Текст книги "Громовой Кулак (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Корин помедлил, пытаясь в свою очередь осознать всю глубину эдмундова цинизма, и тоже признался.

– Тогда неясно. В чем мораль?

– В том, что нужно уметь принимать последствия. Неважно, следуешь ты приказу или нарушаешь его, твой поступок всё равно будет только твоим. И жить с его последствиями тоже тебе. Не перекладывая ответственность на других. Легко сказать «Она сбежала от меня и тем самым оскорбила». Нет, я даже готов допустить, что для него это действительно было оскорблением. Калорменская обидчивость – это отдельный вопрос. Но всё же это не она подняла две сотни конных и пронеслась через всю пустыню, чтобы устроить резню в замке, который не имел к этому вообще никакого отношения. А еще, – вздохнул Эдмунд и неожиданно качнул головой. Будто хотел на мгновение спрятаться за упавшими на лицо волосами. Но затем вновь посмотрел Корину в глаза. – Легко сказать «Моя сестра влюблена, и кто я такой, чтобы вмешиваться?». Кто я? Тот, кто прекрасно знал, что из себя представляет и Калормен, и его чертов принц. И если бы я вышвырнул его из Кэр-Паравэла вместо того, чтобы позволить Сьюзен отплыть в Ташбаан, то все, кто погиб у этих стен, остались бы живы. А может, – добавил он, – и нет. Кто ж теперь скажет наверняка? Но я в любом случае к этому причастен.

Корин молчал, пытаясь понять, с чего Эдмунд вообще вздумал взвалить на себя чужую вину. Или он действительно так считал? Нет, уж если кому и нужно было предъявлять претензии, так это его сестре. «Хочу замуж, не хочу замуж», тьфу!

Нет, Эдмунд явно имел в виду не это. Но верная мысль крутилась где-то на задворках сознания, и поймать ее Корину никак не удавалось.

– И… последствия чего нужно принять мне?

Если он вообще никак не повлиять ни на одного из виновных, кто бы ими ни был. И в первую очередь, на собственного отца. Об этом Эдмунд не сказал ни слова, но Корину плохо верилось, что при нападении на Кэр-Паравэл его короли начнут взывать к совести врагов.

«Вы напали на нас во дни мира». Ради всего святого! А что ж тогда Питер не стал ждать, когда эттинсмурские великаны дойдут до его замка?! И даже когда они пересекут реку Шриббл! Да потому что нарнийские короли стерегли свои границы, а не…!

На этой мысли Корину следовало умолкнуть, как покорному сыну, но умолкать он не желал совершенно. Эдмунд, очевидно, об этом знал. Прочел все его чувства по лицу.

– Последствия того, что ты человек, – ответил он. – Мы все иногда злимся. Ведем себя недостойно. Совершаем глупости и даже подлости, потому что считаем, будто имеем на это право. Мстим из-за полнейшей ерунды. И гордиться здесь нечем, но нет ничего глупее, чем отрицать, что злость и мелочность – такая же часть любого из нас, как и смелость и благородство.

– Я…

– Я не хочу и не буду судить твоего отца, Корин. Я вообще не люблю этого делать, но так уж вышло, что мне никуда от этого не деться. Потому что Питер не понимает, как сильно может оступиться человек из-за собственной взбалмошности и глупости. Оступиться просто потому, что ему показалось, будто кто-то хотел его обидеть. А я понимаю. И знаешь… нравится нам это или нет, но герои без изъянов бывают только в песнях. У нас нет выбора «всегда поступать правильно или неправильно». Но есть выбор «делать выводы из ошибок или не делать». Решать тебе.

Легко сказать. Да. Вот что он имел в виду. Легко сказать, что ты не можешь. Или что ты не виноват. И свалить ответственность на других.

– Даже если я… ничем не лучше Рабадаша?

Эдмунд посмотрел на него так, словно услышал полнейшую чушь. Но ответил… весьма неожиданно.

