Текст книги "Самая главная победа (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Да очень просто. Вы поедете к ним, поговорите с настоятелем и убедите его сдать нам форт без лишней суматохи. С вашей обезоруживающей искренностью и неподдельной симпатией к служителям культа, уверен, у вас всё получится.

Это прозвучало так бескомпромиссно, что Уилл проглотил вертевшиеся на языкевозражения. Хотя идея сразу показалась ему безумной. Чтобы он – и вёл переговоры? Да ещё в таком деликатном деле? Уилл никогда не отличался красноречием, и наибольшее, на что его хватало – это с переменным успехом отражать язвительные выпады сира Риверте. Но сейчас сир Риверте стоял и смотрел на него со всей возможной серьёзностью, и капитан Ортандо ему вторил. Именно это – то, что их было здесь двое, и что они оба согласились с этим планом – окончательно убедило Уилла, что Риверте не издевается над ним. Что он вправду хочет, чтоб Уилл это сделал.

– Эти монахи, – медленно сказал он. – Что с ними будет?

– О, они будут вольны уйти на все четыре стороны. Я обещаю сохранить их помещения и имущество в полной неприкосновенности, ну а по окончании войны, разумеется, сделать щедрое пожертвование святому Себастьяну, сколь бы ни претила эта идея всему моему существу. Хотя в сущности мне всё равно, платить будет Рикардо. Ваша задача, Уильям, – очаровать настоятеля, и я уверен, вы с ней блестяще справитесь.

– Уж постарайтесь, – добавил капитан Ортандо в свойственной ему прямодушной манере. – Иначе нам всё же придётся взять монастырь силой.

Уилл вздрогнул и вперил в Риверте взгляд.

– И вы пойдёте на это? В самом деле пойдёте? Ворвётесь с оружием в божий дом, где...

– Достаточно, – Риверте поднял ладонь. – Вижу, эта тема вас не на шутку взволновала. Я теперь даже опасаюсь, как бы вид монастырских стен, некогда столь милый вашему сердцу, не пробудил в вас намерения, которые я старательно изживал из вашей прелестной головы десять лет кряду. И не мечтайте, Уильям, я никуда вас не отпущу. Но вы можете оказать услугу вашим несостоявшимся духовным братьям, и мне заодно. Сразу две услуги всего в один короткий день. Даже не знаю, прочему вы всё ещё здесь сидите, а не ринулись немедленно воплощать эту изумительную возможность.

Уилл снова сглотнул и поднялся с барабана. Ноги у него одеревенели, хотя он совсем недолго здесь просидел.

– Мне... ехать немедленно?

– Да. Вам уже приготовили лошадь. С вами поедут двое солдат, представите их вашим слугами – так для всех будет спокойнее.

– Но, сир, – запротестовал Уилл, – я не считаю, что мне нужна охрана...

– А я считаю, что нужна, – отрезал Риверте. – Мы на войне, Уильям, если вы внезапно об этом забыли. Поезжайте. Жду вас с докладом завтра утром.

И Уилл поехал.

Хотя у него было очень, очень дурное предчувствие относительно всей этой затеи.

Путь до монастыря занял несколько часов, и когда его очертания показались вдали, день уже клонился к вечеру. По правде, Уилл до этой минуты не понимал, почему Риверте называет монастырь святого Себастьяна фортом – но все вопросы отпали, едва Уилл его увидел. Это и вправду был форт, большая крепость, построенная как будто прямо в скале – сразу же за монастырём начиналась горная гряда. Дорога, о которой говорил Риверте, проходила вдоль монастырской стены и, судя по всему, прекрасно просматривалась с массивных шестиугольных башен – просматривалась и простреливалась. Дорогу окружало чистое поле, укрыться было совершенно негде – словом, Уилл убедился, что всё обстоит именно так, как описал ему граф. Кто завладеет монастырём, тот завладеет дорогой.

Сопровождающие Уилла двое сержантов, лично отобранные Риверте, оказались парнями необщительными и помалкивали всю дорогу, только один из них иногда насвистывал, вызывая в Уилле глухое раздражение. Они оставили свои кирасы в лагере и натянули лакейские ливреи. Эти ливреи сидели на них, словно седло на корове, и абсолютно не вязались с воинственными грубыми физиономиями солдат. Уилл не понимал, зачем нужен этот спектакль, раз уж он всё равно едет как официальный посол от Вальены. Он так и не обдумал как следует, что именно скажет настоятелю, но врать, юлить и прикидываться точно не собирался.

