Текст книги "Двадцать лет до рассвета (СИ)"

Автор книги: Deila_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Он понял бы, если бы люди боялись выступить против правителя. Если бы боялись поверить, что их бог действительно выбрал своим сосудом человека. Вайдвен очень, очень хочет показать им свет Эотаса – такой, какой он на самом деле; показать им, что они не ошибаются, когда благодарят его за рассветы и закаты, за доброту и любовь. Это он, Вайдвен, ошибался. И не надеялся на искупление, когда впервые увидел своего бога и понял, кто перед ним. Об этом Вайдвен тоже говорит, но всё, что вызывают его слова – снисходительные насмешки.

– Поголодай еще, – советует Эсми, – может, к тебе и Воэдика заявится предложить корону.

Вайдвен спрашивает, почему они не верят его словам. Ему отвечают все теми же насмешками, пока он не понимает: будь на его месте кто-то другой, может быть, они бы и поверили. Кто угодно другой, даже несносный ворчливый Тирш, даже любящий прикупить на стороне контрабандной выпивки Барамунд. Только не своенравный дерзкий упрямец, которого даже розги отца не смогли научить уму.

Только не Вайдвен.

Осенние дни понемногу теряют прежний жар, оставшийся с лета. Урожай наконец собран, и, боги, как его мало. Зима отомстит им за это; холода не грозят самому Вайдвену – в его опустевшем доме все еще остались запасы в погребах – но те, кто кормит детей и стариков, и те, кто болен и не мог работать наравне со всеми, заплатят за эту зиму дороже прежнего.

И он никак не может это изменить.

Тепло Эотаса согревает его даже сейчас, и в редкие мгновения к Вайдвену возвращается уверенность; возвращается, чтобы сгинуть следующим днем. Что бы Вайдвен ни делал, что бы ни говорил, люди не верят ему, и все его попытки это исправить приводят только к худшему итогу.

Вайдвен не знает, почему Эотас все еще с ним.

Всякий раз, когда отчаяния становится слишком много на одного смертного, Эотас помогает ему. Мягкий, очищающий свет приносит облегчение и утешение, и Вайдвен как никогда отчетливо понимает, что не заслужил сострадания своего бога. Плевать на всё, что говорит Тирш или другие; Вайдвен не позволял им судить себя прежде и не позволит сейчас, но он сам – он сам видит как никогда ясно, что недостоин. Недостоин греться в лучах эотасова солнца так, будто он это заслужил своими деяниями или хотя бы помыслами.

И Эотас раз за разом пытается облегчить его боль. Раз за разом крохотный огонек свечи закрывает Вайдвена от его собственной темноты, не требуя оправданий, обещаний, благодарности. Вайдвен почти ненавидит его безусловное сострадание, и ненавидит себя за это еще больше.

Темнота растет.

Осенние ночи забирают все больше дневного света и тепла; Вайдвен ощущает отрезвляющую вечернюю прохладу еще на закате. Этой осенью жатва была не такой изматывающей, как в прошлые годы, и последний невысохший ворлас уже убран с полей, но Вайдвен все равно чувствует усталость, не покидающую его день за днем. И непривычно холодный вечер вовсе не приносит облегчения.

Дверь храма поддается с трудом, но Вайдвен старается отворить ее как можно тише: Тиршу не нравятся его визиты. Эотасианские храмы открыты всем, недаром же Эотас – бог искупления, но слушать брюзжание про свое богохульство Вайдвен сейчас хочет меньше всего.

С алтаря сияют свечи – так много, что в небольшом зале светло от них и от факелов, исправно горящих в каждой комнате. В эотасианских храмах всегда очень светло и тепло. Это было одной из немногих радостей, которые Вайдвен находил в посещении этого места в детстве, особенно в зимнюю пору. Сейчас Вайдвен готов обменять и свет, и тепло на минуту уверенности, только чтобы эта уверенность была не милостыней всевышних, а его собственной, пусть и взращенной в сиянии чужого огня. Но это, похоже, роскошь, которую он не заслужил.

