Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Скучно. Вьюжит. У меня есть право хранить молчание. В ворота въезжает кавалькада сакилчей на своих пестрых даже сквозь метель гоночных машинах. Вернулся отряд капо Салузара. Солдаты капо тащат за собой стучащую зубами девушку в клетчатом платье и с белыми бантами.

Мандарины, которыми меня угостил Сао Седар, пахнут так сладко! Будто скоро лето какое-то. Не нужно мне лета, лучше поскорей бы ночь и тишина. Даже в собственной ракушке нет спасения от скуки. Бледненькая секретарша, осторожно улыбаясь мне накрашенным ротиком, приносит свежий, наспех накарябанный меморандум от Салузара, в который капо завернул для меня большую спелую грушу. Наверное, привез из того мира, в котором не скучно. И не вьюжит. Я ем сладкую грушу в кресле, забравшись в него с ногами, по рукам течёт душистый прозрачный нектар, и я вспоминаю те грустные подвальные лампочки, полные жёлтого густого сока. Надо бы навестить их. На грушевой обёртке левосторонним перекрученным почерком Салузара значится, что в клетчатом платье и с белыми бантами – Ирма Тоусон. Всё-таки найденная вторая дочь Кея. Надо же – еще и с бантами!

И все равно скучно, и все равно вьюжит. Ирму определили в лаборатории пятого корпуса, будут ломать ей генетическую память, потом отпустят на свободу, как ее младшую сестру Нельму.

В соответствии с моим распоряжением Ирме принесли горячий чай и мой плед – замерзнет ведь в своем клетчатом платье! Я же знаю, как это – когда холодно… Пока в пятом подключают аппаратуру и готовят анестетик, Ирма по-птичьи мелко отпивает чай по глоточку, и молчит, уставившись на белую муть из снега, ветра и холода за узким окошком, на котором бесславно погибает герань в треснувшем горшке. Потом говорит негромко:

–Вы ее поморозите совсем. Смотрите – листья желтые. Можно, я полью ее своим чаем?

–Можно, Ирма. Хотя ей уже все равно. Но вы полейте – вдруг оживет…

Простим себе присутствие здесь и сейчас, и сочувствие к этой Ирме Тоусон заодно с перемороженной геранью, которую та столь нелепо пытается воскресить своим горячим чаем. Но в Антинеле не приживаются ни герани, ни девушки с белыми бантами, ни… никто. В конце концов, в Антинеле останутся только одичавшие кошки Салузара, и – да! – дракончик Юккиюу из прачешной.

Некому, некому будет собирать упавшие лампочки, и варить из них грушевый компот.

Концептуалистический взгляд на расколок мира

Или не концептуалистический? Кому какая разница. Взгляд чёрных-чёрных глаз на излом времени. На самую милую из календарных примет. Я никогда не пойму себя.

Незнакомый город, искристый снег, искристые фонари, брызги шампанского искрами на снегу с искрами света… Гламур-перламутр-лазурь-бирюза и вечное небо над чужой жизнью. Глубина пустого парка. Почему-то очень одиноко. Длинное пальто с оттенком гангстерского шика, шляпа, тонкие сигариллы со вкусом капуччино. Мне до странности сильно нравится притворяться кем-то там еще, примерять чужие маски на своё пустое лицо. Змеиная привычка – менять кожу.

В глубине пустого парка кто-то нарядил пушистую мохнатенькую ёлочку. Теперь она смотрела на меня, кокетливо покачивая прозрачными бусами, и спрашивала: «Нравлюсь?». Ее сёстры, тянущиеся от старинной ратуши до неустановленного товарища на коне, и от неустановленного товарища на коне до Эстакады, завистливо вздыхали и шевелили ветками. Неустановленный товарищ на коне, небрежно держа поводья, презрительно смотрит свысока и указывает рукой в сторону Антинеля. Снег всё падает и падает, словно обсыпавшиеся с бархата праздничного неба блёстки, а неустановленному товарищу всё равно, и коню его всё равно, они же оловянные.

На соседнем фонаре сидит нахохлившийся сердитый воробей и очень неодобрительно смотрит одним глазом на товарища с конём. Имбирное печенье, покрошенное на тротуар, делает птичий взгляд на мир более весёлым. Или концептуалистическим. В общем, двумя глазами.

