Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Вместо ответа я вынимаю из кармана джинсов квадратный тюбик помады с розой на крышечке, подкидываю его в ладони. Дьен смотрит долго, долго; потом говорит с совершенно не вяжущимся с его словами выражением детского восторга на смуглом лице:

– Вот этого-то я и боялся, милорд… – и быстро уходит, оставив мне полстакана апельсинового сока и тридцать куболитров сумерек.

17:57. Поздно любить.

Юла. Ликёр. Гамбит.

Девятнадцать-десять. Гвардейцы и белошвейки.

Местом лобовой атаки оказался лобби-бар – жужжащий улей, истекающий мёдом золотистого света и сладких ликёров. Меня привел туда запах вереска. Гоняя по круглому бокалу «Bushmills malt» и бездумно дымя сигариллой, я созерцаю весь этот мирок, похожий на запущенную по своей сложной орбите юлу. Никто не думает, что будет, когда закончится завод… важны лишь свист воздуха и перехлёст разноцветных полосок-жизней на боках волчка. Эти полоски похожи на пастилки, а может быть, на детские мелки. Хочется прижать пальцем веретено юлы, чтобы рассмотреть их как следует. Маленькая прихоть господина директора, да…

– Вечно натянутые струны рвутся раньше срока, – мягкий альт старинной скрипки, запах молока и мёда. В бокале отражается хитрая лисья мордочка с волосами того же непокорённого оттенка, что и мои – разве что с лёгкой золотинкой, словно от садящегося летнего солнца. – Почему бы не раскрутить колки на грифе? Хотя бы на час, всё равно смычок дня уже не коснётся струн души…

– Нет. Ибо всегда обязательно наступает такое состояние, как «потом».

Я ставлю бокал и оборачиваюсь, добровольно ловясь в плен ониксовых зрачков – тёмных бусин на дне золотисто-зелёных лесных озёр.

– И меня не прельщает перспектива при последующей настройке закрутить колки слишком слабо – или перетянуть так, что струны лопнут…

Мы смотрим друг на друга, взаимно прицениваясь. Она не похожа на тех, других, вовлечённых в круговорот белизны, ласковых шёпотов и порханий. Изысканное вино из слив муме, припасённое специально для фарфоровой статуэтки с ледяной тьмой за стёклами тонированных очков.

– Каждый из вас по-своему хорош. Как… разные сорта алкоголя. Кирш при галстуке. Красное монастырское вино из Прованса,. Совершенно безумная «отвёртка» с кудрями. «Баккарди Блэк» в мундире. Мы… мы по-честному, – зачем-то сказала она, словно оправдываясь.

Она помолчала и, поймав ещё не вылетевшую птичку непременного вопроса, тихо добавила:

– Полынный абсент, полынья…

– Девушки не должны пить алкогольные напитки. Даже желать их. Это признак распущенности нравов и неспособности к самодисциплине.

Я с треском ломаю плитку шоколада и ход беседы. От хруста фольги девушка невольно морщится, делаясь ещё очаровательнее. На переносице – россыпь светлых веснушек, словно она нюхала рыжую лилию и перемазалась в цветочной пыльце. Спрашиваю почти весёлым тоном:

– И как же Вас зовут, дочь Евы?

– Перри Ксанаду, – просто и легко отозвалась она, вынимая из сумки пачку золотистых дамских сигареток, и сосредоточенно размяла одну из своих пленниц в пепельнице. Своеобразный ведьмин реверанс в сторону святой инквизиции: пожалуйте, я могла бы быть одной из вас, кабы не тяга к полёту… Я понимающе улыбаюсь, откидываясь в плюшевую дружелюбность кресла. Бдительный бармен, весь в блеске гламура и бриолина, немедленно повторяет и смотрит с изумительной смесью заискивания и наглости. Перри выразительно потирает кончики пальцев, я хмыкаю:

– Йенс Залатцки, – и кладу в рот дольку восхитительного солёного шоколада.

Молчание провисает оборванным проводом под напряжением. Я постепенно начинаю скучать: Перри Ксанаду, кажется, не имеет ровным счётом никакого понятия о сицилианской защите. Жаль, когда всё слишком просто.

