Текст книги "Осенние (СИ)"

Автор книги: Джиллиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

4

Сбежать втихаря не удалось. Он взглянул в мою сторону и выпрямился. Пришлось идти к скамейке, заталкивая подальше своё недовольство.

– Добрый день.

– Здрасьте.

Вынув из сумки приготовленные загодя газеты и расстелив их на скамейке, я села. Голуби, бегавшие по асфальтовому пятачку, остановились и уставились на меня тёмными выпуклыми бусинками-глазами, словно только что осознав: это не я их только что кормила! «Фу на вас!» – мысленно укорила их я и опять помрачнела: и что мне теперь с мороженым делать? Впрочем, долго рядом с Константином сидеть не собираюсь. Успокоившись после этой здравой мысли, я, не скрывая недовольства, спросила:

– Зачем вы пришли? Узнать что-то ещё?

– Ну… И это тоже.

«Тоже». Не слишком жирно ему? Занял скамейку, кормит голубей, хочет что-то узнать… Настроение и так поехало, а теперь и вовсе ниже плинтуса свалилась. Когда я поняла, что даже вежливо улыбаться не могу, попробовала взять себя в руки. Иначе в таком состоянии легко ляпнуть что-нибудь такое, о чём горько пожалею, но исправить не смогу. Последнее я умею очень даже неплохо.

– И? Что вы хотите узнать?

– Как это происходит? Как появляется такой рисунок?

Хм… Это легко. Когда я впервые, будучи на пятом курсе, с подачи Тани пришла на Новый Арбат и точно так же в самом конце долгой работы написала первый портрет человека, который должен умереть, именно Женька, тогдашний второкурсник, вытащил меня из толпы, обревевшуюся, и вместе с друзьями помог спрятаться в задрипанной кафешке, недалеко от улочки мастеров. Утешая и расспрашивая, разглядывая так и этак скомканный мной от ужаса лист, ребята пришли к выводу, что этот рисунок – автоматическое письмо. В среде художнической братии многие, особенно молодые, увлекаются эзотерикой. Вспомнили даже статью, где рассказывалось, что из нескольких пьес Грибоедова стала известной лишь одна – «Горе от ума», и именно потому, что драматург написал её автописьмом; мол, поэтому в ней меньше старинных вычурных слов старославянского происхождения, которыми грешат все его остальные пьесы. А у меня, значит, автоматический рисунок.

Вспомнив старые события, я хмуро сказала:

– Это называется автоматическое письмо. Ну, вроде как не я веду карандаш, а кто-то водит моей рукой.

– Слышал о нём… А что вы чувствуете при этом?

Откуда-то, по ощущениям – с низов или из глубин моей души, нахлынуло что-то странное, тёмное… Читая статьи американских журналистов, читая книги зарубежных авторов, где эти журналисты берут интервью или просто расспрашивают о чувствах человека, пережившего нечто ужасное, я всегда не понимала и негодовала, встречая этот вопрос: «Что вы чувствовали в тот момент?» И ведь задают его настырно! Мне всегда казалось: если человек не хочет говорить о том, что испытал, буквально требовать от него этого нельзя. А они – именно требуют, выворачивая человеческую душу, заставляя её вновь и вновь погружаться в те же тёмные глубины отчаяния…

Но сдержалась и сказала ровно:

– Я не помню момента, когда начинаю рисовать автоматически. Просто не помню.

И уставилась на голубей, которые тщательно обыскивали асфальтовые трещины, время от времени вопросительно поглядывая на нас. Я вынула свою булку и принялась отщипывать от неё крошки, бросая оживившимся птицам.

– Ну а потом… – задумчиво и в то же время настойчиво сказал Константин. – Что?… О чём ты думаешь, когда наконец видишь, что получилось вместо ожидаемого портрета?

Я подняла на него глаза.

Спокойный.

Очень спокойный. И спокойный интерес в глазах, за которые я дралась целую неделю, жертвуя личным сном и свободным временем… Может, зря? Может, полуслепым он бы не глядел на меня, как на экзотическую зверушку?

Понять последнее теперь было легко.

Спокойный, да? Скучно стало, да? А тут позабавиться можно, попереживать, слушая о чужих эмоциях?

Тёмное нахлынуло сразу и погрузило в тяжёлое болото ненависти.