Однако необходимость в маскараде стала ясна, когда они приблизились к воротам монастыря, к которым вела длинная наклонная насыпь – когда-то на её месте, должно быть, был ров, но он давно высох, порос кочками и травой, так что не представлял бы существенно преграды в случае штурма. Что бы её представляло, так это стены в несколько локтей толщиной, с узкими бойницами и толстыми зубцами, за которыми могли весьма удобно расположиться стрелки. Да, чем дольше Уилл смотрел на это укрепление, тем лучше понимал, почему Риверте так жаждет его занять.

Уилл спешился, подвёл коня за повод к воротам и постучал. Не получив ответа спустя долгое время, постучал снова, на сей раз настойчивее. К этому времени успело уже почти совсем стемнеть, и на горизонте медленно затухала рваная, кроваво-красная полоса вечерней зари.

Смотровое окошко скрипнуло на ржавых петлях, и в нём показался настороженный глаз.

– Мир тебе, досточтимый брат, – сказал Уилл. – Не соблаговолишь ли открыть дверь и впустить нас?

– Зачем? Кто такие? – спросил досточтимый брат без малейшей приязни в голосе.

Уилл запоздало понял, что армия ненавистного для сидэльцев вальенского захватчика, вставшая лагерем совсем недалеко отсюда, вряд ли располагает местных жителей к особому радушию. И ещё он понял одну очень важную вещь: стоит ему только произнести имя Риверте, как смотровое окошко захлопнется у него перед носом. А дальше ему придется, видимо, самолично штурмовать неприступные монастырские стены.

– Я сир Уильям Тэйнхайл, – чуть поколебавшись, сказал он. – Путешественник из Хиллэса. А это, – он указал на мужчин за своей спиной, – мои спутники. Мы долго были в пути и ищем приюта.

– В паре лиг отсюда есть трактир.

– Правда? Но мы совсем не знаем здешних мест, и вряд ли доберёмся туда да темноты. А здесь сейчас неспокойно... Мы хотели бы просто получить кров и, может, немного хлеба с вином. – Суровый глаз за смотровым окошком ничуть не подобрел, и Уилл, поколебавшись, добавил немного смущённо: – Мы заплатим.

Окошко с грохотом захлопнулось. У Уилла упало сердце, но через миг заскрежетал засов, и калитка в воротах отворилась, открывая перед усталыми путниками гостеприимные объятия служителей Господа Триединого.

Во дворе Уилл огляделся с невольным любопытством. Это действительно была настоящая крепость, очень старая, судя по толстому слою мха с северной стороны стены. Каким образом она оказалась во владении ордена святого Себастьяна, оставалось только гадать. Уилл передал повод своего коня подошедшему послушнику, и, повернувшись к неприветливому брату-привратнику, поклонился ему от всей души.

– Благодарю вас, досточтимый брат.

– Не стоит, – буркнул тот. – Сразу говорю, места у нас нет. Монастырь переполнен, братья ютятся по трое на койке. Так что не знаю, что вы там за знатные господа, а если уж напросились, то ночевать станете в хлеву.

Уилл, слегка растерявшийся от такого приёма – он всегда немного иначе представлял себе среднестатистического служителя церкви – не придумал ничего лучше, как снова поблагодарить. Монах вручил факел другому послушнику и велел провести гостей туда, где они будут почивать.

– А заодно пожрать им чего-нибудь с кухни притащи, – ворчливо добавил он, и Уилл снова сказал "спасибо", всё больше чувствуя себя идиотом.

От такого приёма он едва не забыл, зачем на самом деле сюда приехал. Оглянувшись на своих спутников, которые сохраняли всё то же непробиваемое выражение лиц, Уилл спросил брата-привратника:

– А что отец-настоятель, очень сегодня занят?

– Да конечно, занят, как же без этого. На всенощную пробьют скоро.

– Не могу ли я побеседовать с ним? Я нуждаюсь в исповеди, – пояснил Уилл под пронизывающим взором монаха, и вот в этом уже ничуть не погрешил против истины – сейчас ему хотелось исповедаться сильнее, чем когда-либо за последние годы.