– Я не прошу ничего, … Норд, – обратилась ко мне Перри с подкупающей искренностью. Голос у неё едва заметно трепетал, словно крылышки зависшего над медовой орхидеей колибри. – Я Вам не лгу… это магнитное притяжение, элементарная физика – и ровным счётом никакой химии.

– Искренняя вера говорящего в свои слова делает истиной любую изощрённую ложь, дитя моё.

Я касаюсь пальцами персиковой щёчки с лёгким пушком; между нами проскакивает золотистая искра. Перри встряхивает, она почти ловит мою руку – чтобы остановить? чтобы оставить?.. – но пальцы уже скользят дальше по изгибам изящного скрипичного тела с рассеянной холодностью профессионала.

Вензеля личной подписи господина директора – не на деловых бумагах, но на смугловатой коже с этим нежным, абрикосовым пушком и тёмным крапом родинок… Да.

– Вы не просите, Перри, Вы предлагаете… n’est ce pas? – я склоняюсь к ней, почти касаясь губами губ. Голову шальной пулей пробивает мысль отведать этого ликёра и сыграть на этой скрипке своё коронное furioso, от которого рвёт дыхание, и шар земной, разгоняясь, слетает с оси…

Но тихое клацанье крышечки тюбика с помадой в кармане джинсов приводит меня в чувство – точнее, в обычное бесчувствие. 220 на себя, и всё.

– Вряд ли Вы когда-либо слышали слова отказа, Перри Ксанаду… так вот, я буду у Вас первым.

Взгляд её золотистых глаз перепуганно метнулся вверх-вниз, ударился о металлические прутья решётки подтекста – и погас, словно кто-то резко выдернул штепсель из розетки. Выговор с занесением, возможно даже, потеря работы и «волчий билет» – всё это промелькнуло на дне чужих зрачков тёмными хищными рыбинами, плеснуло в отчаянном и дерзком вопросе:

– Вам что – вообще не нравятся девушки, господин директор Антинеля?..

– Минус один… по Кельвину, – небрежно бросаю я через плечо. И, подтверждая мнение о себе, как о существе совершенно асоциальном, достаю красную помаду с ароматом роз и рисую себе на левой щеке сердечко – как раз на тёмной родинке. Раз уж настоящего у меня нет.

Встаю – и слышу вслед тихое:

– Вы даже не представляете, господин директор Антинеля Норд, как я завидую… ей. Никогда не сможете представить…

Прерывистый глубокий вздох. Шелест подрезанных в модном салоне крыльев. Цоканье острых каблучков по осколкам Хрустальной Девичьей Мечты, одной на всех…

A l’amour comme a la guerre, моя милая леди.

Двадцать ноль ноль. И две тысячи лет война, война без особых причин…

Опознание. Эльба. Деление в столбик.

Двадцать два.

Две трети пути до собственного распятия уже пройдены, и сейчас возможно всё. Зыбкая дрожь ночного окна в конце коридора, где я ванильно курю на подоконнике с чашкой кофе, на которой буква N означает вовсе не меня.

Одиночество после пятой сигареты оказывается порвано звуком шагов.

Я оборачиваюсь к неспешно идущему по коридору молодому мужчине, недовольно кривя рот – и узнаю его сразу, влёт, по особому сорту безумия. Он, как и я когда-то давно, был единственным, кто выпил на этом пиру Брунгильды противоядие в виде другого, ещё более убийственного яда…

Строгий синий костюм. Заколка для галстука в виде лямбды. Полные ненастного неба, ненасытные голубые глаза. И шрам, делящий пополам его правую бровь и всю жизнь – метко, метко судьба стреляет, редко, редко не попадает… «Я не твоя подруга», – вспомнился мне в полутьме коридора тот влажный, бархатный волчий шёпот, от которого пахло миндалём и мёдом, и мир содрогнулся в последнем выдохе перед полной нирваной. Соскальзываю с подоконника, бросив сегодня ночью кофе и сигареты, и иду навстречу, поймав взгляд взглядом. Честно. В упор.

– И ты, Брут, – говорю я через метр коридора, не боясь этих светлых глаз под детски лохматой, какой-то пушистой чёлкой. – И ты… чуть меньше года, чуть больше вечности – я знаю. Верно?