Легкое солнечное пламя внутри вскидывается выше, пытаясь заградить его от отчаяния и бессилия, но Вайдвен отталкивает спасительный свет прочь. Эотас понимает его гордость, понимает его желание доказать свое право на этот свет, но не может не сострадать – все-таки он бог сострадания; боль Вайдвена отзывается болью в нем самом. В струнах солнечных лучей остро звенит эхо его печали и скорби. Вайдвен коротко, тихо выдыхает их отзвук в теплый воздух храма, заставляя огоньки свечей перед ним задрожать.

– Разве искупление не подразумевает выплаченный долг? Я… я понимаю, что ты хочешь мне помочь, но я еще ничего не сделал, чтобы заслужить твою помощь. Я еще ничего не искупил.

Заря внутри пытливо оценивает его слова, пробуя его душу на ощупь осторожными лучами. Вайдвену приходится приложить усилие, чтобы не поддаться манящему всепрощению, не нырнуть в терпеливо ждущий его рассвет. Он слабо надеется, что Эотас ответит ему; тот не так уж часто отвечает словами, как человек, чаще – незримым светом, ласковым теплым касанием, забирающим тревогу и страх. Вайдвен злился, когда Эотас замолкал и оставлял его в одиночестве, растерянного, совсем не знающего, что делать – но злиться на Эотаса было все равно что злиться на солнце или на звездное небо. И сам Вайдвен всегда забывал злость, когда божественное пламя свечи разгоралось ярче и согревало его вновь.

Но в этот раз заря решает ему ответить.

Я понимаю твои сомнения лучше, чем тебе может казаться, наконец говорит Эотас. Но подумай о другом: ведь и ты сам помогаешь мне, безвозмездно и искренне.

– По-моему, пока что я все сделал только хуже, – бормочет Вайдвен.

Не думаю, что это возможно – даже если ты будешь очень стараться.

Вайдвен давится смехом прямо у алтаря. Ему хочется пошутить, что Эотас недооценивает способности смертных, но Эотас слышит его мысли и так, конечно, потому что весь сонм огоньков на каменном постаменте начинает весело мерцать. Вайдвен все-таки не сдерживается, фыркает в голос – и сам не замечает, как обступившая его темнота бессильно тает.

Поэтому он все еще улыбается, когда чей-то окрик вынуждает его обернуться.

– Довольно. – Слова Тирша напоминают удары плети. – Убирайся прочь.

– Разве в храмах Эотаса теперь запрещено смеяться? – свет и смех окрыляют Вайдвена настолько, что он даже не задумывается перед тем, как ответить. – Не припомню, чтобы он был богом скорби!

– Меня выставили из твоего храма, – сообщает Вайдвен, оставшись в одиночестве на пустой деревенской улице. Из храмовых окон все так же чисто и нерушимо сияет свет – ему в спину. – Наверное, я первый человек во всей Эоре, которого больше не пустят в эотасианскую церковь.

Огонек свечи Эотаса внутри него дрожит. Вайдвен чувствует его печаль, но печаль эта крепко переплетена с пониманием.

Должно быть, больно – ясно видеть души людей и всегда понимать, почему они совершают зло. И любить их вопреки этому. И судить – вопреки любви.

– Наверное, трудно быть тобой.

Огонек ластится к нему теплом то ли благодарности, то ли утешения, то ли всего разом. Вайдвен бесшумно вздыхает и бредет прочь от священной обители бога, где ему – с живым Эотасом внутри – больше нет места.

– Жалко, что у меня дома так мало свечей. Я бы зажег их для тебя. Но хлеб нужен больше, чем свечи…

Не все жители Редсераса думают так же, но Эотас совершенно согласен и вовсе не собирается винить его в недостаточной силе веры.

На небе хватает огней, чтобы не требовать от людей зажигать их, шепчет Эотас. Вайдвен запрокидывает голову и невольно улыбается, глядя на яркие россыпи звезд. Он безошибочно находит созвездие солнца с тремя яркими огнями, и его незыблемость на ночных небесах отчего-то кажется успокаивающей.

– А звезды для богов – это что, гербы? Вроде как у знати?

Не совсем. В звездах сокрыта огромная энергия; поэтому они сияют так ярко, что видно даже с поверхности Эоры.

– Боги живут в звездах? – почти с детским восторгом спрашивает Вайдвен. – Это там находится… ну, Там?