Неизвестно, что ответил бы на столь дерзкую просьбу суровый брат-привратник, но тут с верхней галереи раздался негромкий, мягкий и выразительный голос:

– Конечно, я выслушаю вашу исповедь, сын мой. И ваших спутников, если таково их желание. Просящему никогда не будет отказано, стучащему непременно будет открыто.

Уилл в первый же миг испытал чувство мучительного узнавания – он слышал, точно слышал уже этот голос, одновременно кроткий и полный достоинства. Но убедился он, лишь вскинув голову и уставившись на монаха в белой рясе настоятеля, стоящего на галерее и прятавшего руки в широких рукавах.

– Брат Эсмонт! – вне себя от изумления и совсем забыв, что теперь он уже не брат, а, по всей видимости, отец, воскликнул Уильям.

Тот подслеповато сощурился, а потом чуть не подпрыгнул, от удивления опустив руки и изменив свою величественную позу.

– Уильям... Уильям Норан? О, Господи!

Забыв обо всём на свете, Уилл оттолкнул зазевавшегося монашка и кинулся в замок, а там понёсся наверх, перескакивая через две ступеньки. Там уже торопливо стучали подошвы сабо святого отца, спешившего Уилл навстречу. Уилл налетел на него, сгрёб в охапку и сжал в объятиях, совершенно забыв, что ему больше не шестнадцать лет, а брату Эсмонту – уже даже не шестьдесят. В руках Уилла старый монах болезненно охнул, но всё же сомкнул слабые старческие руки у него на спине, а когда Уилл, опомнившись, выпустил его и рухнул на колени, накрыл сухой ладонью его темя.

– Уилл, Уилл, – слегка дрожащим голосом проговорил почтенный монах. – Подумать только, я и помыслить не мог, что снова увижу вас. Пути Господни воистину неисповедимы.

Он зашептал слова благословения, не убирая руки с головы Уилла, и Уилл ощутил, как на глаза наворачиваются жгучие слёзы. Брат Эсмонт, единственный друг, который у него когда-либо был, тот, кто вызвался сопровождать его в вальенский плен, тот, кто не по своей воле так скоро его покинул, кто поддерживал в письмах, когда Уилл принимал самые трудные решения... Уилл ощутил его руки на своих плечах и с трудом, почти нехотя, поднялся с колен. Он столько всего хотел сказать, но слова застревали в горле, и он лишь смотрел в старое, морщинистое лицо брата Эсмонта – отца Эсмонта, Боже, как же запомнить? – и поверить не мог, что они и вправду свиделись снова.

– Пойдёмте, – сказал настоятель монастыря святого Себастьяна. – О ваших людях и лошадях позаботится. Нам о стольком надо поговорить.

Уилл последовал за своим старым наставником, как во сне. Да это и был сон, скорее всего.

Келья отца-настоятеля была ровно такой, какой и ожидал её увидеть Уилл – чрезвычайно скромной и разве что немного более просторной, чем келья простого монаха. Аскезу нарушал лишь стенной шкаф с большим количеством книг, среди которых Уилл заметил, среди прочего, редкие и дорогие труды церковных славословов, которыми сам зачитывался годы назад в замке Даккар. Отец Эсмонт усадил Уилла на стул и, выглянув в коридор, подозвал проходившего там послушника.

– У меня сегодня особый гость, брат Корин, – сказал он, улыбаясь. – Поэтому сходите на кухню и попросите брата Вардиса, чтобы принёс нам пирога с картошкой и свежего квасу. Не могу предложить вам ничего поплотнее, – словно извиняясь, обратился он к Уиллу, когда послушник отправился выполнять поручение. – Нынче пост.

Уилл кивнул, чувствуя, что краснеет. Он совершенно забыл о церковном календаре и постился в последний раз ещё тогда, когда они с братом Эсмонтом жили бок о бок. Тот, впрочем, не стал упрекать своего нерадивого ученика и лишь добродушно усмехнулся, похлопав его по плечу.

– Вы так выросли, Уильям. Так возмужали... Я бы, право, не узнал вас, если бы вы не окликнули меня первым.

