Текст книги "Двадцать лет до рассвета (СИ)"

Автор книги: Deila_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Я тонул во тьме слишком долго. Ты боишься, что Эора захлебнется моим огнем; боишься того, что сотворят со мной за это; боишься за своих людей, ослепленных нашим светом; я знаю, друг, я делю с тобой каждый твой страх. Невесомый шепот бога звенит в темноте оглушительным рассветным колоколом. Никому не под силу тонуть вечно. Рано или поздно, придется сделать вдох.

– Ты говоришь так, будто все это неизбежно, – тихо произносит Вайдвен. Огонек внутри него задумчиво колеблется, не соглашаясь и не отрицая. – Что будет с тобой, когда все закончится? Что будет с Редсерасом? Что будет со мной?

Заря, друг мой. Заря столь яркая, что свет ее оправдает все, что совершим мы и что совершат другие. Чистое звездное мерцание обнимает его прозрачной вуалью. В хрупких лучах Утренних Звезд Вайдвен отчетливо различает грусть, крепко переплетенную с надеждой. Ночи в Дирвуде еще долго будут неспокойны… позволь мне хотя бы наполнить светом твои сны.

Вайдвен вслушивается в тишину за легким пологом шатра. Слишком часто в последние ночи ее прерывали крики часовых и звон клинков; Дирвуд отчаянно пытался если не остановить, то замедлить неудержимую волну вторжения. Друиды, гланфатанцы, дирвудские разведчики, даже сайферы… они находили способ подобраться ближе даже среди открытых холмов, прятались за магическими завесами, отводили глаза дозорным, отвлекали ложными вылазками – но совсем не стрелы и не магия дирвудцев убивали людей. Усталость и страх делали это куда лучше; их уже не могли прогнать молитвы и благословения жрецов. Даже сияние солнечного пророка не исцеляло, а лишь притупляло на время сковавшую солдат тревогу. Многие в армии Божественного Короля без раздумий отдали бы половину скопленных в походе драгоценностей в обмен на одну спокойную ночь.

Вайдвен очень хочет сказать «нет». Ему просто больше не хватает на это сил.

Эотас не винит его за бессилие, и Вайдвен благодарен другу за тихий свет, вымывающий из разума страх и злость, и за спокойное доверительное молчание, и за чистое мерцание далеких звезд, всегда остающихся с ним в ночной темноте. Их сияние, неяркое, но ясное и светлое, наполняет его до краев; так, должно быть, наполняет оно озера, убаюканные танцем далеких искр на хрустальной глади. Вайдвен выдыхает во тьму тревоги, не отступавшие так безумно долго, кажется, целую вечность; ничего не остается больше, ни смерти, ни жизни, только свет, свет, непогрешимый и всепрощающий.

– Я знаю, почему ты совсем не волнуешься, – шепчет Вайдвен, улыбаясь. Теперь ему кажется это таким простым и таким ясным, каким, наверное, было для Эотаса все это время. А он не верил, надо же, не верил до сих пор…

Утренние Звезды смеются легко и тихо. Конечно, они тоже знают. Всегда знали.

Потому что все кончится хорошо.

***

Война превращается в отточенный клинок, на острие которого – безродный крестьянин, несущий в себе солнце, сжатое до образа человека. Безумный Вайдвен. Святой Вайдвен. Он – сердце войны.

Всего лишь еще одна смерть, и этот кровавый поход освобождения закончится, превратится в нелепую и страшную шутку, в богохульную проповедь, которую стыдливо вымарают из церковных книг. Между Дирвудом и победой стоит всего один человек, дерзкий юнец, очаровавший толпу своими волшебными фокусами с ворласом и свечами. Между Редсерасом и поражением стоит всего один человек, святой, принесший каждому надежду на искупление.

Солдаты глядят на Вайдвена, как глядели на первые лучи рассвета над Белым Переходом после бесконечной ночи. Как будто знают, что скоро снова придется пересчитывать тех, кто дотянул до зари, потому что не было ни одной ночи на горном перевале, когда бы магия жрецов, костры и тонкие равнинные плащи сберегли бы каждую жизнь. Как будто они знают об этом лучше, чем сам Вайдвен, но все равно – верят ему, как верили рассвету, неизменно приходящему после ночных смертей. Вайдвен делит с ними эотасов свет, как может, и в минуту, когда солнечный пророк подходит к солдатскому костру, комком застрявшая в горле неотвратимая обреченность отступает в бессилии.

