Текст книги "Самый легкий выбор (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Или вот мидии, если не хотите паштета. Сира Лусиана скажет вам, насколько они хороши.

– Весьма хороши, – бесстрастно согласилась сира Лусиана, и Риверте сказал:

– Ну вот видите. Давайте же, а то когда вы сидите тут и не едите ни черта, я чувствую себя в этом виноватым, будто морю вас голодом.

– Б-благодарю, сир, но я в самом деле не особенно голоден.

– Правда? Тогда развлеките нас беседой, раз уж рот у вас всё равно свободен. Что у вас нового?

– У меня? Ничего... ничего особенного... сир.

– Вот и славно, – сказал Риверте и отправил в рот птичье крылышко. Уилл с трудом удержал вздох, едва не вырвавшийся из груди. – Ну тогда вы, монсира, расскажите нам какую-нибудь сплетню. Вы ведь отдаёте сейчас визиты половине сианского света, так что должны были наслушаться сплетен на год вперёд.

– Я наслушалась их на полвека вперёд, монсир. Однако не вижу в этой теме ничего любопытного и приличествующего застольному разговору в порядочном обществе.

– М-да, пожалуй, вы правы. Но что же нам тогда делать? Уильям мямлит, вы молчите. Право слово, ещё немного, и я сочту нашу беседу принуждённой.

– Почему бы тогда вам самому не внести в неё оживление? – сказала Лусиана, внезапно садясь ровнее – если возможно было сесть ровнее, и так сидя со спиной, своей прямотой и твёрдостью могущей поспорить с храмовыми колоннами.

– Помилуйте, дорогая, разве я и так не стараюсь?

– Нет, монсир, сейчас вы не стараетесь, вы глумитесь. Меня, впрочем, поддеваете лишь слегка и почти наверное ненамеренно. Но сира Уильяма вы, я вижу, отчего-то решили поизводить. Лишь потому, что он оказался за столом без вашего ведома? Или есть другая причина, о которой я не осведомлена?

– Видите, Уильям, – сказал Риверте, промокая рот салфеткой и пряча за ней усмешку. – А мы ведь ещё даже не женаты.

– Не вижу никаких оснований для вас не передумать, монсир, – резко сказала Лусиана Далнэ, и Риверте, взглянув на неё, ответил с внезапной холодностью:

– А вот сейчас вы кривите душой, графиня, и, смею заверить, после только что произнесённой вами тирады в защиту Уильяма это совершенно вас не красит.

Лусиана вспыхнула – что выражалось в слабой розовой тени, на миг окрасившей её бледные щёки, – и села ещё ровнее. Её длинные пальцы, почти ничем не украшенные, кроме всё той же родовой печатки, сжали вилку и нож чуть крепче, и Уилл внезапно понял, что она, эта холодная, невозмутимая и сдержанная женщина, с удовольствием всадила бы сейчас то и другое в холёную ладонь своего будущего супруга, небрежно лежащую на столе рядом с тарелкой.

Уилл, должно быть, смотрел на неё в потрясении слишком явном, потому что графиня почувствовала его взгляд и быстро взглянула на него, а потом опять на Риверте. Её руки, плечи и лицо расслабились, и улыбка, которую она подарила графу, вновь стала любезной и сдержанной, как всегда.

– О, – проговорила она. – Так сир Уильям, я запоздало это вижу, не осведомлён относительно природы нашего с вами грядущего брака. Это такое досадное упущение, сир Риверте. Ведь сир Норан – ваш летописец, не так ли? Кто, как не он, должен знать всю истинную сущность ваших деяний, дабы судить вас с полным и совершенным беспристрастием?

Если в начале она говорила ровно, то под конец в её словах сквозила уже неприкрытая насмешка – к удивлению Уилла, довольно горькая. Риверте смотрел на неё, улыбаясь уголками губ, с открытым и, казалось бы, искренним восхищением, и лишь Уилл, знавший его много лет, смог уловить за этим глубоко запрятанное холодное внимание. Так Фернан Риверте смотрел на Рашана Индраса, и так он смотрел на короля Рикардо – на людей, бывших одновременно его добрыми друзьями и опасными противниками.

