Текст книги "Танцевальная арена (СИ)"

Автор книги: Гексаниэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Не бойтесь, не отравлено, – сипит голос телохранителя в маленьком наушнике, и Чарльз осмеливается присоединиться к тосту. В наушнике раздается странный звук – то ли кашель, то ли смех.

– За высокое искусство! – с улыбкой провозглашает Аро. – И за молодые таланты!

Звенят бокалы. “Ничего особенного не планируется,” – сказал Эли об этом застолье. – “Так, сытый серпентарий на выезде. Зубы припрятаны до другого раза.” И в этом, к слову, что-то есть, – пытаться по полувзглядам прочесть мысли собеседников, одновременно не давая залезть в свои; улыбаться, следя, чтобы улыбка не превратилась в ядовитый оскал. Потихоньку бдительность ослабевает, хорошее вино дает о себе знать.

– Нет, все же люди измельчали, – медленно цедит слова Маркус, любуясь отблесками света в бокале. – Глядя на нынешнюю молодежь, плакать хочется, до того они жалки.

– Ты слишком строг, дорогой кузен, – голос леди льется густым медом. – По-моему, сегодня девушки выступали вполне достойно…

– Искусство, моя дорогая, – это не только безупречная техника. Подлинное искусство, как и вера, всегда жертвенно, – Аро обменялся с женой скучающим взглядом, но промолчал; Чарльз с трудом сдержал усмешку:

– Полагаю, вашим любимым зрелищем является коррида.

– Вы знаете, что да. Впрочем, новые правила опоганили ее, сделав слащаво-скучной.

– Ты все же слишком строг. Но не могу не согласиться, одной техники мало… Нужна эмоция, а эмоцию пробуждает только опасность. Нужен риск, – темные глаза итальянца блестят чуть сильнее обычного. – Риск пробуждает азарт, а что в нашем мире может быть сильнее?

А в самом деле, что? Мейсен невольно задумался. Хм, жажда власти? В ней тоже есть азарт – откусить больше соседа, попробовать отхватить его кусок. То же самое с деньгами. Любовная игра? А не азарт ли кроется в желании сломить неприступную крепость? Воистину, всеобъемлющее чувство…

– Как и все в нашем мире, балет небезопасен, – томно изрекает женщина; видимо, философствования ей давно прискучили. – Столько травм, разбитых жизней, а порой и трагедий… Вспомните, к примеру, “Ватханарию” – мы были на постановке в Альберт-холле, помнишь, милый?.. Так вот, я читала, что этот балет унес жизни сорока шести балерин, представляете?

– И все равно его ставят, играют со смертью, – подхватывает Аро. – И проигрывают, но продолжают надеяться на улыбку фортуны.

– Дорого бы я дал, чтобы посмотреть на очередного смельчака…

Вино будоражит кровь, и с языка сам собой слетает вопрос:

– Сколько?

– О, – Маркус ненадолго задумывается, – пожалуй, не жаль и половины состояния.

– В таком случае, готовьте деньги. Победительница сегодняшнего конкурса в течение этого года станцует для вас… или же вы получите все мое состояние, – не стоило столько пить. Но роковые слова уже сказаны, да еще при двух свидетелях…

Эли ждал его в машине, как всегда. Он тоже не слишком любил выходить в свет – при работе телохранителя ненужное внимание только вредило, а его уродство сразу приковывало взгляды. К тому же, после трех операций на сердце он плохо переносил духоту приватных залов.

– Что вы скажете о сегодняшнем вечере? – осведомился миллионер, устраиваясь на заднем сиденье.

– Ничего сверх сказанного ранее, – пожал плечами старик. – А что, я где-то ошибся?

– Вовсе нет. Я хотел знать ваше мнение относительно пари. По-вашему, каковы шансы выиграть?

– Мистер Мейсен, – охранник повернулся к хозяину; выцветшие глаза его, казалось, светились в темноте, – мне платят за сохранение вашей жизни, а не денег. А сейчас извините, нам пора ехать.

Отличный способ закончить разговор. Эли всегда вел машину в полной тишине – посторонние звуки мешали сконцентрироваться. Чарльз со вздохом откинулся на сиденье.

