Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

На этом моменте вслед за вежливым стуком появляется секретарша. Сегодня на работу вышла Диана Монти, два месяца проведшая в медицинском корпусе. После аварии в общежитии, когда вечером сорвало заглушку на трубе с горячей водой в душевой, Диане восстанавливали девяносто процентов кожи.

Сняв эту кожу предварительно с тех, кто отвечал за работу водоснабжения в общежитии.

–Господин директор Антинеля, я уезжаю в Кессель подписывать договора купли-продажи с Шарлем Молларом и прежним владельцем фармакологического предприятия, – вежливо сообщает Диана, одним глазом поглядывая в свой молескин. – В пять часов у вас совещание руководителей корпусов, потом летучка у химиков и встреча с заказчиками по профилю доктора Алекса Баркли.

–Да, – я отдаю Диане необходимые документы и доверенность. – Как подпишете всё, позвоните мне с отчётом.

–Будет сделано, – чуть кланяется она и уходит, ёжась в тонком льняном платьице, отдувая с глаз длинную чёлку и щурясь сквозь непривычные для неё тонированные очки. Лицо ей восстановили за три операции, но брови и ресницы так и не смогли. Ничего… время и это исправит.

Из-за шуршащего по оцинкованным водостокам сильного дождя хочется спать. Дрёма вылезает из сумерек в углах кабинета и мягко оплетает своей тёплой паутиной.

Потихоньку темнеет. Прозрачный дождь дробит и отражает свет окон и фонарей.

Я заканчиваю работу и иду к своей любимой рябине с кружкой горячего чая в руках. Слушаю шорох сумерек и плеск ноябрьского дождя по пыльным стёклам на лестнице. Лампочки светят вполнакала, тоже окутанные вечерней дрёмой. А в старом флигеле электричества вообще нет – в дождь там вечно коротит проводку.

Высоченные пролёты лестницы, поскрёбывания и шорохи под скрытым тенями потолком, кованые перила, широкие гранитные ступени. Огромное пространство, населённое призраками дыхания и эхом прошлого… Оно резонирует от стука каблуков, как сводчатая ракушка, оно прячет от меня свои тайны, показывая лишь самый краешек.

На одной из лестничных площадок между этажами, в металлическом кованом ящике, цветут чайные розы. Бледно-коричневые, с тонкой светло-жёлтой каймой, они печально смотрят в дождливые небеса сквозь пыльные стёкла, и плачут тонким, еле уловимым ароматом.

Этот аромат вплетается в запахи пыли, старых книг, дождливых сумерек и сырого ветра, как неяркая нить ноября, как отражение грустной улыбки.

Чайные розы в дожде, одиночество, сумрак высоких гранитных лестниц…

Никогда нельзя угадать, чем удивит тебя этот ноябрь, эта осень, эта жизнь. Если бы можно было – … подумайте над этим. Даже если не встретите в тенях дождя хрупкие и печальные чайные розы.

========== Лоскут № 13 ==========

Соковыжималка. Фрейд. Ужин.

А в нашем семействе Знаковых Предметов – прибавление. Ибо фикусофил Хироко Окада ввёл в моду здоровый образ жизни, с всякими там глубокомыслящими доктринами доктора Курпатова, бифидокультурными йогуртами, Рахманиновым, тибетским чаем в кирпичах и конским кормом, который называется красивым словом «мюсли». А поскольку радиооптики ухитрились кому-то продать списанный ла Пьерром спутник-шпион, выдав его за орбитальный телескоп, у Окады появилась к желанию ещё и возможность свою идеологию внедрять.

Мне-то что – хочет экологически чистых лампочек и выращенного без нарушений трудового законодательства кофе, путь покупает, весь откат больше нормативных трёх кусков в месяц его по праву. А коли Хироко его же электорат линчует за обязательную овсянку в меню – ну… Очередь из соискателей на пост директора первого корпуса ещё нельзя обернуть вокруг экватора, но уже можно считать куболитрами. Пока что Окада, проявляя всегдашнюю осторожность, внедряет свой ЗОЖ ползком, на пузе, как крыса, подбирающаяся к яйцам спящего бульдога.