– Увы, – проговорил Риверте, подпирая ладонью подбородок. – Боюсь, не в моих силах изложить эту историю с беспристрастием, а уж тем более совершенным и полным. Я ведь немедленно начну, как вы говорите, глумиться – вы меня знаете. Может, расскажете сами?

Она метнула в него взгляд, невероятно похожий на тот, который сам он метнул в Уилла, входя в столовую. И хотя, конечно, этим она не смогла сразить его так, как сам Риверте сразил Уилла – но всё же Уилл заметил, как плечи графа слегка напряглись под этим взглядом, и тут же вновь расслабленно опали.

– Что ж. Хорошо, – Лусиана Далнэ отложила приборы и вновь сложила руки поверх коленей. – Слушайте, сир Уильям, и примите во внимание, когда возьмётесь за ваши хроники. Месяц назад я получила из Сианы письмо, подписанное самим императором. Дивная честь для дома Далнэ – памятуя о том, что за четыре года, прошедшие со дня гибели моего супруга в руванской кампании, его величество ни разу не вспоминал о вдове, оставшейся без средств к существованию. В письме значилось, что мне надлежит немедленно оставить моё поместье и явиться в столицу, чтобы сочетаться браком с сиром Фернаном Риверте.

Она остановилась и отвесила внимательно слушавшему её графу лёгкий поклон, то ли насмешливый, то ли откровенно оскорбительный. Тот серьёзно кивнул в ответ и сказал:

– Прошу вас, продолжайте.

– В случае моего неповиновения, – сказала Лусиана, вновь обращаясь к Уиллу, – меня угрожали лишить даже того скудного содержания, что осталось мне от геройски павшего мужа. В случае же согласия его величество милостиво обещал, что рассмотрит прошение касательно моей дочери Мадлены. Прошение, уже четыре года пылящееся на рабочем столе его величества.

– Вашей дочери? – невольно вырвалось у Уилла. – Той самой, которая в монастыре?

– Да. Той самой, – сухо сказала графиня. – Отдать её в послушницы было волей моего мужа. Я не смогла противиться решению сира Далнэ, я... я смирилась с ним. Однако после того, как вместе с моим супругом в руванском кампании отдали свои жизни оба моих сына, я решила, что, как супруга и мать, выстрадала достаточно, чтобы сохранить хотя бы одно своё дитя. Я писала его величеству прошения о том, чтобы Мадлене позволили покинуть монастырь, пока она ещё не успела принять постриг. Но его величество не счёл нужным откликнуться на мою просьбу – до недавнего дня, когда это стало ценой моего брака с сиром Риверте.

Она умолкла. Теперь в её позе, твёрдой, негнущейся, исполненной ледяного достоинства Уиллу виделось что-то обвиняющее, скорбное, и такое гордое, что он невольно восхитился этой женщиной. Она была не волчицей, как он сперва решил – она сама была жертвой, и лишь гордость не позволяла ей вести себя, как положено жертве. Она была из той породы живых существ, что, пойманная в капкан и посаженная в клетку, всё равно продолжает скалить зубы и рычать на загонщика. От неё веяло силой – такой силой, что даже граф Риверте не мог её не замечать.

– Это... ужасно, – сказал Уилл. – Вашу дочь, по сути, держат в заложницах, чтобы принудить вас к нежеланному браку. Это... это отвратительно, сударыня. Я сочувствую вам.

– Сире Лусиане не нужно ваше сочувствие. Она выше этого, – выпрямляясь, сказал Риверте. Он глянул на свою каменнолицую суженую, потом – на Уилла, и Уилл с изумлением понял, что граф искренне забавляется, наблюдая за ними обоими. – А вот кому вы могли бы вполне посочувствовать, Уильям, так это мне. Я ведь тоже не от хорошей жизни ввязался в эту авантюру. Король приказал мне жениться, а при нынешнем выборе невест в столице... ну, впрочем, вы сами всё знаете. Мы с сирой Лусианой виделись когда-то, – он бросил ей странный взгляд, и она ответила на него столь же странным, словно было между ними что-то, чего они оба не договаривали. – Это было довольно давно, её супруг и сыновья ещё были живы. Признаюсь, я не сразу вспомнил о ней – её милость не из тех, кто любит выставлять себя напоказ, а я, как вы знаете, человек суетный, и быстро забываю тех, кто не мельтешит всё время у меня перед глазами. Я предпочитаю жить настоящим и будущим, а не прошлым.

