Текст книги "Звезда Хассалех (СИ)"

Автор книги: Chaturanga

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Я позову, – пообещал Адам и теперь методично спаивал Кроули, прежде чем озвучить приглашение. Азирафаэль и так согласится.

За соседним столиком сидели трое детей из семьи Уизли со своим отцом: младший как раз сдал последний экзамен, и теперь Рон, старающийся изо всех сил быть примерным отцом, позвал всю семью отпраздновать. Его семье последние несколько лет сопутствовала необыкновенная удача: он не знал, что это Азирафаэль терзался чувством вины и пытался хоть как-то облегчить судьбу детей, которые потеряли мать по, как он считал, его вине. Гермиона умерла в тот день, когда Хастур стал человеком, и поглощенные им и Вельзевул души разлетелись, устроив обвал баз данных в обеих канцеляриях. Уриэль спустя несколько недель отправила Азирафаэлю сообщение, где рассказала, что душа Гермионы Уизли добралась до Небес, и за жертву свою она получит вознаграждение. Адам знал теперь и об этом: Кроули не скрывал от него и не уходил от прямых вопросов, поэтому когда он спросил о Гермионе, он честно все рассказал.

– Я пойму, если ты не захочешь больше меня видеть, – сразу после этого сказал Азирафаэль, тоже внимательно слушавший повесть демона о тех событиях и пытаясь понять, как он их видел. – Пусть косвенно, но я один виноват в ее смерти.

– Что за глупости ты говоришь, – отмахнулся Адам. – Ты не виноват, но все равно все делаешь для ее семьи, а сама она в раю.

Но после того, как узнал, он сам стал покровительствовать ее детям, а внимание со стороны самого популярного студента факультета Слизерин избавило их от любых возможных проблем во время обучения.

Кроули снова неодобрительно посмотрел на кольцо для помолвки на пальце бывшего Антихриста, но отпил из бутылки и промолчал. Он понимал, куда торопится Адам: пусть он отказался от родства с Люцифером, пусть и Вельзевул уже нет, владыкой ада стала Дагон, но он все равно спешит, отчаянно спешит жить, словно ему и правда отмерено всего тридцать с небольшим, и перебороть этот глубинный страх он не в силах.

И даже сказать ему нечего. Пусть вновь завертелось нескончаемое колесо, но камни разбросаны, мозаика рассыпана, и даже если вновь собрать, не будет прежнего узора.

***

Австралия – художник, по локти в черной краске, замер перед только что дописанной картиной, глядя в глаза нарисованному им демону, который выбирался из вулкана, волоча горящие переломанные крылья. Ему плохо, он не спал четыре дня, прорисовывая каждый ожог, каждую каплю крови, брызги лавы, ему казалось, что если он не уделит внимание каждой детали, это станет неправдой.

Хлопает дверь мастерской, и художник ложится перед своей картиной, которая сделает его знаменитым на весь мир, и засыпает и привычно видит во сне бездну без света и воздуха и радостно погружается в первозданный хаос. Может быть, там его память?

– Это… это же шедевр, лучшая твоя картина… – эксперт, много месяцев желавший взглянуть на то, что же творит пусть начинающий, но уже известный по всему континенту художник, в восторге рассматривает картину, потом переводит взгляд на самого автора, который лежит на пыльном полу, раскинув по доскам выгоревшие до белизны волосы, заплетенные теперь в растрепанную косу: после выхода из больницы его не стригли, и он совсем оброс. Руки в черной краске, на скуле полоска, видимо, забылся и поправил волосы. Эксперт думает, что он сам как демон, выбравшийся непонятно из какой преисподней, и звонит фотографу: кому-то пора становиться знаменитым.

Африка – на снег Килиманджаро падает альпинист, отстегивает рюкзак и начинает валяться в снегу, радуясь холоду как ребенок.

– Ты как маленький! – кричат ему снизу друзья на африкаанс, но он приподнимается и показывает им язык. – Еще ангела сделай, Гейб!

– И сделаю, – фыркает он в ответ и, перевернувшись на спину, раскидывает руки в стороны, глядя в нестерпимо яркое небо сапфировыми глазами. Это его первое восхождение после тяжелой травмы и обморожения, он решил сделать его в Африке, как ему сказали, на его родном континенте.