Он ходит везде с калабасиком, откуда сосёт разбодяженный водопроводной микрофлорой матэ, и с тяжкими вздохами вынимает из горшков с геранями сигаретные бычки. А ещё Хироко купил в первый корпус соковыжималку. Она теперь тоже Знаковая, как и её двоюродная сестра Кофеварка. Предмет культа, причём не только у обитателей первого корпуса, но и у всего Антинельского поголовья.

Стоило агрегату занять место в нише между дверью во флигель и аркой входа на этаж, как все без малого …цать тысяч квадратных метров НИИ всколыхнуло домыслами, предположениями и смелыми выводами. Согласно хрестоматийной версии, вещь была куплена специально для директора, ибо, как известно – он любит с мякотью, с солью и сметаной, и чтобы ещё дымилась. Сомнения вызывал только размер загрузочной колбы: это ж как мелко рубить придётся?..

Любителей нуара перекрикивали гиперреалисты из лабораторий Бониты: ребя! Вот тут-то мы с вами и хлебнём сочку из сосенок – какие ещё фрукты, вы что, спятили, в мире кризис…

Невыносимый, но восхитительный хирург Баркли в присутствии большого числа зрителей с пафосом принёс к соковыжималке дохлого голубя и попытался сделать голубичный сок – но был едва ли не покусан впавшим в неистовство Окадой, и позорно бежал, бросив свою дичь на поле брани. Примерно на третью неделю страсти по соковыжималке слегка улеглись. Общественность перестала с повышенным вниманием осматривать лезвия на предмет кровавых потёков, и пытаться выжать сок из всяких неподходящих вещей и предметов, как-то: фарша, комнатных растений, семечек, мыла, чайной гущи и одного отчёта о работе архитектурного отдела. Хотя, может быть, это кто-то лунный просто перепутал агрегат со шредером?..

А сегодня иду, кутаясь в палантин с камеей, несу меж пальцев стаканчик двойного эспрессо – ага! Возле соковыжималки трется её непосредственный крестный отец, Хироко Окада, с какой-то непонятной, но очень фрейдистской штукой в руках. Из тех, знаете, при виде которых некоторые женщины говорят «А-ах!», а некоторые краснеют и глупо хихикают. Когда я выныриваю из-за поворота коридора, Хироко пугается и прячет свою штуку под полой синего твидового пиджака. Это, наверное, тоже что-то фрейдистское.

–Что это у вас там такое, Хироко? Здравствуйте, – я отпиваю эспрессо и трогаю себя кончиком пальца за родинку на верхней губе – как всегда, когда мне что-то интересно.

Окада мнётся и поправляет свободной рукой свои узкие стильные очочки без оправы:

–Да вот… сока решил выжать. В зелёном чае, оказывается, кроме антиоксидантов и танина, ещё содержатся сера, магниевая кислота и свинец. А профессор Поль Бонита ещё сказал, мне что там есть этот… как же он называется… а! Амфетамин. Жуть берёт. И вообще, я доверяю только тому, что сделал сам, своими руками…

–Это похвально, – одобряю я и буравлю макушку Окады дружелюбным, покровительственным взглядом. Хироко слегка зеленеет от этого взгляда, и, пока мне не пришла на ум светлая мысль сменить его на коловорот, торопливо продолжает:

–Вот, это мы с Сасаки сами вырастили. У нас в квартирке есть маленький садик, ну, то есть, ящики с землёй и разные растения…

Он, наконец, отодвигает полу пиджака, и слегка смущённо показывает мне свою штуковину с румянцем застенчивого паркового эксгибициониста. На ладони у Окады лежит неизвестный овощ, который даже скорее корневище – грязно-белый, слегка кривой и в мелких оспинках. Ну да. Вещь не из списка тех, которые удобно демонстрировать вышестоящему руководству. Дедушка Фрейд точно бы слюни пустил от удовольствия.

–Как называется? – продолжаю я свои экскурсы юного натуралиста в овощное многообразие нашей северной природы. Окада, поняв, что самое страшное позади, оживает:

–Так ревень.

–Как трогательно! – искренне восклицаю я, взмахивая стаканчиком с остатками эспрессо.

–Очень похоже. Давайте-ка, жмите. Я тоже хочу попробовать. Люблю всякую экзотику. Мне вот тут Салузар гуанобананов привёз, очень вкусные. И красных слив, которые как бы не сливы, а персики, только не волосатые, а как сливы.

