Текст книги "Самая главная победа (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Фернан... – начал он, от потрясения совсем забывшись и начисто забыв, до чего Риверте ненавидит собственное имя.

И это стало последней каплей.

– Сир Норан, подите вон, пока я не посадил вас под стражу за дезертирство, – прошипел Риверте, и Уилл понял, что на сей раз он не шутит. Они провели вместе десять лет, Господи, десять прекрасных, удивительных лет, несмотря ни на что. Уилл знал Риверте лучше, чем кто бы то ни было в этом мире – но даже перед ним Риверте не мог, не смел быть настолько открытым и уязвимым, как в этот ужасный миг. Так близко впускать в свою душу он не мог никого на свете. Уилл запоздало понял свой промах. Не надо был бежать за ним, надо было позволить... что? Разломать эту злосчастную кровать и выбросить её через ветровую отдушину в куполе шатра? Пусть бы даже и так. Что угодно, только бы не видеть его таким уязвимым.

Уилл молча ступил назад, не поворачиваясь спиной, вышел и тихо опустил за собой ткань палатки.

Потом сел на голую землю у входа, сбросил наконец со спины свой сундучок, чью тяжесть почти перестал ощущать. И принялся ждать.

Риверте не выходил достаточно долго. Всё это время из палатки не доносилось ни звука. Уилл рассеянно оглядывал лагерь, и едва не пропустил легкий шорох ткани у себя над головой.

– Уильям, вы всё ещё здесь? Войдите, – сказал Риверте абсолютно спокойно. Его срывы бывали ужасны, но он всегда быстро брал себя в руки.

Уилл поднялся и вошёл.

Риверте успел перебрать бумаги на столе и даже привести их в относительный порядок – он часто делал так, когда старался успокоиться. Уилл увидел даже, что он успел начать какое-то письмо – на расчищенном столе лежали перо и бумага, на которой было нацарапано несколько строк. Злосчастная кровать стояла нетронутой. Риверте коротким кивком указал на неё Уиллу.

– Там ваша одежда, которую вы в спешке бросили, когда уходили. Сейчас она, как я вижу, весьма кстати. Приведите себя в порядок, я велю принести вам горячей воды.

И он вышел, как ни в чём не бывало, словно они расстались только вчера и абсолютно всё было в полном порядке.

Следующие несколько дней Риверте избегал Уилла самым виртуозным образом. Он не потребовал удалить из своего шатра его кровать, а Уилл решил не касаться больше этой щекотливой темы. Он чувствовал себя виноватым, представляя, как Риверте просиживал тут один длинными ночами, глуша вино и мрачно глядя на его пустую постель. Картинка была такой яркой, словно Уилл видел её собственными глазами – и теперь он понимал, что нечто подобное было неизбежно. Риверте слишком привык к нему, и что важнее – он привык, что Уилл рядом всегда, когда нужен. Сам он мог забывать о своём покорном любовнике на дни и недели, но стоило свистнуть, и Уилл оказывался у ноги, как самая преданная собака. После их вынужденных разлук они неизменно кидались друг другу в объятия, если, опять-таки, у господина графа было подходящее настроение и не находилось более важных дел. Думая обо всё этом, Уилл ощущал, как вина понемногу уходит, уступая место уже подзабытой обиде и злости. Он вспомнил, почему вернулся – не для того, чтобы снова стать одной из верных собак сира Риверте, о, нет. Уилл помнил Альваро. Помнил то, что происходило между ними – хотя сам до сих пор не понимал толком, что именно это было, – и помнил, что тот сказал ему напоследок. "Когда ты будешь готов, я тебя приму". Пока ещё Уилл не чувствовал, что готов, он не мог оборвать всё так резко... нужна была финальная точка.