"Неправда. Вы лжёте ей в глаза, и лжёте мне, ведь я-то вас знаю", – подумал Уилл, но ничего не сказал, а Риверте продолжал, обращаясь то ли к нему, то ли к Лусиане, то ли к обоим разом:

– И когда его величеству надоело наблюдать мои муки выбора, он был столь любезен, что поставил меня перед фактом: вот мне Лусиана Далнэ и всё тут, либо сделка отменяется.

– Сделка? – повторил Уилл.

– Сделка. В ближайшее время начнётся реализация моего плана по внедрению войск в Аленсию. Как только закончится наш медовый месяц, – резко сказал Риверте и откинулся на спинку стула.

Наступило молчание, но совсем не то, что установилось в начале этого странного ужина. Уилл сидел рядом с двумя людьми, которые оба теперь, волею судьбы, оказывали влияние на его жизнь, и непостижимым образом чувствовал, что только что, при нём и из-за него, они поговорили друг с другом так откровенно, как не говорили ни разу за две недели, во время которых почти не разлучались. Уилл не знал, что должен думать об этом, не знал, сблизит ли их эта внезапная откровеность или отдалит ещё больше, не знал, чего из этого он должен хотеть, а чего опасаться. Но Уилл понял вдруг, что отнюдь не он испытывал самое большое смятение, гнев и неловкость от всего, что происходит в доме Фернана Риверте в последние несколько недель.

– А впрочем, всё это вздор, – сказал Риверте, небрежно бросая салфетку рядом с тарелкой. – В конечном итоге все получат то, чего жаждут, не так ли? Я получу наконец мою войну, сира Лусиана вернёт дочь из монастыря, а вы, Уильям... о! Конечно! Сейчас Мадлене всего тринадцать, но когда она чуток подрастёт, её можно будет выдать за вас. У нас с сирой Лусианой, разумеется, родятся собственные дети, а малышке Мадлене отойдёт графство Далнэ, и вы, Уильям, получите его в приданое. Видите, я придумал выгоду и для вас!

Он ослепительно, уверенно улыбался, он смотрел на Уилла, говоря это, а Уилл смотрел на него, уже не страшась, но чувствуя такую чёрную, мучительную пустоту, какой не знал никогда прежде. Он молча посмотрел на Риверте, выдав этим взглядом всю боль, которую причинили ему эти легковесные небрежные слова – и на секунду ему показалось, что Риверте дрогнул, его беспечная улыбка померкла, и он отвёл взгляд. Конечно же, он шутил – он всегда шутил, если только не говорил всерьёз, но... Уилл не хотел, чтобы он шутил так. Он вообще видел во всём этом крайне мало оснований для шуток.

– Если моя дочь понравится сиру Уильяму, и если сир Уильям понравится ей – что ж, лет через пять мы сможем вернуться к этому разговору, – бесстрастно сказала сира Лусиана, и через миг добавила: – При условии, конечно, что король Рикардо сдержит своё обещание.

– Он сдержит свое обещание, монсира. Он король, – сухо сказал Риверте и тем положил конец разговору.

Они закончили ужин в молчании и в некоторой задумчивости – словно каждому было над чем поразмыслить после этой странной беседы. Лусиана поднялась с места первой, сказав, что день был долгим и ей слегка нездоровится. Риверте, поднявшись, вежливо предложил проводить её до покоев, но она отказалась, поблагодарила Уилла Норана за то, что составил ей и сиру Риверте общество, выразила желание, что это станет доброй традицией, и затем, негнущаяся и ледяная, удалилась.

И когда Уилл впервые за две недели остался с Фернаном Риверте наедине, Фернан Риверте сказал:

– Вы видели? Видели, Уильям? Вы теперь меня понимаете?