У них больше нет свечей, чтобы молиться Эотасу, как принято в мирное время. Теперь молитвы возносят походным кострам, потому что костры ближе к смертным людям, чем солнце или Утренние Звезды. Вайдвен знает, что Эотас – в каждом таком костре, и ему равно непонятно – ведь, наверное, так же молятся и дирвудцы своей богине, так же шепчут просьбы и обещания языкам пламени и окунают в огонь мечи, чтобы те разили без промаха; так в чем тогда разница?..

Эотас улыбается, когда Вайдвен спрашивает об этом. Но ничего не говорит.

Ярость Магран настигает их к самому концу дня, в перелеске, уже подернувшемся зыбким маревом сумерек, и в этот раз владычица испытаний рассержена всерьез. В этот раз под сенью древесных крон прячутся не бешеные звери, не полудикие гланфатанские племена и не разрозненные отряды самовольных защитников Дирвуда. Вайдвен успевает увидеть среди деревьев силуэты людей и яркий факел; факел оживает, из гротескного миража превращаясь в богорожденного, и воздевает к небу руки, будто в молитве.

Небо отвечает ему огнем. И этот огонь – впервые за месяцы – обжигает Вайдвена по-настоящему.

Закаленные Пламенем. Вайдвен задыхается едким дымом, почти мгновенно наполнившим пылающий перелесок; кто-то отталкивает его в сторону, под защиту мечников и мага, немедленно поднявшего волшебный щит. Боевой орден магранитов, Закаленные Пламенем, воины, которым нет равных на поле боя; беспощадные к себе не меньше, чем ко врагам. Они убьют безумного короля Редсераса или сгорят вместе с ним посреди безымянной рощи, но не отступят.

– Самое время для чудес, – выдыхает кто-то, но Вайдвен не узнает солдата рядом с собой. Маг-аэдирец рычит: быстрее; дым клубится вокруг полупрозрачной пленки щита, пока пламя лижет основание волшебного купола, и Вайдвен вдруг понимает, что вовсе не от обжигающего жара с аэдирца ручьями льется пот. Все вокруг в огне; магическое пламя ревет, терзая с одинаковым бешеным голодом древесину и плоть, только призрачная преграда еще держится, одним богам ведомо, каким чудом – но держится. Они даже успевают преодолеть несколько десятков шагов в сторону границы ревущего пламени, прежде чем маг вскрикивает и падает, еще несколько секунд пытаясь заставить себя пережить пулю в груди. У него не получается.

Редсерасский мечник вскидывает щит, мгновенно принимая защитную стойку. Сталь взвизгивает, когда лезвия клинков скрещиваются, но первый же удар ясно предсказывает исход боя: редсерасец безнадежно уступает в проворстве и мастерстве маграниту, посвятившему всю жизнь боевому искусству. В армии Божественного Короля осталось слишком мало воинов и слишком много крестьян. Вайдвен тщетно взывает к силе Эотаса раз за разом, но солнечный свет, прежде охотно продолжавший его волю, не желает больше отзываться. Вайдвен пытается изо всех сил, но магия – ни обычная, ни духовная – никогда не подчинялась ему, а Эотас… Эотас молчит.

Вайдвен бросается вперед, когда его солдат оказывается на земле. Заставляет себя сделать эти несколько шагов быстрее, чем магранит вонзит лезвие своего раскаленного докрасна топора в тело раненого, и эта пара ярдов дается ему стократ тяжелее, чем та единственная стена пламени в Долине Милосердия. Он еще пытается неловко отмахнуться посохом от удара, еще успевает заметить, как солнечные лучи все же сплетаются перед ним защитной преградой, но мгновением позже мир взрывается ослепительно белой болью.

Вайдвен забывает обо всем, кроме нее.

Когда-то боли не было на земле?

Глупости.

