Текст книги "Хронология (СИ)"

Автор книги: Heart of Glass

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Навстречу попадается д’Эспозито в белом берете, громко хрустящий анисовым леденцом и на ходу читающий свежие «Будни Антинеля». Он здоровается и шмыгает вокруг меня взглядом, словно сожравший сметану кот, который понимает, что ему не миновать трёпки, и потому отчаянно хочет смыться побыстрее под диван, чтобы все про него забыли. Я молча стою и смотрю на два сантиметра выше белого берета, чуть покатывая персик на ладони. Д’Эспозито мнётся, потеет и зверски нервничает, потом срывается и выдаёт:

–Этой ночью после трёхчасовой Волны флигель перекособочило. В него теперь входы из всех корпусов и ни одного выхода.

–Что вы мне врёте. Не было этой ночью Волн.

–Была, – д’Эспозито порезал леденцом верхнюю губу и теперь нервно, раз за разом, кончиком языка слизывает набухавшую алую каплю, похожую на ягоду морозной калины. При этом глаза у него как-то странно косят, устремляясь взглядом к кончику носа.

–Была Волна, искусственно созданная. Ростоу жахнул какой-то Гончей тройную дозу, и мы с Оскуро огребли по полной программе. Хотя, конечно, интересно получилось, с флигелем-то…

–Интересно получится с Ростоу, а вы берите Дори, и чтобы к десяти параметры Римановой просчитали, которая мне флигель вернёт в относительно человеческий вид. Не будет расчётов – кладите оба на их место по собственному. И сразу сотню на цветы и венки. Чтобы коллеги не тратились. Вам ясно?

–Да, господин директор Института, – пробормотал д’Эспозито. – Я могу идти?..

Киваю и скольжу дальше, отсчитывая многоточиями шагов километры коридоров, в водовороте спешащих на рабочие места сотрудников, в островках неяркого света матовых ламп, чуть задевая краем летящего за спиной палантина стены и лестничные перила. Я всегда очень быстро хожу – некоторые шутят, что меня носит по коридорам вечным антинельским сквозняком. Или это я ношусь так быстро, что создаю сквозняк?..

Зато точно известно, кто создаёт селёдочный запах на территории флигеля реанимации. Мерещатся сладострастно прижавшиеся друг к другу бочковые иваси с томными золотистыми глазами. И тралящие моря суровые моряки в резиновых сапогах и зюйдвестках. Так вот белый халат хирурга Баркли пахнет, как та самая зюйдвестка плюс те самые сапоги, вместе взятые, мелко порезанные и хорошо промаринованные в селёдочном рассоле с луком.

С Баркли мне феноменально легко общаться. Он похож на драного помоечного кота, старого, облезлого и мудрого, познавшего на своей собственной шкуре все прелести жизни и все её горести. Он знает все оттенки моих настроений и понимает с полуслова, даже с полувздоха.

Решив пока никого не скрещивать, но немного пооблучать, Алекс пускается в рассказ о том, как к ним в корпус приходила поохотиться Эми Томпсон. Она явно стащила у строителей банку сурика и накрасила им губы, поскольку никакая помада не даёт такого невероятного оттенка, а ещё намазала веки голубыми тенями и заколола в волосы розу. В таком виде Эми часа три обреталась возле курилки, обтирая стены, жеманно хихикая и заигрывая с вышедшими на перекур подчиненными Баркли, что дало свои плоды, правда, неожиданные. Девять из десяти медиков после встречи с Томпсон твёрдо решили завязывать с курением…

Я откидываю голову на спинку кресла, с явным наслаждением выслушивая Барклины басенки наизнанку. В кулуарах клёцконосый хирург носит очаровательное прозвище «король летучих обезьян», а от меня Алекс скоро получит орден Ойла союзного первой степени. Если его коллеги в очередную «тёмную» не утопят от зависти в унитазе, конечно.

Серое утро медленно перетекает в столь же убогий и бесцветный день. Воздух в преддверие обеда пахнет котлетами и компотом. Несмотря на гнусный дождик и оттепельную жижку, очень холодно. Утренняя порция кофеина давно растворилась в полынной крови, и потому зябко и всё раздражает.

