Текст книги "Свартхевди - северянин (СИ)"

Автор книги: Goblins

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава 28

– Зачем ты это сделал, Свартхевди?

– Что именно? – как бы не понял я слова Уилла – Зачем что? Зачем щитом? Все просто, сын Вильгельма: он просто был у меня в левой руке. Не знаю как у вас, но нам, детям Всеотца, Асы велели за языком следить, ибо свободный за речи свои должен держать ответ сам. Может быть не волен в словах своих трэль, но за него ответит хозяин. За ребенка – отец, за бабий бескостный язык ответит муж. Так чему ты удивляешься, разве и у вас не так?

– Зачем ты влез в это дело. Ты нашел себе могущественных врагов. Даже если мы выпутаемся из этой истории, Одерштайн так тебе этого не оставит, его люди будут искать тебя.

Я пожал плечами.

– Пусть ищут, и винят потом себя, если найдут.

Уильям тяжело вздохнул.

– Это было мое дело. Мой давний недруг…

Врагов, недругов, хулителей, завистников, недоброжелателей и всякой прочей плесени всегда много. Это хороших людей обычно мало, беречь их надо.

Примерно так я ему и ответил.

Суд по происшествию уже прошел, решение вынесено, чего теперь переживать? Но Уильям, тем не менее, переживал.

– Но знаю, чем ты недоволен, Уильям Вильгельмссон!

Тот с недоумением на меня посмотрел.

– Всю славу хотел забрать себе, сразить Одерштайна и его шавок, и прибыть к красавице Беате с победой! Потому ты и затеял ссору, ведь так? – я насмешливо прищурился – Недостойно думать лишь о себе, твоя милость, правильно поделиться славой с другом!

У «его милости» от возмущения отнялся язык, зато хоть дергаться перестал.

Я специально дразнил Уильяма, хоть это вроде как, было и неправильно. Мудрость предки облекали в слова не зря:

Хорошему другу

что только хочешь

правдиво поведай;

всегда откровенность

лучше обмана;

не только приятное

другу рассказывай *

Но… Четверо против двоих – это гораздо лучше, чем пятеро против одного, особенно, если этого одного в споре клинков одолела бы и старуха Хильда. Ну, может, и не одолела бы, но имела бы на то хорошие шансы.

Земпел на суд пришел на своих ногах, но был он ближайшие пару дней не боец: рассеченную до кости скулу чем-то залепили, его шатало, а глаза то и дело съезжались к переносице. Целитель в Эйхельфельде был, и помощь пострадавшему оказал, но… Что ж поделать, тяжела рука у сына моего отца, и вторая тоже тяжела, и Олаф хорошо учил меня.

Вдоволь подраться на площади нам не дали: сокрушив Земпела, я сбросил по щиту пинок одного из его друзей, лягнул его под колено и принял на плоскость клинок другого, сбил нижней кромкой режущий удар третьего. Секиру лапать даже не пытался – нас тут же разняли: рослый стражник, до того наслаждавшийся бесплатным развлечением, просунул между мной и супостатами свое оружие, что-то вроде широкого мясницкого тесака с крюком на обухе, насаженного на недлинное древко, его напарник тут же проделал то же самое, из-за их спин раздался пронзительный переливчатый свист. Никак подмогу созывали.

Одерштайн тыкать в меня железом так и не собрался, старались его спутники, впрочем, недолго. Так, для порядка еще разок сунули мне по щиту, да и все.

Местному люду тоже понравилось.

Суд прошел тоже как-то быстро. Одноглазый местный хольд, нестарый еще и богато одетый, прямо со ступеней магистрата объявил свои полномочия, и поведал присутствующим, что судить споры между благородными, в городе Эйхельфельд волей ярла Дорнхольма доверено ему.

Никто, в общем-то, и не возражал.

Дело рассмотрели со всех сторон, позвали добровольных свидетелей из зевак и прохожих, что наблюдали ссору.

Одерштайн разливался соловьем, и обвинял в случившемся, разумеется, меня. Ну, и Уильяма заодно.

Я, с полной уверенностью в своей правоте, отвергал его поклеп.

«Я не лез в разговор, а лишь напомнил моему другу, что нам пора в путь».

«Он назвал меня рабом – но разве мои волосы острижены? Разве на моем поясе не висит оружие?».