– Ч… то? – переспрашивает он недоверчиво и слегка скалится набок – голодная улыбка. Неделя без кофейной пенки, что поднимается над джезвой и бесстыже выкипает на белые простыни… Я могу прочитать его тело кончиками пальцев, закрыв глаза, словно шрифт Брайля. Каждое его е2-е4, каждую улыбку post scriptum. Ему не нужно объяснять, что хранишь шрамы для того, чтобы помнить.

– Не что, а кто, – поправляю я его и волосы, словно стоя перед зеркалом «Если»: если бы я убил тогда Ажана Салурри… Помолчав, спрашиваю тихо, – вы когда-нибудь думали, насколько сильно крёстной фее хотелось бы стать одной из тех, с кем происходят чудеса?

– Я вас не понимаю.

Сказал, как отрезал. И всё он понимает, но ждёт брошенной мною перчатки в виде двух слов, оставляющих на губах привкус крови с шоколадом:

– Аннет Лоу.

Скачок напряжения в сети, канонада горячего стекла взорвавшихся ламп, запах горелой изоляции. Руки в кулаки, ногти в ладони, пуля взгляда навылет и хлёсткое, как пощёчина: «Ты!».

– Вы, – опять поправляю я; белые брызги моего холодного голоса на его многочисленных, второпях, помарках. – Мы ещё не знакомы, вообще-то.

Он некоторое время глотал молчание, словно кефир с похмеля. Было слышно, как в голове у него шуршали перебираемые фотоотиски её рвано-развязных рассказов о себе в поисках нужной карточки. И вот наконец – бледное лицо в венце из сосновых ветвей, с пометкой «Адресат выбыл».

– Норд, – утверждает он, щуря углы глаз и опять зачем-то улыбаясь. Меня едва не передёргивает от этой улыбки. Голос такой, словно его когда-то давно разбили на осколки и потом тщательно склеили, но получилось что-то иное, новое. Не такое.

– Господин директор Антинеля… Ха. Ха-ха! Как это я сразу не сообразил, на кого тут разложено всё это минное поле с табличками «Мин… нет», слышал же от Залатцки это имя… Норд.

– Как видите, у меня большой опыт… игры в сапёра, – я морщусь, когда до меня долетает сдавленное «А-а-ах» из какой-то комнаты, и вижу, как он морщится тоже. Презрение к фальшивой фольге и томным вздохам за стеной впиталось в нашу кровь через кожу кофейным нектаром одного и того же смуглого тела, не принадлежащего никому – лишь ей одной. Аннет Лоу.

– Пойдёмте в лобби, – предлагаю я. Мне до дрожи в пальцах хочется закрутить этого парня в тиски – и выжать из него любовь Аннет, всю, до последней капельки. Смешать с ледяной водкой и, не взбалтывая, выпить всё в один глоток на вдохе. А потом лежать на спине и отражать глазами небо, уже никого, ничего не желая.

– Впереди многие километры ночи, а мои волосы всё ещё пахнут кофе холодными утрами…

– Странный ты, – нынешнее брезгливо смотрело на безнадёжное ретро из его почти прозрачных голубых глаз, но он всё равно не мог ни ударить, ни уйти – пока я не отпущу.

– У меня завтра важные переговоры с Залатцки, мне нужно хорошо отдохнуть, а не… – он не договорил, прерванный очередным глазированным до безобразия стоном, и передёрнул плечами. Вид у него был, как у памятника, обнаружившего наличие в этом мире таких существ, как птицы.

Потом, как будто через силу, преодолевая обезумевшую гравитацию, он протянул мне руку.

– Димитрий Шевре, НИИ Цветограда, кафедра физической химии.

– Вы выучили наизусть текст со своей визитки? Это так трогательно… – я мило приподнимаю брови, пожимая его сильные пальцы и невольно любуясь яшмовой запонкой в манжете. На ободке блестит золотистая искра – та самая, которая зажигается в глазах Аннет Лоу, когда тягучей смолой она плавится в горниле его рук, борясь за каждый вдох. А этот маленький бог плодородия, сын кудрявой Деметры, прячет её в крепкий мешочек сердца – моё, не отдам… Как жаль, что нельзя дважды войти в одну и ту же смерть. Как жаль, что мне нечего продать дьяволу…

– Ума не приложу, как ты стал директором, – Шевре меряет меня взглядом, все мои кое-как сшитые из лоскутов сто семьдесят сантиметров без сантиментов – и отшатывается, слыша тихий, придушенный смех, в котором нет ни капли веселья.