Мир состоит из боли; Вайдвен не понимает, почему не может кричать, крик переполняет его, колотится в грудной клетке, запертый и бессильный; боль разбивает пылающий лес на обесцвеченные витражные осколки, которые он никак не может собрать воедино. Кто-то перед Вайдвеном заносит красный от томящейся внутри магии боевой топор. Кто-то в теле Вайдвена отвечает ему светом, и смертоносное оружие, благословленное богиней, бессильно падает на землю вместе с пепельным крошевом. Свет наполняет мир изнутри, переполняет мир изнутри, но даже свету не под силу побороть боль; кто-то по имени Вайдвен воет в агонии в клетке искалеченного тела, пока магия Магран вытравливает на нем свое клеймо, как вытравливают на клинках священные символы. Свет сшивает плоть наживую, сращивает разрубленную кость, возвращает к прежнему виду искалеченный сустав; запертый внутри глупый человеческий разум из последних сил надрывает глотку внутри безжалостно регенерирующего тела, почему-то неспособного умереть.

А потом наступает тишина.

Кто-то по имени Вайдвен медленно вспоминает, что он существует отдельно от жизни и смерти. Отдельно от боли. Жизнь, смерть и боль – понятия людей, живых и смертных людей. Свет не меряет бытие подобными величинами.

Все вокруг исполнено света. Пламя на почерневших деревьях изгибается в сияющем танце, сообщая свою любовь на каждой частоте своего спектра излучения. Заря принимает ее с благодарностью и отдает соразмерно в ответ: сумерки заливает горячий мед рассвета, золото на черном пепле, изменение, исцеление, завершение и начало. Сверкающие лучи танцуют на обугленных щитах и отражают небо на гранях брошенных на землю клинков; Вайдвен улыбается вместе с ними, легкими и беспечными, и что-то страшное, что-то, что он никак не может вспомнить, кажется уже совсем не таким важным.

– Всё хорошо? – неуверенно спрашивает Вайдвен у танцующих лучей, и те счастливо обнимают его в ответ. Будто нет за его спиной никакой чудовищной тени. Будто нет такого слова – «смерть». Вайдвен помнит, что оно значило что-то плохое; что-то страшное и горькое, непоправимое, как проклятие, брошенное в спину лучшему другу в минуту злости. Пока он смотрит на свет, ни смерти, ни злости, ни боли не находится объяснений. Свет не умеет умирать.

Но он, Вайдвен, не является светом. Он просто стоит в свету, пока чья-то иная воля удерживает его в сияющих ладонях зари. Наверное, он умеет умирать. Может быть, эта тень, такая черная и неправильная тень за его спиной – его собственная. Однажды ему придется обернуться и взглянуть ей в глаза. Когда он найдет в себе силы.

– Еще чуть-чуть, – просит Вайдвен, – совсем немного…

Рассвет не торопит его. Искристый нежный ветер первой весенней зари обещает Вайдвену всегда быть рядом. Всегда, когда ему понадобится свет.

И тогда Вайдвену хватает сил вспомнить.

***

Живых в сгоревшей почти дотла роще совсем не так много, как мертвых. Пламя Магран прошлось по ним не хуже лезвия гхаунова серпа.

Псы и священники отыскивают еще не отдавших души Жнецу среди пепла; магический огонь угас вместе с жизнью создавшего его магранита-богорожденного, оставив после себя раскаленные угли – где древесины, где плоти. Вайдвен не надеется, что Сестры Лунного Серпа сумеют отыскать хоть одного выжившего, даже несмотря на острое чутье редсерасских волкодавов.

Лекарь накладывает повязку сноровисто, быстро, хотя Вайдвен ощущает его смятение даже так, отдельно от Эотаса. И он знает, почему. Из каждого боя, под огнем дирвудской артиллерии или под стрелами гланфатанцев эотасов святой выходил невредимым. Во всем Дирвуде не находилось ни магии, ни оружия, что могли бы пробиться сквозь эгиду солнечных лучей.

До этого дня.

Вайдвен почти не чувствует боли – она осталась, конечно, но совсем не такая, как в первое мгновение. Свет Эотаса исцеляет его: даже сквозь ткань повязки пробивается мягкое, едва различимое сияние; пусть исцеление и не мгновенно, как тогда, на площади, но и так его рана заживает в разы быстрее, чем у любого смертного человека. Вайдвен почти уверен, что через несколько дней от нее не останется и следа.