«Он назвал меня слугой – да, я встретил в пути трудности, потому одет небогато, и он мог ошибиться. Я сказал ему, что это не так, и повторил в другой раз. Я сын ярла, подтвердить это своим словом может мой друг Уильям».

«Я не трогал оружие, а лишь защищал себя и своего друга. Напал? У нас на севере мы внимания не обращаем на такие шлепки! Кто же виноват, что у твоего друга не только злой язык, но и слабые коленки?».

«Он назвал меня женщиной. При мне секира, я готов доказать ему, его друзьям, и всем прочим, кто так думает, что он неправ».

Как-то так.

Дело вышло простое, и хольд решил его быстро: за обнажение клинков и драку на городской площади с каждого штраф в размере серебряной марки, причем, с меня тоже, как с формального зачинщика. И с Уилла – тот хоть и не дотянулся ни до кого, но вертел свой достать успел, и помахать им тоже сподобился.

Хольд спросил нас, хотим ли решить дело об оскорблениях в суде графа – Одерштайн отказался. Предложил помириться – желающих тоже не нашлось.

Так что судья постановил сделать все по чести, закону и по воле богов: сегодня же в полдень мы с Уильямом будем драться против Одерштайна и его друзей. Ну, то есть, против двоих, а потом, если боги пошлют нам удачу, против еще двоих. Бой будет не на перекрестке дорог, как принято у нас в Нурдланде, а на поле, сразу за городской стеной и рвом.

Некоторое время еще торговались об условиях поединка.

Оружие возьмем только белое, то, какое было при нас во время ссоры – на этом настаивал Одерштайн, и я его понимал: мой друг в искусстве лучного боя никем не превзойден, и в первые же мгновения схватки понаделает из противников смешных ежиков. Зато драться будем пешими – это было условие Уильяма, он тоже не дурак, и понимает, что меня в конном бою можно пошкерить, как лосося, столовым ножичком, а я и сделать ничего не смогу, так как воевать стану больше с собственным конем, чем с врагом. А вот когда я с топором, щитом и на своих двоих, то тут другой расклад, могу и с конным поспорить, и с пешим.

Амулеты, талисманы и прочие волшебные вещи перед схваткой надо будет снять, колдовать во время боя, буде кто-то окажется на такое способен, тоже нельзя, за этим проследит городской колдунишка. Я смотрел на него, и увидел, что Имир не был к нему щедр, и дар его был невелик. Ну и жрецы будут приглядывать, опять же. Они же проводят усопших, если (вернее, когда) таковые появятся.

Пообедать я так и не успел, и это было плохо: силу я потратил, а восстанавливать ее было почти и не с чего. Могу ли использовать силу колдуна и свои способности – некоторое время озадачивал меня такой вопрос. Я прикинул, и решил, что могу. Это ведь не хольмганг, не суд богов. Да и сила моя не заемная, а дар Имира, это такая же часть меня, как рука или нога – значит, можно, и даже, наверное, нужно.

Мда, вот за такое нас, колдунов, и не любят…

А особенно будут не любить меня, если правда наружу выплывет.

Уильям выглядел неважно: услышав окончательный вердикт судьи, он несколько сбледнул с лица, и стал несколько дерган. Это не был страх, что сжимает сердца своей костлявой холодной рукой, и превращает кровь в холодец, просто предстоящий поединок был для него первым настоящим.

Я тоже нервничал, но сохранял спокойствие: я сделал все правильно, и все, что в моих силах. И даже если удача изменит мне сегодня, деду и прочей родне не будет за меня стыдно. Но друга следовало ободрить, хоть как-то.

– Не грусти, твоя милость! Тебя ждет прекрасная Беата, разве ты позволишь, чтобы из-за пары дураков, чьи мамаши развлекались с козлами (невдалеке от нас, на окраине поля готовились к сече противники, поэтому я немного напряг голос), пока их отцы-трэли делали им братьев с чужими свиньями, разлучить тебя с ней? Кто будет утешать ее, если ты падешь?

– Ублюдок! – донеслось от обидевшихся врагов – … Накормлю землей!.. Заставлю жрать навоз!..

– Ах, вы ж козьи любовники! – ласково отвечал я им – Потерпите до полудня! Я выпорю вас хворостиной, и вы сможете снова утешать друг друга скопом и по очереди, как вы любите.

Поток однообразных ругательств, донесшихся до меня, вызвал улыбку.