Он собирался сразу же поговорить обо всём этом с Риверте, как только вернётся в вальенский лагерь. Но их встреча оказалась настолько странной, что благие намерения разом вылетели у Уилла из головы, а потом Риверте удивительным образом вернул всё в прежнее русло. Он всё так же целыми днями пропадал неизвестно где, и Уилл никогда не мог застать его в одиночестве. Вечерами ситуация не улучшалась – способность обходиться практически без сна всегда активизировалась в Риверте в критических обстоятельствах, одним из которых была очередная военная кампания. Уилл полуночничал в полной решимости его дождаться, но потом сдавался и засыпал, когда постель Риверте ещё не была разобрана на ночь – а когда просыпался поутру, она была уже собрана, словно граф вовсе не ложился или уделил отдыху, как обычно, не более двух часов. Однажды Уилл твёрдо решил не засыпать и непременно его дождаться – но Риверте ухитрился вообще не явиться в ту ночь в свою палатку. А на следующую устроил кутёж для своих офицеров, заставив Уилла напиться вместе со всеми, и Уилл снова уснул, и проспал до зари как убитый – чем Риверте наверняка воспользовался, чтобы отдохнуть самому. Уилла почти что восхищали все эти манёвры, но так не могло продолжаться вечно. Рано или поздно им всё же придётся поговорить, он это знал, и Риверте это знал. И почему Риверте это делает, зачем оттягивает неизбежное, продлевая мучения для них обоих, Уилл понять не мог.

На пятый или шестой день Уиллу наконец повезло. Он лёг вместе с общелагерным отбоем и притворился спящим – это не всегда ему хорошо удавалось, но на сей раз он приложил все усилия, благо ему не требовалось прикидываться долго, достаточно было, чтобы Риверте не просто заглянул в палатку и тут же удрал, а вошёл в неё. И он достиг своего – Риверте, похоже, несколько успокоился за прошедшие дни и расслабился, ошибочно решив, что, раз Уилл снова здесь и уже пятую ночь подряд спит с ним рядом, то всё снова будет, как прежде.

Но сир Риверте серьёзно просчитался на сей раз. Уилл, лёжа спиной ко входу, услышал едва различимый шорох и мягкие шаги. Когда на него упала тень, он резко сел, скинул ноги с кровати и сказал:

– Сир Риверте!

Риверте, стоящий над ним, застыл. В его лице опять мелькнула досада, но не столь сильная, как в день возвращения Уилла. Потом он фыркнул – мол, поймал меня и поймал, что уж теперь, – и нарочито ленивым движением стянул с рук перчатки.

– Слушаю вас, сир Норан.

– Неужели и правда слушаете? Удивительное дело. Но если вы не шутите, я хотел бы с вами поговорить.

– Какое совпадение, – сказал Риверте с самым невозмутимым видом. – А я – с вами.

– В самом деле? У меня все последние дни создавалось обратное впечатление.

– Не понимаю, о чём вы. Впрочем, не важно, – Риверте уселся на свою кровать, небрежно взял стоящую на столе бутылку и налил себе вина. – Будете?

– Благодарю, не стоит. Я...

– Нет, я, – всё так же бесстрастно сказал Риверте, не удостоив Уилла взглядом. – По старшинству. И если уж вам так приспичило говорить, то сперва вам придётся выслушать меня, а уж потом настанет ваш черёд.

Уилл замолчал. Что ж, это справедливо. В конце концов, у Риверте тоже накопились к нему вопросы. И Уилл был готов на них ответить.

Риверте неспешно пригубил вино, чуть заметно поморщился, откинулся на подушку с бокалом.

– Прежде всего, – проговорил он обманчиво небрежным тоном, который Уилл хорошо знал, – где вас черти носили последний месяц?

– Вы разве не получили моё письмо? Я попросил Гальяну...

– О да, получил. Бедный Гальяна. Я знаю, вы его недолюбливаете, но чтобы до такой степени...

– Простите?

– Будто вы не знаете, что делают с гонцами, приносящими подобные вести, – холодно сказал Риверте и опять пригубил вино, но взгляд его поверх бокала ожёг Уилла, пробив броню его едва обретённой уверенности.

О чём он говорит? Он что... да нет, ничего он Гальяне не сделал. Уилл не раз видел старого проходимца в лагере в эти дни, такого же бойкого, склизкого и вездесущего, как всегда. Впрочем, Риверте наверняка задал ему нешуточную взбучку.