Его спутники запускают дрон, с которого снимают весь растянувшийся по тропе отряд. Габриэль всегда впереди, несмотря на предостережения врачей и друзей: он знает, что с ним ничего не может случиться, и мысль о том, что холод и высота способны причинить ему вред, кажется ему абсурдной, а когда ему напоминают, что это уже случилось, отмахивается и повторяет, что дважды в одну реку не войдешь.

Америка – в прозрачном лифте девушка смотрит на экран мобильного телефона, поправляет воротник строгого платья. Лифт останавливается, в него заходят двое мужчин.

– Извините, в модельное агентство? – спрашивает один из них, готовясь нажать кнопку шестнадцатого этажа.

– Нет, я выше этого, – с улыбкой отвечает девушка и едет на двадцать второй, где направляется в свой кабинет: ведущий финансовый аналитик одного из крупнейших банков, настоящая акула, правду говорят, что незаменимого сотрудника примут с любыми недостатками, особенно с такой мелочью, как амнезия, касающаяся детских воспоминаний. Врачи же гарантируют, повторений не будет, и Майкл полностью полагается на практически безграничные возможности собственного разума. Она видит людей насквозь, а бизнес – это в первую очередь люди, и владельцы других банков записываются к ней на деловой завтрак чуть ли не за полгода. За глаза Майкл называют Карой Господней из-за беспощадности и граничащей с грубостью резкости, но приговоры она читает мягким бархатным голосом, и потому появляется второе прозвище: железный кулак в бархатной перчатке.

Европа – и как она все успевает? Невысокая хрупкая девушка, которую и от парня с первого взгляда не отличишь из-за короткой стрижки и фигуры, сошла с трибуны, глянула на часы и, даже не дождавшись, пока стихнут адресованные ей аплодисменты, вышла из конференц-зала. Она врач, ей некогда развлекать аудиторию, говоря о своих успехах, лучше она будет их показывать делом. Потеряв собственного ребенка, она решила сделать все, чтобы больше этого горя никто не познал, потому и открыла столько способов спасения. И пускай за спиной шепчутся, что это лишь потому, что она пытается заглушить боль – все бы так спасались от своего прошлого – она лишь сама может сказать, что это все не потому, что она помнит. Она не помнит практически ничего, психотерапевт твердит, что ее разум так защищается от боли, но делает все во имя того, кто точно был, существовал и любил ее.

– Черт в юбке, – смеются коллеги, когда она выскакивает из операционной, падает на каталку и спит, пока ее везут к следующей. Хирург носит футболку с иконой Мадонны, потому что так ей кажется, будто это ее руки обнимают ребенка на ее груди.

***

По залитой солнцем улице неспешно шел высокий мужчина, чья внешность и образ притягивали взгляды, но одновременно отталкивали, как отталкивает убийца в фильме, о котором уже известно зрителям, но не другим героям. При первом взгляде на него казалось, что это военный; впечатление усугубляли выцветшие камуфляжные штаны, заправленные в высокие шнурованные ботинки. Он, несмотря на тепло, кутался в плащ тревожно-желтого цвета, казавшийся пыльным. Но если бы он с кем-то заговорил, американцы, окружавшие его, сразу бы понимающе кивнули – австралиец, и сильный акцент выдает его не меньше, чем внешний вид и нарочитая медлительность в центре мегаполиса.

Майкл выбежала из офиса, глядя на часы – вечно пунктуальная до педантичности, она, если дело касалось личной жизни, снова опаздывала, всегда опаздывала, словно что-то мешало ей ходить на свидания. Психолог, пытавшийся справиться с последствиями ее странного психического расстройства, говорил, что именно так выражается ее нервозность и нежелание заводить отношения: она же не знает, что было у нее в прошлом, да и было ли там что-то, кроме бесконечных больниц; можно сказать, она только начала жить. Она спорхнула по лестнице, едва касаясь ступенек, выдернула из кармана телефон на ходу, готовясь уже писать сообщение с извинениями перед тем, с кем должна была встретиться через две минуты, заметила, что, кажется, развязался шнурок, значит, она потеряет еще минуту, и… Она вскинула взгляд и замерла.