Экстремальная ситуация. В ней я быстро рассчитала возможности, продумала, как всё произойдёт, и на всякий случай чуть отодвинулась. Сделала вид, что мне так удобней кидать птицам хлеб.

– Как зовут вашего брата?

– Михаил.

– Вы часто работаете, сидя за компьютером?

– Да.

Он хотел, кажется, спросить, к чему это я.

– Вот представьте… Вы сидите за компьютером. Работаете с документами. Кликаете на следующий, а вместо страницы документа – внезапно появляется видео. – Я говорила бесстрастно, где-то даже благожелательно. Смотрела на его лицо, на опущенные глаза – и видела, как он всё это представляет. Привычно же… Отодвинулась ещё немного. – Но видео вы не убираете, потому что внезапно же там появляется ваш Михаил, и вам становится интересно. Михаил идёт по улице. Весёлый. – Я сделала паузу. Константин чуть улыбнулся. Представил. – Он идёт легко и думает о чём-то приятном. Но вы видите то, чего не видит ваш брат. Его догоняет какой-то человек. И пробегает мимо. Рядом с Михаилом остановился только на пару секунд – ударить его в спину ножом. – Он резко поднял голову, но я уже была вне его досягаемости, встав со скамьи. И, глядя ему в глаза, кривя губы, бросила: – Вот что я чувствую – меня ударили в спину ножом!..

И, вспугнув голубей, изо всех сил помчалась из сквера. Ему за мной всё равно не угнаться, если он недавно после больницы. Проскочив последние кусты и сообразив, что он может попробовать прийти на работу, чтобы найти меня, уже быстрым шагом пошла переулками зданий МЧС туда, куда он точно не пойдёт, – пересечь микрорайон и выйти к остановке. Уже испуганная: а вдруг он вообще злобный, только сейчас более-менее нормальный, потому что пока чувствует себя болезненно? Вдруг он сделает что-нибудь такое… Господи, зачем я это сказала ему…

Запел мобильник. Поискала в сумке, задев тающее мороженое и испачкавшись в нём. Вытащила телефон. Номер незнакомый. Ткнула в кнопку. Недовольный мужской голос в ухо:

– Алёна, пожалуйста…

Ахнула и быстро отключилась. Откуда у него мой номер? Вспомнила: Женька же говорил, что меня нашли по его мобильному… Мама… Он же теперь знает, и где я живу. Господи, ну чего он пристал ко мне?!

Огляделась. Пересекая улочки, оказалась у какого-то кафе. Скамья. Села подальше от входа. Поставила перед собой сумку, вынула из неё стаканчик мороженого, наполовину пустой. Собрала салфетками вылившееся в сумку мороженое, выбросила в урну рядышком и застыла, сидя и думая… Обидно. Ещё и мороженое… И затряслась от смеха, морщась от подступающих слёз. Мороженого жалко-о!

Машинально сняла с волос резинку, помотала головой.

И что теперь делать?

Я глупая. Таких, как я, в ярмарочный день выставляют на всеобщее обозрение, как экспонат цирка уродов. Чего я на него?… Чего-чего… Одичала. С людьми разговаривать не умею. Предупредил же Женька, что семья влиятельная… А, будь что будет.

Позвонила Порфирию:

– Порфирий Иванович, я, наверное, заболела. – И шмыгнула. – Пойду домой. Если заказы будут – отсканируйте, пожалуйста. Ладно?

– Иди уж, – добродушно сказало начальство. – Сделаем, как будут.

Так. Голос начальства спокойный и привычно самодовольный. Константин в контору не заходил. Уже счастье…

Шла по дорогам между домами и размышляла. Мама говорит, я людей додумываю. То есть – вот человек передо мной, он мне что-то сказал, я ответила, а потом сочинила за него новую реплику. И – не угадала. Или: знаю немного характер кого-нибудь – и додумываю, каков человек в жизни. А он совсем другой.

Но изменяться трудно. В смысле – не додумывать. На тех, кто может узнать про автописьмо, я всегда гляжу с подозрением, что они видят во мне уродину. Человека с небольшой, но опасной ущербностью. И вообще: боюсь, что про меня узнают. А тут… Ситуация, когда самой пришлось раскрыться. Сама рассказала. И вот вам – пожалуйста. Я же права оказалась в своей боязни. Страшно…

Беспокойно-сумбурные мысли снова прервал мобильник. Сообщение пришло. Помедлив, я открыла его. «Алёна, простите. Не хотел вас обидеть».