Потом из таинственных зимних шелестов заброшенного парка появляется лохматая собака с независимой походкой и похожим на флаг хвостом. Худые бока в колтунах, шерсть цвета засохшей крови, заносчивость во взгляде. Ошейника нет. Собака на равных садится рядом, вслушиваясь в населяющие парк шорохи, и задумчиво смотрит на ёлочку. Тёплые огоньки фонариков, жёлтые, розовые и белые, чуть дрожат от танцующего в них света, и словно бы боятся чужого прикосновения или безразличного взгляда. Ёлочка греется в этом счастливом сиянии.

Оловянный полководец брезгливо озирает сверху это странное зимнее трио: независимую собаку, уютную сияющую ёлочку, и директора научно-исследовательского Института.

Сытый воробей мстительно чистится у полководца на буклястой голове.

Именно так и именно здесь именно мы застаём перелом лет. Или он застаёт нас.

Концептуалистически, так сказать. С некоей оловянной неизбежностью, как замерший в окружении шептуний-ёлочек неустановленный товарищ из числа полководцев на вздыбленном коне.

Следующая страница с вырванным утром – клочки какие-то торчат.

Снежный лён простыней, отголоски праздничной канонады за высокими окнами.

В двенадцать секретарша Суббота производит торжественный внос кофе и пирога. День занят чем-то праздничным. На столе мерцает золотистым кружевом подаренная Лоэрри открытка: «Хоть Вы в это и не верите, с Новым Годом Вас, господин директор Антинеля!»

Сегодня весь день чай и вкусности, и под музыку Поля Мориа летит кружевная метель.

За окном девчонки из отдела теплоснабжения играют в снежки: мелькают между Антинельских новогодних сосенок пёстрые вязаные шарфики и пересыпанные искрами снега волосы.

Лоэрри сидит за спиной в моем кресле и пытается вязать крючком. Получается не очень, Лоэрри по-мопсячьи сопит и возится, подбирая под себя ноги в красных джинсах и полосатых шерстяных носках. Непонятно, зачем она пришла, но если пришла, пусть сидит, может, соберусь и поеду куда-нибудь, пить капуччино и слушать сказки про дракончика Юккиюу.

Хоть я в это и не верю, с Новым Годом меня, господин директор…

Комментарий к Лоскут № 9

…и вас всех с Наступающим, да ~

========== Лоскут № 10 ==========

Старое золото

Лето миновало, словно было лихорадкой, оставив после себя оспины загара, грустный смех девочек-сакилчей, фотоальбомы и полное изнеможение. Осенью дышит облетающий, умирающий мир, осень в каждом щелчке секундной стрелки, что, как усик насекомого, подрагивает на циферблате. Осень в печальных ивах, криках грачей, ледяной росе, молочном тумане, в высоком и ясном небе. Узкие ивовые листья выстилают узоры на мокром асфальте: они похожи на рыбьи скелетики, ёлочки, или ни на что не похожи, но всё равно красиво.

Корпуса смотрят на мир свежепомытыми стёклами, и в них тоже отражается золотое и синее, с легкими охристыми мазками, чёрным кружевным ажуром и чуть горчащим налётом ностальгии по всем предыдущим сентябрям. Сплошной Левитан.

В такой день – в такой прохладный, но солнечный и яркий, как ландрин, день – в такой сентябрьский день все работают, потому что четверг, и надо хоть до вечера продержаться. А уж завтра – вывалить на крыльцо с кукурузой, арбузом, чаем, круглым печеньицем «курабье», потому что после обеда в пятницу логично наступают выходные.

А сейчас – никого. Только на солнцепёке лежит белая с всякими разными пятнышками кошка Лиса Киса (на другие имена не отзывается) и лениво загребает лапой фантик с совершенно расслабленным видом умственно отсталой. Развалилась, дремлет, и на скачущих вокруг неё озорных воробьёв ну ни-ка-ко-го внимания не обращает. А они так и поверили! Один пытается взлететь с горбушкой в клюве – всё уже взлетело, а голова до сих пор внизу. Остальные смотрят с завистью и злобой и подбадривают чик-чивыканьем. Типа, давай, так держать, поднажми (чтоб тя кошка сожрала, когда грохнешься, скотина). До чего же воробушки вылитые сотрудники пятого корпуса. С краюшкой хлеба явно хирург Баркли.