И всё же…

Когда солдаты подволакивают и бросают к ногам своего короля последнего чудом дожившего до этой минуты магранита, Вайдвен знает, почему тот смеется, даже захлебываясь собственной кровью уже на пороге Хель. Он читает это в его душе так ясно, что не нужно никаких слов. Среди Закаленных Пламенем были сайферы. И все они видели, как в первый раз за время всего военного похода Редсераса эотасианского пророка сумели ранить оружием смертных. Если хотя бы один сайфер сумел передать это кому-то другому, кому-то за пределами пылающей рощи, то…

Вайдвен видит ответ и так. Он кивает стоящей рядом Сестре, и та с ритуальной молитвой перерезает умирающему маграниту глотку. Гхаун милостив; Гхаун дарует избавление от смертной боли и не требует ничего взамен – раньше Вайдвен не был уверен, что это похоже на милосердие. Священный поход во имя зари многому научил его.

До него доносятся опасливые шепотки со стороны солдат. Неужели они прогневали Эотаса, что тот больше не защищает своего святого? Или магия Магран все же сильнее на этой земле?.. будь проклята эта вечная неизбывная тревога, этот неуходящий страх слишком поздно услышать крик дозорного в ночной тишине, люди сходят с ума от страха, а теперь их неуязвимый пророк ранен, подобно простому смертному. Вайдвен пытается успокоить их, но стоит ему потянуться к силе Эотаса, как сияющие лучи открывают ему совсем иное, то, что он, конечно же, пропустил… и тогда Вайдвен замирает в изумлении.

Потому что его люди, не спящие ночами, упрямо от рассвета до заката шагающие по дирвудским холмам к северной границе, крестьяне, воры, бродяги, все они почему-то боятся совсем не того, чего боится сам Вайдвен. Они боятся боли и смерти, конечно, но что-то застилает светом этот страх, что-то яркое, неистовое, слепящее – свет слепит Вайдвена, как будто он снова стоит на столичной площади. Эотас называет этот свет просто – любовью. Той самой, особенной. Его любовью. Люди придумывают куда больше названий, потому что смертные не умеют любить вот так, люди делят подобный свет на верность, жертвенность, отвагу… Вайдвен отпускает солнечные лучи на волю, когда больше не может продолжать смотреть.

Свечной огонек ластится к нему, пытаясь примирить с обжегшим нутро стыдом. Почему ты выбрал меня, безмолвно спрашивает Вайдвен. Почему из всех них, ярких и светлых, ты выбрал меня? Почему им хватает сил быть такими, а мне, даже с твоим огнем внутри – нет?

Эотас тихо смеется – огонек свечи едва заметно начинает мерцать.

Прошу, друг, побудь моим святым еще немного. Неужели пламя моей сестры так манит тебя?

Вайдвен мало что понимает в эотасовых загадках. Никогда он их толком не понимал. Но одно ему ясно: он кое-что задолжал своим людям, и ему придется постараться, чтобы выплатить этот долг.

Вайдвен обещает себе, что будет стараться изо всех сил.

***

Дирвуд встречает огонь огнем, но с каждым десятком обращенных в пепел даже упрямство защитников свободного палатината все сильнее уступает страху. Ни одно смертное оружие не может убить Безумного Вайдвена, даже те клинки, в которые вдохнула магию сама Магран: раны, что стали бы смертельными для любого, ему не страшны. Могущество Эотаса исцеляет его. Кровь и свет они делят пополам, и у них в запасе еще очень много света.

С каждым шагом все ближе Новая Ярма. От ушедших на юг отрядов нет вестей. Птиц от Морая не было уже многие недели. Вайдвен ведет армию к северной границе, оставляя за собой пепел тех, кто посмел заступить дорогу грядущей светлой заре. Лица окружающих его людей меняются непрестанно; Сайкем, Лартимор, Кэтис, отряду которой в награду за верную службу и мастерство в бою было доверено защищать своего короля, Кеодан… среди тысяч солдат армии Вайдвен больше не может разглядеть Водена; где сейчас молодой дирвудский крестьянин, доверившийся своему богу?.. когда он спрашивает о нем у командиров, в конце концов до него добираются слухи, что некоторые дирвудцы сами вызвались присоединиться к отрядам, идущим на юг. Никто не знает земли Свободного Палатината лучше них.

