Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me

========== Лоскут № 1 ==========

До начала

…холодно. Тиски, в которых зажато слишком тяжёлое – гранит надгробий – тело. Опрокинутое небо отражается в открытых глазах. Капля лавы – смуглая рука, касающаяся пустой грудной клетки; вздрагивают ресницы, трескается фарфор. Первый вдох лишь усиливает стылый холод – глоток ледяного новокаина новой реальности. Пальцы клёнов сплетаются где-то высоко вверху, не дают провалиться в ночное небо, подёрнутое перламутровыми облаками. Ночь; темно, но эти глаза видят и во мраке. Ночь; у ограды стоит работающий на холостых оборотах бронированный Mitsubishi Lancer, лучи фар скальпелями рассекают плоть темноты. Неприятно. Холод, и только одна рубиновая капля тепла пульсирует, переливается, вытягивает из пустоты всё новые нити осознания. Сталью по своему запястью – алые ленты; больно? – ради него нисколько. Отражение дымчатой луны в чужих зрачках вздрагивает и оживает; раскалённая красная соль капает на тонкую линию запечатанного молчанием рта; ещё один вдох… Тиски постепенно разжимаются. Ветер обретает направление и аромат.

Приоткрытые губы безмолвно просят. Пускай ведёт голову – не страшно, в машине ждут, и пряный пунш в термосе воскресит его, как он воскрешает сейчас…

Ладонь гладит острые скулы, плечи, руки, сведённые в предсмертной судороге сцепленные пальцы. Драгоценность? Сокровище? Скорее, неумолимый клинок – а он рискнул протянуть руку и вытащить его из могилы, расплатившись собственной кровью. И теперь он сможет отомстить – за всё. Теперь, когда ему принадлежит… – и он улыбается, склоняясь над лежащим перед ним будущим директором Антинеля.

Re:тёрн

Порой туманная штора между мною и миром делается тоньше, и тогда возвращаются ощущения. Они приходят угловатыми рывками, неловкие и плохо склеенные, как киноплёнка времён братьев Люмьер. Сначала это шоколад – сладкий, даже приторный аромат, путающийся в моих волосах. И холод, такой сильный, что невозможно дышать. Бледные бабочки еле шевелят крыльями, лежа на моих ладонях… это блики бегущих прочь фонарей вдоль дороги. В обочину натыканы чёрные деревья; их ветви рвут мне рубашку, оставляя занозы и ссадины – как обещания, которые никогда не будут исполнены. Я закрываю глаза, чтобы спастись от их пальцев, и проваливаюсь обратно в…? Не имеет значения. Потом приходит красное, резко выдёргивающее из темноты, согревающее… Раскалённые шёлковые ленты, оплетающие горло изнутри. Лава, заполняющая трещины на расколотом ледяном мраморе. Жизнь, вновь дрожащая в зрачках и запястьях. Мир вокруг неподвижен. Луна подглядывает из-за облачной пелены; пустые окна призрачно мерцают несбывшимся будущим; сигаретный дым утекает с ветром. Рядом другие; говорят. Слова звучат, но смысл отсутствует. Пускай. Чуть шевельнувшись, я сажусь прямо; предметы перестают казаться декорациями и обретают реальность. Прохладное кожаное сиденье под моей, упирающейся в него, рукой. Положивший растрёпанную голову на руль усталый мужчина. Ещё один, опирающийся на открытую дверцу авто, в котором я сижу. Ночь, улица, фонарь, аптека… Картинка эта всё ещё слегка смазывается и плывёт по краю, но она – не сон. Совершенно точно не сон. Машинально провожу рукой по приоткрытым губам – на пальцах остаются влажные алые полоски. Лезвия и розы. Сталь и лепестки. И почему мне мерещатся эти рубиновые, истекающие своей приторной кровью, бархатистые розы?..