========== Глава 8. Люди вокруг. ==========

Комментарий к Глава 8. Люди вокруг.

Кажется, самое время чуть сбавить обороты, выдохнуть и сделать привал…

Это затишье перед бурей было необходимо. В том числе потому, что все четче вырисовывается определенная закономерность, которая в мире Арены является аксиомой.

Человек – странное существо. Даешь ему то, чего он хочет, а он уже и не уверен, что хочет именно этого.

Спроси меня кто-нибудь полгода назад, хочу ли я выступать в составе известной труппы на сцене с мировым именем – я бы ни секунды не медлила с ответом. Конечно, хочу, иначе зачем с пяти лет занималась балетом, приучала себя к здоровому питанию, зачем, в конце концов, бросила все и переехала в другую страну, разыскивала себе именитого наставника?

А теперь, когда мне, победительнице престижного конкурса, прислали четыре пригласительных письма за неделю… сомневаюсь, что хочу на них отвечать. Да что там, вообще не хочу.

Мне запал в душу старый театр, давно поделивший людей на своих и чужих. Может, это и неправильная позиция, но как сердечно он принял меня, вернувшуюся с победой! Пусть пока я всего лишь ученица Эдварда, и, может, останусь ею и через десять лет в глазах старожилов, – неважно. Он такой уютный, такой домашний. Я хочу танцевать на вытертых добела досках этой сцены, с этой труппой, аплодировавшей нам стоя, репетировать в этом зале, где новое пианино соседствует с расстроенным в хлам роялем, который, похоже, специально не приводят в порядок, чтобы создавал атмосферу разрухи.

Я часто вспоминала разговор с Калленом в те дни. Другие люди, чудовища, прогнившие изнутри… да зачем мне это, черт возьми? Может, в этом небольшом театре, таком непохожем на все прочие, и отношения между людьми совсем другие – или не совсем, но… хоть немножко теплее? И как я это узнаю, не опробовав на своей шкуре?..

В один прекрасный вечер, когда принц ушел на работу, я устроилась за кухонным столом со стопкой бумаги. Сидела долго, выпила не меньше литра чая с лимоном и бергамотом, извела почти все листы на черновики, – но в итоге осталась довольна: передо мной лежали исполненные каллиграфическим почерком безупречно вежливые отказы на все четыре письма. И одно заявление с просьбой принять меня в труппу Эдварда Каллена.

Он, кстати, был не в восторге, но теперь не мог мне отказать – и, как истинный джентльмен, с достоинством принял поражение, молча ставя свою подпись. Отныне я была определена в первый состав его труппы.

И не знала, как признаюсь своему парню, что психологический комфорт мне, кажется, важнее славы, поэтому мой выбор пал на крохотный безвестный театрик. Молчала целых две недели… а потом он нашел черновик заявления, залетевший в щель между кухонным диванчиком и стеной.

Ох, лучше бы мне было сказать сразу!

Кажется, впервые мы так поругались. Я знала и до этого, что характер у Дориана далеко не сахар, еще до аварии не раз видела вспышки его гнева, но ни разу вся его злоба не была направлена лично на меня. Грей не стеснялся в выражениях, обвиняя меня в инфантильности, трусости и еще тысяче смертных грехов; я тоже в долгу не осталась, пройдясь по его хроническому недовольству всем и вся, эгоизму и желанию во что бы то ни стало утвердиться в жизни за мой счет, раз уж сам ни на что не годен… Честное слово, само вылетело! Но какая разница…

– …и с тех пор мы не разговариваем. Вообще. Вот, – невразумительно заканчиваю свой сбивчивый монолог.

– Помиритесь, – Эмили Янг, солистка теперь уже моей труппы, слегка улыбается, чем навлекает на себя гневное шипение Ирины:

– Заткнись и помолчи, ты мне мешаешь… – прима закатывает глаза, но послушно надевает на лицо каменную маску.