–А-а… – слегка стекленеет Окада. Я терпеливо жду, перебирая пальцами мех на оторочке палантина. – А-а вы уверены, что хотите ревеневого сока? Он очень специфический… Я вообще-то для соуса к рыбе хочу выдавить. Может быть, вы это… придёте к нам с Сасаки на ужин? Сегодня вечером. Если вам удобно.

Я задумываюсь. Видимо, ревеневый сок и впрямь жуткая дрянь, раз нервенный Окада ляпнул такое, лишь бы отвадить меня его пить. Сколько себя помню – никто и никогда не приглашал меня на семейный ужин. Если не считать таковым поедание шпротов из одной банки с клёцконосым А. Ф. Баркли. Но вообще-то, если не думать о вопросах престижа и служебной субординации, должно получиться довольно интересно.

–К скольки приглашаете? – смяв меж ладоней пустой стаканчик, я вопросительно приподнимаю брови. Окада, явно мечтавший об ответе «Вы что – с ума спятили? Какой ещё ужин?», полностью сливается анфасом с коридорной стеной.

–К восьми, – мученически отвечает он, в уме прикидывая, как бы сделать себе харакири, чтобы не очень испачкать казённую мебель и купленный в рассрочку ковёр. – Мы будем рады видеть вас за нашим ужином, господин директор Антинеля. Это такая честь для нас с Сасаки…

Я коротко склоняю голову и ухожу к себе, оставляя Хироко тешить ненасытное воображение дедули Ф., засовывая ревень в соковыжималку. Мне и так уже пришлось срывать с неё табличку с надписью «Vagina Dentata».

На самом деле, я считаю все эти кентавризмы и антипотолочную тематику не проявлением распущенности нравов, а следствием нашего климата. Холодно. Вот каждый и согревается, как может. А мне остаётся взирать на всё это перекрёстное опыление из своего ледяного саркофага – бесчувственно-фарфорового тела – и кутать его в дорогие меха и рваные ночи. Пускай их. Цветы ведь должны цвести… n’est ce pas?

В приёмной сидит секретарша Четверг и с бешеным видом дубасит по клавиатуре, как пианист из «Касабланки».

–Вам звонила эта продажная женщина из Руты. Умоляла о встрече, – сообщила Четверг, не отрываясь от своего занятия. – Она уже, я так чувствую, готова отдаться нам со всеми потрохами, лишь бы мы её шалман весь не разгоняли, а её оставили за главную…

–Понятно, – я сажусь на диван, и ко мне на колени тут же вспрыгивает персиковая плюшевая кошка Нюша с круглыми ушками и невыключающимся урчальником.

–Сами её не набирайте, а позвонит опять – соединяйте ко мне, можно даже на мобильный, не то перегорит и сорвётся. Интересно, кто это так грамотно просветил госпожу руководителя научного центра «Дай Маар» о стратегии регионального развития Антинеля?..

–Доктор Оркилья, – Четверг как-то… улыбнулась. Это была особенная, женская улыбка только для внутреннего пользования, расшифровать которую мне просто не под силу. – Она эту мадам Скатти знает, как облупленную, они вместе учились. Всё-таки мир онкологов довольно-таки тесен, как и мир нулевиков, там все друг друга взаимозацепляют. А пример самой Марио слабо сказать, что весьма убедителен…

–В принципе, онкология сейчас – золотая жила. Мы на одной донорской крови можем поднять немыслимые деньги, – я задумчиво чешу Нюшу меж ушей, глядя, как вздрагивают некие голубые ромашки на ободке у Четверг. Ромашек восемь штук. Такой тут у нас юмор, да.

–Вообще, изначально онкологами должен был заниматься Баркли, а то он стонет, что ему по воскресеньям нечего делать. И часть группы Томпсон. Но если появился узкопрофилированный специалист, к тому же со своим штатом и наработками, глупо ведь нагружать его терапевтической текучкой. Вы только дайте отмашку генералу Рейнборну, чтобы он их деятельность контролировал и просеивал мелким ситом. Приказом с визой главбуха и ла Пьерра. К вечеру.

–Да, будет сделано, – ненадолго оторвав левую руку от клавиатуры, Четверг делает пометку на листке, и добавляет, – еженедельный отчёт по фармакологичке прошёл не весь – там что-то копают на Четырнадцатой миле и кабель перебили. Как придёт задняя часть, я всё подошью и вам занесу.