У меня что-то спрашивают. Моргаю, фокусируюсь, собираю своё внимание в одну точку; смысл этого вопроса всё-таки просачивается через крохотные трещинки в стекле тотального безволия, желания не осознавать, не существовать, не утруждать себя этой тяжестью – мыслями и чувствами. Аромат ветра, стылый и северный, напоминает ветви ив над свинцовой водой. Он смывает чересчур приторный запах шоколада с моих волос; я наслаждаюсь этим. Потом понимаю, что они ждут моего ответа. «Ничего». Почти беззвучно, чтобы не потревожить этот облитый ледяной глазурью лунного света, замерший мир. Мне не хочется его тревожить. Больше не хочется ничего. Меня ещё слишком мало, чтобы желать… И я снова закрываю глаза, прячась в туманные глубины сна без сновидений. Достаточно на сегодня. Я всё равно ещё вернусь сюда, чтобы разобраться, почему, чтобы распутать нити, но пока что… пока что просто оставьте меня в покое.

На время, если уж не вышло навсегда.

Вопросы без ответов

Ночь, и дождь, и дорогой отель – улей золотистых огней на поляне флуоресцентных цветов. Мертворожденные пальмы у входа. Отпечатки быстрых лапок декаданса на каждом погонном метре самодовольной роскоши.

Салон президентского люкса, в котором двое и молчание. В пепельнице стреляными гильзами дымятся нервные окурки, жестоко пахнет недопитым с обеда кофе. Один делает вид, что читает гламурный журнал для мужчин, с названием, которое не повторишь в приличном обществе даже спьяну. Другой делает вид, что разгадывает сканворд с призом в виде скороварки, собранной из старых американских тетрисов и электронных машинок трудолюбивыми братьями нашими меньшими, китайцами. На самом деле, оба нервно прислушиваются к тому, что происходит за бастионом двери в спальню. С улицы сквозь приоткрытую фрамугу сырыми прикосновениями долетает дыхание городского октября.

Что бы там ни было, за этой монолитной дверью, оно не подаёт никаких признаков жизни вот уже три с лишним часа – и потому горек кофе, и сигаретный дым плавает, отражаясь в карих глазах, и всё равно не получится заснуть, пока ты не услышишь.

Первым не выдерживает долговязый. Рассыпая на безбожно дорогой ковёр остывающие пепельные снежинки с сигареты, он вскакивает из кресла, отшвырнув пошлую глянцевость журнала, и шёпотом кричит, страдальчески кривя рот:

– Как ты можешь быть так спокоен, Дьен? И как ты можешь быть так жесток? Я спрашиваю себя: истинно ли ты мой брат по крови? Ты не видишь ничего, кроме мести и войны, почти как один из Детей Света, ты… Дьен…

Но было поздно – слово прозвучало, и молчание дало трещину.

– Я понимаю, Кэм, что ты всем сердцем предан милорду – и потому прощаю тебя, – негромко отозвался на это тот, кого звали Дьен, не отрывая карандаша от своего сканворда. – Я вижу все твои страхи и сомнения, Кэм. Но я также вижу течения судьбы – они принесли нас на эти берега подобно гальке и осколкам ракушек. Пойми, мы не в силах изменить предначертанное, и наш долг – следовать течениям. Надеюсь, ты осознаешь волю Са, увидишь её в красках заката, как я услышал в течении рек. Прошу тебя, Кэм, потерпи хотя бы до первых заморозков. Когда Луна посеребрит седину ноября, всё придёт в равновесие и будет так, как должно. Увы, не раньше.

– Skus soyo, прости, – Кэм обеими руками вцепился в воротник шёлковой блузы цвета вина. Едкий сигаретный дым путался в ресницах, на которых засохла соль всех предыдущих ночей.

– Но пойми и меня.

– Я понимаю, Кэм. Зайди – и предложи выпить с нами кофе. Этой ночью хочется разбавить застоявшуюся кровь чашечкой бразильского наркотика.

– Я не… – начал было Кэм. Осёкся и нервно вздрогнул, когда ночь бросила в стёкла горсть крупных дождинок. Смял в пепельнице ещё один беззащитно-белый трупик сигареты и потянул на себя ручку двери. Глыба чёрного морёного дерева подалась без единого звука, соединяя на краткий миг два полярных мира: мир двоих и молчания и мир абсолютного одиночества и тихо плачущих иероглифов.

Не трудитесь разгадать: сейчас поймёте.