– А я, по-твоему, лучше? Нет, характер у него, скажем прямо, преотвратнейший, и ослиная шкура дело едва ли поправит. Но я что-то не заметил, чтобы Рабадаш предавал кого-то из своей семьи. Сдается мне, он не восторге от такого количества братьев, но я пока что не слышал, чтобы он сделал что-то плохое хоть одному из них. А я умею слушать. И я больше тебе скажу, тархина Аравис поведала мне весьма интересные подробности своего пребывания в Ташбаане. Судя по тому, что мы вчера наблюдали, Рабадаша пытались убить свои же. Поскольку мне как-то очень слабо верится, что никто из тарханов не заметил рваную кольчугу у наследника, черт меня побери, калорменского престола.

Корина это не волновало – лучше бы этого ублюдка и в самом деле прирезали его же тарханы, – а вот Эдмунда, напротив, занимало. Как любопытная политическая головоломка.

– И сделано это было, – продолжал тот, – по приказу тисрока. При таком раскладе вообще не удивительно, что с Рабадашем порой невозможно разговаривать, как с нормальным человеком. Я бы и вовсе хватался за меч при первом же косом взгляде. А он, если ты не заметил, конкретно к кольчуге отнесся достаточно… философски.

Эта тирада не понравилась Корину совершенно. Как будто Эдмунд пытался найти в этом дьяволе хоть что-то… человеческое. И, что еще хуже, нашел. Кто бы сомневался. Он же Эдмунд.

– Тебя послушать, так…

– Я не прошу тебя забыть о том, что он сделал, Корин. Я и не собирался. Это попросту невозможно. Но придет день, когда ты поймешь, что у каждого из нас своя правда. Ты сам можешь столкнуться с тем, что твоя правда сделает тебя чьим-нибудь врагом. Не чужая. Твоя. И мотивы Рабадаша в действительности могут оказаться совершенно противоположными тому, что видим мы. А еще… он не стоит твоей ненависти. С ним нужно держать ухо востро, это верно. Но впустую тратить силы на ненависть… Она тебя просто ослепит. И он этим воспользуется. Потому что ему плевать. На тебя, на меня, на Арченланд и на Нарнию в целом. Порой он кажется бешеным зверем, но я думаю, что в глубине души он крайне хладнокровен. Он ставит цель и идет к ней, не взирая на всё остальное. Если ты действительно хочешь его победить, то сражаться с ним нужно его оружием.

– Да что я ему сделаю?! – не выдержал Корин. – Мне четырнадцать!

– Вчера тебя это совершенно не останавливало, – невозмутимо ответил Эдмунд. – И победа не только в том, чтобы выиграть сражение. Но и в том, чтобы вообще его не допустить. Подумай, кому сейчас проще всего добиться доверия твоего брата, если ему тоже четырнадцать? Кто лучше других сможет показать ему, рассказать на его языке о том, почему за эту землю вообще стоит сражаться? Почему стоит ее беречь? У кого сейчас на руках все карты для того, чтобы научить Кора любить Арченланд, а не одну только его корону?

Признаться, порой Корин забывал, что Эдмунд был не только воином и судьей, но и прожженным политиком. И слава Льву, что он никогда не обращал ни один из своих отточенных годами правления талантов против Арченланда. Иначе куда там калорменцам с их кронпринцем.

– А если… любви окажется недостаточно? Если…?

Брат, выросший в хижине рыбака, что он вообще мог знать о военном деле и…?

– А ты на что? – спросил Эдмунд, не позволив ему закончить. И посмотрел на него так, что Корин понял не только это.

Младшие братья – опора старшим, разве нет? И если уж так сложилось, что король Севера должен быть благороден и милосерден, должен оставаться рыцарем, с какими бы чудовищами ни сталкивался он на полях сражений, то за его плечом всегда должен стоять кто-то, кто не станет ждать от врагов вызова по всем правилам.

Поэтому Кор остался в Арченланде. Зная Кора… он пошел бы к замку Колдуньи под королевскими знаменами и со сверкающим на солнце серебряным венцом. А не крался бы, выбравшись из тайного гномьего хода, в закатном сумраке, весь обратившись в слух и отточенное годами, почти звериное чутье. Заранее истоптав тропу вокруг скальной, оставленной приоткрытой двери и пряча рукой выдыхаемый изо рта пар.

Вокруг старого замка, притаившегося в узкой долине среди неприступных горных пиков, лежали целые сугробы рыхлого снега.