–До завтрашнего утра это терпит, но если к отбою связь не восстановят, берите Садерьера и посылайте его… на Четырнадцатую милю за информацией. У нас завтра с Молларом утром будет сеанс стратегического планирования. Я сейчас у себя, подумаю над проектом в Руте; если будет минутка, найдите мне Томпсон, но специально не выдёргивайте, у них там сейчас загруз с сырьём для стволовых клеток. И молока горячего с мёдом, если можно.

–Ох, неужели простыли? – Четверг выглядывает из-за монитора; глаза у неё того же цвета, что и голубые ромашки на ободке. Я вспоминаю, что её зовут Аманда. Девочка-персик, вязаные шарфики и брелок в виде забавного лягушонка на круглой сумочке. Очень уютная девушка.

–Не знаю. Зябко как-то, – я ёжусь под палантином и снимаю с коленей совсем уж разомлевшую кошку. Аманда несколько раз согласительно кивает – видимо, для большей убедительности – и уходит за молоком.

Зонт. Молоко. Вкус имени

Я втягиваюсь в дверь кабинета, словно уносимый сквозняком сигаретный дым, не зажигая свет.

Вечереет; небо проливает на всё вокруг мокрую, густую синеву. Сквозь тонкий тюль неявно и успокаивающе светятся огоньки в окнах соседней общаги. Подхожу, отведя в сторону штору, смотрю вниз – там раскисают газоны, там падают ягоды рябины, и асфальт в свете фонарей влажно блестит, словно лоснящаяся шкура какого-то морского животного. К нашему крыльцу двигается большой белый зонт со снегирями, из-под которого видны только алые лаковые сапожки. Потом – безо всякого предупреждения – зонт опускается, и под ним оказывается доктор Оркилья в белом пальто, запрокинувшая лицо к дождящему небу. Она смотрит сюда – на два тёмных окна на одиннадцатом этаже; с высоты и в сумерках её глаза кажутся двумя кусочками чёрного янтаря. Она смотрит сюда, долго, вечную минуту – потом складывает зонт и исчезает в здании.

Я бережно задёргиваю шторы, стараясь, чтобы «собачки» не клацали по карнизу – не люблю этот звук, словно кто-то раз за разом даёт осечку из пистолета. Зажигаю свет, сажусь в кресло и утыкаюсь взглядом в развёрнутое на столе описание новой вакцины от вируса птичьего гриппа. Это Бонита постарался к завтрашнему химфармфаршу; он странненький, но очень умный. У них с Баркли идёт игрище в полицейских и воров: клёцконосый выводит колонии вирусов, а Бонита изничтожает их со сладострастием тропического диктатора, давящего партизанскую контру.

Я вчитываюсь, подсчитывая на полях, во сколько нам встанет пробная партия, и куда её потом загонять. Аманда, бесшумно пройдя через тёмную комнату, ставит на угол стола подносик со стаканом горячего молока и баночкой мёда. В круге света от лампы оказываются её руки. Тонкие смуглые пальцы с алым лаком на ногтях, изящные запястья, на левом – гранатовый браслет…

Стоп, стоп, это какие-то посторонние руки!

Я поднимаю голову и обнаруживаю у своего стола доктора Оркилью в белом льняном платье, расшитом узором в виде рябиновых ветвей. От неё пахнет улицей – дождём, сосновой хвоей, западным ветром. У каждого ветра есть свой особый запах – я различаю их все.

–Простите… – тихо говорит Оркилья, – ваша секретарь, Аманда, очень занята,… а я совершенно свободна до следующей пятницы. Я попросила разрешения занести вам молока с мёдом… Это не очень… неправильно?..

–Странно, что вы свободны, доктор Оркилья. Уже договорились с Эми Томпсон о переброске части её персонала к вам на стажировку? – я беру стакан, но от запаха горячего молока внезапно перехватывает горло – так, что нельзя дышать, не то, что пить. Тонкое стекло обжигает ладонь, и это чувство сродни неизбежности. Оркилья отводит взгляд:

–Да, уже договорилась. И насчёт следующей пятницы – это была просто шутка, естественно… Извините, что помешала.