Преградивший ей путь вдруг остался единственным существом в бесконечной пустоте. Он смотрел на нее молча, одновременно словно видя впервые и вспоминая после долгой разлуки. Майкл почувствовала, как из висков вынули длинные спицы беспокойства и тревоги, а воздух, который был в ее легких, стал клубами черного ласкового дыма, щекочущего изнутри. Незнакомец с бесконечно родными чертами лица взял ее за руку, и мир обрушился на нее водопадом цветов и звуков. Майкл послушно забралась за ним в салон желтого такси, не осознавая ни единого слова из тех, что он говорил водителю, прижалась к его груди, слушая сердце, засунула ладонь под черную футболку, гладя горячую кожу. Он не говорил с ней, даже не смотрел в ее сторону, но не выпускал ее запястья; они вышли из машины возле какого-то здания – Майкл не обратила внимание ни на что, поднялись на лифте до какого-то этажа, она не знала, на какой; она глядела только на него, не в силах оторваться. Захлопнув дверь от всего мира, он легко поднял ее на руки и наконец коснулся губами щеки с такой неожиданной робостью, что у Майкл сердце зашлось. Она обняла его за шею, мельком подумав, что даже имени его не знает – ну и что – все равно – все все равно… Он усадил ее на край кровати, наконец скинул на пол свой плащ и упал перед ней на колени, оказавшись между ее раздвинутых ног, притянул к себе, задирая на ней подол платья. Майкл, узнавшая из своей истории, пересказанной ей в больнице, где она очнулась и начала новую жизнь, что она из религиозной семьи, что родители старались излечить ее молитвами при церквях, уважавшая свое прошлое и никогда не отказывавшаяся от довольно строгого образа жизни, даже носившая кольцо непорочности, и не подумала его оттолкнуть, только молча пожалела, что они не могут раздеться каким-то чудом, поэтому бедра ей при каждом толчке царапает его ремень, а она вдохнуть не может нормально, потому что плотное платье слишком облегает грудь.

– Михаил, – тихо шепнул на ухо низкий голос – первое слово, которое он ей сказал. Могло бы показаться странно, но только не Майкл: она знала, что он называет этим именем именно ее. Она меняла имя в документах на Майкл, это была часть терапии, и когда она выбрала себе это, оно почему-то казалось ей правильным, но то, как ее назвали сейчас, походило еще лучше.

Они разделись и легли, обнявшись. Майкл даже не оглядывалась по сторонам, ей было совершенно не интересно, где они находятся, важно было лишь то, что ее обнимают, что светлые волосы, почти седые, выгоревшие до бесцветности, падают ей на лицо.

– Что бы ты делал, если бы мы не встретились случайно? – спросила Майкл, гладя его по плечам. Она не могла оторвать рук от него.

– Я бы искал тебя еще миллион лет, – раздался ответ, и Майкл откинула голову на подушку, подставляя ему шею. Он вдруг поднес ее руку к лицу и снял с безымянного пальца кольцо, продел в него собственную цепочку и повесил себе на шею, а на вопросительный взгляд пояснил. – Теперь это мое.

Ужинали в молчании. Майкл, отчаявшись найти столовый нож, попыталась как-то резать еду обычным и не выглядеть при этом деревенщиной, но потом посмотрела на своего визави, который, отдав ей единственную вилку, ел руками, и не почувствовала никакого раздражения, хотя обычно вела потенциальных партнеров в дорогие рестораны и зорко следила, чтобы те не перепутали четыре вилки для разных типов блюд.

– Можно я возьму что-то, чтобы спать? – спросила она, когда они вернулись из гостиной в спальню.

– Все мое – твое, – прозвучал ответ, и Майкл, удовлетворившись ответом, вытащила из шкафа единственную белую рубашку и накинула на себя. Развернулась и увидела, что ее рисуют: лежа на кровати и держа перед собой планшет, он мог выглядеть, словно что-то писал, но оценивающий взгляд художника Майкл ни с чем не перепутает.

– Покажи, – она подлезла под его руку и обняла за пояс, заглянула в лист. – О. Это я?