Кошка надменно шуршит фантиком, и чёрный креп тоже шуршит – по гранитным ступенькам к двери в пятый корпус, за которой многоголосо гомонят: видимо, в самом разгаре замаскированный под какой-нибудь референдум обед вскладчину. Кого-то как всегда ощипывают. Кто-то как всегда Баркли. Он орёт и отбрыкивается. Как всегда.

Чёрные остроносые сапожки неуверенно постояли возле двери, пошевелили кошачий фантик (Лиса Киса утомлённо зевнула и закатила глаза), потом простучали каблуками по асфальту, и замерли возле чугунной оградки и задумчивой рябинки.

Неужели целый год прошёл с тех пор, как мы начинали отопительный сезон? Что-то не могу никак вспомнить, а мы его заканчивали?.. Наверное, должно быть.

Время кажется таким длинным, вязким, тягучим, словно зыбкие пески, и этот песок на стекле памяти сметает, смешивает, и всё становится неопределённым… Воспоминания, розы пустыни, не принадлежат никакому куску прошлого, они то дальше, то ближе, но нельзя точно сказать, сколько лет прошло с того момента, как…

Лечь бы на эти ржаво-золотые листья с тонким печальным запахом медленной смерти сентября, с моим запахом. Зарыться в них, притаиться по-кошачьи, и чтобы никто не вспомнил вдруг обо мне – хотя бы до вечера. От тишины, от пригревающего сквозь чёрной шёлк солнца, от сладковато-горького ветра с запада и листьев вокруг хочется навеки уснуть в этой осени.

Уснуть в сердце сентября – и пусть пески времени текут мимо меня.

Жаль, что сейчас нельзя. Наверно, в следующей жизни, когда я стану кошкой…

Полосатый шарфик

Секретарша Четверг, круглолицая девушка с волнистыми волосами, вяжет полосатый то ли носок, то ли шарфик. Он змеится через весь стол и шевелится, пугая сидящую рядом и нервно дёргающую ушами кошку. Девять вечера. Некое остаточное шевеление всё ещё происходит в районе площадки лестницы на одиннадцатый уровень. Директора корпусов планируют устроить Баркли тёмную после собрания.

–Наконец-то мы прекратим топтаться на месте, как курица над яйцами…

–Понятия не имею, о чём и чем думал генерал, когда решил отдать десятый корпус под лаборатории крови и оборудование волновиков. Видимо, надеялся, что волновики посбегают от Эми Томпсон и больше не будут выпендриваться насчёт собственного корпуса? Мы так вообще до сих пор нагло сидим где-то на голове у сакилчей, и никто не заикается даже…

(Это химик Теодор Коркоран – в его лысине отражается потолок с задумчивой лампочкой).

–Онкология – это поле, на котором жать – тракторов не хватит, а весь торт достаётся мистеру Алексу Клёцкину исключительно за его красивый нос!

–Идею подал вообще-то именно доктор Баркли, логично предположить, что именно он станет завотделом… Но никто не может точно сказать, кого Норд захочет увидеть на этом месте, и в этом всё дело, – влезла в мужской разговор поднявшаяся по лестнице очаровательная Линда Глебофф, и так сморщила веснушчатый носик на сигаретный дым, что все моментом покидали свои недокуренные пахитоски в противопожарный ящик с песком. На самом деле, песочек используется кошками Салузара, и тушить пожар им можно только в противогазе. Были такие прецеденты.

Как всё-таки скучно стоять на пороге, прислонившись виском к косяку, скрестив руки, и созерцать это… почкованье, бездна его забери! Четверг закончила то место червячного создания, где оно было цикламеновым, и теперь прикладывает к нему круглые клубки, пытаясь подобрать следующий цвет.

–Шоколадный.

Лёгкий толчок остроносого сапожка отрезает приёмную от перспективы административного коридора и гомонящих руководителей вокруг кошачьего песочка. Сразу делается уютно: герань, мягкая мебель, желтоватые бра-тюльпаны на стенах, бежевый с крапинками и полосочками ковёр, шорох вентилятора в системнике, мурлыканье кошки, запах кофе и духов секретарши. «Amarige» – да, я не могу запомнить их имена, но хорошо знаю, какими духами какая пользуется.