Она идёт обратно к дверям; я держу стакан с гадким горячим молоком и чувствую, что мир разваливается на куски. Оркилья ударила по нему – безжалостно, с размаху, всадив по рукоятку, и теперь мне вряд ли удастся собрать воедино острые осколки. Преодолев тошноту и отпив капельку молока, я роняю:

–И впредь прошу не появляться в административном корпусе без служебной на то надобности, доктор Оркилья.

Узкая спина в белом платье заметно вздрогнула, будто поймав девять граммов под левую лопатку. Оркилья замерла у двери, чуть касаясь её кончиками ногтей, и полуобернулась ко мне – блеснул чёрный, как обсидиан, глаз.

–Я не буду… господин директор Антинеля Норд, если вы так желаете, – тихо проговорила она, еле шевеля губами. Я смотрю на её профиль и мучительно пытаюсь вспомнить, как зовут эту женщину. Ведь Аманда называла её имя, такое странное, совсем неподходящее… как же…

–Да, Мариета, я так желаю. У онкологического отделения есть свой корпус, вот там и проводите ваше свободное время, – я быстро допиваю молоко, у которого отвратительный привкус анальгина, и ставлю стакан, как окончательную точку в разговоре. Оркилья помолчала.

–Меня зовут Марио, господин директор Антинеля, – ещё тише проговорила она. – Но вы можете обращаться ко мне… Мария. Это моё настоящее имя. Мария, – толкнула дверь и вышла.

Я устало утыкаюсь лбом на запястье, прикрыв глаза. Сижу так несколько минут, полностью отключившись от внешнего мира, аккумулируя силы, а потом берусь за изучение возможностей поглощения Антинелем исследовательских центров помельче.

Руки холодные, как стёкла в заброшенном доме, и когда не нужно ничего записывать, я прячу их в меховой оторочке палантина, пытаясь согреть друг о друга. Очень странная закономерность: у большинства мужчин очень тёплые карманы, и лишь я из этой закономерности выпадаю. В каждом кармане у меня по филиалу Арктики. Очень хочется спать, но спать мне некогда. «И не с кем», – добавляет ехидный голос в моей голове. Я фыркаю ему в ответ и опять утыкаюсь в расчёты.

В половину восьмого вечера Аманда приносит горячего чая на травах, хотя её никто не просил; вид у неё виноватый. Но я молчу, и ей не нужно оправдываться. От чая пахнет миррой, шалфеем, мелиссой и эвкалиптом, это бодрит.

–Спасибо. Это то, что нужно именно сейчас, – я с наслаждением склоняю лицо над широкой пиалой, вдыхая ароматный дымок. – Мёд не уносите, я с ним попью.

–Садерьер поехал за отчётом на фарм. фабрику, – рапортует Аманда, деловито убирая стакан из-под молока и зажигая в кабинете подсветку под стеклянной полочкой и матовые лампы на столиках. Я киваю, неспешно попивая чай. Скоро нужно будет идти к Окадам на ужин, а для этого неплохо было бы хоть чуть-чуть проснуться – и выбросить из головы гемодиализ, пиелонефрит и прочую онкобесовщину. Аманда мнётся, потом не выдерживает и, присев на круглый пуфик и сосредоточенно глядя в пол, быстро говорит:

–Может быть, я лезу не в своё дело и вообще, но всё-таки я с самого начала работаю вашим секретарем, и иногда мы вроде как разговариваем…

Я молча приподнимаю бровь. «Мы вроде как разговариваем» – это очень интересная фраза.

–Доктор Оркилья… она очень к вам неравнодушна. Как женщина. Я просто хотела… немножко помочь ей, – Аманда краснеет, перебирая в пальцах кружевную оборку на своей юбке.

–Простите?.. – я со стуком ставлю пиалу на стол, выпрямившись в кресле и сузив глаза.

–Аманда, вы о чём?..

Она испуганно съёживается на пуфике, втянув голову в плечи. Голубые ромашки, или как их там ещё, на её ободке вновь мелко дрожат. Молчание заполняет кабинет куском цельнокроеного броневого металла.

–Аманда. Вы этого не говорили, а я этого не слышал. И впредь слышать не намерен. Если вам ясно, прошу вернуться к исполнению своих служебных обязанностей, – каким-то стеклянным, звенящим голосом произношу я. На губах, словно забытый там когда-то давно, в летний полдень, остался вкус трав и цветочного мёда.