Эмили, заядлой охотнице, не повезло встретиться в лесу с волком, и с тех пор правую половину ее лица и шеи покрывают ужасные шрамы. “А волчья шкура теперь висит у нас в спальне, все же почетный трофей,” – при этих словах ее глаза сверкают мрачным удовлетворением. Говорят, именно после совместной расправы над волком неприступная балерина, наконец, благосклонно взглянула на ухаживания своего партнера по танцу, которого до того рассматривала лишь как друга; вскоре они съехались – и уже года полтора живут душа в душу. Янг копит деньги на пластическую операцию, покупая в дом только самое необходимое, и каждый день приходит на час раньше и платит по пять фунтов Денали за грим. Ирина, конечно, странная, но руки у нее золотые, красит так, что большая часть дефектов уходит и без операции.

– Проблема лишь в том, что в гриме всю жизнь не проходишь, – серьезно объясняла Эмили после третьей нашей совместной репетиции. – И муж просыпается, а рядом – оживший ужастик… Он, конечно, любит зомби-трэш и всякие мясорубки, но их круче в кинотеатре смотреть, чем живьем. С нетерпением жду, когда соберем нужную сумму.

– Ирина могла бы гримировать тебя бесплатно, это ее работа, в конце концов, – не могу понять, с какой стати вообще она берет за это деньги. Пять фунтов – не так много, конечно, но как-то это некрасиво.

– Э, нет, – балерина мрачно хохотнула, – это кордебалету и второму составу от нашей гарпии почет и уважение, а нас она терпеть не может, только ко мне более-менее лояльна; считай, пять фунтов в день – цена добрых отношений. К тому же, я сама предложила.

Клички “Гарпия” я до этого не слышала, но не могла не отметить, что резковатой гримерше она отлично подходит. В принципе, есть еще Розали и Лорен, но они не имеют привычки торчать в театре весь день, и приходить так рано ради лишних пяти фунтов вряд ли станут; кроме того, лучше уж Ирина со всеми тараканами, чем холодная миссис Кинг или вечно недовольная всем и вся Лорен. Глядя на них, так и вижу, как в театр набирали гримеров. Обязательные требования – не старше тридцати, внешность супермодели, скверный характер.

– А из-за чего она на вас так взъелась? – мне первый состав труппы очень понравился, особенно парни – веселые, открытые ребята, без намека на двойное дно или какие-то другие завихрения. Хотя, безусловно, рано делать выводы на основании нескольких встреч.

– Да наши парни над ее бойфрендом нехорошо подшутили, – включилась в разговор красотка Леа, первая конкурентка Эмили в борьбе за ведущие партии. – Оделись в мертвяков и подкараулили… На нем, блин, не было таблички “порок сердца, рядом не дышать”. Самое интересное, что он-то нас простил вроде бы, во всяком случае, отношение не показывает, а Гарпия до сих пор злится… ладно, проехали.

Сейчас, сидя в святая святых Ирины и изливая душу, я невольно вспоминаю тот разговор. И Лорана, молодого негра по прозвищу Каа, которого пока видела всего пару раз – вечером после конкурса, когда весь театр отмечал нашу победу (к слову, он – единственный на том застолье – к спиртному даже не прикоснулся), и в первый день после зачисления в труппу, когда зашла к нему снять мерки.

Никаких “табличек”, хоть косвенно указывающих на нездоровье, на нем действительно нет. С виду – обычный парень: очень живое подвижное лицо, быстрые точные движения. А что отращивает волосы и одевается как хиппи – так, мелкие странности. “Маленькое узаконенное сумасшествие”, как говорит мама.

Но, честно говоря, я рада, что почти не буду с ним пересекаться. Не люблю людей, которые строят из себя то, чем не являются, – а Каа именно из таких. Весь образ жизнерадостного мечтателя разбивается об одну-единственную деталь. Взгляд. У него не глаза, а Бермудский треугольник: бездонные, затягивающие… страшные. Он об этом знает, поэтому обычно смотрит в пол.

Отбрасываю ненужные мысли; на лицо Эмили тем временем накладываются последние штрихи, стрелки настенных часов ползут к одиннадцати. Нам пора на репетицию.