Одиннадцать утра, крыльцо административного корпуса – покосившееся на один бок, словно подбитый танк, с торчащими из щелей между ступеньками сухими травинками. В то мгновение, когда пятёрка и девятка на часах над входом неуловимо трансформируются в два нуля, к крыльцу подкатывает чёрное бронированное авто. Водитель выходит и открывает дверцу. Я медлю на ледяном колючем ветру, рвущем мне горло когтями, и безжалостно пью глотками этот ноябрь, словно отравленный горький абсент.

–Ну что же Вы?! – крикнул водитель почти с отчаянием, стиснув пальцы на краю дверцы и дрожа от холода. Я вновь, как и утром, пожимаю одним плечом и сминаю каблуками разделяющее нас расстояние. «Ну что же Вы?» – это самый нелепый вопрос из всех, что мне доводилось слышать. Интересно, как на него полагается отвечать…

В салоне тепло и пахнет шоколадом, и сразу виски наливаются свинцовой усталостью, а ресниц касаются мягкие, ватные лапки сна, предлагая закрыть глаза и подремать под ворожащую из магнитолы сладкоголосую Энию. Водитель бархатисто шепчет:

–Отдохните по дороге, Вы ведь почти не спали этой ночью…

У меня нет сил сопротивляться – голова сама падает на мягкую спинку кресла, и беспамятство смыкается надо мной тяжёлыми тёмными водами ноября. Рокот движка, пение кельтской колдуньи, шорох ветра, срывающегося с обтекателей и антикрыла… Я, кутаясь в палантин, лениво приоткрываю глаза и искоса смотрю на пилотирующего авто по безымянному шоссе водителя.

–Дьен Садерьер, – вкусом вишни на губах выплывает из памяти его имя. Буду помнить, пока опять не вырвалось из рук… Он оборачивается, смотрит с вопросом в карих глазах. Я тихо шепчу, пряча лицо в пушистом воротнике:

–Подарите мне на Рождество моё настоящее имя, Дьен Садерьер, вместо этого выдуманного Вами «Норд». Мне его так не хватает… моего настоящего имени, которое я не помню.

========== Лоскут № 4 ==========

Акваре(а)льность

Звёздочками и крестиками отмечаю я свой маршрут по меркаторским картам календарей. Моя жизнь проходит под усталым небом, не оглядываясь, а я провожаю её взглядом из-за стёкол окна. На мир свалилась общая оттепельная одурелость; в подъездах сыро пахнет известкой, и порхает под высокими потолками эхо не прозвучавших вслух мыслей. Я брожу по пристройке к четвёртому корпусу, в вязких пятичасовых сумерках, и размышляю о всякой симпатичной лично мне ерунде. О маршрутках, что снуют между мирами. О круглых, зелёных стеклянных шариках, – они в какой-то момент жизни для чего-то были, а потом неизъяснимо исчезли. О чугунных ваннах с титанами… и о реперных точках, которых в четвёртом корпусе нет. А жаль.

Предпраздничное сумасшествие и многодневная запарка сегодня, в воскресенье, как-то отпустили, оставив обитателей Антинеля расслабленно сидеть по кофейням и кафешкам. Среди кирпичных стен призрачно пахнет йодом и холодом. Изредка встречаются тусклые пыльные лампочки, которые качает сквозняк. Странный способ провести вечер воскресенья – странный и притягательный. Во мне разрастается пустота этих нежилых коридоров, пронизывающих кирпичную толщу здания, словно бы проложенных неведомыми червями в большом несъедобном яблоке. Сухой шорох цементной крошки под ногами, печальные завывания сквозняка в воздуховодах, редкие огоньки лампочек, тени, тишина…

Картину отчуждения разбивает проснувшийся в кармане мобильник – Алекс звонит. С ним можно поговорить – он поймёт.

–Что вы там, Баркли? – с искрящейся капелькой интереса спрашиваю я, пробегая чуткими кончиками пальцев по шероховатой кирпичной стене. – Всё не отдыхается?

–Не-а! – радостно отзывается великий и клёцконосый. – Мне бы с вами на тему итальянских спагетти из отдела атомной физики пощебетать, ну и вообще о жизни. Если, конечно, я не отрываю вас от распития кофе или расстрела несогласных, господин директор…

–Я приду, как только начнётся дождь. Вы у себя? В инфекционке?