Убрала мобильник в сумку. Отвечать не собираюсь.

И снова тёмные думы. Автописьмо – дар или проклятие? Скорее – второе. Из-за него боюсь познакомиться с кем-то. Узнают – что будет? У меня свой сценарий. А настоящего мне не узнать… Я сама отодвинула себя в сторону от активной жизни. И жизни этой почти не знаю.

К своему дому подошла с головой, совсем уж разболевшейся от тяжёлых мыслей. Уже забыла, что боялась встретить у дома Константина. Ну и… Наткнулась.

Он сидел на скамейке возле подъезда. На этот раз даже не подложил газет. Впрочем, он, наверное, с собой газет не возит. А рядом, на скамейке, лежала целая копна роз. Я аж остановилась. Такая куча!

Он встал и сказал:

– Это моё извинение. Больше приставать не буду.

– Спасибо, – буркнула я и растерялась: а дальше что? Что мне ему сказать?

Ничего не надо было. Он кивнул и ушёл к своей машине, которая стояла напротив подъезда. Уехал. А я недоверчиво подошла к скамейке, некоторое время смотрела на цветы, отмечая багряно-тёмный оттенок мохнатых лепестков, сразу напомнивший цвет его машины. Тёмный огонь. Где только такие нашёл. Настоящие осенние… Потом нагнулась и бережно взяла всю охапку. Цветов мне никогда не дарили. Тем более в извинение. Уже спокойней вошла в подъезд. Даже улыбнуться смогла.

А дома снова началось: почему он мне столько цветов принёс? Почему просто не исчез из моей жизни? Нет, розы мне понравились… Но… И уже дома на меня снова же нахлынул страх: а если, исцеляя его по портрету, я как-то привязала его к себе?! Слышала рассказы о том, что после колдовских привязок женщина, которая этим занимается, потом жалеет об этом всю свою жизнь! А вдруг…

Проворочалась опять всю ночь. Утром приняла таблетку от головной боли и решила раз и навсегда: хватит о нём думать. Он пришёл, выяснил, что ему надо. Всё. Что с меня ещё взять? Больше он не придёт. Ну и хорошо.

На работу полетела, твёрдо приказав себе: пока в сквер больше не ходить. Голуби обойдутся, а новой встречи мне точно не надо.

В приёмной Порфирия не было. Странно. Я, вообще-то, минуты на три опоздала, а он любитель устроить выволочку погромче и поцветистей.

Начальство было обнаружено в комнате машинисток. В нашей комнате. Оно сидело на моём стуле, с крутящимся сиденьем, и занималось тем, что задумчиво каталось из стороны в сторону. Вес начальства не мой. Стул под ним скрипел и охал, а иногда противно визжал. А мои коллеги с испугом смотрели на Порфирия от своих столов.

– Здрасьте, – неуверенно поздоровалась я.

Начальство посмотрело на меня искоса и промолчало. А коллеги теперь и на меня уставились со страхом. Я переступила порог и, чувствуя неприятность, спросила:

– Что-то не так?

Порфирий встал, подошёл ко мне, обнял за плечи и увёл в приёмную. Здесь он усадил меня перед своим столом – на стул для посетителей и клиентов. Сам сел в своё кресло, пожевал губами и сказал:

– Никогда не думал, что такое может произойти с моей конторой. Алёна… Даже не знаю, как сказать такое. – И он замолчал, упорно глядя на стол.

– Порфирий Иванович, говорите уж сразу, – тихонько попросила я.

– Вчера мне позвонили на домашний и велели тебя уволить, – тихо сказал Порфирий. – Слова сказать не дали. Добавили: если не уволю, конторы нашей не будет. Что мне делать? У меня около сотни человек работает… – И он сгорбился.

Я смотрела на него и не верила своим ушам. Меня – уволить? Этот Константин – он же извинился!.. И тут же шантаж… За что?! Чего он добивается? Мстит за то, что я предугадала?!

Оглушённая, я собралась с силами и, откашлявшись, сказала:

– Порфирий Иванович… Раз так… Что уж – увольняйте.