–Что? – Четверг испуганно смотрит круглыми серо-голубыми глазами.

–Подойдёт шоколадный. Потом белый, тёмно-вишнёвый, и снова цикламен.

Мягкая персиковая мебель с темными цветочками принимает в уютную глубину, кошка прыгает на колени, и сворачивается в клубочек. Громко урчит от удовольствия, когда её пушистую чёрную шёрстку задумчиво гладят и перебирают бледные пальцы.

Видимо, поняв, что полдесятого вечера отнюдь не разгар рабочего дня, и шарфик имеет право на существование, Четверг шумно вздыхает и несколько раз весьма энергично кивает – светлые волосы рассыпаются по её серо-голубой, в тон глазам, блузке с бейджем. Аманда Уэйн – вот как зовут Четверг.

–Спасибо Вам, – в порыве храбрости говорит Аманда, выискивая в общей кучке шоколадно-коричневый клубок. – Не хотите кофе, господин директор Антинеля? И ещё есть яблочный пирог, ну, «шарлотка».

–Да? – (очень странное название для яблочного пирога, вот что я имею в виду).

–Его просто впервые испекла женщина по имени Шарлота, она и рецепт сама придумала, – это разъяснение сопровождается появлением на журнальном столике кружки с мордочкой шарпея и яблочного пирога.

–Вот как, – (интересно, если я тоже придумаю рецепт пирога, и спеку его, как его назовут?).

–Угощайтесь…

Кофе со сливками по-венски, и сладкий, но с лёгкой кислинкой, яблочный пирог совсем одомашнили этот вечер с кошкой, шарфиком и геранью.

–Десять вечера, конец смены, вы можете быть свободны, – (а можете ещё немного повязать тут).

–Ой, да всё равно горячую воду дадут только через полчаса. Я лучше ещё посижу. Кстати, господин директор Антинеля, если Вы хотите… (шаг с обрыва в пропасть) …я Вам подарю этот шарф, когда его довяжу.

–О, спасибо. (На сей раз – не очень много слов и хорошее настроение на всю ночь).

Life got cold

Холодно. Так холодно, и так хочется горячего кофе. Ты лежишь среди ледяных льняных простыней в тёмной выстуженной комнате, словно в могиле. И над тобой не потолок с чердаком, не звёздное небо первой ночи октября, даже не тёмные воды снов – над тобой тяжёлая гранитная плита с твоим забытым именем и датами жизни и смерти. Как тогда, до начала…

Часы в кабинете издали протяжный писк – ещё один час минул.

В такой темноте моргай не моргай, ничего не увидишь. Пальцы нервно коснулись подставки сенсорной лампы: слишком уж сильна была иллюзия того, что вокруг холодный стылый склеп. Рассеянный белый свет заливает привычную и ненавистную комнату.

Холодно. Ледяные пальцы ложатся на усталые веки. Третьей бессонной ночи я не выдержу, достану из сейфа свой револьвер и загоню сразу все восемь пуль себе в висок, на котором вот уже столько лет не бьётся жилка. Если бы это ещё хоть сколько-нибудь помогло…

И остаётся просто неподвижно лежать на ледяных льняных простынях, без сил, без чувств, без желаний и без жизни, слушая, как уходят часы очередной ночи.

Можно встать, криво сунув ноги в сапожки и укутавшись в плед, и пойти сверять планировки новой лаборатории с тем, что там должно быть в реальности. Или доползти до кофеварки. Или накинуть плащ и выйти в льдистую, шуршащую листвой, чуть разбавленную неоновым светом ночь. Или зайти в гараж, а там уже за тебя решат, куда тебе надо поехать в чёрном бронированном Mitsubishi Lancer или в снежно-белом стремительном Lamborghini Murcielago.

Но усталость так сильна, что даже провести рукой по лицу кажется невозможным.

За окном раздался рокот двигателя, по потолку метнулись косые лучи от фар.

А потом, между первой и второй четвертями пятого, в дверь кабинета кто-то тихо, но весьма решительно поскрёбся. Наверное, заметили свет и смекнули, что я тут не сплю.