– А вы совсем не изменились, – выдавил наконец Уилл, невольно улыбаясь тоже. Хотя это была не совсем правда – преподобный Эсмонт сильно постарел, но всё равно Уилл где угодно узнал бы эти добрые глаза и всепрощающую улыбку. – Но как же вы очутились здесь? Сидэлья, монастырь... и вы – его настоятель!

– Это долгая история. Если у нас будет позже время и если вы захотите, я вам её расскажу. Вкратце – преподобный епископ Мажорийский счёл меня достойным этого сана, – сказал отец Эсмонт без лишней скромности, но и ничуть не кичась своим положением. Насколько Уилл знал его, он принял бы так же безропотно гонения и мученическую гибель, так что нет ничего удивительного, что его не испортил высокий сан.

– А вы, – продолжал отец Эсмонт, – насколько я помню, остались в Вальене. Простите, что перестал писать вам – в какой-то миг мне стало казаться, что наша переписка вам в тягость.

– Ох, что вы, брат Эсмонт... то есть отец Эсмонт, что вы, я... – начал Уилл – и замолк, снова не зная, что сказать. Да уж, совершенно напрасно сир Риверте рассчитывал на его красноречие.

Стоило только подумать о Риверте, и старый монах словно прочёл это имя у Уилла в голове.

– Вы остались, – сказал он вполголоса, – с графом Риверте, убийцей вашего отца. Да, я помню. Вы не пожалели о вашем выборе?

– Нет, – сказал Уилл, но почему его голос прозвучал так неуверенно? – Нет, никогда не жалел.

– Что ж, славно, – проговорил монах, и по его тону Уилл понял, что эта тема раз и навсегда закрыта. Это наполнило его такой всеобъемлющей благодарностью, что он едва не прослушал следующие слова, мигом вернувшие его с небес на землю. – Но что вы делаете здесь сейчас? Ведь Сидэлья нынче – оплот мятежа, а вы путешествуете всего с двумя слугами. Это неосмотрительно, Уильям, и ваш друг, господин граф, вряд ли бы вас одобрил.

Ну, что ж. Сейчас или никогда. Уилл набрал полную грудь воздуха и выпалил:

– Сказать по правде, это он послал меня к вам.

В дверь постучали. Отец Эсмонт сказал: "Войдите" голосом, не выражающим ровным счётом ничего. Уилл потупился и разглядывал свои руки, пока пришедший послушник расставлял на столе нехитрое монашеское угощение. Но Уилл уже знал, что вряд ли ему в горло полезет кусок, после того, что он сказал и вынужден будет ещё сказать.

– Понимаю, – проговорил отец Эсмонт, когда послушник ушёл. – Ваши двое спутников – вовсе не ваши двое спутников... они ваш конвой.

– Нет! – в памяти Уилла вмиг ожили унылые дни, когда имперские солдаты везли его с братом Эсмонтом по вальенской пустоши, такой же дикой и заболоченной, как местность, где они находились теперь. Тогда Уиллу казалось, что он едет на казнь, и брат Эсмонт оказывал ему последнее утешение... и как же всё изменилось с тех пор. Как ужасно, невообразимо изменилось. Уму просто непостижимо, как.

– Нет, – повторил Уилл тише. – Они не мой конвой. Они моя охрана. Риверте... господин граф не пожелал отпустить меня одного.

– Что ж, отрадно слышать, что он так о вас печётся. Но вы, кажется, сказали, что он прислал вас поговорить со мной? О чём, во имя святого Себастьяна, хочет говорить со служителем Господа Триединого этот безбожник?

Уиллу снова сдавило грудь. Вся радость, окатывавшая его минуту назад, испарилась. Ему хотелось сказать: "Не надо, не говорите так о нём", – но как ещё настоятель монастыря мог говорить о человеке, чьё презрение к церкви было всем известно, а преступления – неоспоримы? А Уилл был одновременно и жертвой, и соучастником этих преступлений. Во всяком случае, в глазах брата Эсмонта.

Уилл вдруг отчётливо вспомнил, почему прервалась их переписка. Потому что за всеми этими улыбками, добротой, словами неизменного утешения он всегда подспудно чувствовал упрёк.

– Так получилось, – принялся объяснять он, довольно неловко, – что ваш монастырь располагается над дорогой, которая имеет сейчас для нас очень большое значение...