– Кому ж ты, Алёна, дорогу перешла? – вздохнул он и положил на стол мои документы.

Минут через десять я привычно завернула было к скверику, но на полдороге встала. Это больше не мой сквер. Надо забыть о нём. С трудом повернулась к дороге, по которой обычно ходила на работу. Птиц жалко, хоть и не пропадут… Вяло подумала: «Его номер остался. Послать, что ли, ему эсэмэску – сволочь, мол, ты?… А смысл? Ничего не изменить…»

И куда теперь деваться? Время – десятый час. Утро. А домой я вечером прихожу. Сказать родителям об увольнении? Я гордо вздёрнула подбородок! Ну уж нет! Найду работу – тогда скажу! Так… Работу. Вот где можно отсидеться! В библиотеке у Тани! Она работает в одной из городских библиотек – добраться до неё несложно. А газет с объявлениями по поиску работ у неё много выписывают.

Я немного взбодрилась и быстро вышла на остановку. Предстояла поездка с тремя пересадками. Но ничего. Доеду.

В троллейбусе забилась на переднее одиночное сиденье и постаралась думать бесстрастно. Итак, он меня уволил. Вчера цветы – сегодня оставил без работы. Холодно подумалось: а потом что? Опять цветы будет дарить за неудобство? Приеду домой – выброшу букет! И снова, как вчера, поднялось тёмное, когда совсем уж угрюмо подумалось: а если и я так? Возьму – и порежу его лицо на тех листах, на которых так трепетно пыталась прописать его здоровые глаза!

Чуть не разревелась. Но губы покривила, покривила, и взяла себя в руки.

А тут ещё мобильный промурлыкал. Женя.

– Привет, ты на работе?

– Нет. Я теперь безработная.

– А подробней?

Я и рассказала. Женя выслушал спокойно, без вопросов, только раз сказал, когда у меня голос задрожал и я замолчала, боясь зарыдать:

– Ничего. Всё пучком будет. Ты в это воскресенье собираешься на Арбат?

– С ума сошёл?

– Нет. Я рассчитал. Поскольку у тебя автописьмо бывает раз в несколько месяцев, то на этот раз мимо должно проехать. А ты сейчас не при делах. Деньги-то нужны?

– Нужны, – машинально подтвердила я.

– Ну и сама понимаешь.

– Я… подумаю.

– Думай. Пока.

И отключился.

А я и в самом деле начала думать. Если до конца месяца работы не получу, моих нынешних денег хватит обманывать родителей месяца три. Это с выплатой как пособия по увольнению, так и с теми арбатскими деньгами, которые у меня есть с прошлого раза. Родителей-то обманывать в любом случае придётся: у мамы плохо с сердцем, а она и так за меня переживает, что работа не солидная.

Хороший повод встряхнуться – думать не о своих бедах, а о другом человеке.

Приехала я в библиотеку с уже сложившимся планом. Буду сидеть в библиотеке подружки каждый день – типа, на работу хожу. А сама в это время буду искать работу.

Таня встретила меня радостно: с утра посетителей нет, можно поболтать в пустом читальном зале. Выслушала она меня с огромным изумлением. Особенно, как я и предполагала, её поразил контраст между вчерашним цветочным подарком и сегодняшним увольнением.

– Не понимаю. Значит, сначала он осознал свою вину и извинился за то, что обидел, – пыталась рассуждать она. – А потом доехал до дома и уже там сам обиделся на тебя. Жуть… Ничего не поняла. Слушай, а у тебя деньги есть? Хочешь – немножко дам?

– Тань, не сходи с ума. Есть у меня деньги, – хмуро сказала я.

Таня подумала ещё немного, а потом озадаченно спросила:

– Слушай, Алён, а он хоть симпатичный? Есть из-за чего расстраиваться?

– При чём тут симпатичный не симпатичный? – теперь поразилась уже я.

Таня подумала ещё немного и вздохнула.

– Ну, не знаю я ничего. Не понимаю. Слушай, пошли в кондитерскую? Самое то – заесть плохую новость сладеньким.

– Пошли! – решилась я.

Кажется, это сладенькое стало первым звоночком к какому-то просвету. К контрабандному. Вечером позвонил Порфирий.

– Алёна, ты там ещё работы не нашла?

– Нет. А что?