–Да, войдите, – чёрный пушистый мех палантина на вздёрнутых плечах, хромающая походка, недовольно и устало сжатые тонкие губы, ускользающий взгляд – всё это мимолётно и зыбко отражается в стеклянных дверцах шкафов, пока я иду к двери. И гадаю, какой же это самоубийца осмелился постучать ко мне в четверть пятого утра.

По ту сторону двери обнаружилась совершенно посторонняя девушка. Она тут же шарахнулась от меня назад в коридор, побледнев, и вцепилась в круглую брошечку на воротничке.

–Простите меня, – шёпотом сказала она, отводя глаза, – должно быть, я слишком рано… Дело в том, что Диана Монти серьёзно заболела, и сегодня я буду её заменять.

–?.. – я молчу, опираясь плечом о косяк. Проснувшееся любопытство к Антинельской жизни не даёт одним звонком на мобильный вызвать службу безопасности и устранить девушку как явление.

–Сегодня суббота, – объясняет она, уставившись на носки своих кошмарных, побитых туфель.

–Вы сегодня будете моим секретарём? (Кивает). Как ваше имя? (Суббота II. Ха-ха.).

–Соланж Санберри, господин директор Антинеля, – девушка крепко стиснула свой кружевной воротник. Она была круглолицей и некрасивой. Мышиного цвета волосы закручены на затылке в тугой пучок, никакой косметики, щёки в оспинках, а брови такие светлые, что их на лице вообще не видно. И одета в нелепую блузу с высоким воротником, юбку до щиколоток и эти кошмарные туфли без каблука. Ногти на дрожащих, вцепившихся в брошку пальцах явно ничего не знают о маникюре. А в голосе – страх.

–Сообщаю, что ваш рабочий день начнётся через полтора часа. Пока вы можете быть свободны.

Я уже берусь за створку двери, когда Соланж внезапно вскидывает круглые, неожиданно яркие, как берлинская лазурь, глаза, и в отчаянии смотрит на меня.

–Простите, господин директор Антинеля, не хотите ли… Я подумала… Я вот вам принесла… Кофе и ещё вот позавтракать. Хотя ещё, наверное, рано… Простите, простите, умоляю вас! Мне не следовало этого спрашивать! Теперь вы…

Соланж вздрогнула и, закрыв лицо руками, расплакалась. Слёзы текли меж её пальцев и падали на ковролин между нами круглыми тёмными пятнышками.

–Так, прекратите рыдать и давайте ваш завтрак, – мой голос неожиданно для меня прозвучал как звон разбившейся о гранитный пол хрустальной вазы, холодно и резко.

–Если вы внимательно читали Устав, то должны знать, что для всех лиц, работающих на одиннадцатом уровне административного корпуса, комендантский режим не имеет реальной силы. А ещё вы наверняка в курсе, что в должностные обязанности секретаря, в числе всего прочего, входит и приготовление кофе. Это вас успокоит?

–Я… простите, господин директор Антинеля, – с несчастным видом сказала Соланж и бережно взяла со стола в приёмной поднос с чашкой умопомрачительной, обжигающей арабики, и горкой блинчиков с мёдом. – Это я сама напекла. Я просто люблю печь блинчики. У меня хобби такое… кулинарное.

Она испуганно и заискивающе улыбнулась, стиснув край подноса так, что побелели ногти.

–Поставьте на столик. И, раз уж пришли, возьмите сразу планировки, напечатайте к ним замечания, а когда придёт Длинный… пардон, Андре из архитектурки, отдайте ему всё. До десяти часов утра прошу меня больше не беспокоить.

(Сейчас наглотаюсь крепкого кофе, чёрного и огненного, способного расплавить даже котлы в преисподней, согреюсь, наконец, и займусь этой онкологической лабораторией).

Соланж протиснулась мимо меня, сжавшись и старательно отводя взгляд. Опустила поднос на стол и тут же бросилась вон из кабинета, вцепившись, на сей, раз в юбку. Мой оклик застал её уже возле стола. Соланж обернулась – в её ярких, аквамариновых глазах застывал мертвенный ужас.

–Часов в десять принесите, пожалуйста, ещё кофе. Такого же. Мне нравится такой кофе.

–Конечно, господин директор Антинеля, – вымученно кивнула Соланж, отводя глаза.