Вайдвен пытается представить, как ярко сияла душа Водена в минуту, когда тот принял решение отправиться навстречу верной смерти, но не поднять оружие на тех, кто был ему дорог. Позолоченная Долина – на самом западе, приказом герцога с земель вокруг Бухты Непокорности согнали в одно войско всех, кто может сражаться. Рано или поздно они нагонят армию Божественного Короля. Рано или поздно Водену, если бы он остался, пришлось бы увидеть, как его родных обращают в пепел лучи зари.

Наверное, молодой дирвудец считал это слабостью. Наверное, счел бы искуплением свою смерть. Свершенным судом Эотаса.

Все меньше тех, кого богу зари приходится карать смертью за непокорность; кто-то принимает власть Утренних Звезд добровольно, но все больше солдат бежит с поля боя, едва увидев сияющего пророка. Нет магии, что защитила бы от эотасова гнева. Даже благословения Магран лишь превращают мгновенную смерть в мучительную агонию, избавление от которой даже скейнит счел бы милосердием. Вайдвен не удивляется, когда разведчики докладывают о том, что отряды дирвудцев, которые должны были встретить армию Редсераса на холмах почти у самой границы леса, цепью окружившего Новую Ярму, отступают. Он удивляется куда больше, когда разведчики говорят, что кто-то остался. Один человек.

Вайдвен видит его издалека; под флагами Дирвуда и Норвича – на теплом ветру таресту развевается зелено-голубой стяг с силуэтом серебряной башни поверх. Даже отсюда видно, как сверкает под солнцем доспех: отнюдь не рядовой солдат остался встречать редсерасского святого в одиночку. Разведчик рядом вытягивает из колчана стрелу и вопросительно оглядывается на Сайкема, но тот отвечает лишь резким приказом убрать оружие и вернуться в строй. Вайдвен усмехается:

– Разве важно, от чего умрет этот несчастный? Так ли велика разница между стрелой и божьим гневом?

Сайкем не смотрит на него: его взгляд прикован к человеку под флагами. Доспех отчаянного безумца сверкает отраженными солнечными лучами так ярко, что издалека можно было бы перепутать его с самим сияющим пророком.

– Я слышал об этом человеке, ваша светлость. Сложись все иначе, он мог бы занять мое место рядом с вами.

– Кто это?

– Лорд Моэрун, – говорит Сайкем, – вассал Рафендра, который только что предал своего сюзерена. Вы правы, ваша светлость: может статься, стрела была бы милосердней позора, что ждет его род.

– Какого позора? – Вайдвен ничего не понимает. Эрл оглядывается на него так, будто только что вспомнил, что сам присягнул крестьянину, незнакомому с кодексом вассалитета.

– Его люди не сбежали с поля боя. Он приказал им отступать.

Лорда Моэруна не слепит сияние божественного пророка; он смотрит прямо на Вайдвена и не отводит взгляд. Редсерасские солдаты окружают их, но никто не смеет не только поднять оружие – даже произнести хоть слово. Потому что сейчас говорит лорд Моэрун. Золотой ветер уносит его почти неслышный шепот, но Вайдвен слышит каждое слово так отчетливо, будто незримое клеймо выжигает их на его душе.

– Коль разбит ты, он сделает тебя целым. Коль во тьме ты, он принесет тебе свет. Коль грешен ты, он дарует перерождение. Коль замёрз ты, его тепло поддержит тебя…

Лорд Моэрун – эотасианец. Вайдвену кажется, что он слепнет, глядя на сияние души перед ним; мог ли он представить, как ярко могут они светить в этой вездесущей тьме усталости и страха? Мог ли представить, как отчаянно будут метаться в агонии солнечные лучи, уже знающие о том, какое из двух великих зол окажется меньшим?