Картина номер два, если смотреть из двери терракотово-карими глазами Кэма с дымными просоленными ресницами. Неестественно правильная спальня президентского люкса, по карнизы затопленная персиковым светом ламп и ароматами умирающих осенних цветов. Чернильный прямоугольник окна, в глубине которого разноцветными рыбками бьются и трепещут огни большого города.

Тот, у кого больше нет имени, стоит возле этой полыньи в чужую жизнь – неподвижная фигура в вечном трауре, тень забытого прошлого… Острое лезвие бритвы, тонкий клинок, выкованный в горниле страдания, орудие мести, с неумолимой яростью жадно ждущее войны, крови, жертв. По крайней мере, так это себе представляет Денёк, Дьен Садерьер, командор войны и капо коска Южных кланов сакилчей… Месть ради мести. За самую драгоценную жизнь, которую так и не удалось спасти. За его жизнь.

Кэм еле слышно вздохнул сквозь стиснутые зубы. Тонкие красивые пальцы того, кого теперь звали Норд, неуверенно коснулись запотевшего стекла, вывели на нём первый из семи иероглифов, жёгших его душу уже три дня подряд. С того момента, как двое кареглазых мужчин, размотав кокон из окровавленных простыней и смерти, выпустили обратно в жизнь существо без имени и прошлого. С того момента, как привычный мир перевернулся, и вокруг остались лишь его чёрные осклизлые корни, безраздельный октябрь и тишина. С того момента, когда эти тонкие красивые пальца легли на чёрный шёлк блузы, слева, на груди, и их встретило молчание пустого брошенного дома. Заколотили окна и двери, сломали перекрытия, растащили по кусочкам всё ценное, что было – и оставили лишь молчание.

Молчание… Кэм молча, прикусив губу, смотрит на плачущие крупными каплями буквы на запотевшем стекле – их раз за разом выписывают тонкие пальцы Норда, слово за словом, буква за буквой: «Кто же я?.. Кто же я?..». Вопросы без ответов.

Дождь низвергается с изрешёченных пулями небес, смывая с мостовых листья, мусор, собак и бродяжек. Норд смотрит туда, где холодно, пусто и молчаливо, словно к себе в душу. На верхней губе засохла капелька крови, словно ещё одна родинка. Спроси у него сейчас Кэм – безмолвная скульптура у дверей, раскройся эти скованные болью уста вопросом: «Что Вы сейчас чувствуете, Норд?» – и он не ответит. У него нет ни одного ответа. Разве что – указать рукой за окно, где холодно, пусто и молчаливо.

========== Лоскут № 2 ==========

Синее-синее

Иногда в октябре небо бывает синим-синим, как рисунки на фарфоровых сервизах «гжель», а деревья золотисто-рыжими, как мои волосы.

Стоишь, смотришь на него из-за стекла, прислонившись к нему усталым лбом, и почему-то хочется, чтобы какая-нибудь девочка-художница, из тех, что выводят на белом фарфоре узоры тонкой беличьей кисточкой, пришла ко мне и капнула в мои глаза немного синей-синей краски. Чтобы в них отражалось небо с населяющими его птицами и облаками, чтобы внутри наступил октябрь… Пусть ещё нарисует мне своей щекотливой кисточкой на белом фарфоре кожи, как на чашке, синие узоры вен – побеги ночного плюща, оплетающего руки заброшенных статуй в осеннем парке. Ещё можно нарисовать мне василёк – вместо сигареты меж пальцев, потому что капля никотина убивает лошадь, а цветок василька спасает единорога.

Синяя краска вообще, на мой взгляд, очень-очень важна в нашей жизни. Ею можно рисовать море, чашки, вечер, птиц и иней на проводах. А если добавить немного пламенно-рыжего, то можно нарисовать ночной костёр, октябрь или даже меня.

Жаль, что среди сосен, что торчат в пейзаже, как натыканные в землю гигантские карандаши, совершенно не водятся девочки-художницы с ловкими пальчиками и зеркальными улыбками с картин раннего Пикассо. И мои глаза так и останутся чёрными-чёрными, и октябрь останется только снаружи, и лошадь будет всё-таки погублена.

Всё из-за этих девочек. А вернее, из-за их отсутствия.

Ну вот как так можно-то, а?..