Захлопнулась дверь, в очередной раз пискнули часы, кофе растёкся по венам огнём, и уже на третьем листе «Pelican» выпал из пальцев. Уснуть… и не видеть снов.

Кларитин и валерьянка

Вот что – надо бороться с падающей на мир осенью. Эта мысль посетила меня четвертой бессонной ночью под созвездиями ледяного неба и рябиновых ягод. Во всём огромном здании Антинеля горело только семнадцать окон, в том числе и в приёмной директора. Интересно, кому это там не спится?.. Тёплое, жёлтое окно с белой кружевной шторой, рассеянный полусвет бра-тюльпанов на стенах, на подоконнике виднеется контур герани в горшке и кошка, которая сидит и сосредоточенно моет лапкой усы.

Странное осознание того, что Антинель стал для меня чем-то вроде дома…

Вообще само по себе странно: сидеть высоко над остывающей землёй в сплетении рябиновых веток, качать остроносыми сапожками, считать окна и улыбаться левым уголком губ.

От асфальта, нагретого за день, поднимается вверх тёплый воздух, щекочет звёзды, и они смешливо подрагивают в бархатном небе цвета индиго. Новолуние. По фронтону котельной тихо крадётся чёрная кошка Маркиза, наивно полагающая, что её никому не видно. В общежитии четвёртого корпуса кто-то в освещённом окне, распахнутом в ночь, стоит и развешивает на натянутые под подоконником верёвочки мокрую одежду. Надо же, в половину третьего ночи постирушкой развлекаться…

Впрочем, завтра воскресенье, можно рано не вставать.

Чуть позже подкованные каблуки сапожек цокают по выложенной гранитными плитами дороге к чёрному ходу в старый флигель. Навстречу попадается напуганная, но решительная девушка в коротком халате с незабудками, в тапочках и со светлым мелированием в растрёпанных волосах.

–Ой, извините, – обращается она ко мне, щурясь в осенней темноте, еле рассеянной светом из окон лестничных пролётов, – у меня котёнок сбежал, перс, беленький такой, с пятном на носу и в ошейнике с колокольчиком. Его Кларитином звать. Я на первом этаже в общаге живу, вот он и улепетнул в фортку. Ой, а вы почему в комендантский час не в здании? Мне кажется, у нас будут крупные неприятности, если нас засекут… Так видели вы этого поганца, или как? Может, вдвоём мы его быстрее найдём? Я без контактных линз почти не вижу в такой темнотище, одни пятна какие-то расплывчатые…

–Пойдёмте. Я знаю, где может быть ваш Кларитин.

Мы огибаем флигель и оказываемся под окнами лаборатории крови.

В цокольном этаже старого здания хранятся медикаменты и расположен аптечный склад, в который ведёт крутая лестничка. У запертой двери склада сидят и стонут на разные голоса десятка два пёстрых кошек. Где-то в этой куче позванивает и колокольчик на ошейнике белого котёнка.

–Обычно, когда вечером со склада уходит последний сотрудник, он насыпает кошкам на ступеньки валерьянку, – объясняю я. – А вчера, в субботу, им отгружали товар, все заморочились и оставили кошек без ежевечернего удовольствия. Вот они теперь и убиваются по валерьянке: она внутри, а они снаружи!

–Ой, спасибо вам огромное! – девушка за шкирку добыла своего Кларитина из общей пёстрой кучи и прижала к животу. Белый котёнок тут же вцепился в её халатик всеми коготками и громко заурчал от удовольствия. – Спасибо. Может, заглянете ко мне? Чайник там, наверное, на плите взорвался, ни одна рожа ведь не поднимется посмотреть, что на кухне происходит. Всем всё пофиг. Соседка из сто второй вообще мой сахар спокойно в чай клала, на меня не реагируя. Типа, если на столе стоит, то это значит всехний. Правда, я потом попросила у подружки из седьмого корпуса борной кислоты, и в тот сахар раздора щедро сыпанула… Больше по моим вещам никто из соседей на шарится! Ну что, пойдёмте чай пить?

–Нет, извините, но… я не могу принять ваше предложение. Мне очень жаль.

–Да, жалко, – девушка загребла тапочкой прелой осенней листвы. – Как вас зовут хоть? Меня, например, Лайма. О, а вон и моё окно, открытое, я ведь прямо в него за котёнком и вылезла.