–А где ж мне ещё быть, – хрюкнул хирург, – я тут уже консервов запас и раскладушку поставил в лаборатории. Для личной жизни без отрыва от процесса производства производства.

–Похвально. Варите чай, Алекс, я скоро появлюсь, до связи.

Мобильный ныряет в карман. Сквозняки крутят у ног обрывки старых газет и сварочную солому. Я задумчиво смотрюсь в пыльное, отколотое сверху стекло в некрашеной разбухшей раме. Достойное обрамление для моего лица… По иллюзорной левой щеке сползает капля – начался дождь, и пресная зимняя вода прокладывает себе дорогу по грязному окну. Эти зыбкие нечёткие отражения в стёклах всегда завораживают меня, заставляя тревожно касаться кончиков волос, скулы, запястья, чтобы убедиться в собственной реальности. Протягиваю руку, легонько толкаю осколок стекла – директор Антинеля летит из окна, с десятого этажа, лицом в раскисший снег, и разбивается, разбивается…

Туда ему и дорога. А мне дорога обратно – в воскресение.

Холодный ветер подхватывает меня и несёт по коридору, через холл центрального корпуса, словно лоскут чёрного шёлка. Сумерки плещутся вокруг, и в их серых волнах косяками молчаливых глубоководных рыб проплывают населяющие Антинель тени.

Возле пафосного светильника у входа в пятый корпус, изображающего чашу со змеёй, из сумерек выныривает генерал ла Пьерр с надкусанным пирожком в руке.

–Добрых сумерек, Джереми, здравствуйте, – приветствую я генерала. Он пугается, бледнеет, одёргивая мундир; над верхней губой выступают капельки пота. От него пахнет сладкими апельсинами и заблудившимся на донышке глаз вчерашним солнечным светом. Я молча стою, положив руку на завитушку под ободок вазы, и терпеливо жду, когда Джереми всё-таки поймёт, что сегодня воскресенье и что уже начался дождь.

–Господин директор Антинеля, – вымучивает генерал, коротко склоняя голову и судорожно втискиваясь в официозность. – Вы… Вы что-то хотели?

Дождь продолжает морзянкой постукивать по оцинкованным подоконникам. Всё вокруг погружается в сладостную тёплую дрёму, и лишь тонкие струйки сквозняка, как холодные глубинные течения, чуть ерошат волосы и будят желание одиночества.

–Мы живём в пустыне, генерал, в холодной каменной пустыне – так разве не чудо зимний, декабрьский дождь? Вы так любите эти свои оранжевые фрукты, генерал, свои апельсины, и горечь истины никогда не касалась ваших губ – вот отчего вы не чувствуете сейчас всю прелесть терпких поцелуев дождя… Не зная глубины бездны, нельзя познать высоту неба, генерал.

Я задумчиво черчу кончиком пальца на плафоне светильника иероглифы – слёзы, шёпот в полумраке, мёртвые отражения, тонущие в вязкой земле. Дождь. Дождь…

–Я… – генерал затравленно потрогал себя за расстёгнутый воротничок и умолк на полуслове, как будто у него кончился завод. Я пожимаю плечами и щёлкаю ногтём по плафону, выпуская из матового стекла прозрачный тихий звук.

–Послезавтра снова будет солнце. Наберите его впрок да сварите варенье и вино из одуванчиков. Пригодится греть душу в сезон простуд. Эта зима будет очень долгой, генерал – я чую кожей. И, знаете что? Улыбайтесь – вам это действительно идёт.

Сфотографировав быстрым взглядом промелькнувшую по лицу Джереми тень удивлённого непонимания, разворачиваюсь на каблуках и иду-лечу в инфекционку, перещёлкивая остроносыми сапожками по керамической плитке и забывая всё то, что, действительно, стоит забыть.

Продолжается дождь, и все краски мира линяют, оставляя мокрый асфальт и свинцовое небо – акварельный этюд в серых тонах. Косые струи лупят по стёклам; влажный декабрьский вечер втекает в комнаты и коридоры Антинеля, словно фосген. Не хочется не то что думать, а даже и дышать.