Плохо. Следы в нем останутся глубокие, и наутро их не заметит разве что слепой. Не то, что…

Еще хуже. Отличить оборотня от человека было, в общем-то, просто. Хотя бы потому, что обыкновенные люди не ходили с таким удивительным спокойствием среди других – уже во второй ипостаси – оборотней, порой трепля их по холкам, словно любимых псов.

При таком неутешительном раскладе оставалось только затаиться и выжидать, когда можно будет начать осторожно продвигаться вперед. Следить, одновременно с этим прислушиваясь к малейшим шорохам вокруг, за происходящим у обветренных замковых стен. Найти взглядом железные клетки среди перекошенных, будто поставленных наспех палаток. Кто бы ни называл себя теперь хозяином этого замка, оборотней он внутрь не пускал. Как и пленников.

Оставалось надеяться, что везение на этом не закончится.

К тому времени, когда село солнце, он продвинулся от силы на три ярда вниз по тропе. Перед каждым шагом приходилось вновь выжидать, слушать и внимательно оглядываться, не мелькнет ли где-нибудь в темноте смазанный силуэт и не вспыхнут ли угольки звериных глаз. И лишь после этого бесшумно отрывать ногу от земли, касаться хрупкого снега сначала носком сапога и лишь затем пяткой. Осторожно, чтобы не издать ни единого подозрительного шороха и, уж тем более, хруста. В какой-то момент пришлось пойти на откровенный риск – не то, чтобы Корин этого не любил, но сейчас он рисковал не только своей головой, – и перекатиться по земле, чтобы миновать открытый всем ветрам и взглядам виток тропы. И вновь надолго замереть за спасительными камнями, дыша нарочито медленно и чувствуя, как вездесущий снег мерзко холодит затылок.

И что мешало захватить шубу?

Здравый смысл. Не околеет Твое Высочество от получаса на снегу, потерпит.

Зато вид на первые звезды в кольце гор был… вполне сносный. Авелен бы, наверное, понравилось.

А это, Лев, спаси, здесь причем? Нашел время, дубина.

На следующий маневр он решился по меньшей мере через четверть часа, когда окрестности замка окончательно погрузились в темноту. И дальше пришлось передвигаться почти ползком. В лучшем случае присев и не показывая из-за камней даже такой неудачно-белокурой макушки. Нет, она, может, и сойдет издалека за ком снега, но лучше не рисковать.

Зато опасений замерзнуть в таком напряжении действительно не было. Скорее уж взмокнуть. Когда тропа вильнула вновь, резко уходя вниз, и ветер впервые донес до него треск костра и мужские голоса, по виску действительно скатилась капля пота.

– Хватит ерзать, – недовольно рыкнул один из голосов, и другой, более высокий, совсем мальчишеский, ответил виноватым тоном:

– Пахнет. Вкусно.

– Велено не трогать, – отрезал первый.

Пахнет кровью. Человеческой. Молодняк, должно быть, с ума сходит.

Он не стал говорить этого Авелен, но услышанное ею на той тропе «Приберись» означало «Оттащи трупы в сухое место, мы сожрем их позже». К счастью, добросердечные гномы успели убрать тела первыми. Вопрос только… не задались ли оборотни закономерным вопросом, кто раскроил череп оставшемуся «прибираться», если на тропе к тому времени уже не осталось никого, кто был бы способен удержать в руке меч. И если задались, то…

Вся надежда была на лужи крови и безумный ливень. Кровь должна была перебить ее запах, а дождь – окончательно смыть даже намек на него с камней.

И в тот миг Корин не признался бы в этом никому на свете, но от одной мысли, что ее могли почуять, захотелось обложить этих зверей со всех сторон облитыми маслом дровами и поджечь. А затем подняться повыше и отстреливать всех, кто сумеет прорваться сквозь стену огня. Эдмунд сделал бы именно так. Эдмунд стрелял, как Корину и не снилось, но учиться никогда не поздно. Тем более, что сам Корин предпочитал не лук, а стреломет с трехфутовыми болтами. И алебарду против тех, кого это не остановит.