– Вы действительно никогда не догадаетесь, Димитрий, – говорю я с неизбежной горчинкой, и пытливо всматриваюсь в подлёдную жизнь его арктических глаз. Он настолько пропитан Аннет, что она сочится у него из пор. Кажется, проведи ногтём по его коже – и на ней выступит кофе.

– Идёмте же. Там хотя бы не будет этого порнографического саундтрека к нашим полуночным беседам…

– Я от натуры галантен, но здешние кхм… м-м, леди это качество явно путают с вожделением, – отозвался Шевре, первым делая шаг к лифту. Есть. Молчаливое перемирие на Эльбе подписано бесцветными чернилами невесомой общности. И теперь я ночь напролёт буду слушать эхо чужой любви, которая могла бы быть моей – если бы не алая помада сорок пятого калибра и не сакилчева нить, обернувшаяся поводком…

Двадцать два сорок пять. Цифры, которые ничего не значат.

Двадцать три ноль три. Номер тёмной комнаты, в которой можно до бесконечности искать Норда в чёрном, ибо его там нет.

Снова лобби; Димитрий в качестве предстартовой подготовки методично раскладывает на столе мобильный телефон, ключ-карту от номера, кредитку, мои сигареты, пустую пока пепельницу и фирменный местный блокнот с неизбежно немоей N. Я приношу два бокала арманька от бара, ставлю стекло на стекло и опускаюсь в кресло, издавая подбадривающее молчание: своего рода ментальный ультразвук. Димитрий долго не выдерживает: скопившаяся снаружи ночь давит нам обоим в виски, требуя выговориться. Взяв бокал, Шевре медленно и негромко говорит:

– Вначале я, скорее всего, был туфли.

– Интригующий почин… …

–Не перебивай! – немедленно огрызается Шевре: ребёнок, который изо всех сил сосредоточенно пытается построить пирамидку истории из непривычных кубиков-слов. Я молча прикрываю глаза в знак того, что больше не буду. Димитрий некоторое время гоняет по кругу, по кругу в своём бокале золотистый арманьяк, потом с усилием трогающего с места товарняка продолжает:

– Знаешь, когда девушка видит в витрине туфли, о которых мечтала? Она ходит, ходит на них смотреть каждый день, трогает пальчиком, со всех сторон изучает. Её уже начинают узнавать продавцы. Но перед тем как взять свою мечту, их нужно примерить и немного в них походить, чутко прислушиваясь к своим ощущениям. К Новой Себе в Туфлях Мечты. Так наверное было… сложно порой сказать, что в девушках происходит, это ведь не органическая химия…

Он негромко засмеялся и отпил арманьяка. Потом посерьёзнел, глядя на меня испытующе, ловя тени мыслей на равнодушной равнине лица.

-А потом Аннет стала выбивать из меня предрассудки, один за другим, как пыль из ковра. Бросала меня в снег своим «Нет, ты послушай!», и лупцевала выбивалкой правды, заставляя корчиться от ревности, густым облаком окутывавшей нас в те ужасные минуты. Потом, позже, я понял: Аннет хотела предстать передо мной собой, истинной и настоящей. А для этого ей нужно было вытряхнуть из себя всех предыдущих Аннет, показать их мне, чтобы я понял, откуда берутся бабочки…

–Жёлтые бабочки в её волосах… – еле слышно шепчу я, вздрагивая.

Шевре не слышит, поглощённый поиском очередной детальки:

–Первое, что Аннет написала ногтём на моей груди, прямо над сердцем, было «Давай, как будто нет прошлого».

Он быстрым жестом касается голубой рубашки – слева, там, где у меня ничего нет, и улыбается сам себе. Уже без прежнего жестокого голода, а как лампадка перед иконой. Редкая, сокровенная улыбка – sancta sanctum. Так он улыбается в те минуты, когда нехотя остывает love лава, и можно смотреться друг в друга на краешке дремлющей, до поры, Этны. Мне хочется спрятать эту улыбку в коробочку, обитую белым бархатом, а потом одной безлунной ночью попробовать приклеить на свои вечно выгнутые углами вниз губы. Мне никогда в моей смерти так не улыбнуться.