– Что-что? Как ты сказал? Твой отец – сильнейший свинопас, и всему тебя научил? А ты лучше всех умеешь драть овец? А! Это они тебя? Не позволяй им делать это с тобой снова!

Я обернулся к другу.

– Не грусти, сын Вильгельма! Слушай:

Будем мы сражаться в поле,

На поляне будем биться!

На дворе ведь кровь красивей,

На открытом месте лучше,

На снегу еще прекрасней! **

От такого напутствия Уильям скис еще больше.

Одерштайн в перебранке не участвовал, он сохранял ледяное спокойствие.

Не люблю таких. Неприятный противник.

Местный люд, потихоньку собирающийся поглазеть, веселился перебранке, и в целом болел за меня. Я увидел, как из рук в руки переходят монеты – народ ставил деньги.

Я тоже был не в самом лучшем расположении духа, хоть и старался этого не показывать. Мучительно хотелось жрать, желудок уже не бурчал, а просто выл, он изо всех сил пытался вывернуться наизнанку, чтобы добраться до ребер и обглодать их. Но дело было не в этом: чтобы внести штраф, мне пришлось продать Стофунтов. Продать имущество друга какому-то лавочнику, вышедшему поглазеть на бесплатное выступление этих юных скоморохов, да еще и за гроши, почти не торгуясь, – это неправильно, хоть я и поклялся про себя, если дело решится в нашу пользу, выкупить животину обратно, сколько бы за нее не просили. Но чувствовал себя все равно почти что вором. Да даже и не почти что…

Вор и есть.

– Слушай и запоминай, Уильям Вильгельмссон, – вывел я из тягостных раздумий друга – Как будем сходиться, ты вставай позади меня, за правым плечом. Они устанут меня из-за щита выковыривать, а ты вперед не лезь. Не торопись, прикрывай, если провалюсь. Понимаешь ли меня, твоя милость?

Тот как-то заторможено кивнул.

Надеюсь, понимает, и в бой поскорее ломиться не будет. В первой паре есть сильный противник: широкоплечий детинушка с длинным мечом и маленьким металлическим щитом, свои телеса он обтянул кольчугой с рукавами до локтя, а на голову надел крепкий шлем. Опасный – мозоли на ладонях он не веслом и не мотыгой натер, да и запястья у него толстые. Не хочу с ним рубиться, и знаю, как его озадачить. Второй, ростом примерно с Уильяма (то есть, повыше меня будет) похоже, психовал, как и мой друг, он был бледен и губы его дрожали. Одерштайн с третьим, жилистым светловолосым молодцом, составляли вторую пару.

Ну, что ж, солнце вылезло в зенит, пора начинать, что ли? Чего там хольд вошкается?

Словно услышав мои мысли, тот, не торопясь, появился на поле, также неспешно добрался до его середины, оглядел нас с Уиллом, и наших недругов.

– Правосудие да свершится! – громко возгласил он – Правом, данным мне его светлостью графом Дорнхольм, словом бургомистра и фогта Эйхельфельда я призываю сюда ищущих правду! Фрайхер Никола Вайсс! Явись на суд чести!

Детина в кольчуге, переваливаясь на чуть кривоватых ногах, отправился к центру поля.

– Фрайхер Мортен Кристен! Явись на суд чести!

Поименованный, на суд являться, по-моему, не очень хотел. Его откровенно потряхивало, но он все же смог взять себя в руки.

– Фрайхер Уильям Ульбрехт! Явись на суд чести! – прогорланил хольд, и мой друг, шумно вздохнув, отправился навстречу судьбе.

– Фрайхер Свартхевди Бъернссон!

О, это меня.

Мириться нам уже не предлагали, и хольд, наскоро напомнив правила схватки, степенно удалился. По-моему, он тоже успел побиться с кем-то об заклад, хотя, могу ошибаться.

Противно провыла медная труба.

– Пошли, друг, убьем их! – позвал я Уильяма, и мы начали сходиться.

Наверное, это нечестно, проклинать противника, во время поединка. Даже не то, что нечестно – откровенно подло. Но что поделать… Мы колдуны, племя такое. Имира дар можно употребить во зло, а можно творить добро – воля свободного дана нам Всеотцом, каждый сам решает, как поступить. Но отец и Олаф учили меня: нет в бою «честно» и нет «нечестно». Не спрашивает меч, готов ты или не готов, все равно копью, молча им бьют в спину, или перед этим предупредят. Важно лишь одно: хватило твоей удачи быть готовым к удару, или нет. Нашим противникам не хватило удачи, и они позвали на бой колдуна и ученика одной из сильнейших в Нурдланде ведьм. Пусть хочется жрать, и сил осталось немного – но на одного противника хватит с лихвой.

