Текст книги "Самый легкий выбор (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Глава первая

Бальная зала сверкала тысячью хрустальных люстр на потолках, тысячью драгоценных камней на платьях, перевязях, шеях, тысячью фальшивых улыбок на припудренных и нарумяненных лицах. Воздух переливался десятком трелей, издаваемых невидимыми скрипачами, десятком запахов, источаемых надушенными дамами и подвыпившими господами, десятком голосов, смеявшихся, шептавшихся, ворковавших. Огромное, необозримое пространство залы было до отказа, до последнего дюйма забито этим сверканием, запахом, трелями, смехом, и во всём этом нестерпимо пёстром и ярком месиве не оставалось ни единого глотка чистого воздуха, которым можно было бы свободно наполнить грудь.

Уилл стоял у стены, между вычурным трёхножным канделябром и громоздким старинным доспехом, заложив руки за спину и сцепив пальцы в замок со всех своих физических сил, и задыхался. И канделябр, и доспех были начищены до блеску и сверкали так, что было больно глазам. Уилл вздрагивал всякий раз, когда проносившийся мимо лакей обдавал его волной сотен ароматов, впитавшихся в ливрею. Уилл мысленно твердил себе, что должен быть сильным; он же сам всего этого хотел – ведь хотел?..

А теперь единственным его желанием было побыстрее выбраться из этой галдящей толпы и забраться в прохладную ванну. В Сиане стояло лето, самый разгар наиболее жаркого месяца в году, и хотя все окна были распахнуты настежь, в главной бальной зале королевского – вернее, теперь уже императорского – дворца всё равно было жарко и душно, как в печке.

– Это нестерпимо, просто нестерпимо! – яростно обмахиваясь веером, за которым Уилл, присев на корточки, с лёгкостью мог бы спрятаться, говорила какая-то дама в паре шагов от него. – Шесть дней на дорогу сюда из самого Мартеля – шесть дней, говорю я вам, по такой жаре! – и вот, приехав сюда и, разумеется, немедленно направившись в наши апартаменты, что я вижу? Что они заняты! Заняты – фамильные апартаменты рода Висконе в королевском замке, более двух веков закреплённые за нами, заняты – и кем?! Какими-то ничтожными, безродными Малене – да их фамилия по меньшей мере на четыре поколения младше нашей. А мы, мы, Висконе, обязаны теперь ютиться в северном крыле в каких-то жалких восьми комнатушках – и это в разгар сезона.! Уму непостижимо, уму непостижимо!

– Что поделаешь, дражайшая сира, что поделаешь, – скорбно ответствовал на эту тираду сухопарый мужчина, стоящий рядом с дамой и сочувственно кивавший на протяжении всей её гневной речи. – Не вы одни оказались в столь прискорбном положении. Малене – из свиты графа Риверте, а ему, как вы знаете, отведено всё южное крыло.

– Всё южное крыло! – фыркнула сира Висконе, возмущённо взмахнув своим веером, словно разгневанный рыцарь – родовым щитом. – А почему бы сразу не весь дворец? Почему бы, я вас спрашиваю, не всю Сиану? Висконе сосланы на задворки, а в их апартаментах вальяжно расположились конюхи Риверте, поденщики Риверте, собаки Риверте и любовники Риверте! Уму непостижи...

– Ш-ш, – предупреждающе зашипел вдруг сухопарый господин и выразительно указал подбородком на тесное пространство между канделябром и доспехом, где неподвижно стоял Уилл.

Сира Висконе развернула увенчанную диадемой голову, метнула на Уилла холодный взгляд – и тут же отвернулась снова, поджав губы. Уилл не шелохнулся и даже не вздрогнул. Он находился в этом зале меньше часа, но уже начинал привыкать.