Мы молчим. Минуты белым воском неспешно капают нам на руки, стекая по горящей свече времени. Шевре смотрит куда-то к себе в сердце.

– А ещё Анка ест по ночам, кусается в минуты нежности, её волосы пахнут молоком и щенками и вечно лезут мне в рот, – говорит он негромко. Пришёптывание в его голосе похоже на шорох стягиваемой с плеча Аннет бретельки платья, от него пересыхает в горле и дико хочется курить.

– И она называет меня… «Мой Горький».

Прерывистый вдох, сжатые пальцы. Странное выражение в глазах цвета цикория, что цветёт по обочинам моей изрешечённой пулями памяти: так смотрят люди, которые всю жизнь бутоны, а не цветы. И иногда им отчаянно хочется раскрыться… Мне почему-то вспомнились бутоны пионов: крохотные, точно бусины тёмно-зелёных чёток, они выглядят невзрачно… Но в положенный час стремительно разворачиваются в роскошный вихрь розовых лепестков, в платье Наташи Ростовой на первом балу, в нежные губы любимой девушки. Хорошо бы и Димитрий Шевре так зацвел однажды… Судьба давно не дарила Аннет Лоу цветов – только колючую проволоку да горькую полынь.

– Мой Горький, – эхом тихонечко повторяю я, смежив ресницы.

– Да… я люблю Аннет Лоу именно за это.

– За что? – немедленно ощетинивается Шевре на это «люблю» в Present Perfect; бокал испуганно хрустнул в его руке и замер, трепеща.

– За то, что видит нас такими, какие мы есть на самом-то деле. И протягивает руку, окликая по имени, – я закладываю руки за голову. – Аннет до такой степени навылет верит в самое прекрасное в нас, что под её взглядом хочется собрать в большую кучу все свои недостатки, и устроить им судьбу поместья Эшеров… n’est ce pas?

– Да, – глуховато отозвался Димитрий. Он сидел, опираясь локтями на колени и глядя в пол: прятал трескающийся лёд голубых глаз от тяжести моего тёмного взора. – Да, Норд. Да… и сама Анка, бывая такой разной, всё равно отдаёт себя всю. Аннет Лоу: деление в столбик без остатка.

Мы вновь примолкли. Одна из белых бабочек-ночниц, неприкаянная, молча принесла нам кофе: видимо, на лицах наших стояла печать общей жажды.

Звякнув фарфором, Шевре наигранно небрежно осведомился:

– А у тебя с ней… как было, Норд? Аннет очень мало и неохотно о тебе говорила. Тугие петли, ржавый замок…

Я улыбаюсь левым уголком рта. Беру со столика блокнот. Пишу, подражая дизайну книжной обложки: «Анна Лоу и Норд Гавальда. Я её любил. Я его убила», – и показываю Шевре. Пока он морщит лоб, допиваю кофе и резко встаю, выдёргивая себя из беседы об Аннет, как иглу из вены.

– Вот теперь пора. Берегите её, Димитрий. Берегите себя… Довсегданья.

Двадцать четыре ровно.

Наша ничья – 00:00. Наша и ничья – Аннет Лоу.

Комментарий к Лоскут № 16

Здесь со временем творится какая-то совершенная неведомость; не думайте об этом, просто угощайтесь ~

P.S. очень личный лоскут, a propos… наверное, поэтому тут всё так, как оно есть.

========== Лоскут № 17. Escape. ==========

Украшательство

В марте светает рано, и это особенно мучительно после бессонной ночи. Климат марсианской пустыни. Ночью – ледяной прозрачный холод и мили сквознячных коридоров. Днём – всеобщее таяние, капель с крыш, всё ширящиеся лишайные проплешины земли на белой шкурке снега. И это как раз в то время, когда твоей единственной мыслью делается слово «Ненавижу».

Мы ведь люто ненавидим счастливых людей, будучи сами в горе… ненавидим тайком, стараясь не показать всю эту тёмную накипь на белых фарфоровых стенках наших душ. Но я, по крайней мере, никогда не скатываюсь до лицемерия. И если я кого-то (что-то) ненавижу, я делаю это в открытую. Если бы у меня, как у некоторых руководителей, была дурацкая привычка вешать на стенки всякие изречения в рамочках, то моё выглядело бы так: Истина. На самом деле, – расскажу вам это, пока за окнами просыпается, стряхивая с себя сосновые иголки, серое и сырое мартовское утро, – на самом деле мне очень нравятся всякие надписи и таблички.