– Я вот тут подумал… – Он как-то смешно крякнул и высказал: – Дочку свою я записал на твоё место. Мы тут с матерью, с супругой моей, покумекали и что решили: будут приносить заказы – я их сканировать буду и сканы тебе на почту слать. Ну а ты – печатай себе, а потом файлы присылай нам. Номер твоего счёта у меня есть – буду зарплату дочкину посылать сразу туда. Такого работника, как ты, ещё поискать. Не хочу остаться без клиентов. Только молчок. А там посмотрим. Стаж всем нужен. Может, и пристроим куда.

– Порфирий Иванович…

– Да ладно. Пережуём, – вздохнул он своё любимое, перековеркав «переживём».

– Спасибо!

Родителям я объявила, что перешла на дистанционную работу в той же конторе. Приняли новость спокойно. А я, поняв, что теперь хоть в деньгах нуждаться не буду, стала смелей смотреть на жизнь.

Перезвонила Тане – она порадовалась со мной и велела не забывать, что в воскресенье на Новый Арбат идём вместе.

… Спускались по улице пешеходной дорожкой, а не между рядами – Таня вызвалась быть моей телохранительницей. Спускались, пиная ворохи листьев. Я смотрела на кленовые и размышляла о том, что осень была дождливой. Из-за этого кленовые листья только желтели, а красных и оранжевых мало. И, только додумала до этого момента, как под ноги свалился именно багряный – цвета и оттенков моих роз, которые так и остались в вазе на моём столе. Я подобрала листок и некоторое время смотрела на него. Потом хотела выбросить, но передумала. Цвет необычный. Так и пошла дальше, помахивая им.

Нас уже ждали. Хм… Женька мне привёл своих телохранителей: первокурсников, которые ещё робели рисовать по заказам, но которым было интересно с профессиональной точки зрения всё, что происходит на Арбате. Им и было велено сесть рядом со мной для наблюдения за всеми вокруг. Втихомолку Женя сказал, что о моём автописьме они не знают, зато оба ходят в какую-то драчливую секцию. Очарованная странной, но увлекательной ситуацией, Таня немедленно уболтала моих «телохранителей», рассказывая им байки Арбата, которых за время его существования она знала множество. А я, сначала робея, но постепенно оживая, принялась за рисование.

Как и предполагал Женя, сегодня, кажется, автописьма и в самом деле не ожидалось. Но… Ещё не вечер? Я строго следила за собственными руками и пальцами, старалась писать портреты медленно и стеречь каждое своё движение. Но один за другим подсаживались на камень «натурщики», и всё было просто замечательно.

Вскоре я улыбалась, хотя было ещё страшновато – не спугнуть бы удачу и счастье! Когда однажды бросила взгляд на Женю, выяснила, что он следит за мной. Кивнул сразу и, вскинув кулак, показал большой палец. Я улыбнулась.

И перевела взгляд на человека, только севшего на камень.

Константин.

Карандаш выпал из пальцев.

Он нагнулся и поднял, передал мне. Я вскочила и попятилась.

– Что вам здесь надо?

– Того же, что и остальным, – спокойно сказал он. – Мне хочется иметь свой портрет – пусть и написанный руками дилетанта.

За мной встали первокурсники. Женька насторожился, выглядывая меня за спинами людей, праздно бродящих по рядам ярмарки мастеров.

– Я не хочу рисовать вас. Здесь каждый волен рисовать или нет. Я – не хочу.

– Почему? – как ни в чём не бывало спросил он.

А я смотрела, смотрела на него и вдруг поняла, что уже прикидываю, как бы его нарисовать. Сердце стукнуло. А ведь мне хочется его рисовать… Очень хочется. Те портреты, которые дома, они какие-то не те. Слишком уж я с ними намучалась. А вот нарисовать его таким – каким-то лёгким в этой куртке нараспашку, очень свободным… Что за чёрт… Нашла о чём думать.

– У тебя проблемы, Алёна? – холодно спросил Женя, очутившийся рядом.

– Нет. Никаких проблем, – неожиданно надменно сказала я. – Сейчас нарисую этого типа – и закончу на сегодня.

– Свистнешь, если что, – в том же тоне сказал Женя и ушёл на своё место.

– Защитники? – невозмутимо спросил Константин.

– Защитники, – подтвердила я.