========== Глава 9. Удары судьбы. ==========

Прошло несколько недель, прежде чем Дориан начал со мной здороваться. При этом моего взгляда он по-прежнему избегал – и, естественно, спал на краю кровати. Я каждый вечер напоминала себе, что пробить гордыню принца еще труднее, чем равнодушие Каллена, и, пожелав ему доброй ночи, отворачивалась к стенке, как хорошая девочка. Ирина и Эмили, слушая мои откровения, понимающе хмыкали; Леа предлагала не теряться и ловить момент: “глянь на Джейка, он свободен и явно не против”.

Джейкоб был моим партнером по танцу; эффектный брюнет, чуточку слишком мускулистый, на мой вкус. Действительно свободный, если верить слухам. Насчет “не против”… не уверена. Не выясняла и не стану.

Девушки неприязненно косились на дерзкую балерину, я краснела и возмущенно фыркала, Леа крутила пальцем у виска в адрес “до отвращения верных жен” и, демонстративно виляя бедрами, уходила к парням – видимо, ловить момент. Тот факт, что ни одна из нас официально не была замужем, ее абсолютно не смущал.

– И она права, если подумать: важен не штамп, а суть, – как-то раз бросила Гарпия, разливая по нашим тарелкам умопомрачительный грибной суп из термоса; перерыв на репетиции был небольшой, и ели мы прямо в репзале, поставив тарелки на расстроенный рояль. – Если чувствуешь свою ответственность за отношения с мужчиной, ты замужем, если нет – будь у тебя хоть сто колец, все они гроша ломаного не стоят…

– Каа счастливчик, – немедленно отреагировал Джейкоб Блэк, маячивший вокруг с сандвичем; расположением Ирины он не пользовался, поэтому к ее стряпне допущен не был. – Будь у меня такая девушка…

– Ты разъелся бы как слон, – отрезала гример, обдавая его бледно-голубым холодом сильно накрашенных глаз.

– И не ходил на репетиции, ибо моя подружка покрывала бы меня перед начальством, – смеясь, добавил танцор; Денали помертвела, судорожно вцепившись в крышку рояля, и процедила:

– А вот это грязная ложь. Никогда-больше-так-не-говори.

– А что такого? – спросила я, склонившись к Эмили.

– Ну, ходят слухи, что Лоран иногда уходит в загулы, оставляя всю работу на остальных костюмеров, а Ирина его отмазывает. Но я не в курсе, я к ним только на примерки хожу – и он, как правило, там.

– А зачем так остро реагировать?

Янг закатила глаза:

– Ты от кого адекватности ждешь, это же Гарпия.

Ах да, “маленькое узаконенное сумасшествие”. Как у Эмили и ее мужа – охота. Или у Эдварда – мелодии звонков.

Забавный пунктик нашего хореографа заключался в том, что каждому номеру он присваивал свою мелодию, руководствуясь собственным видением человека и чувством юмора – весьма своеобразным, как у всех англичан. Получалось забавно, метко и очень точно; кроме того, интересно было наблюдать, как в голове этого человека разные стили и музыкальные направления переплетаются с образами знакомых ему людей…

“Сексуальная революция” в связи с любимой девушкой – это иронично и мило. “Счастливая страна” на моем номере, помнится, искренне меня развеселила. Но вот когда как-то раз посреди репетиции “Корсара” телефон Каллена взорвался четырьмя бетховенскими ударами, все аж присели. И тревожно переглянулись.

– Высокое начальство… – пронесся уважительный шепоток по труппе. Эдвард с видимой опаской поднял трубку, что-то коротко ответил.

– К нам едет ревизор, – мрачно пояснил он. – Наши уважаемые спонсоры приглашают меня на ужин; возможно, желают новой постановки.

Судя по голосу, однако, он ждал не самых хороших новостей; мы переглянулись, не зная, как на это реагировать, и на всякий случай сделали вид, что ничего не было.

А после репетиции, когда я уже собиралась идти переодеваться – на сцене сегодня работал второй состав – наставник, чуть придержав меня за локоть, шепнул, что нынешнюю звезду труппы, недавнюю победительницу конкурса, уважаемые ревизоры тоже хотели бы видеть.