Он изложил все обстоятельства, стараясь дословно воспроизвести доводы Риверте, и чувствуя всю их вопиющую, катастрофическую неубедительность. Отец Эсмонт слушал молча, и Уилл в конце концов тоже умолк под его пристальным, изучающим взглядом.

– Ну, – не выдержал в конце концов Уилл, – и что вы скажете?

– Давайте посмотрим, – сказал отец Эсмонт, ставя локти на стол и вновь пряча ладони в широких рукавах своей рясы, – правильно ли я вас понял, Уилл. Вы предлагаете мне покинуть обитель, вверенную моему попечению, и попросить моих братьев уйти отсюда, из того самого места, где они обрели Господа и познали покой. И всё это – лишь потому, что бессовестный, не боящийся Бога негодяй желает использовать наш монастырь для ведения жестокой захватнической войны?

– Вы неправильно поняли, – начал Уилл – и тут же понял, что отец Эсмонт изложил суть совершенно точно. Уилл сглотнул и попытался зайти с другой стороны: – Граф Риверте не захватчик. То есть он, конечно, захватчик, но лучше уж Вальена, чем постоянные распри между здешними кланами.

– Вы уверены, что лучше, Уилл? Вы долго прожили в этой стране?

– Н-нет, – пробормотал Уилл, снова потупившись под неотрывным взглядом старого монаха. – По правде, я...

– Вы знаете здешний народ? Вам знакомы нужды этих людей, их предпочтения, вы знаете, как наилучшим образом утолить их печали и сделать их счастливыми?

– А вы? – не выдержал Уилл. – Знаете?

– Кое-что знаю. Здесь не любят Вальену, Уильям. Хотя её вообще мало где любят. Я провёл жизнь, даря утешение людям, чьи судьбы были разрушены и чья честь была попрана себялюбием вальенских аристократов. Когда-то таким человеком были и вы. И мне печально видеть, что с тех пор вы так сильно переменились.

"Не так сильно, как вы думаете", – мог бы сказать Уилл, но... чем это докажешь? Имеем то, что имеем: он явился к отцу Эсмонту с предложением о малодушной сдаче на милость врага. И хотя отец Эсмонт родился в Хиллэсе, это не имело значения – и Хиллэс, и Сидэлья, и Руван, и Асмай были братьями, равными в своём горе и в той степени унижения, которую познали от их общего врага. И если Уилл давно позабыл об этом, то кто сказал, что все остальные тоже должны забыть?

– Я вас прошу, – беспомощно сказал Уилл, не зная, что ещё сказать или сделать. – Очень прошу, отец Эсмонт, пожалуйста! Ради меня. Вы не знаете графа Риверте. Он не блефует, ему действительно всё равно, монастырь это или... – или хлев, чуть не сорвалось с языка, но Уилл вовремя его прикусил. – Он не остановится ни перед чем. И возьмёт стены штурмом, если вы откажете впустить его по доброй воле.

– Что ж, – спокойно сказал старый монах. – Пусть попробует.

И Уилл понял, что это его последнее слово.

Они посидели ещё немного, а потом отец Эсмонт откланялся, сказав, что ему нужно идти в часовню ко всенощной. Он предложил Уиллу послушать проповедь и обещал, если Уилл захочет, по окончании службы выслушать его исповедь. Уилл поблагодарил, но без тени прежнего пыла. Ему не хотелось больше исповедоваться, даже отцу Эсмонту – особенно отцу Эсмонту. Вот ещё одна пропасть, пролегшая между ним и всем, что наполняло смыслом его прежнюю жизнь. Сколько их уже насчитано, этих пропастей, и каждая новая всё шире и горше. Зато на другой стороне его ждёт Фернан Риверте... ждёт к утру с докладом.

Уилл не пошел ко всенощной. Вместо этого он пошёл в амбар, отведённый ему и его спутникам для ночлега – даже знакомство Уилла с самим отцом-настоятелем не смягчило брата-привратника и не побудило его выделить путникам более комфортабельные апартаменты. Сержанты Риверте сидели на полу, на пучках соломы, и тайком резались в кости, которые догадались прихватить с собой. Уилл смерил их тяжёлым взглядом, и кости исчезли.