Вообще любое украшательство скучной обыденности.

Через час придётся покинуть своё убежище в ворохе из двух пледов и трёх подушек, нацепить официоз и пойти проводить три подряд совещания. Что может быть хуже невыспавшегося руководителя, готового разорвать в клочья за малейшую оплошность? Только невыспавшийся руководитель Антинеля…

Так вот, про украшательство. Не исключаю, что это была странная идея – поставить вдоль дорожек меж корпусами круглые матовые фонарики на длинных ножках. Но мы с Молларом это сделали. Наш народ, как известно, ко всем нововведениям (даже знаменующим перемены к лучшему) относится весьма настороженно. Но фонарный креатифф население заценило уже через неделю: ненормальные химики профессора Бониты, пьющие как минимум половину результатов собственных экспериментов, вышли на охоту. Совместными усилиями работников седьмого корпуса все фонарики были разрисованы в разноцветные цветочки, крапинки, полосочки, растаманские узоры и кислотные фрукты. Теперь вечерние прогулки доставляют мне невероятное эстетическое наслаждение, хотя Моллар долго плевался на обнаруженный им под своими окнами тёмно-синий фонарик с гроздьями белой ежевики и надписью «PEACE».

Вот интересно, если есть таблетки от бессонницы, то ведь должно быть и наоборот? И не надо мне сейчас же говорить, что таблетки для бессонницы – это кофе, потому что после пятого литра перестаёт помогать. Организм просто спит с широко открытыми глазами.

Сладкая, сладкая дрёма мёдом склеивает ресницы, бережно заворачивает в свои пушистые сети, словно деликатный, хорошо воспитанный паук… Почему-то всплывает в голове мысль о «бархатной революции», которую исподволь проворачивает сон в империи моей воли. Сквозь приоткрытое окно доносятся шаги и рокот моторов, ветер качает шторки, где-то далеко орут коты. Конечно, у них самое сладостное время, зовущий за собой новыми запахами и звуками март…

Самое время вытряхнуть пыль из слежавшихся за зиму ощущений и, окончательно ошалев от половодья чувств, броситься куда-то по лужам. Искать потерянную (или так и не найденную?..) беззаботность. Но сейчас, когда я балансирую на грани между «полюбить себя и уснуть» и «не уснуть и возненавидеть мир», мне совершенно не хочется заниматься инвентаризацией тёмных кладовых собственной души.

–Доброе утро, – скребётся под дверью мой водитель, – я тут кофе вам принёс и клубники ещё.

Да, кофе с клубникой утром шестого марта, это не хуже фонарей с конопляной раскраской.

Стараясь не схватить какую-нибудь пепельницу потяжелее и не сделать госпожу Садерьер вдовой, я выхожу из спальни и, уцепив на ходу пару клубничин, направляюсь на совещание. От вида кофе мне делается нехорошо, и даже первосортная арабика кажется нефтяными пятнами на воде у причалов грязного портового городка где-нибудь на севере Шотландии. Мир сквозь стёкла тонированных очков выглядит так, словно кто-то постирал его в одном тазу с рабочей одеждой бригады асфальтоукладчиков – все оттенки серого. Или это просто грызущая виски мигрень и моя ненависть?.. Снять очки, потереть усталые глаза кончиками пальцев, вздохнуть тихонечко о чём-то своём. Остановиться, задуматься…

Год за годом я с вежливым интересом наблюдаю, как пустота в моей душе постепенно заполняется всякой ерундистикой, чьими-то откровениями, чьими-то воспоминаниями. Это как укромное помещение для швабр (под чёрной лестницей или в конце коридора), куда народ тихонечко оттаскивает то, что им не нужно, но жаль выкинуть, и прячет в мягкой жадной темноте. Они не знают, что обратно не получат ни крошки: все спрятанные до поры – до времени вещички, мысли и эмоции стали частью кладовки, её стенами и воздухом. А кто отважится шагнуть в темноту моей души?..