Тогда, у Грозовой Вершины, они бросили мечи, едва увидев идущие вверх по склону семифутовые глыбы льда, и схватились именно за алебарды. Без промедления. Без тени страха. Все, как один. Отблески факелов плясали на лицах дюжин одинаково-сосредоточенных мужчин, и он чувствовал невероятный прилив гордости за своих людей. Они были готовы. Они не подвели Арченланд. Он не подвел.

И не может подвести сейчас. Ни вновь доверившихся ему людей, ни такую испуганную и вместе с тем отчаянно храбрую принцессу.

Великий Лев, о чем он только думает?

Чем тише потрескивали впереди костры, тем холоднее становилось вокруг. Еще шаг, осторожный, скользящий, по рассыпчатому снегу. Вой ночного ветра над головой, раз за разом сталкивающегося с горами и упрямо протискивающегося между заснеженными пиками. Недовольное ворчание зверя, даже во сне чующего запах запекшейся крови. Неверные тени костров.

Разумнее было бы погасить их, пожертвовать теплом ради света звезд. Человек в такую ночь почти ослепнет, а вот оборотень, напротив, будет чувствовать себя в разы увереннее без жалящего рыжего пламени. И не мерзнуть в своей мохнатой шкуре. Странно. Они должны бы еще помнить охоты Эдмунда с факелами и кольями. Должны помнить, сколько из них закончило свои жизни в волчьих ямах или на острие покрытого изморозью клинка. Быть может, именно поэтому Корин и прислушался к его словам в ту ночь. Знал, что приговор Верховного Судьи – как охотничий нож. И рядом с незаточенной гранью милосердия всегда будет рука в черной перчатке, сжимающая хрустальную рукоять Исс’Андлат.

Оруженосец Даррина не спал. Жался в углу продуваемой всеми ветрами клетки, вздрагивая не столько от жгущих лицо и руки порывов, сколько от сонного ворчания сгрудившихся у костра зверей и людей. Караульные, чтоб их. Впрочем… сейчас это только на руку.

Мальчишка содрогнулся всем телом, испуганно распахнул глаза и рот, увидев выросший в тени одной из кособоких палаток силуэт, и тут же осекся. Выдохнул одними губами, неверяще вглядываясь в освещенное всполохами костра лицо.

Ваше…

Молчи, приказал Корин движением руки. Сколько?

Кто еще жив? Запах крови был уж слишком силен. Воняло так, что задохнулся бы даже не-оборотень.

Мальчик поднял красную от холода руку и показал два пальца. Затем указал на соседнюю клетку. И качнул головой со слезами на глазах. Долго не протянет.

Проклятье. Два мертвеца, один тяжелораненый, и насмерть перепуганный мальчишка. Корин в его годы уже был рыцарем. Но прежде чем мерить всех по себе, следовало вспомнить, что Питер и Эдмунд в эти же годы уже были королями. И промолчать.

А кроме того… бросить мертвых. От оруженосца толку мало, у него уже и пальцы от холода не гнутся. А в одиночку… только одного унести и удастся. Или всё же попытаться…? И рисковать еще живыми людьми ради тех, кому уже всё равно? Ради того, чтобы не оставить уже мертвые тела на съедение?

Скажи еще, что будешь ключи от клеток искать. Ну-ну. Подойдешь к караульным слишком близко, и они мгновенно проснутся, поняв, что от пленников так сильно человечиной пахнуть не может.

Да и толку от этих ключей? Ржавые прутья в узорах инея, ржавые цепи у замков… Ими, должно быть, лет сто никто не пользовался, не железо, а труха. Он бы такую клетку ударом ноги открыл. Но замерзшие, ослабевшие люди этого не смогли. А даже если бы и смогли, то далеко всё равно бы не ушли.

Мертвых он всё же проверил. Мальчик ведь мог ошибиться. Но белые лица и остекленевшие глаза уже не оставляли надежды. Слишком поздно. Раны, насколько он мог судить в неровном свете затухающего костра, были не так уж серьезны. Они просто истекли кровью на потеху этим зверям.