– Кстати, о вашем письме, – сказал Риверте, явно наслаждаясь его минутным замешательством. – Вы туда часом не поплевали, прежде чем запечатать? Оно так и сочилось ядом. Я был, признаюсь, впечатлен.

– Я не хотел вас впечатлить, – резко ответил Уилл. Как же ему надоели все эти игры! – Я лишь вас уведомил, чтобы вы не тревожились о причинах моего отъезда и не подумали ничего дурного.

– О да, я подумал исключительно самое хорошее, – кивнул Риверте. – И о вас, и о вашей манере решать разногласия.

– Мне есть с кого брать пример, сир, – отрезал Уилл. – Если мой собеседник не желает ни слушать моих доводов, ни анализировать факты, всё, что остаётся – это уйти от спора.

– От спора, Уилл? – вполголоса спросил Риверте. – Или от меня?

Столь прямого вопроса Уилл не ожидал. Риверте отставил бокал, сел прямо и, накрыв ладонями свои колени, потёр их каким-то странным, нервным движением, словно школяр, волнующийся перед экзаменом, к которому недостаточно подготовлен. Лицо его, правда, оставалось совершенно спокойным.

– Как там сира Лусиана и мои отпрыски? – спросил он прежним тоном. – Живы, здоровы, пылко меня ненавидят?

– Все здоровы и шлют вам привет. Я ненадолго задержался в Шалле, иначе бы, вероятно, смог привезти вам письмо от госпожи графини.

– Не задержались, вот как? Где же вы были?

Он спрашивал уже второй раз, и Уилл внезапно понял, насколько мучает его этот вопрос. И мучил, должно быть, всё время, пока не было Уилла. И ведь Уилл собирался сказать ему, рассказать всё без утайки... может быть, даже назвать имя человека, которого он встретил. В этом желании была какая-то мелочная, низкая мстительность – он хотел увидеть изумление, недоверие в лице Риверте, даже если бы они сменились потом презрением. Он хотел заставить его что-то чувствовать. Не отмахиваться, не откладывать выяснение отношений на потом, задержаться здесь и сейчас и понять, что на этот раз Уилл не шутит. Что всё чересчур далеко зашло.

Но одновременно Уилл понял, что не может этого сделать. Наверное. Альврао был прав – ему не стоило возвращаться. Никакого толку от этого не вышло, и боль не станет слабее. Ни его, ни... чья-то ещё.

– Прежде чем я вам отвечу, – медленно проговорил Уилл, – хочу уточнить, в каком качестве вы задаёте мне этот вопрос, сир. Как главнокомандующий вальенской армии или как мой любовник? В зависимости от этого, – пояснил он, глядя в застывшее лицо Риверте, – я пойму, обязан ли вам отвечать.

Риверте молчал очень долго. Уилл не мог даже представить, что в этот миг происходит в его красивой, жестокой и взбалмошной голове. Потом он сказал:

– Ты не обязан отвечать. Но если собираешь сказать мне что-то, то говори, Уилл.

Вот так просто – взял и бросил ему поводья, отдал меч, перевернув рукоятью вперёд.

И Уилл почувствовал себя таким одиноким, таким запутавшимся и несчастным, как никогда в жизни.

Но стоя на краю пропасти, не остаётся ничего иного, кроме как прыгнуть в неё, верно? Ничего иного.

– Я... – прочистив горло, начал он.

И тут их прервали.

К Риверте не принято было входить без стука, поэтому голова, бесцеремонно просунувшаяся в щель у входа, заставила Уилла вздрогнуть. Это оказался Гальяна – ну, в самом деле, кто же ещё.

– Сир, – сказал он, не удостоив Уилла взглядом, – капитан Ортандо просил передать, что привели "языка". Он утверждает, что вы велели сообщить немедленно, как только...

– Он совершенно прав, – Риверте с нарочитой, чудовищно фальшивой ленцой поднялся с постели. Его плечи обмякли, он расслабился, на губах заиграла слабая тень улыбки, в которой сквозила почти неприкрытая признательность. Гальяна, который тоже хорошо знал господина графа, приподнял тонкие брови и посмотрел наконец на Уилла. Уилл молча ему кивнул. Гальяна что-то пробормотал и убрался.