Молча кивнув, Аманда исчезает прочь; я допиваю чай и несколько бессмысленно смотрю в заплаканное окно, отвернувшись от рабочего стола. Вспоминаются чёрные, как мёртвый янтарь, глаза на запрокинутом лице, влажная полоска алых губ, чуть приоткрытых, в капельках дождя, и запах западного ветра. Ветра перемен. Мария. Её зовут Мария, и она неравнодушна ко мне, как женщина…

Звучит на редкость бредово – в самый раз для того, чтобы случиться правдой. Но от такой правды хочется куда-то сбежать. Я опять прижимаю к себе озябшие руки и дышу на них в тщетной попытке хоть чуть-чуть согреть. Бесполезно: мою фарфоровую белую кожу вряд ли когда-нибудь окрасит румянец жизни… И всё-таки в лёдных, замороженных глубинах души что-то продолжает тоненько звенеть, удерживая в памяти её имя – Мария.

–Мария, – произношу я вслух; вкус мёда и трав на губах усиливается, к ним примешиваются сладость малины и шиповникового сиропа, и лёгкая, пикантная кислинка суданской розы.

–Мария Оркилья… – вздыхаю, гашу лампу и ухожу. Аманда всё так же дубасит по клавиатуре с каким-то мрачным ожесточением; кажется, вот-вот заиграет фуга Баха ре-минор. По окнам льёт октябрьская непогодь.

–Про приказ не забудьте, – напутствую я. – Если что, можете меня найти у Окады.

Аманда кивает, закусив угол губы; на левой руке у неё уже два сломанных ногтя, хотя два часа назад все были целы. Я хочу что-то сказать – но не говорю; заворачиваюсь потуже в палантин, и, пряча лицо в меховой оторочке, исчезаю в дождливую темноту.

Чулки. Стекло. Настоящесть.

Дорога к месту обитания двух Окад и их огородика ведёт по усыпанным хвоей дорожкам мимо флигелька онкологички. Молчаливое, замкнутое в себе двухэтажное здание, прячущееся от посторонних глаз под кронами каштанов, смотрит на меня тёмными окнами как будто исподлобья. И только в крайнем помещении на первом этаже горит морозный белый свет, напоминающий о металле, стекле и неизбежности. Учёные Антинеля бьются на передовой науки, не щадя ни чужих, ни своих, ни себя… Я знаю эти цифры в столбиках и корректные формулировки в отчётах. Я вижу эти запавшие блестящие глаза, жизнь на чистом кофеине, пустоту коридоров шестого, тюремного корпуса с дверями из броневого железа, и исколотые руки. Всё покупается, всё продаётся… я просто слежу за тем, чтобы этот механизм работал без сбоев.

Останавливаюсь, ищу сигареты по карманам; октябрь высеивается на мир мелкой моросью, чтобы пустить в нас побеги цвета ржави, и цвета мха, и цвета тумана, и обрести бессмертие.

Белый свет за тройным освинцованным стеклом кажется ножом варвара, пропоровшим холст Куинджи. С пачкой Gitano в руке подхожу, не в силах сопротивляться пониманию – кто сейчас шагает в вечность познания со знаменем пионера от онкологии… А может быть не шагает, а сидит в мягком кресле у монитора и безучастно играет компоновкой энзимов, бросив на клавиатуру тонкую смуглую руку с гранатовым браслетом на запястье. Или пьёт кофе и задумчиво поедает большой круглый пончик, или разбирает поднакопившиеся за день бумаги, или порвала чулок и сейчас замазывает стрелку корректором, чтобы добежать до жилого корпуса… Могу на что угодно поспорить: доктор Оркилья носит только чулки. И презирает колготки как классового врага.

В октябре и моросени неожиданно повеяло розами. Я подхожу вплотную, встаю на цыпочки и заглядываю в окно, прижав к нему ладони в перчатках.

Очень нелепое занятие – подсматривать в окошко за собственным научным сотрудником, но преодолеть любопытство я просто не в силах. И пример кошки меня не пугает, потому что я не кошка, а директор Антинеля, а это две большие разницы, пусть и не очень заметные на сугубо молекулярном уровне.