Занятная мысль: можно сейчас застрять возле кофеварки, рисуя на ней чернильные завитки своей перьевой ручкой, часика так на два, и опоздать на совещание… А потом понаблюдать за реакцией товарищей зав. отделами. Но я так не сделаю.

Не стану песчинкой, попавшей в отточенный, выверенный до микрона, безупречный механизм рабочего дня, мною же созданный. Не в силах моих разрушить этот устрашающий порядок. Всё, что в моих силах – это изредка украшать его фонариками на ножках, и чернильными завитками, и своими историями ни для кого. Да дрейфовать со сложенными парусами на отмелях очередной весны. Се ля ви?

Sun & Shadows

-…Без драматургии мы никак, она ведь наше всё, – директор Антинеля Норд закинул руки за голову и повертелся в своём кресле пять раз вправо, а потом пять раз влево. Обжаривать с двух сторон до золотистой корочки. Подавать с гарниром из овощей.

Он разговаривал сам с собой долгими, долгими летними вечерами, когда всё не смеркается, и время тянется сладко и липко, как розовая жвачка, в которую нечаянно наступил сапожком. Он кормил голубей овсяными хлопьями, стоя на подоконнике на цыпочках, и с кривой усмешкой наблюдал птичью суетню и толкотню – было очень похоже на сходку завлабов в день премии. Каждый резкий телефонный звонок вонзался в него с иезуитской неумолимостью, раз за разом разбивая хрупкое стекло одиночества. Как, впрочем, и стук в дверь.

Сегодня Дьен Садерьер, вопреки обыкновению, пах грейпфрутами.

–Ты – моя тень? – спросил у него Норд, как всегда, забыв поздороваться. Он сидел в своём кожаном кресле, и у ног в остроносых сапожках была расстелена меркаторская, в полкабинета, карта. В глазах плещется умирающий свет, брови – два изящных штриха грифелем на белой, фарфоровой коже – удивлённо приподняты. Кажется, что вот-вот они взмахнут трепещущими уголками, и вспорхнут с лица угольным мотыльком, чтобы улететь обратно в тени и сумерки.

–Я ваше солнце, милорд, – чуть улыбнулся Садерьер. Хотя улыбаться ему совсем не хотелось. За этими шепчущими интонациями, за наклоном головы и золотым компасом на цепочке, на тонкой шее, отчётливо чувствовалась крамола. Очередной бунт непокорённых против произвола кардинальско-водительской власти. В Антинеле не бывает цветных революций – все они одного цвета, цвета ночи.

–Давай к делам. С чем ты? – Норд носком сапожка подвинул в сторону мёртво зашуршавшую карту, разрешая Дьену подойти. Тот не шевельнулся, по-прежнему стоя на пороге с чашкой чая и вазочкой печенья курабье на подносе.

–Не будем сегодня о делах, – спустя минуту молчания тихо проронил Дьен и поставил поднос на край карты, с тайным желанием испачкать и помять её как можно сильнее. – Отдыхайте.

Улетевший ему вслед короткий смешок Норда вонзился в закрывшуюся створку двери остро отточенным ножом. Жаль, что не в спину.

Про игру в гляделки

Дьен Садерьер, аккуратно притворив за собой тяжёлую бронированную дверь, ступил в кабинет директора Антинеля Норда. И тут же едва не заскрежетал зубами от злости, не в силах противиться вылезшим из закоулков души тёмным инстинктам. Он опять на него таращился! До чего же Дьен ненавидел эту гадкую привычку Норда молча смотреть в упор, не мигая и не шевелясь, с абсолютно непонятным выражением лица, кто бы только знал! Если эмоции можно было бы переводить в джоули или амперы, то силы Садерьеровской неприязни хватило бы для работы средних размеров химчистки. Или там прачешной.

Норд валялся на диване, закинув ногу на ногу. Мятая шёлковая блуза, из-под ворота которой провокационно блестит золотая цепочка компаса, на коленях ворох бумаг, в руке карандаш (второй заколот в длинную чёлку на манер японских палочек). Оторвавшись от чтения при звуке открываемой двери, директор поймал Дьена своим взглядом – и всё так же продолжал смотреть. Молча. Не мигая. И в упор. Садерьер ощущал этот взгляд на себе, как ползающую где-то под одеждой мелкую, отвратительную тварь, которую невозможно поймать. Он даже поднял руку в бессознательном желании почесать спину под белоснежной блузой, но тут разозлился на все эти игры в гляделки до того, что заговорил:

–Дорес тэхе, милорд. Я зашёл напомнить, что в семь совещание всех руководителей корпусов, – помолчав, Дьен не без ехидства прибавил, – если вы не в курсе, милорд, семь – это уже через пятнадцать минут.