– Мне нужно идти, – с притворным сожалением сказал Риверте. – Простите, опять дела. Мы уже несколько недель не могли поймать ни одного из этих чёртовых бунтовщиков, и вот, похоже, мышеловки Ортандо наконец сработали. Хотите посмотреть?

Раньше он часто приглашал Уилла участвовать в обсуждениях своих планов, хотя бы в качестве пассивного слушателя, но в последнее время они так отдалились, что Уилла это предложение застало врасплох. Он растерянно кивнул, и лишь когда Риверте вышел из палатки, запоздало подумал, что это далеко не самая лучшая идея. Учитывая всё, что он хотел... хотел и не успел сказать Риверте.

Ну да ничего не поделать. Господь триединый, значит, так рассудил – значит, время ещё не пришло.

Уилл поднялся и со вздохом принялся натягивать сапоги.

Лагерь спал, стояла тишина, сверчки оглушительно стрекотали в непривычно тёплом для осени ночном воздухе. В это благодатной тиши найти место допроса оказалось проще простого: там ярко горели огни, толпились люди и слышались отрывистые голоса. Уилл подошёл ближе. У полыхающего костра собрались капитаны Риверте, включая Ортандо. Двое солдат придерживали за плечи пленника, стоящего на коленях напротив Риверте. В зубах у пленника была зажата толстая палка, стянутая на затылке двумя кусками верёвки. Уилл знал, зачем это сделано: слишком многих захваченных вражеских лазутчиков потеряли во время транспортировки, потому что те откусывали себе языки. Лицо пленника покрывала копоть, следы побоев и запёкшаяся кровь, но даже под этой жуткой максой было заметно, что оно искажено в безумном оскале и не отражает даже тени страха.

Риверте стоял, задумчиво разглядывая пленника, словно диковинное животное в императорском зверинце.

– Уже допрашивали? – спросил он наконец.

– Нет, сир, – ответил капитан Ортандо. – Только что привезли.

Риверте кивнул, продолжая смотреть на мятежника.

– Смерти, я вижу, ты не боишься, – негромко, но отчётливо сказал он на своеобразном диалекте вальендо, на котором в Сидэлье говорило простонародье. – Боли, наверное, тоже. Но тут вопрос не в страхе, а в том, как много человек реально способен выдержать. Тебя раньше пытали? – поинтересовался он, и когда пленник гордо кивнул, покачал головой. – Вряд ли это были знатоки своего дела. И ваши подоспели вовремя, да? Теперь всё будет иначе.

Он не запугивал, просто спокойно, доходчиво объяснял. Уилл сомневался, что это подействует – он видел огонёк воинственного безумия, горящий у мужчины в глазах. Этот взгляд показался ему смутно знакомым... Уилл вздрогнул.

– Я не буду спрашивать тебя о расположении ваших войск, – продолжал Риверте. – О вашей численности, о новых союзах, которых вы заключили, и так далее. Всё это ты всё равно расскажешь палачу, и моё присутствие при этом совершенно необязательно. Но меня волнует другой вопрос, на который, полагаю, ты вполне можешь ответить, потому что в этом нет никакой тайны. Думаю, ответ даже доставит тебе некое удовольствие. Скажи мне, парень, с поджогами – чья это была идея?

Пленник что-то прорычал, терзая палку зубами. Риверте кивнул:

– Ах да. Прости. Но ты сам понимаешь, это для твоей безопасности. Давай так: я буду спрашивать, а ты отвечай жестами, да или нет. Договорились?

Пленник ожесточённо замотал головой, но Риверте спокойно продолжал:

– Чья была идея – жечь деревни и поля? Маркезини?

Мужчина опять зарычал, на сей раз с каким-то глухим удовлетворением. Это рычание и в самом деле делало его похожим на зверя. Уилл просмотрел на Риверте, не понимая, о чём он вообще говорит. Чьей идеей было жечь поля? Но разве не...