…Не то чтобы я была против, но… встречу нам назначили в роскошном ресторане. Черт, черт, черт. Эдвард, в элегантном костюме, со своим гордым профилем и осанкой римского патриция, смотрелся в красном с золотом интерьере более чем уместно, но я… представляла себя со стороны и ужасалась – что я тут делаю?! В такие места не приходят в обычных джинсах и свитерах, с обычными “хвостиками”, собранными просто для того, чтобы волосы в лицо не лезли. В таких местах обычным девушкам вроде меня делать нечего.

– Не дергайся, не дергайся, – то и дело шипел на меня Каллен, а я все не могла справиться с волнением. Когда же мы подошли к нужному столику, волнение сменилось леденящим ужасом…

Нас уже ждали. Холеный красавец лет шестидесяти с густой гривой седых волос и холодными светлыми глазами на благородном лице. И урод.

Он был высок – пожалуй, если бы встал, оказался бы одного роста с Эдвардом, хотя так сутулился, что казался горбатым. На совершенно лысой голове, на лице, белом и поблескивающем, как посмертная маска, жили водянистые мерцающие глаза. И, точно в своей вселенной, отдельно от всего остального туловища жили руки – с длинными, невозможно-длинными пальцами, подчеркнутыми темно-красными ногтями,* с крупными старческими суставами… невероятно пластичные, завораживающие руки.

– Рад вас приветствовать, – с ледяной учтивостью улыбнулся красавец, пожал руку Каллену, коснулся губами моего запястья; урод же не двинулся с места. – Позвольте представиться – Чарльз Мейсен; я был одним из учредителей мероприятия, где так блестяще показала себя юная леди. Со мной Эли; вам его имя должно быть известно.

– Не имею чести знать, – ответил хореограф. Хм, я тем более не имею… чести… Эли осклабился:

– Я занимаюсь финансовой поддержкой оплотов искусства. В том числе, выделяю кое-какие средства на содержание вашего театра… Впрочем, соглашусь, это должно интересовать не вас, а бухгалтерию, – он говорил свистящим полушепотом, а длинные ногти между тем ритмично постукивали по полированной столешнице – тук; тук-тук; тук-тук, тук, тук, тук.* Невероятный контраст белой кожи с глубоким красным лаком и золотистым деревом… – У нас к вам предложение, мистер Каллен. Вас, мисс Свон, оно тоже касается.

– Мы внимательно слушаем, – да… слушаем…

Чарльз Мейсен начинает рассказывать о прекрасном балете с почти вековой историей – “Ватханарии Хранителя Драконов”. О волшебной истории любви, которой в нашей жизни почти не встретишь. О том, как жаль, что столь достойные произведения не каждый сезон увидишь со сцены; да уж, точно, я так вообще не слышала о такой… тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук… как хотелось бы увидеть этот вариант сказки о Красавице и Чудовище на наших подмостках… разумеется, все будет оплачено…

– Идите знаете куда?! – я вздрогнула, так неожиданно прогремел над ухом голос Эдварда. Так, секундочку… Эдвард Каллен – истинный англичанин и джентльмен; не в его натуре нарушать спокойствие общественных мест, вскакивать со стула и орать, не выбирая выражений, на весь зал роскошного ресторана.

Однако именно это и произошло на моих глазах.

Его из зала немедленно вывели; я же осталась, хотя больше всего хотела в тот момент провалиться сквозь землю.

– Успокойтесь, моя дорогая, – звучит голос мистера Мейсена, однако я не сразу решаюсь поднять глаза, перевести взгляд с одного на другого. Вдруг заметить, что зрачки Эли наискось перечеркнуты светлыми полосами…* нет, не показалось…

– Ваш наставник сегодня был, возможно, не в духе, – это уже не бархатный голос Чарльза, но сипящий шепот. – Не расстраивайтесь, бывает всякое. Придя в себя, он поймет, что был неправ и не стоит упускать золотую рыбку… Это очень выгодное предложение, мисс Свон, подумайте. Ведь мы не останемся в долгу, и ваш труд будет оплачен по достоинству, как и последующие выступления…

Господи, да я что угодно подпишу… так стыдно перед ними…

…Что было потом – честно, не помню. Добралась до дома, даже без происшествий, кажется, мне вызвали такси. А в сумке лежал один экземпляр подписанного контракта, согласно которому, я должна была танцевать Моник – главную партию Ватханарии.