– Да, сир, – ответил тот. – Теперь понимаю. Вы выбрали именно её, потому что она – единственная женщина в Вальене, которая за вас не хотела.

– Именно! Вы всегда знали меня лучше других. Ну и как она вам? Что вы скажете? Что вы думаете про неё, ну же, не молчите!

Его глаза поблескивали – задорно, но слегка лихорадочно. Уилл подумал, что Риверте вряд ли сам понимает, что происходит в его жизни сейчас, вряд ли сознаёт глубину омута, в который кидается головой... И – осознание этого было острым и болезненным, как укол стилета – возможно, именно потому он и поступает так. Это нужно ему – это его освежает, это привносит в его жизнь тот вкус, который Уилл, оставаясь с ним рядом, больше не мог ему дать.

– Я думаю, – сказал Уилл Норан, глядя на дверь, за которой скрылась будущая графиня Риверте, – я думаю, сир, что она вполне вас достойна.

Через три дня Фернан Риверте венчался с Лусианой Далнэ в кафедральном соборе Сианы.

Эта свадьба была так пышна, роскошна и помпезна, как только может быть пышна, роскошна и помпезна свадьба, спешно приготовленная за две недели. Весь цвет сианской аристократии собрался в соборе, невесту вёл к алтарю сам король, и архиепископ Сианский, первое духовное лицо Вальенской Империи, соединило руки новобрачных. Риверте был в камзоле иссиня-лилового цвета, Лусиана – в тёмно-красном подвенечном платье, с распущенными волосами, и стало видно теперь, до чего длинны, тяжелы и роскошны эти волосы, завивающиеся у неё на плечах тугими, блестящими чёрными локонами. Они обменялись кольцами – лиловый аметист у жениха, кроваво-красный рубин у невесты, – сказали брачные клятвы, архиепископ Сианский окропил молодую чету святой водой из кадила, и тогда граф Риверте окинул с лица своей жены кружевную вуаль и поцеловал её в губы долгим, глубоким, искренним поцелуем, а она стояла, запрокинув голову и прикрыв густыми чёрными ресницами глаза цвета спелых вишен, принимая его поцелуй и его власть над собой.

Уилл смотрел на них со скамьи в задних рядах собора, где он сидел между капитаном Ортандо и Маттео Гальяной, и думал, что эти высокие, черноволосые, поразительно красивые мужчина и женщина вместе кажутся ещё поразительней, ещё прекраснее, чем по отдельности. По церкви пробежался восторженный шепоток, когда сир Риверте взял свою жену за руку и повёл по проходу к дверям. Они вышли, грянул колокольный бой, и с нетерпением ждавшая у ступеней собора толпа разразилась восторженными криками, осыпая дорогу перед новобрачными зерном и цветами.

Они были самой красивой парой в империи. Они были так удивительно хороши, что их любили за это.

Свадебного пира не было, как и бала. Риверте заявил, что набальствовался на год вперёд, а его жена, судя по всему, подобных забав не жаловала. Общественность, конечно же, огорчилась – если бы праздник всё же состоялся, он стал бы самым заметным событием сезона, но, в конце концов, теперь и так было что обсуждать до самой зимы. Сразу из собора молодожёны отправились в городской особняк Риверте, где немедленно занялись приготовлениями к отъезду. С рассветом они отбывали в замок Шалле – свадебный подарок его императорского величества графу и графине Риверте. Там они должны были провести медовый месяц, потому что даже такой неисправимый вояка, как сир Риверте, не мог отказать своей новообретённой супруге в некотором количестве времени и внимания.