Тем не менее, стоять в углу в такой близости от сиры Висконе – которая поглядела на него так, словно и эти два фута между доспехом и канделябром были закреплены за её родом испокон веков, а Уилл дерзнул на них посягнуть – стало ещё неуютнее, чем прежде. Уилл осторожно, не расцепляя заведённых за спину рук, шагнул из ниши – и облегчённо вздохнул, когда канделябры, доспех и сира Висконе остались позади. Ещё шаг – и его поглотило людское море: дамы, господа, дети, лакеи, собаки, ручные хорьки и ещё какая-то многочисленная живность топталась, толкалась и двигалась по нескончаемому пространству залы, суетясь, галдя и совершенно непостижимым образом умудряясь не задевать друг друга локтями и не отдавливать друг другу ноги. Уилл догадался, что эта наука – ловко лавировать в таком количестве людей, никого не задевая – нарабатывается многолетней практикой пребывания при королевском дворе, однако, за неимением такой практики, он этим искусством не владел и немедленно наступил на чью-то кошку. Кошка пронзительно заверещала, вслед за ней ещё пронзительней заверещала её хозяйка, а вслед за хозяйкой – её супруг, ринувшийся в толпу в поисках негодяя, чтобы немедленно вызвать его на дуэль. Уиллу пришлось спасаться бегством – то есть сделать пять шагов влево, где его тут же снова сжали со всех сторон, оградив и от супруга верещавшей дамы, и от всего остального мира.

Уилл отчаянно огляделся. Риверте обещал появиться сразу, как только сможет – это могло означать в равной степени и пять минут, и четыре часа. По обрывкам разговоров Уилл понял, что бал должен был уже начаться, но все ждали короля. Тот уделял приватную аудиенцию своему главнокомандующему, который, как обычно, презрел все правила этикета и явился в Сиану не за три дня до бала, как прочие добропорядочные вальенцы, а за три часа до него. Добро хоть его свита ехала с опережением, и уже несколько дней дожидалась его милость графа в южном крыле дворца, откуда бесцеремонно выселили множество благородных семей. Большая часть этих семей находилась сейчас в этом зале, так что куда бы Уилл ни пошёл, всюду он слышал возмущения, упрёки и проклятия, сыпавшиеся на голову графа Риверте. Прямо как в Хиллэсе, с кривой улыбкой подумал он – а впрочем, похоже, в родной Сиане сира Риверте любили ещё меньше, чем в завоёванной им стране.

Всё это было так непохоже на балы и званые вечера, которые устраивал Риверте в своих собственных поместьях. За шесть лет, что Уилл следовал за ним – из города в город, из замка в замок – сир Риверте ни на один день не оставлял свои замашки светского льва, ни на йоту при этом не умаляя своего в высшей степени саркастичного отношения к этому самому свету. Он регулярно созывал сборища, как две капли воды похожие на то, что встретило Уилла шесть лет назад в день его приезда в замок Даккар – шумные, яркие, говорливые. Его гости по-прежнему пили много вина, громко смеялись и читали друг дружке вслух непристойные стихи – но теперь, оказавшись в Сиане, Уилл вдруг заметил неуловимую разницу между ними и теми людьми, что окружали его сейчас. Он не мог толком сказать, в чём именно заключалась эта разница – знал только, что, хотя общество гостей графа Риверте редко бывало ему приятно, находиться среди них и находиться здесь – это было всё равно что находиться в обществе простодушных сельских пастушков в сравнении с компанией волчьей стаи. Пусть даже стая эта сверкала драгоценностями, благоухала духами и изъяснялась на чистейшем литературном вальендо.

Уилл и сам не заметил, как снова забился в какой-то угол. Здесь не было канделябра, к тому же неподалеку находилось окно, облепленное дамами и господами, словно пирог мухами, так что пробиться к подоконнику не было никакой надежды. Уилл опёрся спиной о стену, беззвучно вздохнув и украдкой утирая взмокший лоб. Здесь можно было немножко отсидеться – по сути, тут было даже уютно, потому что на расстоянии по меньшей мере футов пяти вокруг не было никакого столпотворения. Уилл остановил пробегавшего мимо лакея, снял с подноса бокал с игристым вином – он предпочёл бы простой воды, но тут её не подавали, а жара и жажда становились всё нестерпимей с каждой минутой, – и поднёс его к губам, мысленно благодаря Бога за эту минутную передышку.

– Ах, какое прелестное дитя! – прогромыхал внезапно зычный, трубный голос прямо перед ним, и Уилл вздрогнул от неожиданности так, что чуть не расплескал вино. – Что это за создание?