– Почти ты, – он поцеловал ее в волосы. – Я нарисую тебя настоящую чуть позже, – рисунок отправился на пол, но Майкл не могла забыть изображенного на нем ангела с копьем в длинном светлом пиджаке. Разве бывают ангелы в пиджаках?

Через два дня Майкл, одетая в белое открытое платье, стояла в мастерской, собственническим жестом обняв художника за пояс. В комнате толпились потенциальные покупатели и оценщики, но с самим творцом никто не заговаривал, только здоровались.

– Мне неудобно спросить, – вдруг Майкл поняла, что до сих пор не знает чего-то очень нужного. – Но это важно.

– Что? – он повернулся к ней.

– Как тебя зовут?

Он даже не рассмеялся, только погладил ее пальцем по щеке.

– Хастур, – ответил он и снова отвернулся.

– Это по паспорту? Твое настоящее имя? – Майкл влюбленно прижалась щекой к его плечу.

– Не по паспорту, но настоящее, – ответил Хастур, и Михаил, то есть Майкл, Михаил ее только Хастур называет, поймала себя на том, что ничуть не удивлена.

========== Часть 11 ==========

– Дин звонил, – сказал Кроули, когда Азирафаэль вошел в свою лавку, прижимая к груди бумажный пакет с продуктами: после свадьбы Адама он собирался все же освоить человеческое искусство кулинарии, которое до этого оставалось для него недоступно. Ангел считал глубочайшей несправедливостью, что, наслаждаясь двумя продуктами человеческой изобретательности: едой и книгами, он не способен сам привнести вклад. И он собирался учиться. Нет возможности творить, станет великолепным ремесленником.

– Что сказал Дин? – весело спросил Азирафаэль, складывая продукты на стол и доставая из пакета апельсины, которые пахли совсем как в раю.

– Сказал, что видел их.

– Всех? – развернулся к нему ангел, мгновенно поняв, о ком идет речь.

– Не видел Габриэля и Вельзевул, но зато напоролся на Хастура с Михаил, – отозвался Кроули.

Сэм и Дин направлялись в лучший тату-салон: Сэм нашел в книге Хранителей эскиз сложнейшей защитной татуировки, и необходимо было найти мастера невероятного уровня, чтобы тот ни в коем случае ничего не спутал.

– В интернете все его советуют, – пожал плечами Сэм, толкая дверь. – Он художник, да и салон приличный.

– Ты нас разоришь, – проворчал Дин, но пошел следом в темный коридор, завешанный картинами и фотографиями, и велел записать их к лучшему мастеру, самому хозяину, не к кому-то из его сотрудников, работа предстоит тонкая.

– Вообще-то надо записываться заранее, – недовольным тоном сообщила девушка, покрытая татуировками до бровей.

– Мы записаны, – Сэм отодвинул брата плечом. – Что смотришь на меня, естественно, я записался!

Винчестеры вошли в зал, пустой и огромный, где в середине стояли кресла и столы; работал один человек. Мастер поднял голову, когда они вошли; Дин обратил внимание на седые волосы, заплетенные в косу, но пряди все равно падали на глаза, доставая до места, где под черной марлевой повязкой должны быть губы.

– По одному боитесь? – усмехнулся он. – Ну, кто смелый?

– Мы братья и хотим набить одинаковые татуировки, – сказал Дин обязательную легенду. – Только чтобы они были точно как на рисунке. Можете?

– Молодой человек, вы меня оскорбляете сомнениями, – покачал головой мастер, раскладывая инструменты и надевая перчатки.

Работал мастер молча, сосредоточенно, и Сэм чуть не заснул, ожидая, пока тот закончит с Дином. Стоило в кресло улечься Сэму, как мастер усмехнулся:

– Дай мне хоть передохнуть, – сказал он, выключая лампу и снимая перчатки и маску. – Как раз проверю кое-кого.

Он набрал номер на мобильном, и в зал сразу же вошла девушка, держа в руке звонящий телефон. Дин сначала увидел только длинные ноги в черных туфлях на тонком, как игла, каблуке, а когда вскинул взгляд от танцующей походки, та уже зашла за широкую спину татуировщика.