– Ну? Что? – спросил один из солдат, и Уилл коротко ответил.

– Ничего. Ложимся спать. Утром возвращаемся в лагерь.

Второй сержант многозначительно присвистнул. Оба солдата переглянулись.

– Вот же чёртовы святоши, – сказал один, и второй поддакнул:

– Не хотят по-хорошему...

– Молчать! – рявкнул Уилл, и оба солдата тотчас умолкли.

У него не осталось даже сил удивиться этому. Он вдруг почувствовал себя страшно усталым, разбитым и опустошённым. Спать совсем не хотелось, но всё равно он лёг, зарывшись в сено и повернувшись спиной к притихшим солдатам. Риверте будет разочарован. Но чего ещё он ждал? Уилл не оратор и не дипломат. Он всего лишь Уильям Норан, бездарный писака, посредственный любовник, всё ещё – как там Риверте сказал? – слишком наивный и неискушённый, даже после десяти лет в постели самого знаменитого ловеласа Вальены. Если Риверте вздумает высмеивать его провал – что ж, пусть. Уиллу не привыкать. Ни к чему не привыкать. А брат Эсмонт... может быть, в его большом сердце когда-нибудь всё же найдётся место для прощения.

С этими мыслями Уилл уснул.

Разбудил его гул голосов. Кто-то переговаривался, казалось, над самой его головой, но недостаточно близко, чтобы разобрать слова. Голоса были возбуждёнными и испуганными, а потом к ним присоединился топот ног и какая-то суета. Уилл сел, моргая и вытряхивая из волос солому, ещё не до конца проснувшись, уронил взгляд туда, где ночевали его спутники...

И не увидел никого.

Сон слетел с Уилла в единый миг. Уилл выскочил из амбара, в ужасе глядя на людей в железных доспехах, запрудивших крепость – они были всюду, во дворе, на стенах, на галерее. Монахи сгрудились у ворот нестройной толпой, топтались и рокотали. А сами ворота...

Сами ворота были открыты.

Уилл медленно пошёл вперёд. Каждый шаг давался ему так, словно к ногам было привязано по гире. Он обогнул амбар и окончательно удостоверился в худших своих подозрениях: монастырь был полностью занят людьми Риверте. И сам Риверте стоял посреди двора напротив отца Эсмонта, глядя на него, как на навозного жука, прилипшего к сапогу. Сам же отец Эсмонт стоял с гордо поднятой головой, и хотя господин граф был выше его на добрую сажень, Уиллу на миг почудилось, что карлик тут отнюдь не старый монах.

– Очень хорошо, сир, – сказал отец Эсмонт, видимо, отвечая на какую-то реплику графа. – Сила на вашей стороне. Помнится, много лет назад вы вышвырнули меня из вашего дома, а теперь явились, чтобы точно так же вышвырнуть из моего собственного.

– Понятия не имею, что вы несёте, – отрезал Риверте. Уилл читал на его лице ужасное раздражение, как и всегда, когда ему волей-неволей приходилось иметь дело со священнослужителями. Он не помнит, понял Уилл. Не узнал монаха, который приехал со мной в Даккар и которого он выгнал, не дав даже перевести дух. В самом деле, для великого графа Риверте это такая мелочь.

Отец Эсмонт тоже понял это и улыбнулся уголками губ.

– Не важно. Я и не ждал, что вы вспомните. Что ж, не буду и дальше гневить вас нашим присутствием. Мы с братьями можем идти?

– Катитесь к чёртовой матери, я же сказал, – рявкнул Риверте, и на какую-то жуткую секунду Уилл подумал, что сейчас он ударит монаха. Странно, с чего бы взяться такой мысли – он никогда не видел, чтобы Риверте поднимал руку на тех, кто слабее него. Но судя по пылающим глазам Риверте, сейчас ему очень хотелось нарушить этот незыблемый принцип. И отцу Эсмонту хватило благоразумия не дожидаться исхода этой внутренней борьбы.

Он повернулся к своим монахам, сказав им несколько утешающих слов. Толпа людей в серых рясах потекла к открытым воротам. Их в самом деле было очень много – не меньше двух сотен, и Уилл не представлял, куда они теперь пройдут и чем будут кормиться в дороге. Ни лошадей, ни провиант им с собой взять не позволили – Риверте использовал любую возможность пополнить фураж собственной армии.