Там, где ещё мгновенье назад никого не было, внезапно возникла (или правильней сказать – взгромоздилась) самая фантастическая фигура из всех, какие Уилл успел увидеть в этом удивительном месте за прошедший час. Судя по голосу, существо сие было мужского пола – однако взгляд утверждал иное: это было очень пожилая дама, точный возраст которой мешал определить по меньшей мере дюймовый слой пудры на крохотном сморщенном личике. Левую половину этого личика чуть ли не целиком занимал здоровенный монокль, вставленный в глазницу так глубоко и основательно, что, пожалуй, изъять его можно было бы только при помощи лома, а за моноклем рассеянно моргал круглый бесцветный глаз. На голове дамы громоздилось чудовищное сооружение кирпично-рыжего цвета, пышностью своей наводящее на серьёзные подозрения в естественном происхождении. Атласная юбка своими размерами лишь немногим превосходила это сооружение, а в складках юбки, крепко удерживаемое сухонькими ручками старухи, вертелось и задушенно тявкало какое-то маленькое, вертлявое и абсолютно лысое создание.

Уилл до того засмотрелся на эту импозантную даму, что не сразу обратил внимание на её свиту, состоявшую из полудюжины куда менее колоритных кавалеров и дам. Соответственно, он не сразу понял, что все они стоят прямо напротив него и смотрят на него в упор, даром что их разделяет несколько шагов.

Уилл то и дело слышал, как люди шушукаются у него за спиной. Он знал, что так будет, он был к тому готов – но ни разу ещё на него не пялились настолько бесцеремонно. Он отвёл взгляд, выискивая путь к отступлению, когда пожилая сира снова огласила залу своим громогласным басом:

– Что вы сказали, милочка? Говорите громче, я не слышу!

– Совсем глуха стала, как пень, – проговорила миловидная блондинка, стоявшая справа от пожилой сиры, и, наклонившись к её правому уху, внятно и громко произнесла: – Это Уильям Норан, монсира Фиола, я ведь уже говорила вам!

Уилл застыл. Теперь обернулись и люди, стоявшие поодаль и не входившие в группку тугоухой сиры с лысой собачкой – и все они, как один, уставились на него. Казалось, даже музыка и разговоры чуть поутихли. Только что Уиллу казалось, что он наконец отыскал относительно спокойный уголок в этом сумасшедшем доме, и вдруг сотни глаз пригвоздили его к стене недавнего убежища, не давая шелохнуться. Пальцы Уилла, окоченев, словно примёрзли к стенке бокала, который он всё ещё держал в руках.

– А! – изрекла сира Фиола, щуря на Уилла глаз за стеклом монокля. – Тот самый Норан? Юный содержанец графа Риверте? Ну надо же! Какой он бледненький. И как дурно одет! Граф что же, совсем за ним не смотрит? Но всё равно – он такой хорошенький, правда, милочка?

– Да, монсира, очень хорошенький, – равнодушно отозвалась "милочка", едва взглянув на Уилла, который сгорал со стыда, видя заинтересованные взгляды дам – и презрительные улыбки мужчин, что все, как один, отводили от него глаза, лишь слегка скользнув по нему полными холодного любопытства взглядами.

– Такой хорошенький, – снова повторила сира Фиола и жалостливо вздохнула. Так, должно быть, она вздыхала, глядя на уличных собак и кошек, которые её доброе сердце рвалось подобрать, обогреть и накормить, против чего, однако, возмущенно протестовала аристократическая брезгливость. – Хотела бы я, чтобы его мне представили...

– Монсира? – испугалась "милочка", и ей тут же вторили стоявшие рядом господа, наперебой заверяя сиру Фиолу, что это никак невозможно. Старушка лениво отмахнулась от них, на секунду выпустив шею своей лысой собачки – чем та немедленно воспользовалась и затявкала на два тона громче.

– Ах, бросьте, неужто я совсем дура и не понимаю? Я же сказала – хотела бы! Но нет, что вы, конечно, нет. А всё же жаль, жаль, мальчик такой хорошенький...

– Его императорское величество Рикардо Четвёртый Великий! Её императорское величество королева Аделаида! Его милость Фернан Вальенский, шестнадцатый граф Риверте! – прогремело из-под сводов зала.

И зал преобразился в мгновение ока.