Уилл думал – нет, был совершенно уверен – что он придёт. За шесть лет они ни разу не расставались дольше, чем на одну-две недели – и то лишь когда Риверте ездил в Сиану по неотложным делам, упрямо не желая брать Уилла в столицу с собой. Теперь он уезжал из столицы, а Уилл оставался. И он отказывался верить, что Риверте сможет уехать, не повидав его на прощанье. Уилл не знал, что скажет ему – не знал, нужно ли что-нибудь говорить. Он не хотел говорить; ему достаточно было одного, последнего объятия, одного глубокого, долгого поцелуя, от которого перехватывает горло и весь воздух разом высасывает их груди, одного движения ладонью по напряжённой спине, от шеи по позвоночнику вниз, так, что волна мурашек пройдёт по пылающей коже... Он надеялся – не смел требовать, только надеялся, не больше – что в эту последнюю ночь он сможет ещё раз, как раньше, откинуться затылком на подушку, вминая в неё голову и выгибая спину, раскрыв рот в беззвучном – он владеет собой, он не будет кричать, если надо – стоне, пока его кожу будут покрывать тысячи лёгких, как бабочки, прикосновений – пальцы, губы, язык, ресницы... Он надеялся, что сможет раздвинуть ноги, легко и бесстыже, как делал всегда, вспыхивая от смутного осознания того, как неправильно и в то же время как верно всё это было, и впустит в себя эту плоть, крепкую, твёрдую, нетерпеливую, и поглотит её целиком, сжимаясь и разжимаясь в ритме, понемногу сводящем с ума, и обхватит мокрой от пота ладонью собственный член, и изольётся, зажимая себе рот слегка дрожащей рукой, потому что не надо кричать...

Уилл хотел его, он хотел своего Фернана Риверте, хотя бы в эту последнюю ночь. Он прождал до утра.

Фернан Риверте не пришёл.

Уилл уснул на подоконнике, сидя на придвинутом к окну стуле и уронив голову на руки. Уже светало, когда у него стали слипаться глаза – а через мгновенье он вскинулся, выпрямился, охнув от рези в шее и спине, затекших в неудобной позе, и осторожно поднялся со стула, морщась и рассеянно озирая залитую утренним светом спальню.

Кто-то стучал в дверь.

Уилл тупо уставился на неё. Он не помнил, чтобы её запирал – странно, может, он ходит во сне?.. В дверь продолжали колотить, и чей-то – он вздрогнул всем телом, когда понял, чей именно – голос нетерпеливо кричал с другой стороны:

– Уильям, вы там что, в летаргию впали? Уильям!

Он подошёл к двери на заплетающихся ногах, поднял руку, как сомнамбула, и отодвинул засов.

Риверте в дорожном костюме стоял на пороге.

– Наконец-то! Какого чёрта?! До вас не смог достучаться слуга, он позвал Гальяну, а Гальяне пришлось бежать за мной, хотя у меня, видит всевышний, и без того до черта дел, кроме как вытаскивать вас из постели! Хорошо хоть вы уже одеты... погодите-ка, – крепкие пальцы проворно ухватили Уилла за помятый воротник. – Это ещё что такое? Вы что, спали не раздеваясь?

– Я... – "Я ждал вас", – хотел сказал Уилл, но слова застревали в горле. Он смотрел на Риверте, моргая. – Простите, сир. Я не думал...

– И не надо, во имя всего святого! У нас нет на это времени. Надеюсь, вы уже собрались? У вас ровно пять минут до того, как мы тронемся от ворот.

– М... м-мы?

– Да, мы. Что с вами, Уильям, вы что, напились вчера тайком и теперь отупели с похмелья? Мы едем в Шалле, не говорите, будто не знали!

– Но я... – запинаясь, проговорил Уилл. – Я думал... то есть я был уверен... что вы меня тут оставляете.

Рука, раздражённо оправлявшая воротник его мятой сорочки, замерла. Риверте посмотрел на него с таким изумлением, словно Уилл заявил только что, будто постиг таинство левитации и готов хоть прямо сейчас воспарить к потолку.

– Я? Оставляю? Вас? Что за вздор вы несёте, Уильям? Разумеется, вы едете со мной. Пять минут уходят, теперь у вас осталось только четыре, чтобы собрать ваши пожитки. Ваша лошадь уже осёдлана, мы ждём во дворе. Будьте любезны, не испытывайте дольше моё терпение.

И он ушёл.

А Уилл остался.