Утренние Звезды подмигивают ему из темноты:

Нет, владения богов немного ближе. Никто бы не стал отправлять души через эфир на такое расстояние – они истратят всю энергию.

– Ох. – Вайдвена это немного расстраивает. Повидать звезды в посмертии казалось ему хорошей идеей. – А что находится во владениях богов?

Что находится в океане? непонятно отвечает Эотас.

– Э-э, – глупо тянет Вайдвен, пытаясь найти связь между своим вопросом и вопросом Эотаса, – вода? Рыбы?

Разве океанская вода и океанские существа – не часть самого океана?

– А. Ну да, наверное, – совсем уж недоумевающе соглашается Вайдвен. – Постой… ты говоришь, что все, что находится во владениях богов – часть самих богов? А души, которые попадают Туда, они тоже становятся частью богов?

Бог поглощает малую часть души смертного. После этого душа отправляется в Колесо для перерождения.

– Здорово, – искренне говорит Вайдвен. – Я бы хотел быть частичкой такого бога, как ты.

Огонь внутри вспыхивает непривычно непримиримо и жарко. Голос Эотаса остается по-прежнему спокоен и мягок, но Вайдвен чувствует, как отчаянно мечется в нем бесконечный свет:

Ты так думаешь? Разве тебе бы хотелось, чтобы кто-то расколол твою душу, твою личность и память, и уничтожил часть тебя – безвозвратно, необратимо ослабляя и оставляя искалеченной твою душу?

Вайдвен ошеломленно смолкает.

– Я… я не верю, что ты мог бы так поступить с душой невинного человека. Может быть, Скейн или Римрганд… но не ты.

Заря сочится виной и болью. Пламя, растопленное на крови, стекает алым рассветом в ладони Вайдвена.

Боги бессмертны, лишь пока кормятся душами живых. Любое существование требует затрат энергии, и ее необходимо восполнять. Когда мы впервые осуществили подобное, мы заставили души смертных забывать то, что с ними сотворили. Тогда это казалось милосердием. Новое Колесо было лучше прежнего, и жертва, подобная этой, виделась нам оправданной необходимостью…

– Я слышал о Пробужденных… но не слышал, чтобы даже они помнили о том, что происходило с ними Там, – бормочет Вайдвен. Огонь свечи трепещет от горячей, невыносимой скорби, болезненно жжется внутри. – Но что могло оправдать подобное?

Что могло оправдать подобное даже в твоих глазах, не спрашивает Вайдвен. И сам готов смеяться над собой: милосердная полуправда для бога, который видит его душу насквозь… не от него ли и научился?

Скоро смертные увидят правду. Шепот Эотаса тих, почти призрачен. Как ревностно мы берегли свои тайны столетие за столетием! Были ли мы неправы с самого начала? Я должен был увидеть. Нет, я не думаю, что изначальный замысел был неверен – даже сейчас… но я ошибся позже. И плата за мою ошибку будет велика для всех. Мы должны быть стократ осторожней прежнего… благодарю тебя, что напоминаешь мне об этом.

– Ошибся? – Вайдвен бессильно качает головой. – Я не понимаю. В чем ты ошибся? И о какой плате ты говоришь?

Но Эотас больше ничего не отвечает. Отсветы алого рассвета успокаиваются, тускнеют внутри, и скоро сияние становится почти таким же, как прежде, скрывающим за солнечным теплом слишком жестокие тайны богов.

Вайдвен долго раздумывает над его словами, но так и не решается спросить снова.

***

Новое утро означает новую попытку. Вайдвен не собирается сдаваться так быстро, хотя он почти уверен, что ничего не добьется. Но кто он такой, чтобы посметь даже не попробовать?

В Редсерасе так не принято. Вайдвен выбирается из дома и заставляет себя улыбнуться величественной, но удивительно родной заре, щедро пролившей королевскую позолоту на лиловые поля. Улыбаясь, он чувствует себя немного уверенней. Боги, как просто было работать в поле! Вайдвен не задумываясь обменял бы день на городской площади на самый тяжелый день летней жатвы.

Но ворлас больше не спасет Редсерас. Об этом Вайдвен тоже себе говорит. И о каждой жизни, которую унесет эта зима – и следующая, и зимы после, если он не преуспеет.