Я закинул щит на лямке за спину и перехватил секиру двумя руками. На миг сосредоточился и…

В брюхе у приближавшегося к нам могучего Вайсса громко буркнуло, жутко забурлило, чавкнуло, хлюпнуло. Он охнул, и замер, нелепо растопырив ноги и вытаращив глаза.

– Оооодииин!!! – мой вопль с хорошим запасом перекрыл шум толпы.

Я быстр и очень ловок и далеко прыгаю. Вообще-то так набегать на врага не дело, велик шанс нарваться, но у меня есть лишь пара мгновений растерянности врага. Что опытному воину кружка дерьма в штанах – после боя отдаст служанкам, те выстирают. Да еще лишний повод друзьям посмеяться по-доброму – вот и все. Но я хорошо рассчитал время, дистанцию и успел: пройдя под маленьким щитом, вскинутым навстречу удару в отчаянной попытке защититься, секира тяжело ударила парня в левый бок, и кольчуга расползлась, как тряпка, с жалобным скрежетом. Ему уже пора было в Хелльхейм, но он еще не понял этого, и от взмаха его меча мне пришлось уклоняться. Гибко качнувшись назад, я пропустил его удар мимо, а вот от удара его напарника, вывернувшегося из-за спины, полностью уклониться не успел: блеснула на солнце начищенное железо, и клинок трусоватого, как мне казалось, противника, зацепил меня самым кончиком скругленного острия. Кончиком, и, вроде как, несильно – но по коже на боку, от плеча до задницы будто ледышкой провели. Я отогнал врага взмахом секиры, снизу вверх, разорвал дистанцию и перебросил щит со спины, следующий удар принял на него.

Уильям болтался сзади, он, похоже, не ожидал такой от меня резвости, но был рад, глядя, как один из противников тяжело опустился на одно колено. Мой удар развалил тому ребра, он был уже не боец, а через немного будет уже и не жилец. А я вспомнил все матюги, которые знал. Нет, все же верно сказано:

Двое – смерть одному;

голове враг – язык;

под каждым плащом

рука наготове *

И я запомню этот урок. Человек, даже слабый и трусливый, все же полпинты мужества он в себе может и отыскать. Как раз на один удачный удар. Не считай больше двоих за полтора, Конь!

Кожаный панцирь был разрезан, рану я получил неглубокую, но длинную, довольно ощутимо кровящую. Хорошо хоть не в правый бок, иначе пришлось бы перехватывать секиру в левую руку. Она у меня не сильно слабее правой, просто сноровка будет уже не та.

– Уильям, обойди его слева, – попросил я своего друга – Я нападу спереди!

На мое счастье, он не пустился в рассуждения, о том, честно это, или нет, а сделал, как велено. Так и стоящего на одном колене, бледного, как поганка, Николу я ударил обухом секиры сбоку по шлему – чтобы не мешался. Хочешь продолжить, так вставай, а если не хочешь – так ляг и лежи.

Прикрой рану щитом, лежи и жди помощи, здесь поединок, а не битва, увечных добивать не будут. А не упал – значит, сам выбрал. Он молча завалился лицом вперед, и зарылся лицом в песок.

Глава 29

…Шум речи мечей взлетал в небеса, улыбались Асы, Асиньи, внимали ему, пили мед. Пел огонь битвы – враг искусен, но громче крик великанши щита, и брани рубашка ей не преграда. Поднят парус меча, не увидел удара битвы ясень, и лебеди ран дождутся поживы! Вода моря раны прольется на землю, впитается в пыль…

Мда. Не стать мне сказителем.

Полз дорогой ножен,

Змей жестокий битвы,

Дотянуться тщился,

За рекою боя.

Лист морского древа,

Ждал брони погибель,

Но крушитель шлема,

Обманул преграду.

Сока ран напилась,

Великанша сечи,

Дуб щита повален,

Сок на землю хлещет.

Лесоруб удачлив:

Ясень ратной вьюги,

Срублен им под корень,

Но с корою целой.

И скальдом тоже не стать.

Но что кора цела у сего «ясеня» – не может не радовать: комплекцией Мортен похож на меня. Кольчуга у него больно уж хороша, я буду носить ее.