И признаться бы сразу, но – проклятая моя нерешительность! Став свидетельницей ужасной вспышки Эдварда, я три дня ходила вокруг да около, боясь вызвать новую. По театру уже вовсю летали слухи о том, как отважный Каллен устроил в ресторане дебош, когда ему предложили ставить “Ватханарию”… а мне сумку жег контракт.

Наконец, я, собравшись с духом, отловила его перед репетицией:

– Слушай… там, в ресторане… что это было?

Хореограф нахмурился:

– Мм… сам не знаю, с чего вдруг так завелся, но по сути – не стыжусь. В любом случае, сказал бы то же самое другими словами. Это им должно быть стыдно такое предлагать.

– Какое? – он сердито отмахнулся:

– Не забивай голову, сегодня ты танцуешь Медору. Завтра с утра пойдем кое к кому, кто поумнее нас с тобой, тогда и поговорим.

Комментарий к Глава 9. Удары судьбы.

*Если я меняю детали внешности персонажа, значит, у меня есть для этого основания.

**Эли выстукивает ритм “Сексуальной революции”, между прочим.

***Действительно, не показалось. При болезни Эли такое бывает.

========== Глава 10. He’s a Woman, She’s a Man. ==========

– В каждом театре есть человек, который заведует исторической и литературной частью – подбирает материалы для пьес, помогает в составлении репертуара. Для драматического театра вообще незаменим. Чаще всего он же и хранитель музея – и самый образованный человек во всем театре. Наш завлит может рассказать о “Ватханарии” куда больше и подробнее, чем я. Уверен, в свете недавних событий он уже начал просматривать материалы, – Эдвард выплевывает каждое слово, избегая смотреть на меня. – Сейчас мы направляемся именно к ней.

– Так к ней или все-таки к нему?

– Черт его знает… Знаешь, какая песня стоит у меня на этом номере? – я качаю головой, и он криво улыбается: – “He’s a Woman, She’s a Man”. Вирджиния Чайлд работает в нашем театре лет пятнадцать, но… короче, сама сейчас увидишь. Направо.

И мы проходим направо, а потом снова направо, вниз на два пролета и прямо до конца коридора. А мне безумно интересно, всегда ли театры строят такими… похожими на катакомбы? Много ли людей могут с первого раза найти дорогу обратно? А если я тут заблужусь нечаянно, скоро ли меня найдут?..

Пока я задаю себе вопросы без ответов, Эдвард решительно останавливается перед дверью цвета кофе с молоком и стучит:

– Вирджиния, к вам можно?

– Входите, – откликается низкий, почти мужской, голос.

Честно говоря, голос и странное описание нарисовали мне огромного роста быкообразную женщину с коротко остриженными волосами, кучей серег везде, где только можно, в кожаной куртке и тяжелых ботинках. Никак иначе я себе до встречи с Вирджинией Чайлд “женщину-мужчину” не представляла. Однако действительность не имела ничего общего с моими фантазиями… ТАКОГО я и вообразить не могла.

Ну, для начала, она оказалась азиаткой. Невысокая, с безукоризненной точеной фигурой, обтянутая старомодным платьем цвета слоновой кости, точно второй кожей. С длинными-длинными волосами – при желании она могла бы на них сидеть. Воплощенная чопорность, элегантность и строгий вкус, от высоких тонких каблуков до кончиков заостренных ногтей с французским маникюром. И в то же время – ни грамма женственности, ни в движениях, ни в осанке, ни в мимике; я бы даже сказала, что от нее исходит мощнейшая аура альфа-самца. Будь она мужчиной, я бы, наверное, не раздумывая легла с ней в постель…

– Не разглядывайте меня так, девушка, – раскосые темные глаза смотрят насмешливо. – Я все же не музейный экспонат.

– Кхм, да, – опомнился Эдвард, – это Белла Свон, моя новая ученица. А это Вирджиния Чайлд, наш завлит – и человек невероятного ума.