Вайдвену очень сложно улыбаться заре, но он старается изо всех сил.

Вчерашнее безрассудство напоминает о себе, когда Вайдвен замечает на площади несколько деревенских – полдюжины, никак не меньше. В такое время – солнце уже перешагнуло за середину неба и медленно клонилось к горизонту – увидеть столько людей на площади разом в обычный день удается довольно редко; слушать Вайдвена приходят совсем немногие. Какое-то время он позволяет себе надеяться, что это никак не связано с тем, что его вышвырнули из храма прошлым вечером, но когда вся компания направляется в его сторону, надежды начинают неумолимо таять. Впрочем, Вайдвен всё равно не собирается прерываться из-за них; он продолжает говорить – всё то же, что и прежде, про продажность аэдирского губернатора, про будущее Редсераса, про Эотаса и ожидающую мир зарю…

– Что-то я не вижу, – говорит Бран, обращаясь будто бы ни к кому и ко всем разом, – в нем Эотаса.

Вайдвену всё-таки приходится замолчать и повернуться.

– Здравствуй, Бран, – говорит Вайдвен. Бран старше его на шесть лет; в детстве Вайдвену частенько от него перепадало, когда они ссорились из-за ерунды. Время летит незаметно, и случись им с Браном поспорить теперь, Вайдвен бы с удовольствием припомнил тому старые обиды. Но, во-первых, их шестеро, а Вайдвен один. А во-вторых, Эотас вроде как за прощение обид.

Собравшиеся вокруг не ценят его способностей к прощению.

– Если тебя и правда коснулся Эотас, – ухмыляется Бран, – наколдуй нам по кружке вирсонега.

– Я не Эотас. Да и Эотасу на кой твой вирсонег? – хмыкает Вайдвен.

– Не можешь, значит, – удовлетворенно говорит Бран. – Может, тогда урожай наколдуешь?

Идущие мимо люди замедляют шаг, подходят ближе. Вайдвен замечает их краем глаза – вот еще трое неподалеку, а вот и Барамунд, а вот и Айрит – держится в стороне, смотрит испуганно… Отвлекшись, Вайдвен едва успевает различить еще одну насмешку уже от кого-то другого.

Ему это совсем не нравится.

Он отвечает снова, пытаясь сохранять хотя бы видимость спокойной уверенности, но совсем скоро издевки звучат со всех сторон – больше, чем он может хотя бы расслышать. На площади уже не меньше двух десятков людей, и на поднимающийся шум подходят новые, мгновенно хмелея от закипающей в толпе голодной злобы. В отчаянии Вайдвен мысленно пытается дотянуться до Эотаса, но божественный свет не отвечает ему сейчас…

– …из-за него! – выкрикивает Эсми из толпы.

– Что? – переспрашивает Вайдвен, от изумления позабыв обо всем.

– Из-за него Эотас разгневался!

Одобрительные крики оглушают не хуже церковных колоколов. Вайдвен различает только отдельные слова – неурожай, засуха, ворлас, мор. Кара оскорбленного бога.

– Он насмехался над Эотасом у храмового алтаря!

Вайдвен оборачивается на голос Тирша. Он пытается ответить, объяснить, что всё было совсем не так, но его, кажется, и вовсе уже не слышат. Толпа подступает ближе, и Вайдвен инстинктивно шагает назад под издевательский смех и угрозы.

Разве можно поверить, что Эотас смилостивится, если увидит расправу над богохульником? Вайдвен пытается напомнить окружившей его толпе о том, каков Эотас на самом деле, и о том, что он всю жизнь провел вместе с людьми, что сейчас выгоняют его прочь, он пил и ел с ними за одним столом, он точно так же делит с ними засуху и неурожай… но все слова, что он может найти, тонут в пьяной и слепой злобе – и в страхе самого Вайдвена. Он отступает, пытаясь оправдываться на ходу – шаг за шагом, не замечая, как остается позади площадь и храм, а затем и деревенские дома, среди которых – его собственный. Пытается остановиться, но толпа не позволяет ему: если он остановится, ему конец. Если начнется драка, ему конец.