–В такую погоду хочется стать деревом – остановить кровообращение, замереть и смиренно ждать тепла и своей персональной Пасхи. Вы понимаете, о чём я, Норд… Жаль, что дерево из меня никудышнее – максимум, какой-нибудь корявый аксакал…

–Саксаул, Алекс.

–Да хоть сикимора, я на всё согласен… Главное, чтобы до весны дотянуть, не свихнувшись по дороге от нехватки оттенков мира.

–Серое на сером – с нас хватит и этого, Алекс. И вот ещё грейпфруты розовые.

Мы сидим на подоконнике в холле реанимации – подоконник широкий и белый, как русская зима. Мы сидим, глядя в небо за пеленой полных ледяной влаги облаков, и едим грейпфруты. За спиной, щёлкая, булькая и переливаясь, нагревается притащенный Алексом из свободной палаты масляный радиатор, к которому хирург почему-то обращается «Витёк».

Дождь не прекращается ни на секунду. Минуты капают мимо. Здесь и сейчас, за пару недель до жуткого празднества Рождества, в последней оттепели века, я как никогда ощущаю собственную эфемерность. Стоит кому-то подойти и толкнуть меня кончиком пальца – и я разобьюсь на сотни стеклянных осколков, необратимо, навсегда. Мне сейчас необходимо закутаться в одиночество, свернуться в нём, как в гнезде, и закончить свой процесс метаморфозы в кого бы то ни было. Лишь бы не в того, кого столь страстно хочет получить этот сакилч, чьё имя вечно выпадает из памяти, и чьё присутствие отмечено ароматом вишни и шоколада. Этого никто и никогда не поймёт, даже многомудрый А. Ф. Баркли. А он как раз пытается нарисовать для меня что-то занятно-цветастое в этой всеобщей серой акварельности. Вольготно кидая грейпфрутовую кожуру себе под ноги, Баркли разглагольствует:

–И это освещение, издевательски названное дневным! Эти закупленные Тэ Коркораном в каких-то немыслимых количествах энергосберегающие лампочки, похожие на собачьи крендельки! Все эти личности не понимают исконную, историческую потребность человека в тёплом свете…

Алекс зло пошевелил похожим на клёцку носом и тяжко вздохнул.

–Куплю себе на Новый год мещанский абажур с кисточками и буду под ним пить чай из блюдца, смачно прихлебывая! У кого-то, может быть, счастье наступает от достижения высших целей типа процветания человечества в целом, а вот у меня лично – от абажура с кисточками и чая из блюдца! И непременно с прихлёбыванием, – подытожил он своё выступление и затолкал в рот сразу полгрейпфрута. Я несколько раз задумчиво киваю по инерции, и обнимаю колени руками.

Наше дождливое молчание прерывается опять же проклятием человечества, то есть мобильным телефоном. Понедельник уже стоит на пороге и нетерпеливо дёргает дверь. Выдохнули, убрали с лица абсолютно все выражения, натянули перчатки и вышли из тихой гавани вечерней реанимации навстречу бурям и сирокко предстоящей трудовой недели…

…А ночью, когда дождь выдохся и замер, прилетела первая снежинка, медленно опустившаяся на мою подставленную ладонь. Я касаюсь её губами, вдыхая бескомпромиссность и дикую красоту Севера, и душа моя замирает, покрываясь корочкой льда от прикосновения стужи.

Грядут холода… Прощай, сырая серая акваре(а)льность.

Очень холодное Рождество

Очень холодное рождество. За окнами безмолвствуют одуревшие от собственной белизны и скульптурности снега. Небо вылинявшее, как застиранные бледно-голубые джинсы, и абсолютно пустое. Примёрзшее к зениту полярное солнце не способно растопить даже иней на внутренней стороне стёкол. В такую безумную погоду подсознательно ищешь дурные приметы – и находишь, в странных мелочах в виде нерастворившейся таблетки в твоей чашке кофе или в пришпиленном ножом к стене лифта бумажном сердечке с дикой надписью «Merry X-mass». Уговоры водителя не помогают. Он так и не смог убедить меня, что на дне чашки была его пуговица от рубашки, а эту открытку в лифте повесили физики-атомщики, у которых всегда было очень странное чувство юмора и мировоззрение как таковое. Он мне лжёт, я знаю. И вообще, как можно верить человеку, имя которого выветривается из памяти через три секунды после произнесения вслух?!