Должно быть, это также был тонкий навык, вырабатываемый годами – либо особый талант, передававшийся вместе с кровью истинной вальенской аристократии. Во всяком случае, Уилл так и не понял, что произошло – суетливая толпа внезапно хлынула в стороны, чётко разделившись на две половины, и столь же молниеносно вытянулась вдоль стен зала двумя почти по-военному стройными шеренгами, обращёнными лицом к пустому коридору, образованному людьми. Дамы мгновенно оказались рядом со своими мужьями, отцами или братьями, при этом вальенские семейства расположились по старшинству – наиболее древние и знатные оказались ближе к дверям, которые распахнулись, впуская императорских герольдов, наименее знатные столпились в самом конце залы, куда королевская чета, очевидно, дойти никак не могла. Там-то и оказался Уилл, не знавший, куда ему надлежит встать, а потому тут же запутавшийся в чьём-то подоле. На него, разумеется, шикнули, но еле слышно – на залу немедленно обрушилась тишина, просто-таки ошеломляющая после гула, что наполнял пространство всего несколько мгновений назад. Нарушал её только шелест юбок, стук вееров и писк живности, видимо, слишком юной и оттого ещё недостаточно вышколенной, тогда как живность старая и умудрённая придворным опытом умолкла разом со своими хозяевами.

Герольд трижды ударил позолоченной тростью, послав волну дрожи по мраморному полу, и сквозь распахнутые створки дверей вошли император и императрица Вальены с графом Риверте.

Зал, как по команде, задвигался – мужчины склоняли спины, дамы приседали в реверансах. Уилл, стоявший в самом конце, мог помедлить и рассмотреть королевскую чету, которой никогда раньше не видел, кроме как на портретах. Портреты, разумеется, безбожно льстили. Король оказался заметно ниже ростом и уже в плечах, королева – заметно круглее лицом и плотнее в талии. И только Риверте придворные портретисты изображали абсолютно точно, потому что льстить этому человеку было бесполезно – он всё равно оказывался лучше любой лести, которую можно было про него измыслить. Уилл невольно залюбовался им, шедшим рука об руку с императорской четой, в полушаге позади короля – едва уловимое, однако всё же достаточное проявление почтения. На фоне пышных пурпурных одежд короля и королевы и цветастых платьев придворных, мимо которых они проходили, его костюм казался почти скромным – хотя утром, увидев небрежно брошенный на кровать лиловый камзол и ослепительно белоснежную сорочку с кружевными манжетами и аметистовыми запонками, Уилл подумал, что всё это чересчур вычурно даже для сира Риверте, никогда не отличавшегося скромностью в одежде. Он не учёл того факта, что если в провинции этот костюм казался бы чрезмерно роскошным, то здесь, в Сиане, где алый камзол с салатовыми панталонами считался высшим шиком, костюм графа Риверте может показаться неуместно скромным. Однако Риверте вовсе не выглядел так, будто чувствует себя скромным и неуместно выглядящим – да он, по правде, никогда таким не выглядел. Он любезно и ослепительно улыбался всем, мимо кого проходил, и Уилл, глядя на него, поражался, как все эти люди не замечают в этих улыбках пронзительного, хотя и незлобливого сарказма. "Вы так забавно выглядите в этом оранжевом жилете, монсир, а впрочем, я искренне желаю вам доброго здоровья", – вот что говорила эта улыбка, и Уилл знал это совершенно точно, потому что ещё помнил времена, когда его самого такими улыбками одаривали чаще, чем ему хотелось бы... а впрочем, это и теперь случалось порой.

К тому времени, когда королевская чета и граф Риверте пересекли первую треть зала, торжественное напряжение в толпе заметно ослабло. По передним рядам уже бежал шепоток, а задние ряды говорили вслух, не стесняясь – при этом все как один восхваляли чудесный цвет лица её величества. Король остановился напротив какого-то господина с пышными усами и пивным брюшком, любезно заговорил с ним – и толпа в задней части залы выдохнула, из чего Уилл заключил, что официальная часть окончена, дальше король не пойдёт, и сейчас бал наконец будет открыт. Уилл надеялся, что, когда придворные займут себя танцами, глазеть на него станут поменьше, поэтому ощутил что-то наподобие облегчения и попытался бочком двинуться к стене, когда вдруг кто-то прямо позади него ахнул:

– Смотрите!

Уилл невольно взглянул – и увидел, что король шагнул дальше, а затем остановился и, окинув зал взглядом, спросил с лёгким удивлением:

– А где же сир Норан?