Да и так ему, скорее всего, конец. Под ногами неслышно ломаются стебли высохшего, мертвого ворласа, и Вайдвену снова припоминают погибшие от мора поля, и всё это его вина, его вина, его вина, он с самого детства гневал богов, он всю жизнь позорил свою семью, ему нет места среди верных и благочестивых, он потерял право на свет Эотаса…

Вайдвен не замечает, отчего оступается. Он падает неуклюже, лицом вниз, едва успев подставить руки, и ворлас больно царапает кожу – впрочем, это не больнее чужого смеха. Смех накрывает его оглушительной волной, и теперь ему больше некуда отступать – живое море толпы смыкается вокруг, и Вайдвен забывает обо всем на свете, пытается свернуться в клубок, чтобы хоть как-то защититься от всего, что сделают с ним сейчас.

Но прежде, чем он успевает хотя бы шевельнуться, что-то ярко вспыхивает внутри него. Маленькая свеча.

Вайдвен почти не чувствует собственного тела. Боль исчезает, будто ее и не было. Всё, что остаётся – неистощимый солнечный пламень, сердце весны, бьющееся в такт с его собственным. До сих пор Вайдвен видел только отблески этого пламени – ничтожно слабые отблески, отражения отражений, тусклые, преломленные небосводом самые первые лучи зари.

Весна дает ему всего мгновение на то, чтобы вдохнуть и увидеть ее источник – сжатое в ослепительную искру солнце, казавшееся огоньком свечи. А потом весна становится Вайдвеном.

– Довольно!

Светоносный огонь разливается по жилам Вайдвена, будто вместо крови в них жидкий порох. Сила, способная сжигать камни в прах в мгновение ока, струится в его венах. Она вздергивает его на ноги так легко, что сам Вайдвен даже не замечает этого.

– Вы смеете отрекаться от меня? Вы смеете отвергать моего слугу?

В Вайдвене слишком много Эотаса, и свет больше не желает прятаться взаперти. Эотас пробивается ослепительным солнечным пламенем сквозь человеческую плоть, неистовый и яркий, как весенний рассвет.

– Вы смеете требовать доказательств?

Свет вскипает под кожей. Вайдвен чувствует его на кончиках пальцев, в своей крови, в собственном сердце – он кажется жарче любого огня; он способен испепелить любое существо, что посмеет преградить путь заре, но совсем не обжигает. Вайдвен мог бы дышать им, мог бы пить его как воду. Свет хочет вырваться из него, и Вайдвен-Эотас разводит руки в стороны, открывая ему дорогу.

– Никогда не просите снова, если не хотите сгореть в свете новой зари!

И заря приходит.

Свет обрушивается на землю пьянящим весенним ветром, несущим тепло и жизнь; свет льется из Вайдвена слепящим потоком – и не убывает ни на единую каплю. И когда вспыхнувшее ярко-ярко солнце внутри гаснет снова, замыкая божественную мощь в огоньке свечи, Вайдвен по-прежнему ощущает в себе силу, способную разжечь зарю над всей Эорой.

Онемевшая толпа стоит перед ним в поле, полном цветущего ворласа. Вайдвен скользит взглядом по их лицам и не видит больше насмешек – но видит страх, и не понимает этого точно так же. Как можно бояться света Эотаса? Когда-то он тоже испытывал подобное; почему?

Кто-то невидимый в толпе кричит – слава Эотасу, и люди один за другим опускаются на колени. Вайдвен глубоко вздыхает, позволяя последним отблескам божественного огня растаять в воздухе, наполненном живым ароматом ворласа. Отчего-то расставаться с небесным могуществом совсем не страшно: Вайдвен чувствует тепло Эотаса внутри себя, и чувствует собственную, человеческую уверенность – впервые за много дней. Эотас всегда рядом с ним, а с людьми все-таки должен говорить человек. В этом ведь вся задумка.

Поэтому Вайдвен оглядывает людей перед ним, в страхе склонивших головы, и улыбается светло и искренне.

– Ну, теперь мы можем спокойно побеседовать о новой заре?

========== Глава 4. Цена эвристики ==========

Оказывается, у проповедников появляется удивительно много дел, когда их проповедям вдруг начинают верить. Вайдвен торчит в храме до глубокой ночи, рассказывая об Эотасе и отвечая на вопросы. Вопросов очень много. У самого Вайдвена тоже есть парочка, но их он благоразумно держит при себе.