– Снимай, я проверю, как там твои крылья, – сказал мастер, и девушка повернулась к нему спиной. Дин увидел в отражении в одном из непрозрачных окон, как татуировщик расстегивает на ней платье до пояса и проводит пальцем по позвоночнику между двумя черно-белыми крыльями, распахнувшимися по лопаткам. Коснулся губами ее шеи сзади, потом застегнул платье снова и спокойно проговорил:

– Все в порядке.

Девушка развернулась в кольце его рук, закинула тонкие руки ему на плечи, и в этот момент Дин узнал Михаил.

У него подкосились ноги: они никогда не должны были пересечься с ней, они теперь люди, они не помнят, не могут помнить – все эти панические мысли закружились в голове Дина бешеным хороводом. Он попытался успокоиться: ну мало ли, просто ей захотелось сделать себе татуировку, и что, что она выбрала именно крылья, ничего не значит, может, ей новой просто нравится тематика, но тут повернулся сам мастер, и Дин понял, кто это. Марлевая повязка до глаз, теперь снятая, скрывала четко вылепленные скулы, длинный рот, усмешку которого Дин видел в кошмарных снах.

Хастур, натянув перчатки и надев новую маску, наклонился над Сэмом.

Хастур и Михаил не должны были опять любить друг друга, они должны были все забыть! Дин сидел как на иголках; Михаил сочувственно посмотрела на него, потом вышла на минутку и вернулась со стаканом кофе, подала его Дину.

– Тебя брат потащил это делать? – спросила она, садясь рядом и касаясь локтем его бока. – По тебе видно, – она рассмеялась. – Ты смотришь на инструменты с таким ужасом, хотя сейчас не тебя колют.

– Он уже отстрелялся, за братишку переживает, – отозвался Хастур и поднял голову. – Слушай, Дин, ты какой-то бледный. Выйди-ка подыши.

– Нет! – Дин сидел, не отрывая взгляда от того, как игла в руках демона – бывшего демона, Дин – нет, бывших не бывает, он мог как-то запомнить, кто был против него – вонзается в кожу Сэма.

– Эй, посмотри на меня, – Михаил развернула Дина за подбородок к себе. – Все с твоим братом будет нормально, Хастур – профессионал.

– Хастур?!

Михаил рассмеялась и откинулась на спинку дивана.

– Он настолько перечитал Лавкрафта, что сменил имя даже в документах!

– Мне это имя больше подходит, – проворчал Хастур. – Ты-то что дергаешься? – спросил он уже Сэма.

– Я тоже… читал Лавкрафта, – отозвался Сэм, холодея от понимания происходящего.

– Это имя лучше, чем у некоторых, – Хастур снова включил машинку. – Да, Майкл?

– Майкл? – переспросил Сэм.

– Меня так зовут, – отозвалась Михаил. – Но кто-то до сих пор не может смириться и считает неимоверно остроумной шуткой говорить, что встречается с мужиком.

– Вы встречаетесь? – подал голос Дин и улыбнулся, скрывая волнение. – Эх, а я уже хотел номерок спросить.

– Не встречаемся, – отозвался Хастур. Повисла пауза.

– Потому что мы женаты, – сердито договорила Михаил. – Хастур, шутить – это не твое!

– А как познакомились? – спросил Дин, стараясь как можно более расслабленно откинуться на диван и повторяя про себя, что это всего лишь совпадение, люди влюбляются друг в друга постоянно, а у этих точно родство душ за столько тысяч лет.

– Столкнулись на улице, – отозвалась Михаил, глядя на то, как Хастур аккуратно заклеивает татуировку Сэма. – И первые два дня я даже не знала, как его зовут, спросила только на третий.

Хастур оттянул перчатку и выстрелил ей точно в корзину через весь зал, и Дину с Сэмом стало не по себе от такой меткости. В студии уже никого не было, даже девушка со стойки ушла; за окном было темно, в коридорах тоже; погасили свет. Дин и Сэм пошли на светящуюся табличку «выход», полагая, что Хастур и Михаил пошли через другой ход.

– Если будете в городе, заходите через пару недель, я посмотрю, все ли в порядке, – низкий голос Хастура заставил Дина подпрыгнуть. Бывший демон держал телефон, экран снизу подсвечивал его бледное лицо, и оттого черные глаза касались такими-же непроницаемо-глубокими, как раньше.