Звери… Охота Эдмунда… Огонь. Масла с собой не было – а седельную сумку он и вовсе бросил на выходе из гномьего прохода, – но если удастся хотя бы ненадолго отвлечь…

Подойти к костру, вытащить из него головню и метнуть в одну из палаток? С последним-то трудностей не будет. А вот с первым… Почуют. В такой близи его не спасет даже запах крови.

Значит, план прост, как сундук. Старое-доброе «Бей и беги». Хотя бы мальчишку, но он вытащит.

Мальчишка в ответ спал с лица. Если вообще было куда. Вновь открыл рот, почти сложив губы в предательское «Ваше…», осекся и попытался знаками показать, что сначала милорд, и лишь потом он. Вот еще. Милорд в последнюю очередь, как бы цинично это сейчас ни звучало. Поскольку милорда придется взвалить на плечи и после этого рубить замки уже не получится.

Корин бросил еще один взгляд по сторонам – осторожность никогда не бывает лишней, хотя Даррин в жизни не поверит, что его бесшабашный принц мог подумать нечто подобное всерьез, – медленно потянул меч из ножен – чтобы не звякнуло об окованные металлом края раньше времени, – и занес его над головой. В воздухе свистнуло, с оглушительным звоном высекло искры, и замок с огрызками цепи рухнул в снег.

Беги, бестолковый мальчишка! Беги со всех ног!

У костра заворочалось с возмущенным рыком, и второй замок полетел вниз с еще более громким лязгом. Мальчишка и не подумал дать деру. Ухватился за ворот задубевшей от холода и крови милордовой куртки и хотел уже взвалить его себе на спину.

Куда, дурень? Сказано тебе бежать, значит беги. У самого ноги не гнутся, а ты еще и лорда вместе с собой угробить хочешь? С этим я и без тебя справлюсь.

Гонка вышла откровенно бешеная. Мальчишка спотыкался на каждом шагу и едва успел добраться до первого подъема тропы, когда за спиной оглушительно взвыло. Проснулись таки. Заметили, что чего-то не хватает. И сообразили поднять тревогу.

Вверх. Налево. Направо. Еще раз налево. Когда приходилось красться, такой петляющей эта проклятая тропа не казалась.

И когда он откровенно скатился, столкнув вперед себя безвольное тело, по резко ставшей наклонной тропе в узкий коридор, яростное рычание доносилось уже в каких-то ярдах за спиной. И растерянно оборвалось.

Вот вам!

– Тащи, – велел Корин оруженосцу одними губами и потянул меч обратно из ножен. Замести следы, пока обогнавшие остальных твари будут кружить вокруг скалы, пытаясь понять, где вход.

Твари и в самом деле кружили. Рыскали в заранее истоптанном снегу, ища верный след. Две здоровые бурые псины с куцыми хвостами. Одна лишь жалобно взвизгнула и повалилась на снег, блеснув вонзившимся в глаз кинжалом. Вторая дернулась в сторону, но увернуться от опустившегося на позвоночник меча не успела. На холодном воздухе задымилась темная кровь. Прекрасно.

Разрубленный труп протащило по тропе несколько раз, заливая кровью и затирая шерстью оставленные на снегу следы. Топорная работа, но на более качественную маскировку не было времени. Они поймут, что проход должен быть где-то поблизости, но открыть гномью дверь, не зная ее точного местонахождения, не сможет и сама Белая Колдунья. Попросту не отыщет, а если начнет в ярости дробить скалу, то добьется лишь того, что засыплет коридор. И даже не поймет этого.

Скатившись в проход второй раз, Корин почувствовал, что пот течет уже не только по вискам, но и по спине. Тем страннее было увидеть, наконец добравшись до гномьего поселения – вдвое медленнее, с частыми остановками, изведя всю воду и заботливо уложенные Аравис сменные повязки, о чем он, впрочем, совершенно не жалел, – как Авелен бросилась ему навстречу из подсвеченной факелами темноты. И уткнулась лицом ему в шею, будто и не чувствуя запаха пота и звериной крови.

И почему-то… вдруг показалось, что он дома.