– Есть от кого защищать? – полюбопытствовал он.

– Как недавно выяснилось – есть, – сказала я, и мой карандаш коснулся чистого листа.

5

Накал первых дней, когда меня буквально бросило в пучину стремительно и круто меняющихся событий, к этому воскресенью почти прошёл. Я сумела взять себя в руки и задавить перманентное состояние на грани слёз. Сейчас, глядя на виновника всех моих бед, я твёрдо решила: никаких эмоций! Нарисовала, что вижу, – и хватит.

Если б не одно «но». Его лицо я помнила наизусть и могла бы даже не смотреть на «натурщика». И он мог бы удивиться не столько отсутствию взглядов художника на модель, сколько тому, как слишком быстро пишется портрет. А его удивление – лишнее внимание к моей когда-то скромной персоне. Поэтому, проведя несколько основных линий, я взглянула на Константина.

Правильно сделала. Он, в сущности, даже не смотрел на меня, а, по впечатлению, блаженствуя, грелся на довольно ярком сегодня солнышке и праздно и с каким-то удовольствием рассматривал ближайших мастеров и их поделки. Так что первый же взгляд на него заставил меня с неохотой, но притормозить с решимостью закончить рисунок в два счёта и раз и навсегда отделаться от «натурщика».

Лицо Константина изменилось. Оно уже не было подёрнуто той бессознательной мукой, которую я на своих домашних листах переводила хотя бы в безразличие. Сидевший передо мной человек мне раскрывался постепенно: сначала я увидела, что пропали отёки под глазами, затем – что исчезли резкие морщины вокруг рта. На камне сидел человек, внутренне светившийся радостью от осознания здоровья. Человек, который с глубоко припрятанным, по привычке, удовольствием воспринимал ликующий настрой деловито весёлой толпы на воскресном Арбате.

Привыкшая к форме болезненно сдвинутых бровей, к вялости умирающих глаз, я смотрела и не могла отвести глаз от этого совершенно незнакомого лица, принадлежащего счастливому человеку. А в сердце постепенно заползала горечь: значит, я могла бы спасти и первых шестерых? Почему я тогда не подумала о том, что есть возможность отвести от них беду? И значит ли излечение Константина, что мне нужно, необходимо постоянно бывать на воскресном Арбате, чтобы помогать тем, кому посчастливится сесть на каменный «подиум» передо мной?

Наверное, я слишком глубоко ушла в невесёлые мысли о своём… Хм… О своём… И опять не понимаю – о даре или проклятии? Слишком, потому что рассеянный, тёплый от ярких впечатлений взгляд тёмных глаз остановился на мне. И жёстко сосредоточился.

– Что-то не так?

– Нет, всё хорошо, – ответила я и поспешно принялась за рисунок.

Последнее, что я подумала о своём проклятом даре (я всё-таки соединила два определения!): надо же мне было прозреть и понять, нарисовав портрет человека, который тут же грубо вмешался в мою судьбу!

Нарисовала я его быстро, несмотря на то что довольно часто откладывала карандаш и встряхивала рукой, чтобы сбросить напряжение. Так выглядело со стороны. На деле – все эти движения были частью самоконтроля, чтобы автописьмо не настигло меня снова врасплох. И единственное, в чём пошла «против натуры», – не стала прописывать на портрете тонкие белые нити шрама, перечеркнувшего его глаз и слегка стянувшего кожу. Шрам, кстати, был почти незаметен. Уродства, как я боялась, не осталось.

Некоторое время я разглядывала получившееся. Неохотно усмехнулась: если б умела писать по-настоящему, нарисовала его идущим в осенне-лиственной метели. Мужчина-осень. Даже в рисунке мягким карандашом видна его потаённая, возможно, разрушительная сила и неуёмная, непредсказуемая стремительность. Совсем другой. Не тот тяжёлый, что приходил сидеть на моей скамье.

Подошёл Женя. Встал рядом. Я взглянула на него: не скажет, что приукрасила? Он испытующе взглянул на «натурщика», затем – на лист. Константин, следивший за ним с момента, как парень приблизился ко мне, усмехнулся. Но Женя одобрительно кивнул.

Рядом кто-то слишком громко заговорил. Едва Константин обернулся на голоса, я быстро дёрнула Женю за полу рубахи, ткнула пальцем в каменный «подиум» и быстро прошептала:

– Кого-нибудь!