Я беру с подоконника свою ручку Pelican и долго, задумчиво смотрю на повисшую на кончике золотого пера синюю-синюю каплю чернил.

Размышления о цветах

Первые лепестки белого шиповника, первые плоды боярышника, первые гладкобокие лаковые каштаны, собранные на асфальтовых дорожках, первые семена, упавшие в керамические горшки «под Мексику»…

Горшки купил генерал ла Пьерр, и в этом было нечто поистине космическое. Нечто от цветной капусты Поля Барраса и радостей беспризорного конопляника.

В эту неделю каждый уголок моего маленького Антинельского мирка оплетён и увит самыми разными растениями. Они тянутся в мой октябрь из разных дней и разных миров, нежно цепляясь усиками побегов за этот день и этот мир. Такие разные – целый травяной калейдоскоп.

Взять хотя бы эту кочевую беспризорную «берёзку», с синоптической точностью угадывающую приближение Антинельского фирменного химоружия под секретным кодовым названием АФБ. Вчера, при появлении на горизонте великого хирурга, она шустро переползла из лифтового холла в контору бастарда и зацвела на радостях маленькими белыми цветочками. Их ещё носят на пряжках туфлей и в распущенных волосах красивые лаборантки седьмого корпуса – они умеют смотреть сквозь дым долгим кошачьим взглядом и усмехаться как-то про себя.

Теодор Коркоран обожает всех своих лаборанток, и вечером оставляет то одной, то другой на столе всякие милые женские вкусности. И он тоже принёс для украшения коридора один горшок, белый, похожий на парковую урну, чтобы показать коллективу, что он с ним не только в мыслях.

Из моего окна сейчас видно, как стоящий в ореоле солнца водитель сметает с ветрового стекла сухие берёзьи листочки цвета стен в первом корпусе: что-то среднее между плохо пропечённым омлетом и закатом на самой грани ноября. А ещё в первом корпусе, помимо генерала и его армии горшков, есть некто Хироко Окада, управляющий, который фукает на фикус и выращивает щучий хвост, пока госпожа Окада выращивает ему в общаге водителей рога.

У меня пока ничего нет, чтобы выращивать, и даже горшка мне не выделили. Зато у меня есть чёрная чашка с виньеточной золотой надписью «Кофе сюда!», и косточка от персика. А это уже, собственно, настоящий повод.

Почему-то, когда я иду по коридору, генерал постоянно путается у меня под ногами, словно большой игриво-надоедливый щенок. Это неизменно меня раздражает, поскольку мешает слушать шелест уютных, как привычка грызть фисташки, затяжных октябрьских дождей. Сухие метёлочки ковыля трутся о низкое небо, и воздух пахнет кофе и валерианой – первая смена с без пятнадцати шесть утра, когда не спим только я да уличные фонари.

Утром жить тяжело, зато вечера длинные и неспешные, как сельская жизнь. Вечером генерал сначала делает солдатам построение, потом пьёт чай с корицей и медовым пирогом, а ещё потом, в полночь, начинается комендантский режим и кончается горячая вода. Комендантский режим – это единственные пять часов, когда можно ходить по коридору, и под ногами никто не путается.

Потом полшестого приходит с газетами водитель, а ровно без пятнадцати Окада принимается фукать на фикус отстоявшейся за ночь хлорированной водичкой. Если подумать, Окада – это наша кукушка первого корпуса. С точностью брегета без четверти шесть он производит 15-20 фуков, в зависимости от процентов влажности погоды, и начинает пить зелёный чай с лимоном.

В архитектурном предпочитают бобовые растения и мелкую крапинку. Кучерявый мышиный горошек скоро вытеснит тружеников кальки и рейсшины из их экологической ниши, а ароматы питающихся бобовыми тружеников скоро вытеснят все остальные отделы с десятого этажа. У них даже курение запретили – боятся взрыва…

Но при всём этом эко дизайне, горшки генерала всё стоят пустые, как витрины колбасного отдела при прогрессивном социализме. Только в один, фасолечной расцветки, кто-то поздно ложащийся закопал пять мандариновых косточек. Хотя, может быть, это был и очень рано встающий, не знаю.