У него был очень звучный голос – не менее громкий, чем у давешней глуховатой старушки, однако не в пример более красивый и ровный. Приятный голос – но Уилл всё равно застыл, как вкопанный, одновременно со всей толпой, которая тоже затаила дыхание на миг. Боже, нет! В памяти мгновенно ожил тот вечер в Даккаре, когда граф Риверте буквально за шкирку выволок Уилла из его убежища на подоконнике и поставил под перекрёстный огонь любопытных взглядов. Уилл помнил тот миг так, словно это было вчера – и, похоже, сейчас всё повторится, только в удесятерённом размере, а стало быть, всё будет в десять раз хуже.

– Где же ваш сир Норан, граф? Я его не вижу, – обернувшись к Риверте, чуть тише, но всё равно вполне отчётливо проговорил король. В зале опять стало тихо, придворные жадно ловили каждое слово, и эту ожидающую тишь словно ножом разрезал холодный и насмешливый голос, которой Уильяму был так хорошо знаком:

– Отчего бы не поискать в начинке к праздничному пирогу, сир? Боюсь, за время нашего отсутствия ваши добрые придворные могли съесть сира Норана, или во всяком случае приступить к разделке.

Никто не издал ни звука. Уилл стоял ни жив, ни мёртв, и вдруг чья-то рука легонько толкнула его в спину. К ней присоединилась ещё одна, и ещё, и ещё – и вот он опомниться не успел, а уже стоял в первом ряду, и его продолжали подталкивать, незаметно, но так настойчиво, что оставаться на месте не было никакой возможности.

И Уилл пошёл вперёд, по пустому коридору, ещё недавно забитому людьми, в ослепительном сиянии тысяч свечей и под теперь уже не десятками – сотнями глаза, неотрывно смотревших на него.

Уилл вскинул взгляд. Риверте стоял рядом с королевской четой и смотрел на Уилла – прямо ему в глаза. Он улыбался, слегка насмешливо, слегка сочувственно, но очень спокойно – так, как улыбался, когда они оба были заперты в замке Даккар, пока вражеская армия стояла у стен, и так, как улыбался позже, на поле сражения под Эллоном, в Руване, когда против них вышло втрое больше войск, но Уилл знал тогда, что они всё равно победят.

И он улыбнулся в ответ, чуть заметно, уголками губ, а потом склонился перед королём Вальены, императором Рувана, Асмая, Сиделии и Хиллэса в глубоком и полном спокойного достоинства поклоне.

– Ваши величества, – негромко проговорил Уилл, кланяясь затем королеве, которая смотрел на него хоть и с любопытством, но вполне доброжелательно, и даже протянула руку для поцелуя. Уилл, которому, по счастью, случалось бывать при дворе в Хиллэсе, хотя и всего один раз, на мгновение коснулся губами перстня на пухлой ручке императрицы и тут же отступил, склонившись ещё ниже.

– Сир Норан, – прозвучал над его головой приятный голос короля Рикардо. – Сир Уильям Норан, сын лорда Бранда Норана, о котором мы столько наслышаны, и брат лорда Роберта Норана, доставившего нам столько хлопот. Не покривив душой, искренне приветствую вас в Сиане.

Зал вздохнул, как один человек – и Уилл внезапно осознал, что никто здесь не ждал подобного поворота. Он весьма смутно понимал, почему, так же как не имел ни малейшего представления, отчего его сходу так невзлюбили все эти люди, и отчего, по их убеждению, его должен был невзлюбить так же и король. Уилл выпрямился и невольно взглянул на Риверте, хотя ему следовало посмотреть на императора – но он просто не смог удержаться, и на миг ему почудилось, что в глазах графа он видит такое торжество и такую гордость, что у него закружилась голова от восторга. Он быстро посмотрел на короля, снова поклонился, хотя уже и не так глубоко, и сказал:

– Для меня большая честь быть представленным к вальенскому двору, ваше величество.

– А для меня – большое удовольствие, что граф Риверте наконец перестал прятать вас от наших любопытствующих глаз, – улыбнулся король Рикардо, и в груди у Уилла вдруг что-то предупреждающе ёкнуло. Но он не успел задуматься над этим странным ощущением, потому что тут заговорила королева:

– О да, и я понимаю, почему граф это делал. Он боялся, что вас у него сманят – и теперь, видя вас, я вполне разделяю его тревогу.