Солнце сверкало, отбиваясь от поверхности реки. И этим блеском слепило глаза, но совсем не так, как блеском хрустальных люстр и золочёных панелей, холодно вспыхивавших в бальной зале императорского дворца. Здесь, в полумиле от крепостной стены замка Шалле, не было ни люстр, ни панелей – только солнце, небо, дерево на пригорке посреди поросшего сочными травами луга, и река, звеневшая невдалеке. Дерево стояло одиноко и гордо, как Большой Дуб неподалёку от замка Даккар – только это был не дуб, а ясень, и не старый, а совсем юный, тянувший пышную крону к солнцу в робкой мольбе о тепле и ласке, без которых ему было не выжить здесь одному. И солнце ласкало его, так же как и лицо Уилла, сидевшего на расстеленном среди травы плаще и подставлявшего лоб горячим летним лучам.

Он проводил здесь почти всё своё время в последние три недели. Шалле оказался невообразимо прелестным местечком – новенький, выстроенный всего несколько лет назад и ещё не подвергшийся неизбежной осадке, он казался изящным, почти воздушным, и как будто парил над долиной, такой же светлой и очаровательной, как и сам Шалле. Он стоял в живописном месте с прекрасным климатом – ни слишком влажно, ни слишком жарко здесь не было, близость реки создавала приятную прохладцу в самые знойные дни, и в любое время года воздух был заполнен густым запахом хвои, долетавшим с другого берега, где раскинулся сосновый бор. Сама река была маленькой и неширокой, слишком мелкой для судоходства, но богатой жирными крупными карасями, и на ней то и дело мелькали бурые борта рыбацких лодчонок – крестьяне здесь промышляли рыбной ловлей в той же мере, в какой и возделыванием тучной, щедрой земли. Вниз по реке, с другой стороны замка, раскинулись виноградники, яблоневые, абрикосовые и вишнёвые сады, а за ними – поля, где трудились румяные, приветливые, почти неизменно радостные и всем довольные люди. С запада, по правую руку от Уилла, был парк, переходивший в лес, славившийся охотничьими угодьями – даже самый бесталанный охотник не вернулся бы оттуда без упитанного зайца или хотя бы связки куропаток. И над всем этим неизменно светило солнце, изредка затягиваемое лёгкими перистыми облачками, и тогда река переставала сверкать. и становился виден каждый камешек и каждого рак на песочном дне. Здесь не бывало слишком сильных ветров – бор и парк сдерживали их, не пуская в долину, – и слишком обильных долгих дождей, здесь сама земля как будто просила, чтобы человек помог ей родить так много, как только она сумеет, и в то же время молила быть бережным с ней, не ранить её, не утомить слишком сильно. И люди, хорошие люди, жившие на этой земле, как будто слышали её.

Пожалуй, Уиллу нравилось здесь.

Утром он вставал пораньше, иногда с рассветом, брал какую-нибудь книгу и хлеба с сыром, и немного воды, седлал свою кобылу – послушную рыжую Искру, подаренную ему Риверте три года назад – и отправлялся куда глаза глядят, зачастую безо всякой определённой цели. И лишь на дороге, ведущей от замковых ворот к ближайшей деревне, решал, куда ему хочется поехать сегодня – к садам, где так хорошо бродилось под сенью фруктовых деревьев, или в поля, где приветливые крестьяне всегда ласково его привечали и готовы были напоить парным молоком (Уилл за это оставлял им абрикос или яблок, которые в хозяйских садах они, разумеется, рвать не смели), или галопом просто через луга, так, чтобы ветер свистел в ушах, выдувая все мысли до последней, чтоб оставался лишь грохот крови и хрип кобылы, и её горячие твёрдые бока, сжатые в стальной хватке его коленей.

Этим утром ему захотелось к реке. И вот сейчас он лежал, сунув под голову исторические хроники мэтра Наттара, и подставлял лицо слабым утренним лучам. Искра щипала травку в паре шагов от него, лениво отмахиваясь хвостом от надоедливых мух, в ветвях ясеня у Уилла над головой звонко щебетала сойка, кузнечики заливисто стрекотали в траве, а рядом журчала река. Было так тихо здесь, так мирно, так безмятежно. Это был бы рай... да это и был рай, если хорошенько подумать. Если бы Уилл мог выбирать место, где ему хотелось бы жить всегда, никогда его не покидая, то это был замок Шалле.