– Нет! – крикнул Уилл, бросаясь к Риверте. Тот обернулся, только теперь его заметив, но прежде, чем он успел сказать хоть слово, Уилл повис у него на руке: – Фернан, нет! Это же брат Эсмонт!

– Какой ещё к чёрту брат Эсмонт? – прорычал Риверте, пытаясь его стряхнуть. Но Уилл был уже не тот тщедушный мальчик, которого господин граф с лёгкостью скручивал в бараний рог в Даккаре. Он схватил Риверте за плечо и сжал с такой силой, что тот вынужден был вновь повернуться к нему, хотя выражение его лица не сулило Уиллу ровным счётом ничего хорошего.

– Брат Эсмонт, – повторил Уилл, чуть задыхаясь и глядя в сощурившиеся от ярости синие глаза. – Мой наставник. Тот, кто привёз меня в Даккар.

Старый монах, молча наблюдавший эту сцену, вдруг покачал головой. Уилл услышал, как он проговорил: "Уильям, Уильям...", и это прозвучало так печально и так потерянно, что Уилл на миг зажмурился, словно так мог спастись от этого укоряющего взгляда.

Монахи продолжали тем временем вытекать через ворота неповоротливой серой рекой. Времени почти не осталось.

– Останови их, – сказал Уилл сквозь зубы. – Скажи, чтобы они вернулись. Дай им телеги и сопровождение. Ты же посылаешь их на верную гибель...

– Вы явно невысокого мнения о богобоязненности сидэльцев, сир Норан, – сказал Риверте, кривя рот в гримасе, от которой у Уилла несколько лет назад волосы встали бы дыбом. Но сейчас он не отвёл взгляд. – Перед вашими обожаемыми монахами распахнутся любые двери, и они смогут преспокойно объедать местных крестьян так же, как делали всю свою никчемную жизнь.

– Да послушай же ты! – закричал Уилл, встряхнув его изо всех сил. – Ты же сам вчера говорил, что нельзя настраивать население против Вальены! А это что?! То, что ты делаешь – это, по-твоему, большая милость?! Ты думаешь, за это тебя никто здесь не проклянёт?

Он задохнулся, внезапно поняв, что во дворе наступила тишина. Разговоры и суета стихли, все – и солдаты, и монахи – стояли и смотрели, как Уилл Норан, какой-то хроникёр, какая-то шлюха, стоит и орёт на прославленного вальенского полководца. Но страшнее всего было не это, и даже не равнодушный взгляд брата Эсмонта. Страшнее было лицо Риверте. Пустое. Холодное.

Совершенно чужое.

– Вы закончили, сир? – спросил он голосом, от которого стёкла в окнах покрылись инеем.

Уилл решил, что надо идти до конца.

– Нет. Я даже ещё не начинал.

– В таком случае будьте любезны следовать за мной.

Риверте развернулся, и на сей раз Уилл не стал его удерживать. Граф скрылся во внутренних помещениях крепости, и Уилл, не зная, куда именно он направляется, вынужден был поспешить за ним. Движение и говор во дворе возобновились; всё, казалось прошло. Но Уилл знал, что это не конец. Это только начало.

Риверте шёл коридорами, не оборачиваясь, расталкивая плечами толкавшихся в узких проходах солдат и слуг. Уилл торопливо шёл за ним, и ему тоже пришлось толкнуть немало людей по дороге, чтобы не упустить из виду эту широкую напряжённую спину. В конце концов они оказались на переходе, соединявшим две башни. Тут было довольно высоко, до мощёного камнем двора оставалось футов двадцать, и здесь, в гудящей ветром тишине, Риверте остановился и повернулся к Уиллу.

– Никогда не смей так говорить со мной в присутствии моих людей, – сказал он совершенно спокойно, глядя на Уилла без малейшего гнева. – Никогда, Уилл.

И вот это его спокойствие Уилла вдруг пристыдило. Он ощутил себя виноватым – и это чувство тотчас заново разожгло едва утихшую злость. Почему он всегда оказывается виноват?! Почему все его поступки и решения вызывают протесты, а непогрешимый сир Фернан Риверте всегда оказывается прав? Он не Бог, в конце концов, разрази его гром!