========== Глава четырнадцатая ==========

Лучи полуденного солнца отражались от разлившейся, насколько хватало глаз, воды. Темной, будто смешанной с кровью, но на деле лишь с плодородной черной землей калорменских полей. Еще вчера из их глубин поднимались, согретые жарким светилом, зеленые ростки молодой пшеницы, но теперь пахари тархана Махавира бродили по колено в воде и лишь горестно разводили руками. Сумар, северный приток Кадера, вышла из своего извилистого русла в самый темный, предрассветный час, и проснувшиеся с первыми лучами люди разразились горестными криками, откинув пологи шатров и палаток и увидев черноту воды вместо всходивших на полях посевов.

Будто мало было Шарафу бед в лице этой белолицей фурии. Любимой наложницы старшего брата, примчавшейся на закате – верхом, словно варварка из южных песков – и едва не ухватившей его за ворот кафтана, словно своего раба, требуя немедленно собрать людей и вернуться в город богов.

– Они идут на Ташбаан!

– Но мне приказано… – только и смог сказать Шараф, не понимая, что вообще можно было ответить на это явление. Женщины Рабадаша всегда были властными, как мужчины, и попросту упрямыми, как ослицы, но Ясаман, без сомнения, выделялась своим вздорным нравом даже среди них.

Бесстыжая! Верхом! В мужском седле! Без сопровождения! Да еще и является пред очи принца, не сменив запыленных одежд. Если и придававших ей сходство с мужчиной, то весьма смутное. Да она не вздорна, она попросту безумна. Чудо, что она вообще добралась до него живой и невредимой, не попав в руки каких-нибудь проходимцев.

– В пекло приказы! – взвыла Ясаман, и ее длинные белые пальцы с выкрашенными хной ногтями согнулись, словно когти хищной птицы. – Да обрушит Азарот на твою голову свой огненный серп, нечестивец, если ты посмеешь отречься от моего господина!

Шараф даже попятился, пока она не вонзила эти когти ему в лицо. И гневно сверкнул глазами, заметив насмешливый взгляд тархана Махавира. Мальчишка не может управиться со вздорной наложницей. Ха! Да во всем Калормене был лишь один мужчина, способный указать этим наложницам на их место!

И он остался в Ташбаане.

– Сармад собрал людей и бросился на север, едва узнав о бунте! – ярилась Ясаман, сверкая белыми зубами в оскале разошедшихся алых губ. – Мальчик, что еще не вправе поднять меча, и тот выступил на защиту Ташбаана! А ты…! Принц! – выплюнула она так, словно и в самом деле хотела украсить его лицо если не следами острых ногтей, так хотя бы плевком. Словно его титул был вовсе и не титулом, а худшим обвинением в предательстве и трусости, что только слышал мужчина с самого Сотворения мира.

– Я не вправе, – отрезал Шараф, гадая, что скажет Рабадаш, если приструнить его ведьму не словами, а хорошей пощечиной. И прибегал ли он к таким мерам сам. – Великий тисрок приказал мне спасать поля, и я буду спасать поля.

Вот и спас, ничего не скажешь. Будто прошлым вечером Ясаман прокляла его всеми силам своей варварской души, когда расхохоталась в ответ, словно безумная. И продолжала наводить ужас на всякого, кто смел взглянуть на нее. Уже не запыленными одеждами, но глазами, пылающими синим, словно ритуальные узоры на лике Азарота, пламенем. Но хоть выглядела… подобающе для наложницы первого мужчины в империи.

И, что было обиднее всего, с обязанностью «поднять людей на спасение Калормена» эта восточная ведьма справлялась даже лучше принца, рожденного от крови самого Таша неумолимого и неодолимого. Металась по колено в воде, не заботясь о своем шелковом платье – словно была женой последнего пахаря, – и кричала так, что у Шарафа звенело в ушах:

– Чего вы ждете, ленивые шакалы?! Отводите воду, пока она не добралась до порога ваших домов! Или всемогущие боги Калормена желают, чтобы за лопаты взялись женщины?! Так мы возьмемся! Я буду первой среди них, раз мужчины сатрапии Азамат ныне годятся лишь на то, чтобы пить вино, пока их земля гибнет из-за безумства стихии! Я, Ясаман, любимая наложница тисрока Рабадаша, да продлят боги его жизнь и правление до скончания времен!