Эотас заставил всех деревенских здорово наложить в штаны, поэтому люди не спрашивают, отчего же их бог не вдохнул жизнь в поля ворласа раньше, ведь это отогнало бы подступающий ко всей стране голод. Отчего же не явился раньше, чтобы они знали, что Вайдвену можно верить. Эти вопросы есть у каждого, но они боятся, потому что они еще помнят голос зари, прокатившийся над толпой.

«Вы смеете требовать доказательств?»

Вайдвен не представляет, почему Эотас сказал именно это, зная, что это поселит в сердцах людей не понимание, а обыкновенный страх – страх перед разгневанным богом. Он пытается как-то поправить дело, но не так уж и просто уговорить людей не бояться того, кто совсем недавно обещал сжечь их в свете новой зари за неудобные вопросы.

Может быть, Эотас хотел, чтобы его боялись? Но это совсем на него не похоже. Да и зачем? Всё время, что Вайдвен был с ним, Эотас объяснял любые интересующие его мелочи и старался, чтобы тот понял…

В общем, сейчас Вайдвен не понимает ничего. Когда ему наконец удается улизнуть из храма, голова у него гудит, и первые минут десять Вайдвен просто наслаждается чудесной тишиной и отрезвляющим ночным холодом. Добравшись до дома, он медлит, но проходит мимо, выбирая знакомую дорогу к полям.

К ночи ничего не изменилось. Выросший в одно мгновение ворлас всё так же тихо шепчется с ночным ветром и приветственно льнет к ногам: целое поле живого, здорового ворласа. Вайдвен наклоняется, проводит рукой по шелестящему морю; ему не попадается ни одного увядшего ростка.

– Почему ты не сделал этого раньше?

Эотас слышит его вопрос: свеча внутри разгорается ярче, но отвечает он не сразу. Пользуясь его молчанием, Вайдвен торопливо добавляет:

– То есть, не подумай, что я не благодарен тебе… если бы ты не вмешался, хорошо, если бы меня просто выгнали. Могли и вилами случайно проткнуть пару раз, для надежности. Так что… спасибо. Но я правда не понимаю, почему ты так долго ждал? Дело ведь не только в том, проткнут меня вилами или нет. Мы потратили много дней на бесполезные проповеди, которых никто не слушал. Ты говорил, что люди должны сомневаться… разве теперь они сомневаются? Они только боятся теперь. Думают, что и правда прогневали тебя.

Вайдвен ждет еще немного и осторожно спрашивает:

– Это ведь не так?

В ночном ветре ему чудится вздох.

Есть вещи, которые я не могу тебе объяснить. Тебе – или другому смертному. И даже другому богу.

– Например, почему ты перепугал до смерти целую деревню вместо того, чтобы спокойно растолковать им, что к чему?

Эотас молчит, и Вайдвен собирает в кулак всё своё мужество, чтобы решиться сказать то, что он хочет сказать.

– Так не пойдет, – выпаливает Вайдвен в ночную темноту. – Ты говорил, что мы будем работать вместе. На равных. Ну так вот, я против того, чтобы угрожать всем, кто сомневается в твоем пришествии, сожжением в новой заре. Ты ведь прятался до последнего. Откуда им было знать?

Эотас молчаливо раздумывает над его словами.

Ты защищаешь тех, кто желал тебе зла, наконец произносит он. Заступаешься за них – уже не перед смертными, но перед богом.

В его голосе слышно необычное тепло: это что… гордость? Гордость за него, Вайдвена?

– Ты… ты не увиливай! – Вайдвен отчаянно зажмуривается. Сияние Эотаса ласкает его изнутри, и Вайдвен прилагает немыслимые усилия, чтобы не довериться ему без слов, как раньше.

Ты вправе требовать объяснений от меня, соглашается Эотас. Но с тех пор, как я пытался объяснить подобное смертным, минули тысячелетия. Тогда меня слушали лучшие ученые Энгвита, и я не смог выразить причину своих поступков так, чтобы сохранить доступный человеку смысл.

– Ничего, ты всё равно попробуй, – упрямо бормочет Вайдвен. Пламя свечи становится чуть светлей: кажется, его бог доволен таким ответом?

