапанном темно-вишневой кровью… А потом были шарлотка, ракушка на овальной тумбочке, догонялки хорька и мартышки вокруг тутовника, еловые ветви на гранитных дорожках, цветы яблонь в летних лужах, мир за каштанами, постижение afterlife, и единственное в мире теплое окно с желтым светом и переплетом в виде буквы Т, где тебя никто не ждет…