Мы очутились возле четвертого корпуса и теперь шли вдоль кирпичной стены с грязными дверьми и спящими окнами к Лайминой комнате, где горел розоватый стеклянный плафон с цветочным узором.

–Теперь мне нужно идти, – говорю я тихо, не отвечая на вопрос Лаймы.

–Удачных вам выходных. И будьте осторожней с комендантским часом – в следующий раз может так не повезти…

Про новую Среду

Холодный сегодня день. Тёмно-серое небо хмурится каким-то своим мыслям, и птицы испуганно попрятались от его взгляда под карнизами и в чердачных окнах. Резкий ветер тащит в небытие отчаянно цепляющиеся краями за асфальт рыжие кленовые листья. Кровавыми кляксами на дорожке – давленые рябиновые ягоды. И, хотя батареи веют жаром, как полуденные аравийские пески, хотя плечи укутывает чёрный шерстяной палантин, всё равно в душе холодно.

Все ходят, как голуби – съёженные и нахохлившиеся. Это предчувствие долгой, долгой зимы…

Этой холодной ночью с ветром, рвущим из петель форточки, умерла сероглазая, коротко стриженная темноволосая секретарша Среда. Смертельная доза анестетика…

Она ушла вслед за ветром, не оглядываясь, и кто-то её жалеет, а кто-то завидует ей.

«Почему? Почему? – я сижу в своём уютном кресле, укутавшись в палантин, скрестив ноги, и смотрю на своё зыбкое отражение в стёклах шкафа. – Почему ты так поступила, Среда? Кто причинил тебе боль настолько сильную, что вся жизнь потеряла смысл и свет, стала пустой и ненужной, как перегоревшая лампочка – кто? Ты мне не ответишь, почему и кто, ты мне не ответишь, Среда…».

Приоткрывается дверь, и в кабинет робко протискивается серая от страха и недосыпания Соланж Санберри. К ней должен был зайти генерал ла Пьерр и передать, что я вызываю её.

Свободные выводы о первопричинах, сделанные Соланж по дороге сюда, явно не были утешительными. Воображение – вот что действительно губит людей.

–Присаживайтесь. Ставлю в известность: с данного момента вас переводят на должность моего секретаря с дежурством по средам. График работы стандартный, с шести утра до десяти вечера. Документы оформите в отделе кадров.

Соланж затравленно смотрит на свои старые, побитые, облезлые туфли на низком каблуке, потом выговаривает тихо-тихо:

–Да, я всё сделаю, господин директор Антинеля. Простите, я могу идти? Дело в том, что через час мы будем прощаться с Дайрин, извините, я хотела бы быть там…

–Не понимаю я этого, – фраза звучит резко и сердито. Листья на ветру.

–Вы просто не знаете. Она моя соседка… была, – Соланж стиснула зубы и вцепилась ногтями в юбку, скрутив в себе рыдание. – Она полюбила… одного человека, просто боготворила его, а он ходил мимо, как будто Дайрин какая-то вешалка. Всего лишь однажды, после банкета, переспал с ней, и выкинул её потом прочь, как мусор. Дайрин была… не в себе после этого случая, пока не узнала, что у неё будет ребёнок. Это известие словно бы вырастило ей крылья, вернуло к жизни. Она такая, Дайрин… Захотела поделиться с тем человеком своим счастьем, а он… назвал её дурой! И заявил, что насильно уложит её в пятый корпус. Что ребёнка он уничтожит. Что у него жена и карьера, и ему не нужны… выблядки…

Соланж вздохнула сквозь стиснутые зубы, встряхнулась, словно осознав, что у неё хватит душевных сил вытерпеть, подняла голову и посмотрела на меня в упор. Где-то в глубине её полных слёз лазурных глаз пряталась жестокость. Холодная и беспощадная.

–У Дайрин после этого разговора случился выкидыш. Она прорыдала весь вчерашний день и стихла только к вечеру, – невыразительно продолжила Соланж.

–Я думала, что Дайрин успокоилась и уснула, а она… убила себя. Это я нашла её. Я.

–Соланж, послушайте сейчас меня очень внимательно, – пальцы поправляют съехавший с плеча тёплый палантин, дотягиваются и легко касаются руки девушки в жесте утешения. – Я предлагаю вам свою помощь, Соланж. Хотите?