– Её величество льстит мне, подозревая в подобной скромности, – лениво отозвался Риверте. – Будь я кем-то другим, я бы, разумеется, опасался, что сира Норана кто-нибудь у меня сманит – например, граф Риверте. Но будучи графом Риверте, я совершенно спокоен.

– И напрасно, – лукаво оглянувшись на него, заметил король. – Далеко не все сердца так склонны к постоянству, как ваше.

Королева мелодично засмеялась, явно оценив шутку, и, шагнув вперёд, положила напудренную ладошку Уиллу на локоть.

– Мой венценосный супруг, не будете ли вы против, если я открою сегодняшний бал с сиром Нораном?

– Отчего ваше величество не спросит, не против ли я? – вежливо спросил Риверте, и королева рассмеялась снова, ещё звонче.

– Ах, бросьте, граф, я ведь знаю, что вы нисколечко не ревнивы! Сир Норан, вы знаете милтонскую кадриль?

– Конечно, ваше величество, – заливаясь краской от смущения, волнения и удовольствия, пробормотал Уилл. – Это ведь один из самых прославленных танцев моей родины.

– Ну так и чудесно! Пусть нынешний бал пройдёт под знаком Хиллэса – я никогда там не бывала, но судя по рассказам, это такой прелестный край.

Королева кивнула, подавая знак. Тот в мгновение ока был передан дальше по невидимой цепи, и с галерей полились первые такты кадрили, которую и впрямь очень любили в дворянских домах королевства Хиллэс – а ныне провинции Хиллэс, скромного округа великой Вальенской Империи.

Уилл взял в ладони мягкие ручки императрицы Аделаиды и закружил её по залу в лёгком и стремительном танце.

Это был самый головокружительный и самый странный танец в его жизни. Пространство вокруг них стало шире – и тут же заполнилось вихрем кружащихся пар, сплетавшихся, вновь расходящихся, менявшихся партнёрами в быстром летящем ритме. Уилл несколько раз выпускал из рук пухлые ладошки императрицы, чтобы сжать другие женские руки, тонкие и толстые, старые и молодые, беленькие – и красные, будто руки прачки, и перед ним мелькали глаза, тоже разные, но неизменно расширенные в изумлении, недоверии, смущении, интересе. Потом он опять взял за руки королеву – и её взгляд, исполненный мягкой, искренней доброжелательности, был ему как бальзам на душу. Забыв обо всём, Уилл кружил королеву Вальены по залу так легко и непринуждённо, словно она была обычной дочкой провинциального дворянина, их соседа по поместью, и танцевали они в Тэйнхайле, и Уиллу было шестнадцать лет, и его отец был жив, и он был дома, в своей стране, и люди, не отрывавшие от него глаз, не думали о нём лишь то, что он – любовник Фернана Риверте.

Он едва понял, что музыка смолкла, и остановился, инстинктивно сгибаясь в поклоне. Королева привела перед ним в реверансе, словно обычная дама, благодарящая кавалера за танец.

– Вы чудесно танцуете, сир Уильям. Я составлю вам ещё одну-две партии, – сказала она – и Уилл забормотал сбивчивые благодарности, но императрица уже отвернулась, к ней немедленно хлынула толпа, и их разделили.

Не чуя под собой ног, Уилл машинально направился в свой тёмный угол. Но теперь ему не приходилось проталкиваться сквозь толпу, наступая на собачек – придворные сами расступались перед ним, глядя на него с недоверием и любопытством, но без тени былой враждебности. Некоторые даже улыбались ему – в основном дамы, а проходя мимо одной из них, он услышал, как она торопливым шепотом просит своего спутника, чтобы он представил ей Уилла. Поразительно, подумал Уилл, как мало... или, напротив, как много нужно этим людям, чтобы резко сменить мнение о человеке. Всего лишь пара благосклонных слов от короля и один танец с королевой. Он должен был испытать облегчение, но почему-то от этой мысли на душе у него стало ещё тяжелее.