А вот вы – знаете, что если поливать цикламен циклопарафинами, то он мутирует в бутадиен стирольный каучук растительного происхождения с ярко выраженным вкусом цикория и седьмой валентностью? Если вы это уже знаете, задумайтесь над тайной происхождения пакетированного цикориевого напитка «Доброе утро», который никто и никогда не импортировал в Антинель из Ботсваны хотя бы потому, что в Ботсване цикорий не растёт.

Зато у входа на наш одиннадцатый этаж чудесно растёт лимонник, превращая окололифтовое пространство в сад с экваториальным привкусом. Желание побыть китайским мандарином (хоть кончиком ногтя на левом мизинце) и послужило поводом к расправе над стандартным освещением коридора – синими галогеновыми лампами. В тропическом раю не должно быть подсветочки а-ля местечковый морг. И вообще, нечего мешать растениям вырабатывать аденозинтрифосфорную кислоту! Думаю, эта надпись хорошо бы смотрелась на плакате в стиле окон РОСТа.

Потому что необходимо просвещать население, и на фоне всего этого встаёт вопрос: что хочет сказать общественности генерал ла Пьерр этими своими горшками?!

Мне удалось вчера подслушать, что из боярышника варят очень вкусное варенье, и что Теодор Коркоран жмот, потому что не даёт забирать домой банки из-под анализов, а последний майонез в стеклянных банках расхватали все, кому было велено сдать анализы. Да это же замкнутый круг какой-то получается!

А любимые цветы Баркли – это селёдка.

Клумба у крыльца полыхает огненными бархатцами и настурциями, а в душе живёт упорное желание жареных кабачков, гарбузни и Хэллоуина. Кстати о кабачковых: девушка, поедающая солёные огурцы прямо из трёхлитровой банки, ещё ничего такого не значит, если эта девушка – Эми Томпсон. Она вообще сама не своя насчёт пикулей и прочих корнишонов. Горшки генерала ей глубоко безразличны.

А мне нет. Потому что водитель предлагает посадить в них герань. Тоже мне, Мичурин! Герань в Антинеле?! (громкий фырк) Чушь какая…

========== Лоскут № 3 ==========

Апельсинный генерал

…Я вижу в людях всё, а генерал – всё хорошее. Какой-то ничем не оправданный константный оптимизм. Бледные антинельские девицы говорят, пряча ласковые улыбки в уголках губ: «Наше солнышко!» – и называют своих плюшевых медвежат Джерри. Для меня генерал похож на апельсин на моей ладони. Заводной апельсин с серебряным ключиком, механическая игрушка для тонких дамских пальчиков. Или просто оранжевый тропический фрукт, которые я так не люблю – предпочитаю искреннюю горечь грейпфрутов их обманчивой сладости и яркому облику.

Внешне всё выглядит отлакированно, празднично. И если мне вдруг надоест прятать себя среди теней и тайн Антинеля, то генерал ла Пьерр останется любим. По-настоящему любим, даже с новым титулом, даже с оставленным мною в наследство терновым венцом, даже с кровью на руках. Что простят ему – не простят мне. Никогда.

Иногда меня забавляет это словосочетание – «Что, если» (Imagine…). Его можно крутить бесконечно, как кубик-рубик, составляя всё новые и новые комбинации из исходных переменных. И при этом думать одновременно о многих разных вещах. Примерно вот так:

Дымок над чашкой с кофе складывается в заманчивые иероглифы, рассказывает свои сказки. Хирургическое семейство Гастон хочет работать над сердечной недостаточностью. Ненавижу, как д’Эспозито хрустит своими анисовыми леденцами. Сейчас зима, и Волн мало, и филиальщики носятся по городам и весям, собирая материал для Гончих, а энергии всё равно не хватает. Свет, свет, свет для химиков, а где его взять, если нет Волн? Деньги, я хочу много денег потратить на какую-нибудь совершеннейшую дурь вроде бактериологического оружия. Это куда интереснее, чем отдавать их куда-то за газ и за свет, и за помидорки для винегрета. До чего же много у меня бумаг на столе, до чего много у меня дел, и между ними вожделенной паузой ожидает чашка драгоценного напитка. Кофе, мой священный наркотик, моя пятиминутная ежечасная слабость и мой едва заметный, призрачный румянец на щеках…

За окнами крупными хлопьями падает мокрый снег. Прожив всего пару часов, он будет проклят злыми прохожими и испортит немало замшевых ботинок и сапожек. Но пока что – он ещё летит, он танцует для меня танго в темноте, и на душе так спокойно.