– Все всегда в порядке, – добавила Михаил, и они вышли на улицу. – Но вдруг еще что-то набить захотите. Пока, – она послала Дину воздушный поцелуй, подмигнула Сэму и обняла руку Хастура.

– Я звоню Азирафаэлю.

– Звони Азирафаэлю, – одновременно сказали братья, когда за бывшими демоном и архангелом закрылась дверь дорогого ресторана, и Дин выдернул из кармана телефон, как оружие. Ангела не было в лавке, но зато там находился Кроули, который пообещал и передать, и разобраться.

– Мне надо в Америку, – сказал Азирафаэль.

– Зачем? – Кроули закатил глаза. – Даже если они вспомнят, они теперь люди, обычные люди, которые ничего не могут, кроме как замаливать грехи. Пусть поскорбят, полезно.

– Ты не понимаешь, – ангел нервно прошелся по лавке. – Если они вспоминают прошлое, то могут подумать, что сходят с ума, да и… о Боже, нет. Ты понимаешь, что Габриэль с Вельзевул тоже могут вспомнить?

– И что?

– Это ужасно! Потерять ребенка – ужасно, но знать, что ты сам его убил, невыносимо. Я не могу этого допустить. Я умею стирать память людям, поэтому если они начали вспоминать, я должен им помочь.

– Что за комплекс спасителя, ты что, ангел, что ли? – тяжело вздохнул Кроули, поднимаясь на ноги. – Надеюсь, ты не исчерпал месячный лимит чудес, потому что самолеты – это последнее, где я хотел бы оказаться.

– Ты летишь со мной? – недоверчиво спросил Азирафаэль. – Но… ладно. Но лимит исчерпан. Я возьму нам билеты.

***

Сэм и Дин ждали гостей из Британии в условленном месте, и как только ангел и демон уселись за столик, младший Винчестер развернул к ним ноутбук.

– Сразу хочу сказать, что нас насторожило то, что они вместе, хотя он должен быть в Австралии, но оказывается, ко всему прочему он еще и художник, который рисует… по сверхъестественной тематике, – сказал Сэм, показывая сайт. – Католики готовы его порвать на части за то, что основная тема его произведений – это ад и рай, которые он изображает слишком уж странно с точки зрения верующих и чересчур правдоподобно с нашей точки зрения.

– А можно где-то посмотреть его картины? – спросил Азирафаэль, с неприязнью глядя на черно-белый интерфейс, больше похожий на сайт ритуальных услуг, чем на страницу известного на весь мир художника.

– У него сегодня выставка, он там будет, – Дин показал четыре билета. – Ненавижу этот город, я потратил денег больше, чем за всю свою жизнь. И на что? На две татуировки и выставку! Выставку!

– А он потратил на свои книжонки четыре тысячи фунтов, а лимит чудес на месяц исчерпан, и угадай, кто платил всю последнюю неделю, – подхватил Кроули, обретший в Дине родственную душу. В прошлую встречу они и парой слов не перебросились.

– Сэмми понравилось то, что рисует этот ваш Хастур, – вдруг сказал Дин. – Ну-ка, Сэмми, признайся, что тебя заинтересовало больше: вспомнил ли он свое прошлое, или как он нарисовал демоницу?

– Какую демоницу? – не понял Азирафаэль.

– Самая знаменитая его картина, – пояснил Сэм. – Как только что павший ангел выбирается из кратера вулкана.

– О… – только и вымолвил Кроули, глядя на Сэма через темные стекла очков.

– Что не так? – Дин переглянулся с братом.

– Ну… дело в том, что когда мы все, как вы называете, падали, кое-кто действительно упал в вулкан. Это была Вельзевул, и, честно говоря, я вряд ли когда-нибудь это забуду.

– Потом надо будет навестить и Вельзевул, и Габриэля, – взял на заметку Азирафаэль. – Может быть, у них тоже что-то… вызвало воспоминания. Может быть то, что Хастур с Михаил оказались рядом, столкнулись, как-то спровоцировало память?