–Спасибо, господин директор Антинеля, – ровным тоном обратилась ко мне Соланж, немного помолчав, и вежливо склонила голову. – Я слышала о вас много всякого. Что у вас нет сердца. Что вы способны убить за неверно выбранный тон или заданный невовремя вопрос. Что вы не любите никого, даже себя – потому, что просто не умеете любить…

–И это так.

–Но, при всём при том, вы способны понимать… – голос Соланж угас до шёпота.

–И это тоже так.

Я с трудом встаю из кресла – сегодня, к перемене погоды, все старые переломы, все старые шрамы болят, напоминая о том, что не хочется вспоминать.

Где моё привычное изящество в этот холодный ветреный день?..

–Антициклон, – с пониманием говорит Соланж; тоже встаёт. Подходит к окну, сдвинув тяжёлую гардину, и наблюдает, как неистовствует в паутине проводов колючий ветер. Писк открываемого сейфа, глухое лязганье затвора патронника, щелчок взводимого курка… Соланж оборачивается и молча, как-то даже рассеянно, смотрит в чёрную дыру наведённого на неё дула пистолета. После стольких лет в Антинеле я могу с закрытыми глазами попасть бегущему человеку на дюйм выше места входа аорты в сердце. Я помню, как вишней стекала с вечно холодных пальцев чужая кровь и, смешиваясь с очень горячей водой, закручивалась над сливом раковины розоватой воронкой.

Я помню, как ломались и воском таяли пойманные на мушку люди, ещё вчера наивно считавшие, что они могут спокойно смотреть в лицо смерти. Я помню, с каким недоумением некоторые, уверенные в своей непогрешимости, слышали этот звук взводимого курка. Я помню, как отдаёт в левую руку при стрельбе.

Но я не могу вспомнить, чтобы кто-то улыбался мне…

Соланж с улыбкой смотрела на меня, и её аквамариновые глаза ярко блестели.

–Спасибо, господин директор Антинеля, – сказала она. – Теперь я знаю, кто такая на самом деле эта девушка по имени Соланж Санберри. И знаю, что эта девушка ничего не боится…

–Позже поблагодарите. У вас ведь есть только час до церемонии… Держите! – я протягиваю ей «Berett’у» рукоятью вперёд. – И совершите то, что считаете нужным. Я даю вам свободу и право судить. И жду здесь вашего возвращения – столько, сколько потребуется. Удачи.

–Да, да, теперь я знаю! – Соланж с солнечными зайчиками в аквамариновых глазах протянула руку. – Знаю, на что я действительно способна. И я знаю, что вы действительно только внешне похожи на человека, Норд – создание без сердца, без жалости, и без чувств иных кроме, пожалуй, константного абстрактного любопытства ко всему, что случается с нами. Но… вы действительно… умеете понимать.

–И это есть Истина.

Хлопок двери. Сквозняк заставил поёжиться под чёрным шерстяным палантином. Любовь делает нас зависимыми, беспомощными и слабыми. Ненависть – даёт силы жить. Старые шрамы всё болят, и вой ветра за окном режет ножом, словно память.

Соланж произнесла почти Истину. Я умею понимать – всех. Но только не себя. Да и зачем?

Мне хватает и чужой жизни – раз своей у меня больше нет.

Новая Среда.

Комментарий к Лоскут № 10

Тепло и холод. Новые лица. Надеюсь, что-нибудь приглянется из этих лоскутков…

========== Лоскут № 11 ==========

Деловое и не очень

С утра в душе пустота и усталость, как в покинутой ракушке. Пасмурное небо с клочьями облаков нависло над крышей и давит, давит собой, словно серое от старости глухое ватное одеяло. За окнами всё тусклое, только по-прежнему кроваво пламенеют рябиновые ягоды, да обретается возле гаражей полосатая кошка, гоняющая по дорожке шуршащую фольгу.

Здесь тепло, а в седьмом корпусе полетела система отопления: в подвале сорвало вентиль на трубе с горячей водой. Поэтому в анатомичке финская баня, а в лабораториях – льды. Я уже давно не удивляюсь тому, что летнюю профилактику здесь принято начинать в районе дня Благодарения, и все считают это вполне нормальным. Главное – здесь, у меня, тепло…