Генераловы горшки так и стоят по окнам пустые, словно развёрстые, ждущие кого-то могилы. А косточки мандарина так и не взошли. Только у Окады в щучьем хвосте пророс базилик, и он ходит такой гордый, будто доказал теорему Ферма.

Ночи кромешны, и напоминают остывшую топку крематория, вид изнутри. По ночам в стёкла скребутся безымянные страхи. А ещё почему-то не включается кофеварка – её обычно тёплый, полированный бок сейчас остыл, словно древний саркофаг в марсианской пустыне. Стихло мягкое урчание бойлеров в жилых корпусах, и кажется, что мир вымер, однозначно и бесповоротно.

Ночами часто отключаются от перегрева работающие на всю катушку котлы, и кольцо стужи сжимается вокруг единственного комка тепла в ледяной темноте, и ты всё глубже зарываешься в шерстяные одеяла и пледы, в своё зимнее одиночество…

Утром ты гладишь нервными пальцами засохшие кровавые полоски на белом льне наволочки, пока тебя не уцепят за запястья и не уволокут куда подальше от дурных предчувствий, убив по дороге всех жуков-древоточцев сомнений дустом суровой логики. А когда вернёшься вечером, всё будет как всегда: белое и чёрное. Без третьего цвета. О, ради всего святого, Садерьер, ради всего святого!..

Утро вообще понравилось бы старикану Эйнштейну, настолько оно относительно. Это просто некое время на часах, когда снова включают бойлеры и основное освещение коридоров. Бутерброд уже третий день подряд падает рыбой вверх. Это нормально? Особенно если учесть, что в нём ещё есть масло? Знамение в семь часов утра: внезапно очнувшееся от многовековой комы внутреннее радио громко прохрипело заднюю часть хорала «Deck the halls with buds of holly» – а потом сдохло окончательно. В первой столовой на стаканы с чаем наклеены смеющиеся Санта-Клаусы в белых халатах и с капельницами в руках… Я совсем не хочу Рождества.

Я хочу стоять и рисовать на белой запотевшей кафельной стене морга иероглифы «Ненависть» и «Логика», в замороженных запахах хлора и карболки, так далеко от всех предзнаменований, так рядом со смертью. Замерзшая кровь блестит ярко-ярко, как праздничный лак на ногтях бледных Антинельских девушек.

Каждый день приезжают новенькие – стайками дрожащих теней с инеем на ресницах. Общаги постепенно заполняются какими-то нервными, шарахающимися ото всего в угол личностями, за которых до рваных пиджаков и откушенных галстуков дерутся руководители отделов, мучимые кадровым голодом. Со всеми новенькими нам нужно обязательно пособеседовать, и обычно этим занимается генерал, как самое округлое, уютное и симпатичное существо в Антинеле. Но сегодня ла Пьерр, пугая меня, пробежал мимо с большим пакетом корпии и попросил пособеседовать хотя бы десять штук. Куда он понёс столько корпии? Что вообще происходит?! Я сижу в отделе кадров, до ломоты в пальцах вцепившись в большую чашку с кофе, и тихо схожу с ума. Водитель, словно паук в модном галстуке, старательно ткёт на искусственной ёлке в углу паутинку из серебристого «дождика».

–Это к празднику. Смотрите, как симпатично вышло, – говорит этот страшный человек с милой улыбкой, и включает на ёлке последыш электрификации всей страны – ярко-красную звезду. Вот только почему-то, в отличие от стандартно-кремлёвской, в ней шесть лучей. От звезды в отделе кадров веет чем-то тёмным, алхимическим, смутно связанным с латынью и демонами. О Святой Са. Как мне хочется швырнуть об пол кружку с кофе и закричать. Я сейчас найду в этой кружке ещё одну нерастворившуюся пуговицу, то есть потерянную таблетку, и тогда я точно сойду с ума, и тогда не будет никакого Рождества…

Я вылетаю из отдела кадров и убегаю через километры коридоров и лестниц от этого жуткого, дьявольского праздника, замурованного заживо в кирпичной стене директора Антинеля, от сонма улыбчивых Санта-Клаусов в белом и мёртвого солнца в каждом окне.