В пустой лаборатории, затопленной под потолок этим медикаментозным светом, стоит доктор Оркилья и, пристально глядя в загадочные глубины автоклава, красит при этом ногти в кумачовый цвет, опровергая собой заявление профессора Бониты о том, что женщина-учёный, это как морская свинка – и не свинка, и не морская. Автоклав щёлкает и посвистывает, стерилизуя инструменты; на широком столе у окна в рядок выстроились железные банки с компонентами крови и пробами костного мозга. Оркилья стоит боком, и в высоком разрезе её белого платья виднеется кружевной верх тонкого чулка с узором в виде роз. Яркий стерильный свет, как ни странно, этой женщине к лицу – она покоится в нём, как в формалине, прекрасная и недостижимая, не тревожась ни о чём и чуть приоткрыв алые губы со вкусом роз…

Брр! Я встряхиваю головой, внезапно понимая, что а) стою в неаппетитной грязище, как монумент, воткнутый в раскисший газончик для его ускоренного облагораживания перед проездом вышестоящих лиц, б) дождь усилился, и мне очень мокро. Отрываюсь от окна, делая шаг назад – но запонка на манжете стукает в стекло, игриво подмигнув мне бликом отражённого света…

Оркилья резко поворачивает голову на звук, испуганно нацелив на меня кисточку для лака, и ловит взглядом в шаге от окна. Удивление на её лице постепенно сменяется узнаванием и лёгкой, смущённой улыбкой. Поставив лак и разведя пальцы в стороны, она подходит к окну и смотрит на меня, загадочная и светящаяся – знает, что я никуда не денусь. Я терпеливо мокну, ожидая, пока досохнет её лак. Минута, и Мария неловко поворачивает шпеньки на раме, и теперь между нами только осень и молчание.

–Это, безусловно, совершенно не касается руководителя онкологички, но всё-таки, позвольте полюбопытствовать… – осторожно произносит Оркилья, опустив вниз уголок губ. Когда она открыла окно, её радостное сияние померкло и спряталось внутри, как будто чего-то испугалось, оставшись только в мягком южном говоре.

–Я иду на ужин к Окадам, Хироко меня пригласил, – я убираю за ухо прядь волос и смотрю куда-то вдоль, на одинокий, безразличный ко всему фонарь на углу. Над ним полощут ветер сумрачные, суровые тени сосен. Холодно и непонятно. Пачка сигарет в правой руке скомкана до состояния махорочной трухи и обёрточной бумажки.

–Я бы тоже хотела пригласить вас на ужин, Норд… – Мария смотрит с грустью, и её глаза снова два кусочка чёрного янтаря. Я молчу, ничего ей не отвечая.

–Извините. Вырвалось. Просто устала сильно… – Оркилья, чуть поёжившись, обхватывает себя за плечи. – Что же, желаю приятно провести время… Спасибо, что заглянули.

–Я… а почему вы вообще до сих пор здесь? За вашими сотрудниками надо что-то доделывать, или вы сами не укладываетесь в рабочее время? – я вздёргиваю голову и смотрю ей в лицо. – Или, как Баркли, поставили тут раскладушку, и пришли навеки поселиться?.. Всё ради науки, так?

–Просто мне нравится вечером… в тишине. Можно думать о чём угодно… и проверять свои задумки, – она говорит, почти не размыкая губ, и меж нами снова тройное просвинцованное стекло, хотя окно до сих пор открыто. – Вы ведь тоже не спите ночами, господин директор Антинеля…

–Да. Да. Какой-то… странный разговор, – я снимаю перчатку и тру переносицу. Ощущение ледяных пальцев на лбу немного приводит меня в чувство. – Мария, прошу вас понять: здесь, в Антинеле, свой маленький, идеально сбалансированный мирок. Те, кто приходят сюда… кто-то сразу понимает, что сложившийся порядок вещей единственен и неизменен, кому-то приходится рассказывать… или даже доказывать это на печальных примерах… Здесь нет революций в укладе жизни и взаимоотношениях, хотя полным-полно в науке. Оставьте все как есть, Мария…

–Оставить… – она оборвала саму себя, прикусив губу. Раздумчиво покачала головой и, высунув руку из окна, коснулась моей щеки кончиками пальцев. Медленно провела сверху вниз, стирая прозрачные дождинки – её рука соскользнула на моё плечо и осталась лежать там усталой птицей.