Эотас тянется к Моэруну, даже когда его раздирают на части две различные директивы – Эотаса и Гхауна. Любовь безусловная, думает Вайдвен, глядя, как обнимает генерала-предателя божественный огонь, незримый для простых смертных, видимый только ему – и, может быть, Моэруну. Вот таким, наверное, должен быть эотасианский святой. Без колебаний пожертвоваший честью всего своего рода ради жизней пары сотен солдат, которые все равно заберет Гхаун – только чуть позже. Оставшийся встречать собственную смерть в одиночестве, шепча молитвы богу, который никогда не предал бы доверившегося, никогда не покарал бы невинного, никогда не оставил бы нуждающегося.

Богу, который стоит сейчас перед ним, из последних сил пытаясь отдалить мгновение, когда сторожевой таймер неумолимо повысит приоритет своей директивы настолько, что модуль Эотаса вынужден будет отдать контроль Гхауну. Потому что Эотас – бог безусловной любви, наивысшего общего блага, и одна человеческая смерть для него никогда не станет злом, что затмит свет новой зари над всей Эорой.

Эотас оставляет себе последнюю допустимую долю милосердия. Он позволяет Вайдвену не смотреть.

Вайдвен позволяет его великой милости провалиться в Хель вместе с душой Моэруна. Он смотрит до последнего, до того мгновения, как сияющий дух перед ним в последний раз вспыхивает неверно и испуганно, прежде чем раствориться во тьме Границы. Он навсегда запоминает черную трещину, расколовшую сердцевину пылающего огня. Ей нет названия на языке смертных. Во всяком случае, Вайдвен его не знает. Он помнит только слабую тень ее, что испытал однажды: страх, что каждый эотасианец гонит от себя прочь, ведь такого не может случиться никогда. Страх, что свеча погаснет во время молитвы.

Сверкающая боль Эотаса все же вырывается наружу. Вайдвену не хватает сил удержать ее внутри, и свет стремится прочь из него до тех пор, пока воспаленное эхо агонии противоречий не затихает до конца. Остается только прозрачная пустота.

Вайдвен беззвучно вдыхает обжигающий глотку воздух и смаргивает с ресниц горячие искры. Надо же, он никогда не думал, что если кровь со светом они смешали поровну, то так же будет и со слезами. Боги умеют плакать? Или это снова его собственная тьма, такой же уродливой трещиной прошедшая по совершенному свету?

– Похороните его с почестями, – говорит Вайдвен. – Флаги сжечь.

Комментарий к Глава 21. Любовь безусловная

История про Моэруна была только в гайдбуке, и она снова про ботинки (don’t ask me): https://bit.ly/2wf7rNN

========== Глава 22. Новая Ярма ==========

– Берегись!..

Ночь обрушивается на Вайдвена оглушительной тишиной после беззвучного крика, стискивает в воспаленных объятиях. Вайдвен, скорчившись в клубок в пустом шатре, пытается выкашлять из груди то ли болезненную тяжесть после ранения, то ли очередной кошмар.

Осень – время Жнеца. Каким еще снам впору являться осенью?

Рана под повязкой не болит, только дышать отчего-то труднее обычного. Эотасова магия убивает боль, но исцеление занимает несколько дней; Вайдвен не жалуется – рана, полученная в сгоревшей роще, в худшем случае оставила бы его одноруким, но копье в грудь?.. после такого не выживают.

В памяти мелькают лица и голоса: торжествующий крик воина, убившего Безумного Вайдвена; отчаянный возглас Кэтис, допустившей гибель святого. Вайдвен помнит боль, вспыхнувшую яростным погребальным костром – и бессильно угасшую мгновением позже. Помнит, как зачарованное копье рассыпалось пеплом, как из раны в груди хлынул свет, яркий, неистовый, заливший все вокруг лучистым огнем.

У них так много света, но Дирвуду не нужен свет. Дирвуду нужна голова солнечного пророка. За одним добравшимся до Вайдвена воином стоят десятки и сотни других, и они не остановятся до тех пор, пока не убьют его. Сайферы Данрид Роу выслеживают его среди тысяч солдат, маги Норвича создают для него магические ловушки, жрецы-маграниты раз за разом обрушивают на него божественный гнев своей госпожи. У Эотаса хватит света на каждого из них, Вайдвен не сомневается в этом, но скольких еще им придется отправить в Хель, прежде чем Дирвуд поймет, что их попытки остановить восходящее солнце бессмысленны? Гордость ли заставляет их идти на смерть? Невежество?