В открытой двери отдела нулевой физики стоит Окада с чашкой какао и смотрит куда-то внутрь себя. На лацкане пиджака у него поблёскивает брошь в виде веточки сакуры. Окада, как мантру, мурлычет себе под нос «Jingle bells», словно бы стараясь заглушить страшную внутреннюю тишину.

–Хироко, где д’Эспозито? Он мне срочно нужен.

–О, Карло дома, жарит гуся. Вы же сократили сегодня всем день до четырнадцати. А что, какие-то проблемы? – Хироко как будто очнулся и нервно провёл пальцами по дверному косяку. В его тёмных глазах плеснулся страх. Пауза. Молчание.

–Кофеварка не работает, – тихо сказал Окада минуты через две и подул на своё какао. – Ветка от перегрузки отключилась, изоляторы полетели – второй корпус греется сейчас этими масляными радиаторами, а у них мощность большая…

–Хироко, Вы давно выходили ночью из своей комнаты?

Он явно смутился и начал стучать ногтями по гладкому дереву. Потом быстро пожал плечами.

–Это ведь глупые предрассудки, господин директор. Страшные сказки секретарш. Все эти слухи про… то, что происходит в здании ночью… Вы-то должны про это знать. Комендантский режим соблюдается очень строго. И генерал тоже…

Я жестом останавливаю его и смотрю, как по шахматным клеткам пола торопится фигурка без названия – почему, почему раньше мне всё казалось, что водитель носит вишнёвый костюм, хотя он – цвета замороженной крови?.. Мышеловка праздника с треском захлопывается, сминая чёрный шёлк. Ан-ти-нель. Вот так тебе в три слога ломают крылья. Ан-ти-нель.

Возвращение в отдел кадров под конвоем бдительного водителя. Ещё одна чашка кофе. Апатия. Душа спит в ледяном саркофаге зимы, под хирургически-белым светом негреющего солнца. Слова звучат, но смысл отсутствует.

–Почему вы решили посвятить себя медицине?

–Кто может дать вам рекомендации?

–Учтите, что здесь принято работать двенадцать-шестнадцать часов в сутки, с полной отдачей, а не пить чай и сплетничать целый день…

–Мы в первую очередь нацелены на исследование, открытие нового, кажущегося нереальным…

Я смотрю в окно, где меркнет день и обрастают белыми иглами инея провисшие провода, пока принудительно приставленный к новеньким водитель, патрон за патроном, расстреливает в них свои вопросы, словно пророк директора Антинеля. Свет зажечь, что ли? В сумерках пахнет свежей выпечкой, сосновой хвоей и ещё чуть-чуть кошками капо Салузара.

–…А вам когда-нибудь приходилось убивать людей? – тихо спрашиваю я, проводя кончиками пальцев по оцепеневшему стеклу. В нём отражаются наоборот отдел кадров и последний сегодня соискатель – смуглый тоненький итальянец в белом костюме.

–О, не больше, чем старина Оппенгеймер, я думаю, – мило улыбнулся итальянец, подняв голову и поймав отражение моих глаз в стекле. Помолчал и прибавил, – я тоже ненавижу Рождество.

Я еле заметно киваю; на небе загорается первая звезда. То, что пришло в этот мир двадцать пятого декабря/седьмого января, в полночь, должно всё-таки умереть и оставить людей в покое…

–Вы же так не думаете на самом деле, правда? Вы просто устали за эти дни, так много работы, – водитель чуть коснулся моей руки, провожая меня в кабинет. Соль на закушенной губе – иногда это так сложно: не сорваться, не накричать, и не хлопнуть дверью, обвалив притолоку и вывихнув руку… Поскорее бы вырвать из календаря эту ночь и нырнуть сразу в утро понедельника!

Десять вечера, лампочки в коридорах горят одна через три. Никого нет – все где-то. Пойти, что ли, к ним?.. Отрежьте мне кусочек праздника, да-да, вот этот, с милой белой розочкой и цукатом. Я заверну его в салфетку с узором из веток остролиста и унесу с собой. Если к утру вы не умрёте, я тоже его съем…

На мраморных Парфенонских ступенях, на красной ковровой дорожке, между одиннадцатым и десятым этажами, меня настигает и останавливает эхо чьих-то шагов. Сверху, по-звериному мягко ступая, спускается генерал в красном, с бородкой из корпии, с мешком за плечом.