Шараф недовольно скривился, но кувшин с вином отставил. Вскочил в седло приведенного ему коня и поехал вдоль разлива, сверкая золотым шитьем на кафтане и рубином на шелковом тюрбане. Вперед-назад, вперед-назад, выкрикивая что-то одобрительное равнодушным к нему людям… Словно сбившийся с пути посыльный, пытающийся вновь отыскать тропу в безлунной ночи. Сегодня одна река, через три дня другая. Дабы люди – простые пахари и землекопы – видели, что даже принц покинул город богов, когда…

Неужто кто-то из тарханов и в самом деле поднял людей на бунт? Неужто… они идут на Ташбаан, чтобы… И на что только надеются эти безумцы? Умрет Рабадаш – его место займет Шараф, следующий в линии наследования. Единственный из его братьев, кто остался жив после устроенной тарханом Ахоштой резни. Единственный, кто мог поднять клинок на защиту Калормена, ведь его племянники еще слишком молоды. Даже… Сармад, если он и в самом деле был сыном Рабадаша. Шараф предпочитал не задавать подобных вопросов. Не хотел верить. А сходство – то удивительное, почти пугающее сходство с тисроком и Сармада, и покойного Ильсомбраза – легко объяснялось тем, что они были сыновьями его сестры. Отчего бы им не быть похожими на дядю сильнее, чем на законного отца? Кровь Птицеликого бога не вода.

К полудню солнце уже не припекало, а откровенно жгло. Рабадашева фурия осела на брошенную прямо на землю холстину – в намокшем до самых бедер и липнущем к ногам платье, со сползшей с волос шелковой шалью, уже не прятавшей ее белое лицо от палящих солнечных лучей – и смотрела безразличным взглядом сквозь роющих новые каналы людей. Удивительно, как она вообще сумела отыскать Шарафа среди дюжин трактов и полузатопленных полей. Перед Сармадом он не отчитывался.

– До чего… отважная женщина, – хмыкнул в седые усы тархан Махавир, тоже глядя на застывшую, словно мраморная статуя, наложницу. – Какой мужчина не был бы счастлив назвать ее своей?

– Эта женщина, – напомнил Шараф, останавливая подле тархана своего коня, – возлюбленная моего брата, да живет он вечно. Любой мужчина, посмевший оскорбить ее, немедля лишится головы.

– Вы не слышали ее, мой господин? – спросил тархан, упорно не сводя глаз с женской фигуры в темно-зеленом шелке. – Люди идут на Ташбаан. И если богам угодно, чтобы свершилось худшее, кто защитит несчастных возлюбленных нашего тисрока?

– Да живет он вечно, – повторил Шараф, с трудом удерживаясь от того, чтобы не заскрипеть зубами. Твое дело – спасать поля, старый дурак, а не заглядываться на женщин моего брата!

– Я ваш преданный слуга, мой господин, – продолжал тархан, будто не слыша его. – И я смею надеяться, что правитель Калормена отплатит мне за верность такой малостью, как любовь женщины.

В висках у Шарафа забила кровь. Да это заговор! Заговор, рождающийся прямо у него на глазах! Как смеет этот нечестивец, зная…?! Боги, всемогущие боги! Когда Рабадаш захватил Ташбаан, жизнь Шарафа висела на волоске. И вовсе не из-за стрел, выпущенных в него по приказу брата-близнеца. Никчемного глупца, поддакивавшего каждому слову тархана Ахошты! Шараф тоже был верен Зайнутдину до последнего вздоха, и тот отплатил ему за эту верность и любовь вероломным ударом в спину! Когда Шараф пошел ради него даже на братоубийство, возглавив охоту на Рабадаша! И теперь ему, преданному тем из братьев, что отражал его лицо, словно зеркало, ему, обязанному жизнью Рабадашу, что мог казнить Шарафа за его собственное предательство и никто не посмел бы сказать и слова против… Теперь Шарафу предлагали предать вновь?!

Шараф! – гремел в ушах голос Рабадаша, и перед глазами плыло от кровавой пелены ярости. – Я могу тебе доверять?