– Как они вообще могли встретиться, он был в Австралии?! – Кроули снял очки и с усилием провел по лицу ладонями. – А я уж было подумал, что все закончилось.

– Вероятно, на выставке будут его поклонники, можно узнать у них, – предположил Сэм.

– Только истории хастуровских любовных подвигов мне не хватало, – обреченно вздохнул демон. – Где ж я так провинился, ну, те события не в счет? Я Апокалипсис остановил, войну между адом и небом, худо-бедно с жертвами и разжалованием в люди, но предотвратил, почему я теперь должен что-то вообще делать?!

– Зачем надо было его привозить? – шепотом спросил Сэм у Азирафаэля.

– Вообще-то он сам захотел, – извиняющимся тоном ответил ангел, пожав плечами, потом посмотрел на часы на цепочке, которые достал из кармана. – Я думаю, стоит уже пойти.

На слишком приличного Азирафаэля при входе посмотрели с удивлением, но никто не сказал ни слова; большинство поклонников творчества Хастура выглядели как Кроули, тот даже занервничал.

Выставочный зал представлял собой лабиринт из простых белых пронумерованных стен, на которых висели картины разных цветов, размеров и лет.

– Концепция представляет собой альбом воспоминаний, – вещала какая-то невысокая девушка в черном платье с принтом одной из картин. – Это своеобразное понимание вселенной, наложенное на собственную жизнь. Хастур попал в аварию, когда был в Австралии, и так никто и не узнал ни откуда он, ни что у него за семья, он не помнит своей жизни, но можно понять, как он представляет себе то, что было в прошлом, если посмотреть на расположение картин.

Азирафаэль осторожно присоединился к немногим слушающим: рассказ, очевидно построенный на обрывочных сведениях и догадках, тем не менее оказался захватывающим.

– Посмотрите, в самом начале картина «Зарождение света» – это символ его рождения: мы видим размытую полосу в пустоте, в то же время это – отсылка к чему бы вы думали?

– К сотворению мира, – вдруг сказал Кроули и повернулся к Азирафаэлю. – Кстати, похоже.

– Да, – самоназначенный экскурсовод обрадовалась интерактивности: люди вокруг нее не задерживались, предпочитая рассматривать в тишине. – А следующая картина, которую он, кстати, написал совсем недавно, – это аллюзия на его семью. Видите? Высокие фигуры, они касаются краев холста, скорее всего, это родители и другие взрослые, которые его окружали, а эти, поменьше, другие дети.

– Это Люцифер, Габриэль и Михаил, – Кроули указал на три основных силуэта.

– А это ты, – добавил Азирафаэль на арамейском, кивнув на фигуру в отдалении.

– Да, – вновь влезла рассказчица. – Он показывает свою семью как ангелов, но как мы потом увидим, там не все гладко. Давно вы интересуетесь его творчеством?

– Очень, – искренне сказал Кроули. – Видите ли, меня интересуют патологии, а его картины глубоко патологичны и показывают психопатичную натуру. Вы продолжите? – он посмотрел на девушку с выражением искренней надежды на лице.

– Зачем ты так? – горько спросил Азирафаэль, когда девушка, сердито поджав губы, ушла от них подальше.

– Потому что он – кумир молодежи теперь. Кумир. Хастур! Напомнить, что он делал?!

– Он не помнит, – Азирафаэль повернул за угол и замер, невольно схватив за руку Кроули. Демон спустил очки на кончик носа, тоже неотрывно глядя на огромное полотно, изобразившее архангела во всем его неземном великолепии. – Это… Михаил, – севшим голосом сказал Азирафаэль. – А… архангел Михаил.

– Я узнал, кто меня с Небес сбрасывал, спасибо, – Кроули с трудом отвернулся: строгий взгляд Михаил с картины выворачивал наизнанку.

– Как он смог так изобразить? Ведь невозможно, но я… я чувствую страх. Самый настоящий трепет перед этой картиной, – Азирафаэль посмотрел на свои руки. – Невероятно.

Он огляделся: не только на него и демона картина производила подобное впечатление. Люди отводили глаза, кто старался поскорее пройти мимо, кто наоборот, задерживался и смотрел, испытывая себя.