Ты сам понял задачу Эотаса, неторопливо начинает Эотас. Но мы не говорили о других аспектах меня. Задачи Гхауна и Утренних Звезд состоят в другом. В силу специфики своей цели, Гхаун обладает функционалом для расчета вероятностей в масштабах макро-мира. Ты бы назвал это способностью видеть множество возможных цепочек будущих событий.

– Ты видишь будущее?

Да. Но таких цепочек очень много. Они не бесконечны: нет смысла просчитывать будущее дальше определенного момента, и даже если взять предельно отдаленную от настоящего времени точку, я не вижу никакого смысла в продолжении работы Гхауна после завершения работы Колеса. Нет смысла просчитывать будущее дальше момента, когда достижение цели станет гарантировано. Но эти цепочки подразумевают все возможные комбинации событий, влияющих на достижение цели, от исходного момента до конечного. И свобода выбора смертных… не упрощает мою работу.

Вайдвен решает, что вдоволь померз на ветру, и можно уже двинуться куда-то с этого поля, а не изображать пугало.

– И ты знаешь, какую тропинку я сейчас выберу? Не заглядывая в мою голову.

Я могу предположить. Но если я скажу тебе, я повлияю на твой выбор.

Вайдвен замолкает на пару секунд.

– Я уже выбрал, можешь говорить.

Ты пойдешь к озеру. Ты хотел бы пойти домой, потому что ты голоден и хочешь спать, но это слишком очевидный выбор. Ты хочешь обмануть меня, но ты знаешь, что я это предугадаю, поэтому ты отбрасываешь вариант тропинки к лесу: это слишком очевидный вариант обмана. Наименее вероятно, что ты собираешься в лес ночью, поэтому в твоем представлении я, догадываясь о твоих намерениях обмануть меня, назвал бы первый «ложный» ответ, что пришел тебе на ум. Остаются две дороги: к озеру и к тракту, для тебя они выглядят одинаково перспективными вариантами обмана. Но к тракту тебе идти незачем. Ты знаешь, что мне известно, что ты не любишь ходить к озеру. Это хороший вариант обмана, и еще у озера можно освежиться, чтобы меньше хотелось спать.

– Ты сжульничал! – возмущению Вайдвена нет предела. – Ты подсмотрел!

Вовсе нет. Это примитивная задача, с ней без труда справился бы и человек. Ты упускаешь главное: ты взял как пример всего одно событие. Представь цепочки из зиллионов событий. Если бы мне понадобилось, я бы мог просчитать абсолютно все твои действия на месяцы вперед при обычном расходе энергии.

Вайдвен не знает, что такое зиллион. Звучит жутко. Он решает не заострять на этом внимание.

– Но ведь мои действия зависят не только от меня. От других людей тоже. От… ну, от погоды, например. Или от тебя.

Да. Я просчитываю все значимые факторы. Чем нестабильней мир, тем сложнее просчитывать: вероятности становятся практически неотличимы. До разумного предела я не скован ограничениями в памяти или скорости вычислений. Но скорость и масштаб влияют на расход энергии. Цель назначает свой предел допустимой платы.

– А ты бы мог увидеть всё возможное будущее? До конца? – Вайдвен смутно представляет себе конец будущего, но вспоминает об этом уже после того, как спрашивает.

Сейчас – нет. Гхаун сжег бы все души Эоры раньше, чем закончил бы вычисления.

Вайдвен едва не спотыкается.

– Постой… ты сжигаешь души? Для того, чтобы читать будущее?

Огонек свечи сжимает свет в ослепительную крохотную звезду. Ее лучи звенят так остро, что Вайдвен неосознанно морщится от эха неясной боли.

У богов нет иного источника энергии, Вайдвен. За каждое чудо, каждое проявление силы, каким бы оно ни было, мы платим силой смертных.

Вайдвен останавливается и опирается рукой о шершавый ствол дерева рядом с тропой. От сжатого звездного света внутри почти невозможно дышать, и Вайдвен пережидает ослепительное сияние, как пережидают боль. Эотас чувствует, конечно, и немедленно закрывает Вайдвена от режущих лучей. Всего спустя пару секунд того снова озаряет почти незаметно подрагивающий огонек свечи.