Надежда?..

Вайдвен слепо моргает в темноту: сквозь ткань шатра еще не начало пробиваться тусклое рассветное зарево, и он не представляет, который сейчас час.

– Сколько еще до рассвета? – шепчет Вайдвен. Свернувшийся в его груди огонек едва ощутимо вздрагивает.

Совсем немного, говорит Эотас, не больше двадцати лет.

Вайдвен думает, что это какая-то уж очень долгая ночь. Незримое тепло разливается внутри, облегчая дыхание, но ни капли света не пробивается наружу:

Куда дольше, чем тебе кажется.

О Дюжине он слышит впервые на следующий день.

А под стенами Новой Ярмы неуверенные шепотки разведчиков, которым он прежде не придавал значения, повторяет совсем другой голос, и в этот раз Вайдвен вслушивается всерьез.

Человек перед ним не магранит – во всяком случае, он не из паладинов боевого ордена и не из жрецов пламени. Может быть, он из сайферов Данрид Роу. А может, из местных. Кто бы он ни был, один из немногих – он смотрит на Вайдвена без цепенящего ужаса в глазах.

– Новая Ярма будет под знаменем Редсераса не позже, чем через неделю, – говорит Вайдвен. – Зачем ты пришел?

Пленный едва может ответить ему: допрашивали неудавшегося убийцу с особым пристрастием, но все старания дознавателей пропали впустую. Сайферы умеют закрывать разум от физической боли, а в армии Божественного Короля никогда не было чтецов душ, способных сравниться с мастерами из Данрид Роу.

Он назвал себя «тринадцатым». Это было второе, что он сказал дознавателям.

– Чтобы сказать тебе, где закончится твоя священная война, – сплюнув на землю кровь, глухо и немного шепеляво отвечает сайфер и улыбается. – Дирвуду не нужна армия, чтобы справиться с тобой и твоим обезумевшим богом. Хватит одной дюжины солдат.

А это было первое.

Вайдвен всматривается в его душу, пытаясь заметить признаки безумия: хаотичные вспышки духа или чарующий дурман забвения. Но не замечает. Душа «тринадцатого» прозрачна, как осколок весеннего льда; эотасов свет проходит сквозь нее беспрепятственно и свободно.

Или…

Лиловые поля, золотое солнце: слишком жаркое, слишком светлое, чтобы под ним могли взойти богатые посевы. Маленькая нищая деревня; невыносимо долгие молитвы, еще дольше и гаже оттого, что каждое третье слово в них прерывается мучительным кашлем. И светом прошитый путь впереди – от дверей родного дома до строгой имперской столицы…

Вайдвен смаргивает непрошенное наваждение, слишком внезапное и настоящее, и с изумлением всматривается снова в солнечные лучи. Сайферы Данрид Роу научились превращать свои души в зеркала?

– Они будут ждать тебя в цитадели Халгот. Ты умрешь на пороге родного дома, Вайдвен: совсем близко к ворласовым полям, где тебе стоило остаться прошлой осенью.

Свет Эотаса плавил весенние льды две тысячи лет. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то за мутнеющим на глазах зеркалом, и золотые иглы лучей, повинуясь его воле, врезаются в воздвигнутую сайфером преграду. «Тринадцатый», задохнувшись беззвучным криком, падает к ногам солнечного пророка: сквозь трещины, прочерченные светом, за зеркальную стену сочится не только свет.

Вайдвен успевает заметить, как за дрожащим, истрескавшимся льдом собирается яркий всполох. Даже успевает подумать, как глупо, последние силы тратить на заведомо бесполезный удар; этот огонек энергии растает в пылающем зареве рассвета, Эотас и не заметит его…

А потом человеческая душа перед ним раскалывается на сотни частей. Вайдвену кажется, он слышит тонкий хрустальный звон, с которым лопнуло льдистое зеркало, и звон этот все никак не затихает, даже когда последние осколки духа уже растаяли в темноте Границы.

Кто-то из солдат рядом суеверно шепчет молитву Гхауну, истово прося Жнеца смилостивиться над нечестивыми.