Вот только место, к сожалению, не составляет счастья само по себе. Важны ещё люди, которые его населяют.

Медовый месяц четы Риверте был в самом разгаре. Сира Лусиана быстро освоилась с новой для неё ролью хозяйки дома. Её бесстрастная, почти чопорная сдержанность слегка ослабела, но не пропала до конца: она всё так же одевалась неярко и не слишком навязчиво себя украшала (к печатке Далнэ присоединился красный рубин Риверте, вот и всё), всё так же строго заплетала волосы, покрывая их теперь к тому же шёлковой сеткой, всё так же говорила негромко, немного и по существу. Вот только действия её стали весьма решительны, восполняя несвойственную женщинам немногословность. Едва ступив на порог замка, подаренного ей и её мужу королём на свадьбу, она заявила, что всё здесь немедленно следует переделать – чем и занялась без видимого удовольствия, скорее, с какой-то холодной и неистовой мстительностью, как будто решила, что раз уж её положение не изменишь, так стоит им хотя бы упиваться сполна. Замок немедленно заполнился плотниками, каменотёсами, мебельщиками, обойщиками и прочими мастеровыми, которые с утра до ночи что-то строгали, вытёсывали, сколачивали и оббивали, наполнив мирную долину вокруг Шалле ужасающим шумом и суетой. Уилл счёл это прекрасным предлогом, чтобы сбежать – а после превратить своё пребывание вне пределов замка в привычку, к которой уж никак нельзя было придраться. Надо, впрочем, сказать, что у сиры Риверте был вкус – все изменения, которые она вносила, оказались к лучшему, так как замок был обставлен и украшен довольно старомодно, слишком громоздко и мрачно для такого солнечного и светлого места. Лусиана, графиня Риверте, делала внутреннее его наполнение соответствующим внешнему – и Уилл, как ни раздражала его её самоуверенная предприимчивость, не мог найти веского повода, чтоб её осудить.

И уж тем паче не осуждал её Риверте, мгновенно устранившийся от всех домашних дел. У замка была теперь хозяйка, вот пусть и хозяйничает, если это может её развлечь. До встречи с её дочерью оставался месяц – король был непоколебим в своём условии и требовал, чтобы молодожёны прожили в Шалле по меньшей мере до осени, а там и Риверте, и Лусиана должны были наконец получить свою плату за этот брак. Они могли бы проводить время ожидания, поддевая, изводя и ненавидя друг друга – но вместо этого оба по единодушному, и, Уилл подозревал, молчаливому согласию решили сделать эти месяцы как можно менее неприятными для себя и друг для друга. И было даже трогательно наблюдать такое единство, говорившее о них обоих скорее хорошо, чем дурно.

Было бы трогательно, если бы в этой своеобразной семейной идиллии оставалось для Уилла хоть какое-то место.

Риверте по прежнему уделял ему внимания не больше, чем стулу из столового гарнитура. Они здоровались, иногда ели вместе – застольных бесед, подобных недавней, больше не повторялось, и разговор обычно вёлся о погоде (неизменно прекрасной), урожае (удивительно богатом) и местных делах (поразительно благополучных). Уилл впервые за шесть лет жил в одном доме с Риверте ровно на том положении, какое занимал при нём формально – то есть на положении хроникёра, доверенного лица, допущенного в круг семьи – не меньше, но и не больше. Осознание этого странным образом поселило в сердце Уилла стыд – ведь на самом деле он не слишком заботился о выполнении своих обязанностей. Этот стыд побудил его особенно рьяно закапываться в библиотеку (в Шалле она была плоховата, состояла в основном из романов и сборников гравюр, но Риверте тут же выписал свою библиотеку из столицы, и это было единственное место в Шалле, которое он обустроил сам, с молчаливого согласия сиры Лусианы). Уилл, кажется, никогда в жизни не читал так много, как в эти несколько недель, и никогда – так внимательно. В Вальене была очень развитая школа историографии, здесь было у кого и чему поучиться. И он учился; он хотел делать хоть что-то, чтобы оправдать своё присутствие здесь. Хоть что-то, что позволило бы ему быть ближе к человеку, который, казалось, терпел его теперь только из жалости.