– Сабатела? Хм, тоже нет? То есть идея шла не с верхов. Странно, – Риверте словно бы рассуждал вслух, не смущаясь присутствием других. – Очень странно, что господа бароны так легко идут на поводу у этого сумасшедшего и позволяют уничтожать собственные владения. Значит, всё-таки Витте? Ну давай, друг мой, я же знаю, кто бы ни придумал эту затею, он ею гордится. Он хотел бы, чтобы я знал.

Пленник дёрнул головой, пытаясь выплюнуть кляп. То ли он надеялся всё же покончить с собой, то ли впрямь хотел ответить, и Риверте был прав – Уилл видел, что, как это ни дико, мятежника распирает от гордости и восторга. Но что за... о чём они... ведь деревни сжигали имперские войска, разве нет? В устрашение и наказание за затянувшийся бунт. Или...

Или, подумал Уилл, леденея, Риверте не настолько глуп. Да что же это я, Господи?! Он абсолютно, совершенно не глуп! И не жесток – никогда он не был жестоким к крестьянам, и не важно, к собственным или чужим. Уиллу вспомнился разговор с маркизом Лизордо, случившийся тысячу лет назад, разговор, положивший начало концу. Риверте тогда потребовал эвакуации местных, и сухо заметил, что если маркизу нет дела до собственных крестьян, то ему, Риверте, дело до них есть. И он всегда был таким. Всегда... почему же Уилл поверил, что он это сделал?

И почему Альваро так сказал?

Уилл зажмурился, пытаясь воскресить в памяти тот удушливый, прогонявший сырым, остывающим пожарищем день. Кто сказал, что это сделали люди Риверте? Крестьяне? Но крестьяне могли не знать. Если на поджигателях была форма вальенцев, если они выкрикивали "Да здравствует император!" и "Смерть бунтовщикам!" – крестьяне и не могли заподозрить ничего иного. А надеть вальенскую форму и кричать, как вальенцы, мог кто угодно. В том числе и бунтовщики.

Зачем? А вот это как раз предельно ясно. Риверте изначально надеялся сохранить хотя бы относительную лояльность местного населения – это было одно из условий быстрой победы. И тот монастырь, Господи, монастырь святого Себастьяна – Риверте тоже хотел взять миром, тихо, не оскорбляя простонародье грубым обхождением с духовными лицами. В последнем он, правда, не очень-то преуспел, но есть разница между тем, чтобы выставить за ворота группу монахов – и тем, чтобы обречь на голодную гибель сотни и тысячи крестьян. Риверте бы так не сделал. Он был на это попросту не способен.

И как, во имя всего святого, как Уилл мог в такое поверить? Все поверили, но он-то – как?

Уилл открыл глаза. И увидел обращённый на него взгляд – жгучий, пронизывающий до костей. Пленный мятежник уставился на него, словно намерился провертеть в нём глазами дырку – и тогда Уилл наконец узнал его, слишком поздно, правда. Это был один из людей, встретивших их с Альваро на перекрёстке, видевший, как они трутся друг о друга в траве, провожавший их потом в лагерь, наблюдавший, как Уилл молча слушает разговор капитана Витте со своим ближайшим соратником... Этот человек его узнал.

Уилл стоял, не шевелясь, как человек, у ног которого свернулась гадюка. Не двигайся. Не издавай ни звука. И пронесёт. Может быть, пронесёт.

Он совершенно забыл, что ещё час назад собирался сам сознаться Риверте во всём. Теперь он боялся этого больше всего на свете.

– Хорошо, – услышал Уилл словно издалека равнодушный голос Риверте. – Это всё, что я хотел узнать лично. С остальным пусть управляются профессионалы. Ортандо, когда выжмете из него всё, что удастся, жду вашего доклада.

– Есть, сир.

Солдаты подхватили пленника, отволакивая назад, во тьму. Уилл смотрел на него, как заворожённый, и думал: только бы они не достали у него изо рта палку. Только бы дальше играли в это безумное "да" и "нет", иначе... иначе мне конец.

То, что этому человеку конец наверняка, и что конец этот будет ужасен – это Уилла сейчас не заботило. Жестокость, которую он видел вокруг – её стало слишком много. И она была как заразная болезнь. Уилл боялся, что неизлечимая.