– Это не Гхаун сделал, – потерянно произносит Вайдвен, – это…

Его никто не слышит. Он сам едва слышит себя. Беззвучный звон заглушает все голоса.

Почему, спрашивает Вайдвен, почему?! Почему кто-то предпочел бы выбрать такую смерть? Ради чего?

Ему не хватает слов, но свету не нужно слов. В сиянии Эотаса отчетливы печаль и гордость. Вина и радость. Вайдвен не понимает; тянется к теплому солнцу: объясни.

Он много знал о тебе, тихо говорит Эотас. О нас обоих.

– Ты видел его душу, ты должен был видеть, – Вайдвен бессильно провожает взглядом жрецов, уносящих тело. – Что я не успел узнать?

Он не лгал. Нас будут ждать в цитадели Халгот.

– Дюжина безумцев, уверовавших в то, что смогут остановить нас?

Да.

– И мы, конечно, обратим их в пепел, как сделали уже с половиной Дирвуда?

Да.

Вайдвен вздыхает и на мгновение зажмуривает глаза, уставшие и слезящиеся от горчащего жирного дыма, устлавшего Новую Ярму: зажигательные снаряды сделали свое дело, город, еще сопротивлявшийся осаде, уже горел изнутри. Надо же, когда-то он думал, что Долины Милосердия будет достаточно. Когда-то каждая смерть несла с собой непреодолимую вину.

Чуть поодаль протрубил горнист; осада продолжалась, и требушеты вот-вот должны были дать новый залп. Городская стена еще держалась, хоть и не так крепко, как раньше; верх той части, что соединяла две сторожевые башни, уже обрушился внутрь.

Рявкнул командир; нестройно отозвалась обслуга орудий. Требушеты били по готовности: дальний уже свистнул пращой, городская стена отозвалась оглушительным грохотом и несколькими громадинами отколотых камней. Удачно наведенный снаряд уже мог бы пробить в ослабленных укреплениях брешь, достаточную для того, чтобы армия Редсераса хлынула в город.

Всего в нескольких десятках миль от Новой Ярмы – цитадель Халгот. За ней – армия Морая. Уже Морая-младшего: последняя птица из Редсераса принесла письмо, подписанное рукой Камрона Морая, старшего сына, ныне возглавившего род – и наступление на северном фронте. В тот день на привале солдаты сложили высокий костер; у них не было свеч, чтобы почтить память погибшего, но никто не сомневался, что в Редсерасе свечи по Амлайду Мораю горят в каждом храме.

Вайдвену не пришлось произносить речь у пустого погребального костра. Он не знал, что может сказать. «Мы должны ему»? Они должны каждому погибшему в этой войне, они обязаны победить и обязаны выстроить новый мир светлее прежнего, потому что слишком дорогая цена была заплачена за эту кровавую зарю. И неважно, чье имя носит очередной мертвец: имя Морая, Моэруна или Водена, крестьянина, которому вовсе не полагалось родовой фамилии.

Как будто кому-то в Редсерасе нужно напоминать о долге. Их растили с этим долгом, выкармливали долгом, как молоком матери. Божественный Король не произнес ни слова у погребального костра, и несколько долгих часов языки пламени сияли ярче его солнечного ореола.

Вайдвен глубоко вдыхает прогорклый, отравленный дымом и смертью воздух. Цитадель Халгот стоит у самого порога Редсераса. Наверное, уже у стен крепости можно будет почувствовать аромат ворласа, такой яркий по осени.

– Двадцать лет, говоришь?.. поскорей бы.

Через два дня над Новой Ярмой уже реял лиловый флаг. Город не сжигали до основания, как заупрямившуюся деревню, и сдавшимся позволили жить, пусть и не позволили уйти: нужны были рабочие руки, и дирвудцы не хуже прочих могли отстраивать стены и ковать доспехи. Вайдвен не думал, что они еще решатся сражаться в этой войне: казалось, поражение лорда Унградра и следом лорда Рафендра, отдавших захватчикам и Колдуотер, и Норвич, наконец сломило мятежный дух дирвудцев. Раньше в душах людей, видевших воочию смертоносный свет солнечного пророка, Вайдвен различал только страх; теперь – страх и отчаяние.