Он сообразил сразу. Ни слова не говоря, ушёл к своему месту.

– Готово, – уже спокойно сказала я и протянула лист Константину.

Только он поднялся с места и шагнул ко мне – глядя на портрет, а не на меня, как за его спиной на тот же камень немедленно плюхнулась рыженькая девушка, с задорным носиком, со смешливым большим ртом и глазами, сияющими (интрига, тайна – ура!) глазищами. И тут же тоненько и весело заголосила:

– А теперь меня! А теперь меня! Я долго ждала!

Я бросила взгляд на Женю – еле заметно кивнул, победно ухмыляясь… На лице мельком оглянувшегося на рыженькую Константина появилось такое разочарование, что я удивилась. Что это он? Но Константин быстро совладал с эмоциями, забрал, уже не глядя, портрет и неожиданно бросил:

– Я – подожду!

Эт-то что ещё за заявочки?!

Проводила растерянным взглядом его спину, пропадающую в толпе.

– Не получилось, да? – пригорюнилась рыженькая.

– Ничего, – бодрилась я. – Он ушёл вниз, на площадь, а я пойду наверх, к остановке. А пока есть время – портрет вы всё равно получите.

Много ли для счастья надо? Рыженькая рассиялась – и вот уж кого я быстро и без проблем нарисовала!

Женю не хотелось снова просить об одолжении, тем более он и так привёз на Арбат целую компанию однокурсников. Поэтому мы с Таней, предупредив его на расстоянии, тишком-молчком смылись с ярмарки мастеров – ближе к обеду, когда подружке надо было явиться на воскресное дежурство – свою смену в библиотеке. Оглядываясь, как два террориста, мы добежали до остановки, где Таня, шутливо сетуя, что слишком худенькая, пыталась спрятать меня за своей спиной. В подъехавший троллейбус ломанулись так, что потом прыскали от смеха, засев на последнем сиденье. Не две взрослые женщины, а взбалмошные девчонки, да ещё напроказившие!

В библиотеке читателей было мало – и в основном среди полок детской литературы и две женщины у полок любовного романа… Сначала я хотела напроситься посидеть в пустом читальном зале, но суховатая заведующая библиотекой так строго взглянула на меня, что пришлось чуть не на цыпочках раскланяться перед нею и вылететь на улицу, едва распрощавшись с Таней.

Танина библиотека находится между двумя остановками, а напротив, через дорогу, – большой городской сквер, в котором тоже сидят художники, но более солидные. Из тех, что продают ширпотреб – копии знаменитых картин. Иногда попадаются удачные копии, на которые интересно посмотреть. Женька таких не любит – называет шарлатанами и халтурщиками. А мне бывает любопытно. И сейчас, посомневавшись немного, я решила для себя: перейду дорогу, посижу на скамейке напротив выставки копиистов, хоть немного обдумаю некоторые странности сегодняшнего дня.

Выждала, пока светофор разрешит переход и очутилась на краю сквера. И сразу поняла, что в сам сквер не хочется, а вот по длинной, в две остановки, аллее вдоль дороги пройти очень даже хочется. Подумать. И пошла, время от времени наклоняясь за кленовыми листьями – к моему багряному, бережно сохранённому в пакете… Порфирий мне уже несколько заказов скинул на почту, а я отослала – сразу, после перепечатки. Немного трудней, когда рукопись не перед глазами, а в файле, но тоже приемлемо. С этим я не пропаду, а вот делать с остальным… Ну, ладно. Решилась я теперь каждое воскресенье ходить на Новый Арбат, но что делать с Константином, который что-то от меня явно хочет? Наверное, надо в первую очередь подумать, что ему от меня надо.

Явился сегодня. Уселся на камень, как хозяин положения. Зачем ему ещё один портрет? Хочет убедиться, что теперь с ним будет всё в порядке? Или его тянет экзотика происходящего?… Снова подумалось о цирке уродов, где главным номером – моя персона. Тяжело быть той, которая чем-то отличается…

И ещё… Как объяснить Тане и Женьке, почему я вдруг начну все выходные торчать на Арбате? Только что боялась – и вдруг… А нужно ли объяснять? Я ведь никому пока не говорила, что сделала с первым портретом Константина.