– Что произошло? – Уилл слышал собственный голос как будто издалека, и мог лишь догадываться, что написано сейчас на его чересчур открытом, чересчур честном лице. – Как вы здесь оказались? Когда был штурм?

– Штурма не было. Гольгер и Кейрис открыли ворота ночью.

– Гольгар и Кейрис... – Это были имена людей, посланных Риверте с Уиллом. Уилл несколько мгновений молчал, не в силах поверить. Хотя что могло быть проще, в самом-то деле. – Вы с самого начала знали, что настоятель не сдаст монастырь добром. И что вашим мордоворотам он дверь не откроет, знали тоже. Вам нужен был засланец, и вы решили подставить меня.

– Ну, вообще-то шанс договориться оставался, – ответил Риверте как будто бы неохотно. Уиллу на миг почудилось, что ему в самом деле немного совестно, но нет... Граф Риверте и совестливость? Смех, да и только. – Я надеялся, что вы сумеете его уломать. Ну а если нет, то всегда оставался более простой путь.

– Более простой. Открыть ночью ворота вашим людям. В самом деле, просто, как всё гениальное.

– Уильям, я не понимаю вашего возмущения. Никто ведь не пострадал. А что до ваших нелепых просьб, то речи не может быть о том, чтобы снабдить эту свору монахов тем, чего у нас и так в обрез. Вы же прекрасно знаете, на счету каждая лошадь, каждая курица-несушка и каждая краюха хлеба. Эта война затягивается, скоро наступят холода, а моих людей тоже надо чем-то кормить.

– Стоило подумать об этом, прежде чем ввязываться в этот поход, раз уж он складывается не так, как вы бы хотели!

– Ваша щепетильность, Уильям, неприятно меня поражает. Вы уже достаточно долго сопровождаете меня в походах и определённо не вчера появились на свет. Если вас так тяготят реалии войны, возможно, это значит лишь то, что на войне вам не место.

Уилл заставил себя посмотреть ему в лицо – и впервые за долгое время не смог понять, что он там видит. Там читался гнев, и раздражение, и печаль, и что-то ещё, но всё это не было главным. Главным, понял Уилл, было то самое разочарование, которого Уилл так опасался, думая о возвращении в лагерь. Вот только вовсе не дипломатический провал Уилла это разочарование вызвал.

А что, если не это? Чего ты вообще от меня хотел? Чтобы я забыл не только про честь и гордость, но и про собственную душу ради тебя? Это слишком много, Фернан. Этого слишком много.

– Брат Эсмонт решил, что это я открыл ворота, – проговорил Уилл, глядя на Риверте и уже не видя его. – Он теперь до конца своих дней будет считать меня лицемерным лжецом.

– Какой брат Эсмонт, Уильям, о чём вы всё время толкуете?

– Не важно. Уже не важно. Что вы намерены делать теперь?

– Ну... – Риверте бросил взгляд на стену, где деловито копошились его люди, превращая провинциальный монастырь в том, чем этому месту испокон веков полагалось быть – в мощную крепость. – Это хорошая позиция. Заняв её, мы можем действовать более решительно. Я намерен использовать это место в качестве перемёточной базы, и на днях мы сможем наконец выступить в глубь провинции, на Дизраэль.

– Ясно.

Риверте снова посмотрел на него. Какое-то время молчал, прежде чем произнести неожиданно тихо:

– Уилл, я вижу, ты за что-то сердишься на меня, и уже довольно давно. Но мне недосуг сейчас разбираться, в чём именно дело. Давай пока что отложим это. Пройдёт немного времени, и мы всё уладим. Я обещаю.

И как же Уиллу хотелось ему поверить! Кажется, никогда в своей жизни он ничего не хотел так сильно.

Снизу замахал Гальяна, что-то выкрикивая своим высоким писклявым голосом. Риверте приложил ладонь к уху, показывая, что не слышит, и провернулся, чтобы уйти. Уилл смотрел на него, и его окатило дурным, тошнотворным предчувствием, что они видятся в последний раз. Это было нелепо, и всё же так захотелось накинуться на него сзади, повиснуть на шее, обнять, зацеловать до одури, сказать, что всё это глупости, всё блажь, и Уилл здесь, и всё, всё понимает...