Норд сделал странный, неопределённый жест зажатым меж тонких пальцев карандашом – это можно было понимать как угодно. Садерьер желал внятных ответов и был настроен их получить:

–Вы успеете закончить к семи? Может быть, сейчас пойдём?

–Может быть.

Он сгрёб бумаги и встал, сунув второй карандаш себе за ухо. Когда Норд отвернулся к столу, раскладывая документы, Садерьер бесшумно, но экспрессивно выдохнул – и всё-таки почесал спину. По крайней мере, этим вечером Норд, кажется, не намерен радовать Дьена своими обычными закидонами и уходами в полный игнор – и на том спасибо. За это можно даже десять немигающих взглядов вытерпеть и ни разу не почесаться.

–Я сейчас, – на ходу стаскивая и по привычке бросая на пол мятую блузу, оповестил Норд, исчезая за дверью в спальню. Пошёл холодный гламур наводить – это хорошо. Значит, закрутит сегодня гайки и погоняет руководителей по всему плану пятилетки, а не будет, как на прошлой летучке, курить и смотреть сквозь дым рассеянным, отстранённым немигающих взглядом…

Тихонько ворча эти мюсли-мысли себе под нос, Садерьер поднял с ковра и аккуратно убрал в шкаф брошенную блузу, от которой пронзительно и печально пахло осенними цветами. Потом он поправил подушки на диване, среди которых неожиданно обнаружил тряпичную мышь с глазами разного размера и цвета и очень удивился. Так его директор и застал – с мышой в руке и с двумя вопросительными знаками в шоколадно-карих, с вишнёвым оттенком, глазах.

–Это Кунжутка принесла, – оповестил Норд, вдевая в манжету квадратную бриллиантовую запонку. – Она на неё охотится, а потом приносит мне, чтобы похвалиться.

–А, ясно, – Садерьер немного смущённо вернул мышь на диван и непроизвольно отряхнул пальцы. – Вы кофе будете?

Норд задумался, замерев с не застёгнутой манжетой, потом вздохнул и заявил:

–Неси, Дьен. Скажем наркотикам «иногда»!

Садерьер краешками губ улыбнулся, благодаря святого Са за то, что он сделал для него этот вечер лёгким и приятным, и осуществил торжественный внос арабики и коробочки конфет под названием «Comme il faut».

–А оно так надо, как оно надо? – неожиданно спросил Норд, беря свою чашку и устраиваясь на подлокотнике кресла. Садерьер от удивления аж поперхнулся кофе:

–Простите, милорд?

Жест тонкой руки в сторону коробки с конфетами. Понятно, сегодня мы великие лингвисты-анархисты… «Понеслось! – обречённо подумал Дьен, которого всегда неумолимо тошнило на головокружительных виражах директорской логики. – Рановато я успокоился, сейчас точно мигрень на всю ночь отгребу…».

–Не было бы надо – не написали бы, – немного зло отозвался Садерьер.

–Единство мнений – это не утопия, это регресс, – Норд отточенным жестом выдернул из чёлки карандаш и быстренько подрисовал «Ne» к названию конфет. Дьен поджал губы, чтобы, не дай Са, не высказать вслух своё собственное мнение по данному вопросу. Он брезговал использовать против бунтарски настроенного руководителя Антинеля его же оружие.

…Когда у Дьена зверски зачесалось под лопаткой, он оторвался от своей чашки с кофе и обнаружил, что на него вновь таращатся.

–Милорд, почему вы на меня смотрите… подобным образом? – треснувшее ещё на стадии «некомильфовых» конфет долготерпение командора войны всё-таки разлетелось на черепки. Дьен понимал, что не имеет права задавать подобные вопросы, и что наказание за нарушение субординации будет жестоким – но всё равно не сдержался. Потому что ну сколько уже можно играть в гляделки, в конце-то концов?!