Да и вообще – ни к чему корявые драпы, когда прозвучало уже то, что прекраснее всех виршей на свете: не бывать ничему слаще пения секиры, рассекающей броню и плоть врага!

Фрайхера Кристена мы с Уиллом разделали, как кабана на праздник зимнего солнцеворота.

Когда могучий Никола отправился нюхать землю, Мортен лишился последних остатков мужества. Под полумаской шлема его лицо побледнело еще сильнее, чем было, я уж подумал, что сердце у него от страха остановилось. Но нет, он просто понял, что его ждет. Будь у него больше силы в костях, или больше умения, он развалил бы мне ребра и остался против Уильяма один-на-один, с неплохими шансами на победу, но ему не срослось. Удача была не с ним.

Я зашел ему с левого борта, со стороны щита, а Уилл отправился пугать его справа. Мортен все это видел, но как-то воспрепятствовать даже не попытался. Ну не считать же такой попыткой щелчок мне по щиту, после которой он, к тому же, едва не остался без руки. Потом мой друг попытался долбануть (иначе и не скажешь) Мортену по шлему. Выглядело это примерно как на детской игрушке, на которой два медведя колют дрова. Не попал, естественно, зато отвлек, а я уже был рядом. Удар обухом секиры в умбон Мортенова щита, движение на замах для удара в голову – и он послушно поднимает свой щит, и закрывает себе же обзор.

И остается калекой: я рубанул его секирой под колено, прямо в сустав.

Парень жалобно, как-то по-заячьи взвизгнул, нога его с чавканьем подломилась под странным углом.

Шаг вперед, ему за спину, и сильный удар обухом промеж лопаток довершил дело.

Не знаю, сильно ли я повредил ему хребет, но без ноги он останется. Я бы точно не взялся ее исцелять после такого удара. Хотя, старуха Хильда может и справилась бы, она и сухожилия шить умела, и кости заращивать. Но где та Хильда…

Хольд возвестил окончание первой схватки, и стражники оттащили павших друзей Одерштайна к краю площадки, где вокруг них сразу засуетились лекарь с подмастерьями, а я смотрел на это все, страдал от голода и сокрушался, что не скальд. Не знаю, кстати, чем они там смогут помочь: Никола уже и не шевелился, и похоже было, что уже кончился. Хотя, кабан он здоровый, может и выкарабкается, несмотря на то, что кровищи с него натекло немало. А Мортен Кристен жить точно будет, правда плохо.

Я напомнил хольду, что снаряжение павших теперь принадлежит нам, так, на всякий случай. А то народец местный хитер, могут и себе оставить. Хольд отмахнулся, сообщив, что это само собой разумеется. Нам предстоял следующий поединок, но его начало затягивалось: хольд советовался с местным колдунишкой. О чем там шла речь – мне слышно не было, но, судя по их лицам, оба пребывали в сомнениях.

Сомнения эти нам, впрочем, не преминули озвучить.

– Фрайхер Свартхевди Бъернссон, ответствуй! – солидно обратился ко мне хольд – Вершил ли ты колдовство во время поединка? Колебания волшебных сил почувствовал в тебе мессир Беккер.

– Свидетельствую! – отозвался колдун, сопровождавший хольда.

Я поглядел на колдунишку, он выглядел не слишком уверенным в себе.

– Я молился Отцу Битв о ниспослании мне удачи. Разве Никола Вайсс сражен колдовством, а не честной сталью? Ты обвиняешь меня, колдун?

– Нет, фрайхер, – поспешил успокоить меня хольд – Никто пока тебя не обвиняет.

– Тогда почему ты позволяешь твоему слуге клеветать на меня? – я изобразил праведное возмущение – Все видели, что поразило Николу. Это было ни что иное, как моя секира! – я сунул железко секиры под нос Беккеру.

– Прошу, успокойся, – попытался смягчить ситуацию одноглазый судья.

– Известны ли тебе имена Ульрика Ризе и мастера Ансельма, что служат в замке барона Вильгельма? – обратился я к оторопевшему колдуну.

Тот молча кивнул головой.

– Тогда знай! Я более года находился в замке Ульбрехт, при мастерах Ульрике и Ансельме. Согласно же вашим законам чародей, в гильдии магов не зарегистрированный, подлежит задержанию. И ты считаешь, что такие могучие маги, как мастера Ульрик и Ансельм, за целый год не распознали колдуна во мне, и не бросили в подвал? Слова мои подтвердит сам Уильям Ульбрехт.