–Хо-хо-хо, – слегка неуверенно рассмеялся он чужим голосом, кланяясь мне. – С рождеством! А ну-ка, постойте, у меня тут что-то для вас есть…

Я завороженно наблюдаю, как он копается в своём мешке, и мне всё кажется, что сейчас на свет будет извлечено нечто поистине жуткое: отрубленная голова моего водителя с кривым оскалом и закаченными карими глазами, или живое бьющееся сердце…

–Джереми, мы все тебя ждём, – окликает снизу Рейнборн. – Если мы сейчас не зажжём ёлочку, хирург Баркли обольёт её керосином и кинет спичку. Он уже стоит с канистрой и смотрит на часы!

–Ох, извините, теперь уж завтра утром получите подарок. Мне жаль, но… – генерал вытер лоб запястьем и выразительно покосился куда-то вниз. – Вы идёте с нами?

Я молча качаю головой. Ла Пьерр и Рейнборн уходят, а я остаюсь на лестнице – смотреть на впитывающееся в красный ковёр мокрое пятно на том месте, где стоял мешок, и думать о мёртвых глазах и живом сердце. Красное на красном. Пустота и тишина.

Очень холодное рождество. От залпов праздничного салюта трясутся в рамах стёкла: Христово воинство празднует день рождения своего вечного генерала. А я всё стою среди пустого здания, и не верю, что это происходит наяву. Моё первое рождество в Антинеле. Интересно, сколько их ещё будет…

========== Лоскут № 5 ==========

Кроссворды

Зима без снега, поверьте мне, это ещё хуже, чем капуччино без пенки. Хочется добавить: и Новый Год без ёлки, но поскольку это первое января повстречалось со мной под раскидистой сосной, то лучше промолчать. Вообще, это очень занятно: наблюдать за приготовлениями к празднику людей, которые смутно понимают, что «карнавала не будет», потому что здесь не любят карнавалы. Эти стыдливо развешенные Окадой по всему первому корпусу золочёные шишки размером с банан и расклеенные по всем окнам разноцветные снежинки из бумаги. Эти написанные дрожащими руками начальников отделов служебки с просьбой «выделить денежные средства на проведение праздничных мероприятий». Я просто вживую вижу, как руководители сгорбленными тенями проскальзывают в приёмную и торопливо запихивают свои слёзные мольбы между актами выполненных работ и кадровыми приказами в папку «на подпись»…

Наблюдения за попытками людей исподтишка делать то, что, в общем-то, не запрещалось, поглотили меня до такой степени, что мир по ту сторону стёкол начал казаться размытым далёким сном. Отголоски его жизни долетали ко мне лишь в виде регулярно поставляемых водителем газет. Кризисы, катастрофы и гламурно-посконные светские сплетни сразу же выкидывались в мусорную корзину, а последняя страница с гороскопами и погодой прочитывалась вдоль и поперёк. Потом она торжественно вручалась водителю со словами: «У меня там в кроссворде несколько слов не отгадалось, так вот, что такое тропический фрукт из четырёх букв, две первые «кь»? Ведь «Майн Кампф» написал Ньютон, правда?». Обычно потом водитель с полчаса сопел над газетой, зачёркивая и переписывая всякие «морской деликатес – мангуст», «виски Белая берёза» и тому подобные штуковины, а зачеркнув и переписав – прятал кроссворд куда-нибудь подальше. Я до сих пор теряюсь в догадках: то ли он очень тактичный, то ли по каким-то неудобопонятным причинам не хочет говорить мне всей правды о том, кто написал «Отверженных» и что такое гвизоция. Но ради одних только косых взглядов водителя, замазывающего корректором очередную газетную страницу, вообще стоило разгадывать. Это были взгляды американского пилота навороченного истребителя на что-то мастерящего у себя в гараже Райта-мл. Мне нравится, когда на меня так смотрят – очень тонизирует.