Тёплая сильная рука легла на его плечо. И как же сильно, как убийственно отличалась она от другой руки, тоже тёплой и сильной, которая вот так же сжимала его совсем недавно.

Он поверил. Почему он поверил?

– Идёмте, Уильям, – негромко сказал Риверте. – Мы тут уже не нужны.

Уилл пошёл за ним, как во сне, позволяя отвести себя обратно в палатку. Упала толстая парчовая ткань, отсекая их от мрака ночи, внешнего мира и глухих отдалённых криков.

– Нас прервали, – сказал Риверте. – Вы собирались мне что-то сказать. Всё ещё хотите?

Уилл с трудом проглотил ком, вставший в горле. Во рту пересохло. Он медленно качнул головой.

– Точно не хотите? Вы так долго собирались, что я...

– Не сегодня, – хрипло сказал Уилл. – Я... не сегодня, сир.

Риверте кивнул, Убрал руку с его плеча – с неохотой, но без колебаний.

– Хорошо. Когда решите – я больше не буду избегать этого разговора. Даю вам слово графа Риверте.

Он разделся, лёг и через минуту уснул. Уилл не спал ещё долго, и перед самым рассветом через него капитан Ортандо передал донесение сиру Риверте. Пленник не пережил допроса. Некоторые сведения от него удалось получить, но, к сожалению, ничего, что сиру Риверте не было бы известно раньше. Оставив это скупое донесение, капитан Ортандо ушёл.

А Уилл до утра просидел на краю кровати, стиснув колени руками и глядя, как грудь Фернана Риверте спокойно поднимается и опускается во сне, и как дрожат на щеках тени его длинных чёрных ресниц.

Дизраэль никак не хотел сдаваться. Эта старинная, мощная крепость с толстыми двойными стенами, глубоким рвом и высоким насыпным валом определённо знала себе цену. Стены украшали массивные квадратные башни, на которых день и ночь дежурили арбалетчики. Губернатор, назначенный императором Рикардо, был свергнут в первые же дни мятежа, несколько месяцев просидел в тюрьме и был казнён на вторые сутки осады. Его тело сбросили с крепостной стены, и под градом стрел вальенские солдаты вылавливали труп из рва, чтобы доставить в Вальену и похоронить несчастного в фамильном склепе – он был очень знатного рода и приходился кузеном самому императору. Узнав о случившемся, Рикардо приказал Риверте стереть Дизраэль с лица земли. Риверте же, как обычно, не спешил выполнять приказ, действуя по своему собственному разумению.

– Уничтожить Дизраэль – всё равно что зарезать единственного в курятнике петуха, – пояснил он как-то Уиллу, когда они завтракали вместе снаружи, напротив крепостного вала. – Пусть даже останется сотня упитанных курочек, они перестанут нестись. Их останется только пустить на рагу, и через полгода – прощай, курятник.

Курятником он называл Сидэлью, курами – мелкие города, которых Дизраэль питал, как сердце питает всё тело. Уничтожение древнего, прекрасного и очень удачно со стратегической точки зрения расположенного города Риверте считал варварством, которое не могла оправдать даже месть за убийство императорского кузена. Кроме того, он просто не мог взять Дизраэль штурмом. В штурме, не уставал повторять Риверте, как и в войне вообще, чрезвычайно важна внезапность – либо существенный тактический перевес. Таким перевесом обладал Уилл, когда вместе с сирой Лусианой, капитаном Ортандо и горсткой отчаянных храбрецов штурмовал Тэйнхайл, где держали в плену Риверте – Уилл знал слабые места в крепостной стене, и у Уилла был порох. Слабые места в обороне Дизраэля тоже имелись (шпионская сеть, возглавляемая Гальяной, работала исправно), но, видимо, ни один их этих изъянов не давал решительного преимущества. К тому же Риверте имел в тылу сильного и опасного врага, ни на миг не ослабевавшего бдительность. Стоит ему бросить на Дизраэль свои войска, как его тотчас ударят в спину – и тогда даже сир Риверте не сумеет уйти от поражения. Кинуться очертя голову в заведомо проигрышный бой Риверте не спешил, во всяком случае, до тех пор, пока оставались другие пути.