Вообще не знаю, кстати, почему не распознали. Может потому, что им было плевать: сын чумного козла Ульрик потрошил мою тушу, когда я был в бессознательном состоянии, а Ансельму и вовсе до меня дела не было. Подозреваю, в то время силы все уходили на то, чтобы мне копыта не откинуть, и ничем от обычного человека я не отличался. Разве что цветом кожи и волос.

– Но если и сейчас мне не веришь, то скажу тебе: клянусь бородой Всеотца – колдовство я в бою не применял.

А я не применял. Не складывал руны в заклятия, не пел нидов. Злая наука Хильды служила мне оружием, что и не колдовство вовсе. Хотя как по мне, так одна это похлебка, только в разных котлах сваренная.

Вроде отбрехался, хотя сомнения колдуна явно не покинули. Но отстаивать свою точку зрения он не стал. А из-за одних лишь подозрений суд благородных тоже прерывать было нельзя.

– Фрайхер Уильям Ульбрехт, – снова завопил хольд – Явись на суд чести!

И так далее. Мы все явились и встали друг напротив друга, сходиться, однако, не спешили, несмотря на сигнал к началу схватки.

– Я предложу нам помириться, Уильям Ульбрехт, – обратился к нам Ральф – Тебе, и твоему спутнику. Мы оба признаем неправоту, ты же откажись от Эллис Донхольм, и мы разойдемся друзьями.

… В нужнике таких друзей топить…

– Ты будешь гостем на нашей свадьбе, окончим дело миром! – продолжал он увещевания.

Уильям, как мне показалось, на миг поколебался.

– И ты, Свартхевди Бъернссон, ты уже сполна воздал за оскорбления! Не в расчете ли мы с тобой?

Мой друг покосился на меня, ожидая ответа. Драться ему хотелось не слишком, и если бы выдалась возможность решить дело миром, он бы ей воспользовался.

Я не верил словам Одерштайна. Какие еще друзья? А может нам еще и извиниться перед ним за мои слова, перед Николой, который, скорее всего, сдохнет, если уже не сподобился, перед Мортеном, ставшим калекой? Я видел на площади и в толпе хускарлов Одерштайна, и уверен: если сейчас разойдемся миром, то в первую же ночь, как выедем из города, придется с ними рубиться, только не двое-на-двое, как сейчас, а двое на толпу. Не нужен Ральфу «друг Уильям» живым – больно уж хорош фюльк Дорнхольма. А уж «другу Свартхевди», после того, как он искалечил двух Ральфовых подпевал, самое место в пыточном подвале.

Да и байки эти про дружбу тоже, на дурачка наживка. Прокатит – хорошо, а нет – так время потянуть тоже сойдет. Одерштайн видел, что Мортен Кристен меня зацепил, и посчитал полезным дать мне немного поистечь кровушкой.

– Что скажешь, нордман?

А скажу, как думаю.

– Обезглавлен ты будешь моей рукою, – ответил ему – Не буду лишать тебя сечи! Малыш, покажи мне свой меч, не трепли языком!

– Ты дерзок, нордман! – отозвался спутник Одерштайна, до сих пор молчавший – Слишком дерзок, черноногий ты ублюдок. Ты грозился высечь нас хворостиной? Так чего же ты ждешь?

– Жду, пока ты перестанешь болтать, и займешься делом. Иди ко мне, свинячье отродье, я выпущу тебе кишки!

Удар, которым меня попотчевал фрайхер Адам с какой-то совершенно непроизносимой фамилией, выглядел красиво и опасно: хлесткий, снизу-сбоку – самое то, чтобы срубить легкобронированного противника. Один у него был недостаток – я его видел, и Адам лишь выщербил меч о кромку щита. Удар, и еще – сверху, сбоку – я все принимал на щит. Он очень хорош и крепок и красив, не зря я положил на него глаз еще в замке.

С Уильямом мы договорились так: он берет на себя Одерштайна, но будет осторожен. Он не будет атаковать, но сосредоточится на защите, он спрячется за щитом, и будет тянуть время, пока не освобожусь я.

Я не могу проиграть свой бой, друг надеется на меня.