Идиллия разрушилась с окончанием счастливой новогодней сиесты. Необходимость всё-таки выйти из дверей и окунуться в морозную реальность была сродни пощёчине. Воздух ранил, как острые льдинки в бокале виски – минус тридцать и полное оцепенение. Целый день стал пыткой без моей привычной милой обыденности и робкого шуршания мишуры, пятнами прорастающей по всему зданию то тут, то там, словно некий грибок. Целый день в клубке дорог и чужих, свежезамороженных бесснежных городов, примеривающих на себя облезлый праздник.

Утро, пять с мелочью минут. Мир похож на лист копирки, на которую кто-то просыпал редкие белые бусинки-фонари. Я стою на крыльце, зябко спрятав лицо в пушистом шарфе, и изо всех сил пытаюсь не спать. Даже выпитые перед отъездом три чашки арабики не способны согреть замирающую в жилах кровь – лёд внутри, лёд снаружи. Четыре часа до рассвета. В темноте корпуса кажутся мёртвыми и давно заброшенными. Силуэты Армагеддона…

Потом – мили дороги, ароматы водительского парфюма и сигарет, сладким вишнёвым ликёром пропитывающие мои волосы и одежду, темнота за окнами, ворожащая в магнитоле Эния.

–Нормальную музыку можно включить? – злюсь я.

–А что Вы хотите? – смуглые пальцы водителя выжидательно зависают над магнитолой.

–Сдохнуть через пару километров, – искренне отвечаю я. – И бокал глинтвейна.

Он покривил губы в некоем «ну что с Вами поделаешь?», вздохнул и включил радио. Потом добыл из бардачка термос, встряхнул и извиняющимся тоном сказал:

–Не глинтвейн, просто чай с корицей и гвоздикой, но должен Вас согреть. Пожалуйста.

Я беру термос и глупо прижимаю его к несуществующему сердцу в попытке согреться. По рукам и коленям пролетают холодные пятна яркого белого света от фонарей на трассе. Старина Шер поёт про жизнь после любви. Какая ещё жизнь? Ни глинтвейна нет, ни сдохнуть толком не получается…

Смена декораций: околопридорожное кафе под сакраментальным названием «Чебурек», хотя лично я настаиваю на не менее сакраментальном варианте «Буерак». Можно оба, но через чёрточку. Мы с водителем до полусмерти пугаем дальнобойщиков одним фактом своего наличия среди всей этой пышно колосящейся антисанитарии. Они исподтишка разглядывают водителеву вишнёвую «тройку» и мои чёрные шёлк, кашемир и мех, и негромко гомонят, обмениваясь домыслами по нашему поводу. Двумя витринными манекенами торча за столиком, мы пьём наш чай с корицей и заедаем «кексами «Пражская ночь» с изюмом». Если допустить, что вкус кекса соответствует одноимённой реальности, то я ночью в Прагу – ни ногой. Даже не просите.

Я болтаю свой недоглинтвейн в захваченной продуманным водителем фарфоровой чашке и медленно размышляю о том, что сейчас происходит в хорошенько промороженном Антинеле. Окада уже пьёт зелёный чай или ещё фукает на фикус? Включили ли дополнительную ветку к жилым корпусам от второй котельной? Какого цвета галстук сегодня повязал Баркли? Все эти милые мелочи моего маленького мирка сейчас так далеко, что кажутся забытым сном. Эти тонкие нити, привязывающие меня к Антинелю крепче якорных цепей, тянутся через рассветный мир, через мили пути, но никогда не рвутся. Даже если пилить их ножовкой.

В семь утра снова с головой бросаемся в омут дорог. Идти от тёплого, пахнущего дешёвым кофе и выпечкой кафе до остывшей машины так далеко…

–У меня ощущения, как у бурлака на Волге, которому подсунули тащить «Титаник», – делится со мной водитель доверительно и ждёт какого-то ответа. Я молчу и кутаюсь в холод. Вокруг в криогенном сне оцепенело лежат бескрайние поля, окутанные розовой дымкой рассвета. Каждый глоток воздуха втыкается в горло, как остро отточенный нож. От недосыпа и выпитого чая с корицей странное ощущение лёгкости: словно душа уже покинула тело и теперь летит над скованной морозами без снега землей, касаясь её лишь кончиками остроносых сапожек и обрывками воспоминаний. Этот изящный призрачный мир выточен из хрусталя ледяными ветрами; он кажется таким хрупким – но под молчанием льда таится сталь, которую не сломать…