– Льстец, – бросает завлит, кивая нам на небольшой диванчик. Лицо непроницаемо: то ли не любит комплименты такого рода, то ли не хочет отвлекаться. – Ближе к делу. “Ватханарию” я подняла; удивительно, между прочим, как активно ее ставят.

– Любят играть со смертью, вероятно.

– Кроме шуток, ты прав – история этой пьесы начинается с азартной игры, точнее, со спора на деньги. Два молодых драматурга, псевдомифологическая книжонка, в которой они ни черта не смыслят, – знаешь, тогда была большая мода смешивать реальную историю древних с собственной больной фантазией и продавать все это под видом заслуживающих доверия книг; впрочем, так поступают и сейчас, – несметное количество спиртного… так и получилось произведение, о котором мы говорим. Строго говоря, они-то ни в чем не виноваты – написали посредственную пьеску, продали первому же театру и получили гонорар.

– Почему посредственную? – мистер Мейсен описывал “Ватханарию” как нечто прекрасное, впечатляющее…

– Потому что я ее читала. Если бы по ней поставили не балет, а, скажем, обычный спектакль, ее бы забыли уже через пару месяцев, – голос Вирджинии стал чуть отрешенным: она внимательно рассматривала свой безупречный маникюр и немного отвлеклась. – Но заинтересовался один шотландский хореограф, не слишком известный, – ни до, ни после “Невесты дракона” о нем никто не слышал, да и в связи с нею вспоминают не его, а несчастные случаи на представлениях, так что вам его имя ничего не скажет. Он, по сути, и являлся создателем “Ватханарии”. Балет действительно хороший, он бы прославил постановщика, но во время премьеры случилась трагедия – исполнительница главной роли, согласно сюжету, должна была прыгать со скалы. Высота декорации невелика, около полутора метров, но девушка, по-видимому, неправильно сгруппировалась – и при прыжке повредила шею. Я говорю “повредила”, потому что, согласно заключению доктора, перелома позвонков не было. Причина смерти вообще указана довольно расплывчато: эксперт не исключает ничего, ни возможного сотрясения мозга, ни инсульта, возникшего при пережатии мозговых артерий, – хотя сомнительно что-то в таком возрасте и при столь кратковременной ишемии, но допустим, – так что создается впечатление, что он ничего не нашел.

– Или не очень-то и искал.

– Возможно. На недобросовестность врача можно списать все три смерти, произошедшие в тридцать пятом году. Хотя я бы больше кивала на общий уровень медицины, потому что тридцать седьмой год – смерть, тридцать восьмой – еще смерть, заметьте, в разных местах. Сорок восьмой год – семь постановок в семи различных театрах, семь смертей. Учитывая только прошедшую войну, я склонна думать, что истощенные организмы нуждались не в усиленных нагрузках, пусть даже и столь красивых, а в отдыхе и дополнительном питании. Аналогичная ситуация с сорок девятым годом – народ натерпелся горя, жаждет хлеба и зрелищ, да кто ж даст. Разные города, разные театры, одиннадцать смертей. Всех заключений о смерти девушек я, к сожалению, не видела, нужно делать запросы в другие театры по всему Соединенному Королевству и в несколько зарубежных; впрочем, если надо…

– Не надо, – твердо отвечает Каллен. – Дальше можете не рассказывать. Я эту дрянь не поставлю, даже если мне отстегнут миллион фунтов.

– Разумное решение, – губы завлита трогает едва заметная улыбка, взгляд, иронично-внимательный, прикован ко мне. А я мелко дрожу, до боли в пальцах сжимая сумку, руки заледенели, словно не в комнате сижу, а на холодном ветру. Господи Боже, что я наделала? Зачем подписала ту проклятую бумажку?

Эдвард обнимает меня за плечи:

– Пойдем отсюда.

– Заходите, если понадобится что-то узнать, – не повышает голоса, но я слышу даже через закрывшуюся дверь. Наставник все еще обнимает меня, слегка поглаживает по плечу:

– Не бойся. Нас этот ужас не коснется, обещаю.