А они оставались. Риверте затребовал из Сианы подмогу, чем король Рикардо был крайне недоволен – он писал, что и так отправил Риверте практически все резервные войска, и если сейчас вспыхнет бунт в другой провинции, его фактически некем будет подавлять. Сложилась крайне опасная ситуация, и Уилл понял, почему Риверте так стремился отрезать мятежникам путь из Сидэльи в Вальену. Мятеж распространялся со скоростью лесного пожара, в Вальене вовсю работали сидэлькие провокаторы, призывающие народ по всей империи свергнуть тирана. И хотя их немедленно хватали и без колебаний вешали, никто не мог знать, когда накопится критическая масса и снежный ком революции покатится на всей стране. Сейчас, когда Риверте находился глубоко в тылу врага со своими основными силами, положение было очень и очень непростым.

И несмотря на всё это, Риверте выжидал. Мятежники неоднократно пытались навязать ему открытый бой – их силы были огромны, куда больше, чем раньше казалось Уиллу. Капитан Витте неплохо умел вербовать союзников – и, познакомившись с ним лично и на себе испытав его неуловимое, почти гипнотическое обаяние, Уилл начинал понимать его стратегию. Он наращивал силы, заставляя Риверте рассредоточивать и терять свои. Пока Риверте стоял у стен Дизраэля, открытый бой был вряд ли возможен, но если бы людям Витте удалось схлестнуться с вальенцами в открытую, неизвестно, чем обернулось бы дело. Позиция Риверте была одновременно выигрышной (он контролировал практически все крупные города и держал в осаде столицу, отрезав её от внешнего мира), и чрезвычайно уязвимой. Хрупкий баланс не мог сохраняться долго, что-то назревало, нагнетаясь в тяжёлом, сыром сидэльском воздухе. И должно было вот-вот рвануть.

Вскоре Уилл заметил, что Риверте немного повеселел. Они по-прежнему почти не общались, теперь уже по инициативе Уилла, мрачно просиживающего на своей кровати или за столом дни напролёт. И Риверте это вполне устраивало. Уилл старался не думать о том, что всё это значит – он куда больше думал теперь об Альваро, капитане Альваро Витте. У него была тысяча вопросов, и он надеялся, что однажды всё-таки сможет их задать – но уже сейчас он понимал одну очень важную вещь: никто в этом бренном, несправедливом мире не идеален. А Уилл, похоже, был склонен идеализировать мужчин, к которым его тянуло – они мнились ему ослепительными героями в сверкающих доспехах, и он млел, позволяя их сиянию укутать и поглотить ему самого. Ведь чем, в сущности, Альваро отличался от Риверте? Только тем, что сражался не за власть, а за свободу, и не свою личную, а целой нации. Ну, и ещё он сжигал деревни. Какая, право же, малость.

Пытаясь отвлечься, Уилл стал перечитывать свои бумаги, наброски к "Сказке о Вальенском Коте". И то, что он увидел в этих бумагах, неприятно его поразило. Это были восторженные, сумбурные, полные неистового восхищения записки влюблённого юноши, который, действительно, хорошо знал и систематизировал факты, но преподносил их исключительно с позиции благоговейного обожания. Граф Риверте великий, граф Риверте хитроумный, граф Риверте благородный, граф Риверте непобедимый, самый лучший, самый изумительный на свете граф Риверте. В какой-то миг Уилл, не выдержав, стал рвать эти бумаги – выдирал и мял в кулаке целые страницы, с остервенением втаптывая в землю. Всё это никуда не годилось! И не потому, что было ложью – с какой-то точки зрения это было правдой, вот только точно такой же правдой, как и труды опальных историков из провинций, выставлявших Риверте исчадием ада и распускавших сплетни о том, что он похищает и ест без соли крестьянских мальчиков. Риверте не был дьяволом; но и ангелом он тоже не был, отнюдь. "Всё надо переписывать, – думал Уилл с холодной яростью, злясь на себя за добровольную слепоту. – Всё, с самого начала". Он с остервенением выдрал первую же страницу, схватил чистый лист и стал писать, царапая бумагу с такой силой, что брызги чернил летели во все стороны. Ничего, потом перепишет набело – это просто черновик, и над ним предстоит ещё очень много работать. Уилл не сомневался, что сейчас его позиция куда ближе к позиции противников Риверте и Вальены, поэтому потом ему придётся ещё раз перечитать написанное в спокойном состоянии и вычеркнуть наиболее резкие эпитеты. Он не хотел больше быть адвокатом Риверте, но и не собирался становиться одним из обширного сонма его обвинителей. Он просто хотел теперь быть абсолютно честным. И самое главное – кажется, он теперь мог.