Он остановился и огляделся, пытаясь найти взглядом Риверте. Это удалось ему почти сразу – достаточно было отыскать среди тех, кто не танцевал следующий танец, самую большую толпу. Риверте возвышался над ней, словно маяк в морской пучине. Он не говорил ни слова, только кривил рот в своей обычной, одновременно любезной и издевательской улыбке, адресуя её всем разом и никому в отдельности. Потом он что-то сказал, и толпа громыхнула хохотом. Уилл шагнул было вперёд – и остановился. Даже если удастся протолкнуться к нему – что он сделает, что скажет? Эйфория от танца с королевой прошла, и Уиллу снова сделалось неуютно. Он мог бы пригласить кого-нибудь ещё – скорее всего, теперь ему не отказала бы ни одна дама. Но он никого здесь не знал, и не был уверен, что приглашать незнакомок в Вальене считается учтивым – а Риверте явно не торопился его никому представлять. От этой мысли Уилл почувствовал некоторую обиду. Всё же мог бы и вспомнить о нём хоть на минутку, ведь он знает, до чего неловко Уилл чувствует себя в подобных сборищах. С того места, где стоял Уилл, Риверте вполне мог его увидеть, если бы удосужился кинуть взгляд поверх сгрудившихся вокруг него голов. Но он этого не сделал – вместо этого он повернулся к очень красивой блондинке с изумрудами в волосах, очевидно, её собственных, и стал слушать её щебет с, кажется, почти не наигранным интересом

Уилл, не удержавшись, сделал ещё несколько шагов вперед, так что теперь мог слышать, о чём они говорят.

– А я всем отвечаю – что вы, это же такой вздор! – воскликнула блондинка с изумрудами, довольно талантливо изображая простодушие. – Его императорское величество никогда не будет столь опрометчив – я хочу сказать, столь неосторожен... ах, ну вы меня понимаете! – словом, никогда он не станет нападать на Аленсию с моря, это же очевидно любому, кто хоть что-нибудь смыслит в глобальной стратегии. Куда выгоднее нам торговать с ними, тем более что они не так уж много просят за свою шерсть. А их потребность в нашем зерне очевидна, ведь при столь неплодородной почве и небрежном ведении сельскохозяйственной политики они уже и теперь зависят от наших поставок больше, чем то было бы возможно, стань они частью империи. Я всего лишь глупая женщина, – захлопав своими изумительными зелёными глазами, добавила она. – Но даже для меня это очевидно.

– Вы наговариваете на себя, сира Ирена, – вкрадчиво сказал Риверте, чуть склонив голову набок и неприкрыто любуясь этой гибкой золотоволосой красавицей. – Я более чем уверен, что добрая половина ваших слушателей ничего не поняла из того, что вы сейчас сказали.

– Но не это ли только подтверждает мою глупость! – воскликнула сира Ирена и небрежно расхохоталась, демонстрируя столь трогательно ироничное отношение к своей особе, что Уилл почувствовал себя виноватым. В самом деле, может быть, Риверте действительно нравится слушать её. То, что она сказала, было в целом верным, а отношения с Аленсией в последнее время, насколько знал Уилл, весьма занимали графа.

Уилл вздохнул и отвернулся он льнувшей к Риверте толпы. Окинул взглядом зал – и подумал, что теперь никто и ничто не мешает ему незаметно покинуть бал. От этой мысли ему сразу же стало легче, и он решительно, хотя и не слишком напористо стал пробираться к выходу. К счастью, никто не остановил его и не попытался навязать своё общество. Шагнув за порог и миновав вытянувшихся в струнку караульных в парадной форме, Уилл облегчённо вздохнул и торопливо подошёл к ближайшему распахнутому окну. В лицо ему пахнуло душистым ароматом роз и акаций: окно выходило в сад, разбитый прямо у дворцовых стен. Ещё час – и он заполнится гуляющими компаниями и парочками, ищущими скорых утех. Но пока что там, внизу, было темно и тихо, и Уилл с наслаждением вглядывался в темноту, когда вдруг его плеча легко коснулись сзади.

– Сир Норан...

Уилл обернулся. Перед ним стоял незнакомый ему придворный, глядевший на него серьёзно и спокойно.

– Д-да, – ответил Уилл, чувствуя, как внутри у него снова ёкает. И опять он не мог объяснить этой странной, нелепой тревоги – всё ведь было хотя и не совсем прекрасно, но, в общем-то, хорошо.

– У меня послание вам от его величества. Он желает принять вас сегодня, после бала, в три часа пополуночи. Ожидайте в саду возле фонтана с Целующимися Богинями – за вами придут.