Адам был хорош, он действительно умел владеть клинком. Хорошо, что мы договорились драться пешими: сиди мы в седлах, Адам бы меня уже нашинковал, как вяленую треску к пиву. Хоть ломтиками, хоть кубиками, хоть полосочками. Но мы топтались по землице на своих двоих, и противником его был не последний из дренгов Лаксдальборга! Меня учил отец – наверняка сильнейший из хирдманов нашего фюлька, и старик Олаф, который отправил в Хелльхейм столько народу, что давным-давно сбился со счета (если вообще знал такие числа), и я знаю, что делать.

Удар, еще и еще – я все принимаю на щит, Адам слишком торопится, и не жалеет свое оружие. Мне тоже надо бы поторопиться: сбоку я слышу лязг стали. Мой друг не устоит долго. Будь мы с Адамом наедине, я бы дрался по-другому. Он не слишком хорошо умеет действовать против того, кто знает, за какое место держать секиру. Я скоро расколол бы ему щит, а без щита он будет весь мой.

Но времени нет.

И я бью в ответ – щитом в щит, потом обухом туда же, показываю удар щитом, но бью секирой второй раз – по неосмотрительно подставленной кромке. Секира прорубила окантовку, и на пол-лезвия вгрызлась в дерево, я рванул ее на себя и тут же отскочил – меч Адама на ладонь не достал до моей ляжки. Адам тоже быстр, он прыгнул следом, вскидывая свой надрубленный щит, вперед и вверх, чтобы снести меня ко всем хримтурсам. Я скручиваюсь вправо, пропуская удар вскользь по своему щиту, и коротко бью туда, где через миг будет его рука. В корпус бить бесполезно – слишком мал замах, чтобы прорубить кольчугу, в ногу неудобно, а по руке хватит.

Что-то легко, невесомо дотронулось мне до левого бедра, а лезвие секиры попадает Адаму прямо по локтю. Там тоже кольчуга, но его рука на миг немеет, щит опускается, и кромкой своего щита я бью его в лицо, прямо в наносник шлема. Длинный шаг вбок с одновременным замахом, и лезвие секиры опускается в основание открытой шеи врага.

Олаф хорошо учил меня.

Адама учили тоже хорошо – он располосовал мою многострадальную левую ходулю мало не до кости, и я понял, что скоро свалюсь. Мой противник стоял и смотрел на меня, криво улыбался и пробовал что-то сказать, он пытался зажимать рану правой рукой, выронив меч, но сквозь кольчугу и поддевку у него это получалось плохо. Я больше не желал ему зла, но мой друг ждал меня, и я ударил Адама, просто и бесхитростно, с широким замахом, обухом в шлем.

Уильям пока что держался, Ральф изрубил и разлохматил ему щит, пару раз достал вскользь и поцарапал лицо, но ничего серьезного натворить так и не успел. И он увидел, как я ковыляю к ним, и понял, что кругом облажался.

Мне показалось, что эти полтора десятка ярдов до них я брел целую вечность. Нога онемела и перестала гнуться, штанина вся промокла, противно хлюпало в сапоге, по телу разливалась слабость, а в ушах нарастал шум – то ли рев толпы, то ли мне пора прилечь.

…Засношай вас всех Жадный во все места, вот почему?! Почему, мать вашу через тын и корыто, опять в левое бедро?! У меня столько мест, куда можно ткнуть железякой, но ведь нет! Опять туда же, ладно, хоть чуть в стороне от прошлой дырки…

Уильям увидел, что помощь близка, и несколько неуклюжих, но сильных ударов заставили Одерштайна перейти в защиту. Я не стал рубить его: на добрый удар мне уже не хватало сил. Но ловкость все же при мне: бородой секиры я зацепил его щит, и дернул на себя. Ну, мне показалось, что дернул. Подставил щит под замах Ральфа, по щиту грохнуло. Лезвие секиры было за щитом Ральфа, я ткнул жалом ему в лицо, пониже полумаски шлема, и снова грохнуло, уже по моему шлему, и я уселся на задницу. В глазах поплыло, вдруг закончился воздух в груди, и мерзкий голос в голове, зовущий прилечь на землю, поспать и отдохнуть, превратился в рев.

В чувство меня привел звериный вой.

Я так и сидел на земле, как нажравшийся браги трэль, а в нескольких шагах от нас, с окровавленным лицом, согнувшись, стоял и выл Ральф Одерштайн, держась за обрубок правой руки, из которого хлестала кровь.