Риверте наблюдал за его творческими изысканиями искоса. Он никогда не просил Уилла показать его наброски, а Уилл твердо решил, что преподнесёт Риверте только законченную книгу, собственноручно переписанную начисто и переплетённую в красную кожу с золотым тиснением – только так и никак иначе. Сейчас он был рад, что принял такое решение. Правда, как-то раз Риверте попытался заглянуть ему через плечо, когда Уилл, усевшись прямо на голую землю у палатки и подложив под пергамент плоский камень, строчил, как ненормальный, забыв, кто он и на каком свете находится. В таком состоянии он почти терял связь с реальностью, и опомнился, лишь почувствовав тёплое дыхание на своём ухе. Он подскочил, перевернув чернильницу и уничтожив плоды трудов последнего получаса, закрыл бумагу ладонями и рявкнул:

– Не подглядывайте!

Риверте тотчас отступил с таким виноватым видом, что Уилл был полностью удовлетворён и простил его в ту же секунду.

Хотел бы он так же легко простить и всё остальное.

Но в целом между ними установилось подобие мира. Ничего похожего на прежнюю интимную близость и теплоту – они практически не прикасались друг к другу, разве что случайно, когда Уилл переодевался на ночь и задевал локтем плечо сидящего за столом Риверте. Но и тяжёлый разговор, начатый ими в ту роковую ночь, Уилл продолжать пока не спешил. Теперь он был рад, что капитан Ортандо схватил того лазутчика, рад всему, что успел узнать, прежде чем стало слишком поздно. Всё было сложно, как же всё это было чертовски сложно. И Уилл не собирался предпринимать непоправимых шагов до тех пор, пока окончательно не разберётся во всём. При всей своей неопытности и постыдной наивности, он никогда не принимал необдуманных решений.

А Риверте, казалось, полностью довольствовался уже тем, что Уилл рядом. Он снова принялся болтать с Уиллом вечерами, обсуждая события прошедшего дня, поступавшие новости и донесения, свою переписку с императором и планы действий. И как прежде, Уилл знал, что ему нужен слушатель, а не советчик, и охотно соглашался играть эту роль – уж она-то, в отличие от некоторых других, никаким боком его не унижала. В один из вечером он засиделся до заката за своей книгой – работа в последние пару недель двигалась в десять раз быстрее, чем за все предыдущие годы, – и очнулся, только когда понял, что едва различает следы чернил на бумаге. Уилл сгрёб своё писчее хозяйство в сундучок, подхватил под мышку и пошёл "домой", в шатёр. И, не дойдя десятка шагов, услышал оттуда звуки, заставившие его остановиться, как вкопанному.

Это были звуки гитары.

Уилл подошёл и опасливо заглянул внутрь. В походах Риверте не пользовался услугами пажей, за столом прислуживал себе сам, так что Уилл плохо представлял себе томного юного красавчика, развлекающего господина графа сладкой песней в столь поздний час. Но не мог же он...

Как оказалось – мог. Бог знает, где он в этой глуши раздобыл гитару – но раздобыл, и лежал на своей походной кровати, откинувшись на подушку, глядя в купол шатра и рассеянно терзая струны. Играл он по-прежнему из рук вон плохо – отсутствие таланта в купе с отсутствием практики создавало самое удручающее впечатление.

– Что-то случилось? – осторожно спросил Уилл, ставя свой сундучок на пол.

Риверте скосил на него глаза, не переставая бренчать.