– Закройте рот, благородный тархан, или я прикажу вырвать вам язык раскаленными щипцами, – процедил Шараф, стискивая в пальцах лошадиные поводья, чтобы не схватиться за саблю. Кровь в висках уже не била, а оглушительно гремела – отдаваясь во всем теле, будто сама земля содрогалась под копытами его коня, – и тархан вдруг посерел лицом. Неужто вспомнил, что говорит с потомком самого Таша? – Я верен моему брату, великому тисроку Калормена, да живет он вечно, и самолично обезглавлю всякого, кто посмеет пойти против него.

– М-мой господин и повелитель, – неожиданно запнулся тархан, а Шараф лишь после этих слов понял, что Махавир смотрит вовсе не на него. А на что-то у него за спиной. На… кого-то. И земля содрогалась и в самом деле. Било лошадиными копытами по идущему вдоль полей тракту. Еще один тархан со свитой? Но какой, в пекло, повелитель? Так обращаются лишь к тисрокам.

– Сколь много любопытных открытий мне довелось сделать за последние дни, – ответил из-за спины Шарафа бархатный, с ноткой ленцы, голос, от одного звука которого все его внутренности будто сжало в стальном кулаке. Боги… – И сколь дешева ныне верность калорменских тарханов, если они готовы вручить ее моему брату при первых же признаках надвигающейся бури.

Шараф обернулся. Медленно, словно ждал, что за спиной притаилась ядовитая змея, и… На мгновение решил, что бредит. Помутился рассудком из-за палящего солнца и теперь видит… Брат остановил коня в каком-то ярде позади него, окруженный свитой в начищенных до блеска кольчугах, оперся рукой на высокую луку седла и теперь смотрел на Шарафа таким знакомым взглядом божества, увидевшего на своем пути издыхающего червя. Но… презрения в этом взгляде не было. Скорее удивление. Тогда, на морском берегу, Рабадаш смеялся над последним глупцом, получившим три стрелы в грудь и плечо от брата, которому он поклялся служить до последнего вздоха. Теперь же… в его острой улыбке Шарафу мерещилось что-то, похожее на первые проблески уважения.

– Ты… – выдохнул Шараф, отказываясь верить собственным глазам. Как, кажется, отказывался верить и тархан Махавир. Не мог не узнать тисрока в лицо, не мог не видеть – даже если не признал, – что его волосы слишком длинны для обыкновенного тархана – тарханы не заплетали их в косу, ибо не отпускали даже до плеч, – не мог не… И всё же Махавир молчал, застыв, словно статуя, вместо того, чтобы пасть ниц с седла.

– Что ты здесь делаешь? – наконец выдавил Шараф, не находя в себе сил справиться с потрясением.

– Творю мир! – запальчиво ответил Рабадаш с такой знакомой насмешкой над всем этим миром разом, что Шарафу тоже захотелось повалиться перед ним на колени. Хотя он, будучи принцем и единокровным братом, имел право встретить тисрока лишь поклоном. И даже не слишком низким. – Ничего без меня сделать не…

– Рабадаш!

Окрик потрясенным женским голосом заставил его осечься на полуслове и обернуться столь стремительно, что заплетенные волосы хлестнули его по лицу. И ответить с не меньшей растерянностью, которую Шараф и вовсе не думал от него услышать.

– Ясаман?!

Она уже не сидела на холстине, а стояла, прижимая концы совсем сползшей с волос шали к груди, и смотрела так, словно увидела самого Таша. Она… назвала его по имени, хотя не могла не знать: на людях наложницы неизменно почтительны и обращаются к возлюбленному лишь со словами «Мой господин». Говорят негромко и певуче, а вовсе не кричат во весь голос, заставляя дюжины мужчин обернуться и начать искать глазами того, кого она звала именем тисрока. «Рабадаш» – имя не столь уж редкое, но из уст его любимой наложницы…

– Рабадаш, – повторила она – почти выдохнула, так, что Шараф уже едва расслышал, но разглядел счастливую улыбку и слезы в ее синих глазах, – и бросилась вперед, уронив на землю свою шаль. Брат бросил поводья, спрыгнул с седла, словно мальчишка вдвое моложе, и… нет, слава Ташу, не побежал на глазах у такой толпы и собственной свиты, но уже через три размашистых шагах схватил задыхающуюся женщину в объятия и прижал к себе.