Я зачем-то отражаюсь в стекле. Безмолвная фигура с чашкой кофе в руке послушно повторяет за мной: «Каждый вечер – новый крестик на календаре, каждый вечер – новый шаг назад. Каждое утро – новая рана, каждое утро – новый шаг вперёд. Зачем я? Зачем я говорю с тем, кто ничего мне не ответит? Потому что боюсь ответа и знаю его: низачем».

–Низачем… – вздох вслух, стук чашки, шорох документов. Испуганная крыса, вьющая себе из бумаг гнездо, прячущаяся там от всего, что снаружи. От улыбчивого генерала, от бдительного водителя, от хруста Карловых леденцов и Нового года, к которому все готовятся с маниакальной одержимостью. Тщетно…

–Разрешите? – в дверь пропихивается запыхавшийся апельсинный генерал в синем мундире, и промокает лоб платком.

–Нет, – тихо, не поднимая головы. Золотое перо ручки замерло на точке для восклицательного знака, одного из трёх, после слова «Расстрелять». И после этого кто-то смеет говорить о моей полной неэмоциональности? Может быть, мне семь знаков рисовать?..

С первого раза простые слова из трёх букв генерал не воспринимает, потому что, как говорилось ранее, видит в людях всё хорошее, в том числе и во мне. Если ла Пьерр – заводной апельсин на моей ладони, то я – ? Осколок какой-то уже давно забытой лезвийной полуулыбки, архивная папка с приказами о премировании, горстка хороших минут у кофеварки и открытка с днём рождения и плюшевым медвежонком, которую на самом деле купил и подписал водитель. Может быть, что-то ещё, что было мною отринуто с презрением и брезгливостью, и что генерал (в отличие от меня) бережно сохранил в копилке своей памяти. Не знаю.

–Я очень прошу Вас, оставьте девочку жить. Всего десять минут нарушения комендантского режима, это так мало… У неё часы опаздывали, я проверял, – генерал мнётся у дверей, пока я рисую второй и третий восклицательный знаки.

–Нет, – ещё тише и ещё злее. – Если мне придется повторить это слово в третий раз, ла Пьерр, здесь станет на одного генерала меньше.

–Понятно, – Джереми коротко кивнул. – Разрешите доложить?

Очень хочется шепнуть «нет» и поднять взгляд, раздавив остроносым сапожком спелый сочный апельсин – брызги каплями ненавистного солнца во все стороны, хруст семечек, смятый стон…

Но я киваю.

Генерал рассказывает, рассказывает мне о том, что ускользнуло из цепких неводов моего внимания за этот день, и я вписываю в пустые графы своей картины мира эту информацию, раскладываю по полочкам, анализирую, рисую стрелочки и раздумываю над перспективами. Обычная рутинная работа, которую мне так неизъяснимо нравится выполнять. Гнездо свито, и пора натаскать в него новых бусинок, стекляшек, колечек…

–Значит, девочка всё же умрёт? – через два часа перехода вброд реки Антинельской жизни тихо спрашивает генерал. – Неужели Вам не жаль… я – мне так тяжело визировать такие приказы. Прошу, освободите меня от этой обязанности. Например, генерал Рейнборн мог бы…

Ногти глубоко впиваются в кожуру апельсина – я молчу. Ла Пьерр бледнеет и дрожащей рукой дёргает верхнюю пуговицу на воротничке мундира.

–Идите, – роняю я в никуда и встряхиваю рукой, чтобы лучше шли чернила, чтобы впечатать в очередной приказ свою никогда, никогда не подлежащую обсуждению и обжалованию резолюцию, окончательную, как сама смерть. Dixi. Я никогда не повторяю дважды – дубли бывают только в кино.