–Я не могу вас оставить, Норд. Это выше моих сил. Да, вы можете меня завтра же казнить за нарушение субординации и сжечь в крематории… Но ведь его жар не согреет вам рук так, как это могу сделать я.

Молчу. Смотрю, как крошатся стены и обваливается обыденность. Хочется хохотать и кричать «Туда ей и дорога». Рассудок взял декретный отпуск и вернётся очень не скоро. Мария это чует; с отчаянной смелостью она сразу двумя руками вцепляется в мой воротник, притягивает к себе и головокружительно целует через подоконник. Ощущение лепестков роз на лице… мне нечем дышать и не надо, после такого не страшно и умереть ещё раз.

Мы целуемся взахлёб и бессовестно, изголодавшись по настоящести, а Окады наверняка уныло сидят над неизбежно остывающим судаком и смотрят на щёлкающие часы.

–Мария… это безумие, – я запрокидываю лицо к небу, где волокутся на восток нервные, рваные тучи, теряющие по дороге свою бесцветную кровь. – Мария… зачем вам…

–Чтобы жить, Норд, чтобы жить, – она смотрит на меня огромными чёрными глазищами – рот в размазанной помаде, в волосах искрятся бриллиантики дождинок. – Я в вас влюбилась без памяти ровно через минуту, как увидела – и мне не жаль ничего, я отдам всё, чтобы… быть рядом.

–Не надо так, – говорю я тихо, отступая в ночь. – Потому что я знаю, как убийственна любовь. Я слишком хорошо это знаю… остановитесь, пока не поздно. Ваша жизнь… дороже моей смерти.

И, не дав ей вымолвить ни слова, исчезаю прочь, давя в стальном кулаке её ненужную надежду.

Голоса. Тофу. Струмышки.

…На мой стук в дверях появляется Сасаки Окада, миниатюрная, хрупкая, как рюмочка из богемского стекла. И я вхожу в этот маленький мирок, городок из табакерки, сиюминутно ощутив себя вороном в клетке с колибри. В маленькой квартирке очень тепло; сильно пахнет лимонами, невнятно воркует телевизор, по которому идёт что-то вечерне-умиротворяющее. От порога мне видно кусок кухни, где Хироко Окада, как-то странно противоестественный без скорлупы делового костюма, рубит кинзу гордо блестящим ножом.

–Ирасяй, добро пожаловать, господин директор, – Сасаки низко кланяется, спрятав изящные кисти в широких рукавах. – Проходите, присаживайтесь, я уже накрываю.

Я смотрю на её стянутые на затылке в тугой узел тёмные гладкие волосы, заколотые дорогим гребнем, и не могу прекратить думать о послевоенном пригороде Нагасаки. О выжженных на стенах тенях, и о мёртвых детях, что смотрят, не отрываясь, из-под мутной воды сточных канав… о трёх её мёртвых детях. Я даже знаю, как их зовут – Наоко, Мамору и Мисаки. Да, их до сих пор зовут иногда во сне два голоса, мужской и женский, которые в светлой части суток разговаривают лишь о бухгалтерских проводках и проблемах и успехах первого корпуса. Но я прекрасно вижу и слышу в темноте, даже зажмурившись и закрыв лицо руками. От этих историй просто невозможно спрятаться, это столь же глупо и нелепо, как заслоняться руками от раз за разом падающего на тебя ножа гильотины. И к ним невозможно как-то относиться.

Поэтому я просто вежливо киваю Сасаки, вытираю сапожки, стаскиваю перчатки и иду в гостиную, глянув по дороге в ловушку зеркала – стёрлись ли за сто метров и несколько моросящих мокрых минут следы безумия с моей безупречности? Да, стёрлись; а может, их и не было вовсе…

В гостиной я сажусь на мягкий белый диван, и, представляя собой современную скульптуру «Монохром», или как-нибудь ещё более заковыристо, начинаю потихонечку бессовестно засыпать, сохраняя при этом крайне серьёзный вид. Этому приёмчику меня научил наш светоч, растлитель, просветитель и смутитель, клёцконосая га… простите – радость. Ну, то есть, Алекс Ф. Баркли.