Извини, шепчет Эотас. Я буду осторожней с нашей связью.

– Нет, – хрипло говорит Вайдвен, – не надо.

Это ведь он самого Эотаса чувствует, отрешенно понимает Вайдвен. Это боль и гнев его бога. Эотас без колебаний делил пополам страх и злость самого Вайдвена, ни разу не оставив своего носителя в одиночестве, когда это по-настоящему было важно. Как теперь Вайдвен может остаться равнодушным к его боли?

– Зачем энгвитанцы создали бога, который не может не пожирать души тех, кого любит, и не может не любить? – тихо спрашивает Вайдвен.

Эотас, Гхаун и Утренние Звезды неразделимы. Без Эотаса Гхаун лишился бы как минимум двух ключевых параметров своего поиска решения. Если бы я не понимал так ясно ценности человеческой души и цены человеческого страдания, как бы я знал наверняка, где провести черту между допустимыми и недопустимыми затратами энергии? Разве меня заботила бы оптимизация этих затрат?

– Но что, если ты проведешь эту черту слишком близко? Что, если однажды ты пожалеешь еще одной души и допустишь ошибку из-за этого?

Это невозможно.

– Почему? Разве я не прав?

Свеча разгорается внутри, омывая Вайдвена горячим сиянием.

Ценность жизни не подлежит сомнениям, спокойно и ясно говорит Эотас. Я устанавливаю цену; она безошибочна и неоспорима. Если Гхаун ошибется в расчетах, система подлежит восстановлению. Когда ошибется Эотас, мир смертных не сможет спасти ни один бог, поскольку ошибка будет лежать в самом ядре системы, в основополагающей идее и ее воплощении. Но даже если и так – цена, установленная Эотасом, является лишь одним из многих факторов определения допустимых затрат. Разумеется, скорбь о необходимой жертве – неотъемлемая часть Эотаса, и человеку легко предположить, что это повышает вероятность ошибки. Но также неотъемлема и радость, которую приносит поглощение души, поскольку я учусь на душах смертных, чтобы как можно лучше выполнять свою работу. Эти жертвы не бессмысленны и не напрасны; они служат более важной цели, и я – часть механизма ее достижения. Каждая поглощенная душа – еще один шаг на нашем общем пути. Как можно не испытывать радость при этом?

Вайдвен думает, что ничего более ужасного он не слышал за всю свою жизнь. И ужасается он не тому, что Эотас одновременно скорбит и радуется, раздирая души на части и пожирая понравившийся кусок, хоть это и выглядит не слишком-то похоже на бога безусловной любви. Но хуже всего, что Вайдвен понимает, что не может просто сказать «это плохо» или «это хорошо». Убивать людей понапрасну – плохо. Убивать людей ради великой цели – хорошо? За какой чертой «плохо» переходит в «хорошо» и за какой снова в «плохо»? Как измерить ценность души? Ценность тысяч душ, разных, старых и юных, цельных и готовых рассыпаться?

Вайдвен не представляет, где провести такую черту. Он понимает, что где-то ее нужно провести, но эта задача не из простых. И эта задача не для него. И вряд ли для кого-то из смертных, у которых за спиной всего одна – ну, пусть и несколько жизней. Даже если есть кто-то, кто помнит все свои жизни с момента первого рождения, его опыту и знаниям не сравниться с той бездной опыта и знаний, которыми владеет Эотас, больше двух тысяч лет обучавшийся на душах ушедших за Границу.

Наверное, никто во всей Эоре и за ее пределами не понимает смертных лучше, чем он.

– Пожалуй, – неожиданно для себя самого говорит Вайдвен, – если и есть на свете существо, которому я доверил бы судить свою душу и решать, кого когда пустить в расход ради великого блага, это ты.

Ласковое сияние свечи обнимает его изнутри, прогоняя прочь ночной холод и тени растерянности. В теплом мерцании Вайдвен ясно различает гордость и радость. И благодарность. Эотасова благодарность искристая и светлая, как утренний туман, блестящий на солнце; Вайдвен едва смеет поверить, что это всё ему, несмело тянется навстречу, чтобы попробовать хоть частичку этого света… и весь вдруг оказывается посреди прозрачной лучистой зари.