Не проходило и дня – да что там, даже часа – чтобы Уилл не вспоминал свой давешний разговор с королём Рикардо и его слова, которым он в тот миг не поверил. Видимо, зря. Король Рикардо знал Фернана Риверте, его Фернана, всю свою жизнь – они буквально росли вместе, потому что дом Риверте всегда был близок ко двору, и юные его отпрыски часто составляли компанию королевским детям в играх, учёбе и тренировках. Конечно, его величество знал Риверте лучше, чем Уилл... И недаром сумел в конце концов его подкупить – он знал, в чём Риверте нуждается, а от чего сможет отказаться. И – об этом Уиллу было думать тяжелее всего, но и не думать он тоже не мог – король просил, чтобы Уилл не мешал ему, когда он выберет свой путь. Не стоять на пути того, кого любишь – это то, что делают друзья.

И Уилл думал теперь, что не хочет быть Фернану Риверте другом. Нет, не хочет! Не хочет.

Он перекатился со спины на бок, и, подперев голову кулаком, рассеяно посмотрел на замок. Обычно луг перед ним и дорога были пусты – Шалле стоял в довольно-таки глухом месте, далеко от больших городов и проезжих трактов, и отчасти поэтому здесь было так тихо. Но сейчас по дороге от замка двигался всадник – маленькое тёмное пятнышко, быстро увеличивавшееся и приближавшееся. Глаза Уилла слегка расширились, когда он узнал всадника – и тут же прикрылись снова. Риверте часто уезжал из замка по утрам, обычно он опережал в этом Уилла – ему нужно было досконально изучить своё новое владение, познакомиться с крестьянами и вправить мозги управляющим, узнать, кто в чём нуждается, а кто слишком много и нагло ворует. Этим он развлекал себя так же, как сира Лусиана развлекала себя, обустраивая внутренние покои замка и третируя слуг. С челядью она была, по мнению Уилла, излишне строга – никого не оскорбляла и не велела пороть, но редко бывала кем-то довольна. Уиллу казалось, что Риверте это в ней слегка забавляет.

Он смотрел на фигурку, движущуюся по дороге, ещё какое-то время – и вдруг, почти поравнявшись с ним, она свернула с тракта и пустилась в галоп через луг, наискосок, резко срезая путь. Искра вскинула голову и возбуждённо фыркнула, перебрав стреноженными ногами. Уилл сел прямее, прищуриваясь против солнца – и понял, что Риверте едет на Роке, вороном жеребце, к которому Искра питала некоторую слабость, и всегда заметно оживлялась при его приближении. Риверте всё говорил, что надо было бы устроить им вязку, и Уилл при этом вполне невинном и резонном предложении всегда неудержимо краснел.

Он сидел так ещё какое-то время, пока не стало совершенно очевидно, что Риверте едет прямо к нему. Когда между ними оставалось не больше пятидесяти ярдов, Уилл встал и подошёл к своей лошади, успокаивающе похлопав её по шее и зашептав ей в ухо. И так он стоял, спиной, не оборачиваюсь, пока Риверте придерживал жеребца и спешивался в паре шагов от него.

Искра скосила на вновь прибывших мужчину и коня карий глаз и всхрапнула. Уилл нежно погладил её за нервно подрагивающим ухом.

– Спокойно, спокойно, – прошептал он, пытаясь унять бешеное биение своего собственного сердца. – Всё хорошо, ничего не случилось.

– Я вас напугал? – спросил Риверте у него за спиной – не слишком близко, и Уилл почему-то испытал от этого невыносимое облегчение.

– Не вы и не меня, – не оборачиваясь, ответил он, ласково понукая кобылу отойти на пару шагов. – Искра не слишком любит вашего Рока.

– А. Я забыл. Надо было мне взять другую лошадь, – сказал Риверте так рассеянно, что это могло бы провести того Уилла Норана, который только что прибыл в замок Даккар и понятия не имел о том, в какой безвыходной западне очутился. Но не Уилла Норана, который был рядом с этим человеком уже столько лет и знал его... ну, довольно-таки хорошо.