Но я не могу не обернуться, не бросить взгляд на дверь кабинета Вирджинии. И понимаю, что обязательно зайду еще раз, может, даже сегодня после занятий. Хотя бы поговорить, попросить совета… вряд ли я сама найду слова, чтобы сказать Эдварду, что ему придется ставить эту вещь…

*

Оставшись одна, Вирджиния взяла с полки книгу и принялась медленно вертеть ее в руках, внимательно разглядывая и словно не решаясь открыть; шаги за дверью заставили ее поднять глаза:

– Заходи, Лоран.

– Это неприлично, – заметил молодой африканец, прикрывая за собой дверь, – я даже постучать не успел.

– Не учи меня хорошим манерам, мальчик, – в голосе завлита прорезался металл.

– Да, прости… Тут у нас носятся слухи, что-де от Эда требуют поставить “Ватханарию”; я хотел спросить – он что, правда может согласиться? В смысле, ты же слышала об этих смертях?

– Еще и видела, – она подтолкнула одну из толстых папок на столе ближе к костюмеру. – Здесь фотографии и эскизы различного качества, но даже по ним можно составить представление.

Лоран подсел к столу и некоторое время внимательно изучал материалы, раскладывая картинки по свободной поверхности, периодически меняя их местами, подкладывая новые и убирая уже виденные в папку; между тем лицо его все сильнее бледнело, приобретая нездоровый сероватый оттенок. Наконец, убрав последний снимок, он поднял глаза на японку и выдохнул:

– Ужас какой… Получается, либретто – самое безобидное, что есть в этом чертовом балете?

– Выходит, так. А чтобы ты совсем испугался, знаешь, как звали первого хореографа, который придумал ставить по пьесе именно балет? Ричард Кольдингам.

– Иди ты! Тот самый?

– Да. И это действительно поставят, где-то через полгода.

– Вот же уроды слепые, а… – юноша схватился за голову.

– Необязательно прямо уроды. С одной стороны, во всем театре только мы с тобой знаем, чем прославился Кольдингам. С другой же… Дрейк, отказываясь от выполнения задания, не мог не предполагать, что получит ту самую посылку, верно? Понимаешь, не все готовы идти на такие жертвы.

– А речь уже идет о…

Чайлд прикрыла глаза и отрицательно качнула головой:

– Сейчас нет, но зайдет. Это же любимый прием Эли, а теперь и Мейсена, – играть на чувствах. Но, как ни грустно, нам с тобой до этого никакого дела нет… У нее в сумке лежит контракт со всеми подписями, и это мы никак изменить не сможем.

– Обалдеть, – протянул костюмер, протягивая сквозь пальцы несколько длинных тонких косичек, украшавших его голову. – Эдвард знает?

– Скоро узнает. Такие вещи невозможно долго скрывать… А девочка ко мне еще зайдет сегодня; я, пожалуй, попрошу Сэм найти для нее видеозаписи “Ватханарии”, если такие есть.

– А как же “нам нет никакого дела”?

– Я не проявляю инициативы в данном случае. В конце концов, даже Лэнсу о нашем разговоре сообщишь ты.

Комментарий к Глава 10. He’s a Woman, She’s a Man.

Несмотря на то, что Вирджиния явно воспринимает себя в женском роде, при общении с ней (с ним?) у обитателей театра ощущения довольно странные. Кроме того, в английском языке глаголы не изменяются по родам.

Относительно имени: virgin child – непорочное дитя.

========== Глава 11. Инь-янь. ==========

Магазин аудио-и видеоматериалов, куда послала меня завлит на встречу с неким Сэмом, разительно отличается от миллионов своих собратьев, светлых, радостных и более или менее гостеприимных. В полуподвальном помещении, освещаемом единственной лампочкой под темным абажуром, находиться вообще не хочется. Боже, и кто-то сюда заходит что-то купить?

– Эй, ты, – грубо окликает меня мужской голос из глубины магазина, – почему не смотришь под ноги?

Я послушно опускаю взгляд. Оказывается, пол застелен… ковром, обычным старым ковром с каким-то восточным рисунком, порядком вытертым и поблекшим. Вот же… нет, я вытерла ноги о коврик перед дверью, но мои ботинки на рельефной подошве насобирали на себя столько грязи, что о коврик все не вытрешь…

Назад к карточке книги "Танцевальная арена (СИ)"