Сказав это, придворный развернулся и вернулся в зал, оставив Уильяма на подоконнике, в свежем полумраке, среди приглушённых звуков музыки и стрёкота бормотавших в ночи цикад.

Скульптурная группа фонтана с Целующимися Богинями изображала, как легко догадаться, целующихся богинь. Иннера и Иннара – богини-близнецы, идолы древнего языческого культа – нежно сплетались длинными обнажёнными телами, запустив белые мраморные руки в пышные кудри друг друга и соединив уста в вечном и отнюдь не целомудренном поцелуе. Согласно мифу, они были сёстрами и любовницами, символом женской дружбы – и весьма двусмысленном символом, поскольку, согласно легенде, в конце концов между ними вторгся мужчина, и одна из них (Уилл не припоминал толком, какая именно из двух) зарезала некогда возлюбленную сестрицу из ревности, а затем сама бросилась грудью на тот же клинок. Графу Риверте очень нравился этот миф, хотя он и утверждал, что всякая толика правды в нём обрывается со смертью первой из сестёр – ибо любая женщина способна зарезать соперницу, но ни одна женщина на свете, избавившись от помехи, не покончит после этого с собой в припадке внезапной совестливости. На глупости такого рода, утверждал граф Риверте, способны только мужчины – и Уилл молча, хотя и не очень весело улыбался, вспоминая сейчас об этих словах Риверте и о том, как сам в своё время послужил наилучшим подтверждением его правоты.

Впрочем, воспоминание пришло и тут же ушло, и Уилл, вздохнув, сел на мраморный парапет фонтана, рассеяно разглядывая плескавшихся в воде золотых рыбок и старательно отводя глаза от слившихся в поцелуе мраморных богинь. Статуя ему не нравилась. Не потому, что он был ханжой – ничуть. Но он по-прежнему верил в единого Господа Бога, хотя и оставил мысли о том, чтобы посвятить служению свою жизнь. Такое бесстыжее любование языческим мифом, притом мифом не самым благопристойным, коробило его. Увидь он такую статую шесть лет назад, он был бы шокирован; увидь он её шесть дней назад, едва приехав в Вальену, он был бы неприятно поражён. Теперь же, проведя неделю в этом городе, Уилл лишь вздохнул не в первый и не в последний раз, качая головой и страдая от невозможности поделиться с кем-нибудь своим неодобрением. Беда была в том, что, как оказалось, в последнее десятилетие в Вальене возникло и активно развивалось направление искусства, названное здесь Возрождением – что звучало просто-таки издевательством, ибо "возрождало" из заслуженного забвения сомнительную эстетику и идеологию тёмных времён, когда по всему континенту стояли храмы богиням Иннере с Иннарой, а также двум дюжинам других языческих божков, кои якобы обладали людскими телами, а значит, всеми свойственными людскому телу страстями и пороками. Одному Богу ведомо, каким образом эта давняя погань вновь проникла в умы современников. Но так или иначе, ныне по Сиане нельзя было ступить и шагу, чтобы не упереться в барельеф, изображающий обнажённую плоть; аристократы всё чаще просили изображать их на фамильных портретах в одежде из виноградных листочков, едва прикрывавших причинные места, и даже глиняные горшки на самом паршивом из рынков были грубо расписаны всяким срамом. Нет, Уилл никого не осуждал. Он сам уже много лет жил с мужчиной, он был любовником этого мужчины, и хуже того – любил этого мужчину всем своим сердцем. Но он никогда не выставлял свою частную жизнь напоказ. И всякий раз, когда кто-то смотрел на него так и говорил о нём так, как сегодня в бальной зале королевского дворца, он чувствовал себя так неловко, словно его застали в собственной спальне в самый разгар отнюдь не благопристойных утех с сиром Риверте. Уилл считал, что каждый может жить так, как велит ему сердце – это единственный верный выбор, Уилл понял это давно и смирился с этим. Но сидя на бортике под мраморным памятником бесстыжей похоти и распутству, он чувствовал гнев и раздражение от того, что те самые люди, которые воздвигли здесь этот памятник, тем не менее, одаряли презрением и косыми взглядами Уилла, который, даром что жил так же, как языческие богини-сёстры, вовсе этим не кичился и не думал выставлять себя напоказ.