Он выступил с узкой протоптанной тропинки между кустами шиповника. Оторопев от неожиданности, я застыла на месте. А Константин подошёл так, словно мы договорились о встрече. Откуда он здесь? Следил за мной?… Молча и уверенно, как будто так и надо, с моего носа он снял свои солнцезащитные очки и улыбнулся.

– Мы погуляем, – сказал он, утверждая, а не спрашивая. А потом, видимо, почувствовал моё изумление и снова улыбнулся. – Не заставляй меня становиться экстремистом и похищать тебя. Я сделал лучше – заказал столик в парковом кафе.

Ишь… Мы-то с Таней ощущали себя террористами, а он себя – экстремистом. Интересно, есть разница? И где его белая дама? И почему он ко мне на «ты»?

– Сначала объясни, почему ты вообще ко мне… – начала я, с трудом подбирая слова.

Договорить не довелось.

Ахнув от неожиданности, я взлетела и оказалась на сильных руках этого… этого экстремиста!

– Объясняю, – самодовольно сказал он, близко-близко глядя в мои глаза. – Во мне сидит косматый пещерный троглодит, который не понимает, почему женщина, которая ему нравится, требует от него каких-то объяснений по каким-то надуманным вопросам, когда он просто-напросто предлагает ей поесть.

И даже не заикнулся – в отличие от меня, проговаривая свою длиннейшую речугу!

Мимо прошли незнакомые парни, радостно потрясли нам кулаками, явно выражая троглодитскую солидарность Константину! Блин… Раньше я как-то даже не представляла, как много в нашем городе пещерных людей!!

Пока они проходили, что-то рыча на своём, дикарском, и по-человечески хохоча, я поспешно отвернулась – стыдно же! И невольно уткнулась в плечо мужчины, который легко держал меня на руках. А этот троглодит, кажется, вошёл в роль: он вдруг сам ткнулся носом в мою шею – в первые мгновения мне показалось, он меня сейчас укусит! Но его тёплые губы мягко прошлись по моей тёплой коже, щекоча её и покрывая мурашками… Я чуть не зашипела в бессовестные тёмно-серые глаза:

– Отпусти-и…

– Будешь сопротивляться – донесу, – радостно выговорил шантажист.

– Не буду, – буркнула я.

Он осторожно опустил меня на землю. Ну как – опустил? Тут же схватил за руку и повёл за собой. Только и оставалось – букет листьев сунуть в сумку. Шла рядом смятенная: зачем всё это? Спросить? Вместо ответа опять что-нибудь сделает такое, из-за чего неудобно будет… А его, казалось, всё происходящее радовало: он то и дело с какой-то… плотоядной улыбкой взглядывал на меня, словно и в самом деле дикарь, поймавший знатную добычу. Ладно – подумалось… Дотерплю до кафе, а там спрошу. А потом до меня дошло, что это за парковое кафе, и внутри аж заледенело: заведение только называется кафе! А на деле – ресторан! И он заказал там столик?!

Кафе центрального парка, довольно известное, славилось тем, что по сути своей являлось сплошной верандой, где столики стояли на большом отдалении друг от друга. Я как представила, что буду на виду у всех, на глазах у всех… И затормозила так, что чуть не упала, когда Константин сильно протащил меня вперёд, не сразу почувствовав, что я сопротивляюсь. Взглянул.

– Что?

– Туда – не пойду! И вообще есть не хочу!

Опять ощутила, как от лица отхлынула кровь. Кажется, он всё-таки понял, что я всерьёз. Уже не просто остановился, а развернулся ко мне – заглянуть в лицо. Если он спросит – почему, как объяснить, что я одичала? Что мне в открытом месте сидеть трудно? Одно дело – с подругой. Другое – с незнакомым человеком, каким он для меня является. А ещё – с опасным человеком, который легко и походя рушит судьбы тех, кто встретился на пути. Двойной страх. Да у меня уже сейчас ноги подламываются – что же будет в кафе?! Мгновенно захотелось не просто сбежать, а забиться в какую-нибудь норку, откуда меня выколупать трудно. Только подумала – и тут же затрясло: да что я за человек, если у меня такое дикое сочетание – проклятый дар и боязнь людей?! Это меня надо бояться, а не мне кого-то!..