Время, снег, планы, мысли. Гаснут окна общежитий, стихают голоса и шаги, и лишь белые хлопья снега – замёршие слёзы ангелов – всё падают и падают на этот неблагодарный мир в попытке сделать его чище и светлее. Зябко и устало. Хочется закрыть лицо руками и спрятаться, уйти туда, за двери_стены_окна_ограды, стать снегом и больше не думать.

–Норд? – тихо окликает водитель, окутанный запахами кофе и шоколада с вишнями. Его голос режет меня, как битое стекло.

–Что тебе, Дьен? Дорес мье, – я еле выговариваю какую-то бессмыслицу, оцепенело наблюдая, как водитель расставляет на журнальном столике чашку, заварочный чайник, вазочку с какими-то конфетами, раскладывает подушки на мягком кресле, встряхивает и расправляет мой плед.

–Я Вам чая принёс, зябко, да и поздно уже, Антинель почти весь уснул, – улыбается водитель.

–Один хирург Баркли всё ходит с лунным видом, ждёт прилёта музы… Присаживайтесь сюда, я сейчас налью Вам чая. А конфеты из Кесселя, специально ездил…

–Не стоило, я не ем сладкое, – я резко встаю и ухожу в спальню, шарахнув по дороге дверью. Падаю на постель, впиваюсь ногтями в подушку, вжимаюсь в неё лицом, нервно кусая губы. Мне сейчас почти взаправду страшно. Мой тюремщик, только лишь притворяющийся перед местной общественностью водителем, никогда не оставит меня в покое. Да что ему нужно?! Чай, конфеты, ненавязчивая и искренняя забота в каждом жесте, в южном говоре, в карих глазах…

Что он видит, когда смотрит на меня? Я не могу понять. Да, наверное, и не хочу понимать.

–Норд?.. – он тихо стучит в дверь спальни, и я капитулирую, перекатившись на спину и слизывая кровь с прокушенной губы, не узнавая бессилия и обреченности в своем тихом голосе:

–Да, Дьен. Я не хочу чая. Будь любезен, принеси мне кофе покрепче.

–Сию секунду, – кланяется тень за стёклами и исчезает в пустоту и сумрак ночных коридоров. Снег продолжает своё безмолвное, завораживающее паление, лён простыней холодит и без того холодную кожу, по белому потолку скользят тени невидимых сосен.

Я лежу без движения и без сна, наблюдая танец снега и игру в интерференцию, неохотно размышляя о Дьене и кофе. Продолжая начатые мною «фруктовые» ассоциации, водитель – вишня, сладкая вишня с косточкой, которой можно задохнуться, обманувшись внешней сочностью и обещанием рая. Апельсины, вишни… просто терпеть их не могу. Грейпфруты и киви – вот мои настроения, вот мои счастливые минуты, лишённые вечного вопрошания «Зачем я» и вечных же пряток с зеркалами и чужими взглядами.

Я лежу и ожидаю рассвета, что оставит ещё одну рану на моей изрезанной душе, неумело сшитой вечерними крестиками на календарях. Кто-нибудь, как-нибудь… прошу, отпустите меня обратно во тьму и смерть. Пусть лучше Антинелем правит сладкий апельсинный генерал, а не моя искренняя горечь.

Добро пожаловать в ноябрь обратно

Нет худшего времени суток и состояния души, чем половина шестого утра ноябрьского понедельника. Кружевная шаль воскресного снега вылиняла и облезла.

По стёклам мышино шуршит мелкий дождик, и раскисает на газонах вчерашняя снежная сказка, вновь сдёргивая весь мир в нудные серые будни. Добро пожаловать в ноябрь обратно.

Встаю, распахиваю окно и с высоты одиннадцати с хвостиком этажей озираю просыпающийся Антинель. Холст, масло, кисть. Холод, грязь, сосны. Кофе, кома, очереди в душ. За освещёнными окнами общежитий мелькают невыспавшиеся тени.

Ветер такой сильный и резкий, что перехватывает горло. Я ещё немного стою у окна – пока почуявший усиками-вибрисами моё пробуждение водитель не зажигает свет в кабинете. Из-под двери, лаская и ластясь, приползает запах свежезаваренной арабики. Пора заводить тугую пружину дня и нажимать на спуск… В шестом, тюремно-военном корпусе проиграли зарю, и раскисающий снег расчертило квадратами света – включили основное освещение всего здания. Окада уже обфукал свой фикус и теперь цедит зелёный чай «сенча», пока жена доглаживает его белоснежную рубашку. Я люблю ритуалы и традиции – это значит, что всё идёт как надо, это меня успокаивает.