– Как отвратительно, – сказал Азирафаэлю остановившийся возле него человек в костюме и с белым воротником священника. Кроули побрел смотреть дальше в одиночестве. Ангел подумал, что тот, видимо, выбрал его в собеседники из-за костюма. – Изображать свою подружку в виде архангела! Вы не знали? – он протянул Азирафаэлю буклет. – Он рисует ее ангелом, точнее, архангелом, причем конкретным – Михаилом! Кощунство!

– Вы еще дальше не смотрели, – оскалился вернувшийся Кроули и дернул Азирафаэля за рукав, довольный как никогда. – Пошли, ангел.

Он довел его до следующего поворота, отошел и стал смотреть со стороны. Азирафаэль не подвел: несколько секунд постоял в шоке, даже не дыша, потом юркнул назад в безопасный коридор. Демон расхохотался и, схватив его под локоть, потащил ближе к первой картине.

– Смотри, какое мастерство! Они как живые тут!

За поворотом был коридор, названный самими организаторами «коридором страсти»: белый, словно из камня высеченный демон, и гибкое, нежное тело ангела – Хастур был к себе беспощаден, изобразив в собственном портрете нечеловеческое жуткое выражение. Галерея была омерзительной, демон на всех картинах казался настолько отталкивающим при объективно гармоничных чертах лица, что успех был гарантирован. Кроули с шумом втянул воздух сквозь зубы, увидев знакомый ему сюжет, где Михаил отрезает свои волосы. Как точно, как страшно точно; несмотря на откровенность сцен, здесь мало кто задерживался. Те, кто пытались смотреть только на изображенную на полотнах девушку, все равно натыкались глазами на демона-собственника, который защищал свое сокровище от других даже на картинах.

– Я не думал, что он будет рисовать… такие подробности, все же это… очень личное, – Азирафаэль искоса посмотрел туда, где Михаил в блаженстве выгнула спину, лежа на резном каменном полу в какой-то пещере, а Хастур намотал на руку ее еще длинные волосы. – Но я примерно понимаю, что чувствуют люди. Они не могут ассоциировать себя с кем-то на картине и не могут отвлечься от присутствия демона на ней. Те, кто пришли сюда с похотливыми мыслями, не могут почувствовать удовлетворения, потому что им нет никакого места здесь, те, кто пришел за уникальным мастерством, не могут отвлечься от сюжета. Это настолько ужасно, что я даже не знаю, можно ли считать это искусством. Пойдем отсюда, – он поскорее свернул в следующий коридор и замер в проходе. Его бы толкали, но останавливался на пороге не только он.

Как раньше Михаил, теперь посетители выставки видели огромную картину, изображающую Габриэля – и как та, он был в облике архангела. Сверкающий грозный взгляд приковывал к месту, давая понять, что всеведение высших сил – отнюдь не преувеличение; Габриэль с холста видел каждого насквозь. Нарисованный в человеческий рост, он казался огромным, заполняющим собой все пространство вокруг – как чувствовалось при личном общении с архангелом.

– Можешь считать меня слабовольным и, как ты говоришь, тряпкой, но меня тянет преклонить колени, – шепнул Азирафаэль демону.

– Фу, как некультурно в общественном месте, – машинально ответил Кроули, чувствуя то же самое. Хастур каким-то непостижимым образом сумел поймать, уловить и передать практически безграничную силу любимого архангела Небес.

Следующий коридор был посвящен Вельзевул: Кроули мгновенно узнал тронный зал и коридоры, но он понятия не имел, что, оказывается, владыка ада периодически лежала на своем рогатом троне, укрыв ноги пледом и опустив пальцы свесившейся вниз руки в чашку с медом. Он все же плохо знал ее, хотя подчинялся напрямую ей всегда, с самого начала существования преисподней: по его мнению, она была справедливой по законам джунглей, не излишне жестокой, но не имевшей никаких границ, а главным ее грехом было равнодушие ко всему, что не касалось ее напрямую. А теперь из картин Хастура Кроули узнал, что Вельзевул, оказывается, закатывала пиры, каталась по аду на мертвых конях и в дни, когда не надо было никого принимать, надевала нацистскую форму и резалась в карты с проклятой душой Генриха Гиммлера.