Не люблю внезапностей.

Касаюсь кончиком ногтя подставки сенсорной лампы и начинаю по кусочкам собирать мозаику под названием «директор института в Антинеле». Раньше это длилось час, а то и больше, а сейчас хватает пяти минут. Последний штрих – тёплый чёрный палантин на плечах, и можно шагать в воды, как выражаются наши СМИ, «бурной реки Антинельской жизни». Я уже давно подозреваю, что название этой реки – Стикс, но тактично молчу. Бумажная лапша – необходимый элемент питания каждого демократического общества. Это вам любой политдиетолог скажет.

–Доброе утро, – деликатно информирует водитель, благоухая вишнями. Сакура в цвету. В эти японские настроения вплетается аромат арабики, столь пряный и страстно горячий, что хочется упасть на колени перед столиком и возблагодарить небеса за этот дар. Рядом с чашкой скромно пристроилась парочка персиков и рогалик с варёной сгущёнкой, что несколько примиряет меня с водителем, понедельником и шестью часами утра. Водитель смотрит вопросительно, как собака под запертой дверью.

–Дорес кларо, – всё-таки бросаю я, грея ладони о невинно белую чашечку с кофе. Дымок с запахом Кордильерского рассвета щекочет мне ресницы и согревает кровь. – Можете быть свободны до одиннадцати, потом поедем на встречу с ректором станции «Кристалл». Профессор Карло д’Эспозито и его исступленная ненависть ко всему, что он не способен понять, плюс необоснованное самомнение, утомляют без малого половину Антинеля. Пора искать ему замену.

–Ясно, – поднимает глаза водитель, – позвольте спросить?

Я молча пожимаю плечом, повернувшись к окну. Здравствуйте, это Информбюро на проводе… неужели же я произвожу впечатление существа, знающего всё на свете?..

За окном неохотно просыпается день, серый от усталости и злой от холода.

–Скажите, пожалуйста, какой подарок Вы бы хотели получить на Рождество? Я боюсь ошибиться, так мало зная Вас, – сообщает водитель, скользя взглядом по моему отражению в стекле. Я ощущаю этот взгляд на себе, словно щекочущую лапками мохнатую гусеницу.

–Подарок на Рождество? – эхом лестничных пролётов повторяю я в лёгком оцепенении. Я, конечно, знаю, что есть такой праздник – Рождество. Венки из остролиста, колокольчики, Санта-Клаус, полосатые чулки у камина, ёлка с мандаринами на ниточках, красно-белые леденцы, снеговики, салазки и прочие санки с горки. Но мысль о том, что пространство этого праздничного мельтешения хоть как-то соприкасается с моим параллельным ему миром, абсурдна и вызывает лишь нервный смех. Я и Рождество, это как сатанинская месса на Пасху. Лучше даже не пытаться.

–Мне ничего не нужно, – отвечаю я спустя пять рассветных минут молчания и два глотка кофе.

–Не стоит беспокоиться об этом.

Водитель смущённо сжал губы, и в равной мере виновато и зло пожал плечами. Всё-таки признал своё поражение в очередной попытке залезть ко мне в душу поглубже и повыкинуть оттуда бережно накопленные мною, немногие сумрачные воспоминания, заменив их своими праздниками, улыбками и вишнями. Нет уж! Вы отняли у меня и так слишком много для того, чтобы требовать ещё и мою расползающуюся в руках, рваную душу. Перебьётесь.

Допив кофе и взяв с собой один персик, я стремительно покидаю кабинет в поисках великого клёцконосого хирурга Баркли: вчера ночью в голову пришло несколько интересных идей насчёт противоестественных скрещиваний лизоцима с химическими стерилизаторами, а также его облучения изотопами стронция. Непонятно, правда, куда можно будет пристегнуть полученные результаты, но в Антинеле у нас что главное? Процесс. А со всем остальным потом разберёмся.