Текст книги "Громовой Кулак (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Довольно. На это нет времени.

– Тархан Ильмар, говорите? ― хмыкнул Рабадаш, вскочив в седло и разворачивая коня на юг. Залитый лунным светом тракт казался сверкающей рекой, петляющей с холма среди темных вековых деревьев. ― Что ж, я наведу в его землях порядок.

И пришпорил коня. Гуль взвился на дыбы с яростным ржанием ― будто донеслось сквозь само время эхо голоса Дьявола, ― и сорвался в галоп, поднимая клубы пыли.

========== Интерлюдия. Королева и рыцарь ==========

Комментарий к Интерлюдия. Королева и рыцарь

«Я хотела остаться с тобой.

Я уже успела посметь!»

Мельница ― Господин Горных Дорог

https://music.yandex.ru/album/439084/track/3905508

Подбитый лисьим мехом плащ волочился по мраморному полу, собирая всю пропущенную горничными пыль. Путался в ногах, словно расставленные на птицу силки, цеплялся за каждый встречный порог и даже за ступени винтовых лестниц. Будто пытался задержать, не дать подняться в башню и войти в жарко натопленные покои, не дать…

Проклятье. Уже и плащи были против нее. Двадцать лет она держала эти земли под своей рукой. И десять из них сражалась и словом, и клинком ― и первое, признаться, было посложнее второго, ― чтобы ни один надменный чужак не посмел войти в беломраморный замок хозяином и объявить себя новым королем Нарнии. Она сама была чужачкой, дочерью арченландского лорда, куда больше смыслившей в мечах и стрелометах, чем в танцах и этикете. Но в жилах ее дочери текла кровь Верховного Короля, и что она за мать, если позволит отнять у Авелен один из четырех тронов в зале под хрустальным сводом?

У Авелен, которая сбежала из замка глухой ночью и отправилась на север, чтобы отыскать того, кто вздумал вновь пробудить к жизни ледяную магию Колдуньи. Будто у них мало рыцарей, которым можно было доверить эти поиски.

И слова Великого Льва, сказанные долгих десять лет назад, теперь казались даже не насмешкой, а плевком в лицо.

– Час великой нужды! ― рявкнула Верховная Королева, врываясь в покои с алыми драпировками по стенам, и швырнула опротивевший плащ на ближайшее кресло. ― Они вернутся, когда наступит час великой нужды! А до того и Нарния, и все мы можем провалиться хоть в преисподнюю! Лорд Перидан, объясните же своей королеве, какого-такого часа ждет мой возлюбленный супруг, когда его дочь пропала где-то в Эттинсмурских горах?!

Дан поднял глаза ― неторопливо полировал длинный узкий меч с обтянутой темной кожей рукоятью, ― посмотрел на нее сквозь непокорно вьющиеся над лбом волосы ― темно-рыжие с первыми проблесками седины на висках, ― и на мгновение ей показалось, что в его зрачках отразился подсвеченный пламенем силуэт. Будто кто-то другой ― незримый, мягко ступающий лапами с острыми когтями ― вздумал напомнить ей о смирении. Блеснула в отражении золотом маска, повторяющая каждую черту ее лица и скрывающая то, что в действительности от него осталось, и Аланна отвернулась. Схватилась за узкие красные ремешки на затылке, невольно растрепав, пока пыталась расстегнуть, уложенные на затылке волосы, и швырнула маску следом за плащом.

Смирение, Лев? Надежда? Отвага? Что ж, тогда повтори свои слова о великой нужде, глядя мне в лицо.

Лев, конечно же, не ответил. Что ему ярость какой-то королевы? Оставленной жены короля. И оставившей мужа в ответ. Теперь она платит и за это, не так ли? За то, что покинутая любовница не смогла смириться со своей участью и терпеливо ждать воссоединения в чертогах Великого Льва. Она была слишком молода, когда в Западных Лесах поймали четырех лошадей без седоков. Она и сейчас чувствует себя непозволительно юной, когда ловит на себе взгляд ясных голубых глаз. Ее лицо изуродовано так, что она думала, будто ни один мужчина никогда не взглянет на нее без содрогания. Никогда не прикоснется к ней, как к женщине.

Все эти годы ― десять с королем и еще десять с рыцарем ― она не перестает удивляться тому, что ошиблась. И не раз. Ей, признаться, очень нравится ошибаться.

– Думаешь, он карает меня теперь за то, что я…?

И заберет дочь, как уже забрал мужа, за то, что она не захотела остаться этому мужу верной женой. Да чего уж там? Верной вдовой. В каких-то тридцать лет. Она любила его, но… Дана она любит не меньше. Не может быть, чтобы за эту любовь теперь расплачивалась ее девочка.

– Разве я хоть раз говорил подобное?

– Нет, ― согласилась Аланна и повернулась к нему лицом. Знала, что потрескивающее в камине пламя высвечивает застарелые шрамы там, где клыки оборотня вырвали кусок мяса из ее скулы, и сквозь совсем тонкую, с таким трудом наросшую кожу отчетливо белеет кость. И никакой синеве глаз, плавности черт ― да и нос-то у нее с горбинкой ― и медным искрам в пышных кудрях этого не затмить. Как же всё-таки странно… что он никогда этого не замечал. Не как Питер, который знал ее до той зимней ночи. Который помнил, каким ее лицо было прежде. Дан не видел даже портретов. И не хотел. И сейчас она бы бросила всё, лишь бы хоть ненадолго забыться в его руках.

Лев. О чем только она думает, когда они на пороге новой войны? А может, и верной смерти. Да. Когда же еще так отчаянно любить, если не на пороге смерти? И как же ужасно, что в этом Авелен тоже пошла в нее.

– Ты не говорил.

Но скажут все остальные. Уж теперь-то точно. Всегда найдутся недовольные. Лицом королевы, характером королевы, верностью королевы. А уж теперь, когда морской залив покрылся льдом, а их леса и поля усыпаны осколками поверженных врагов, каждая сорока будет говорить о том, что будь с ними Четверо, этого бы не случилось. Потому что все понимают: это только начало.

– Если с Авелен что-то случится, это будет катастрофа.

Она привыкла говорить, как королева. Блюсти интересы Нарнии, что бы ни случилось. Потому что интересы Нарнии ― это интересы ее дочери.

– Она смелая девочка. И Питер вправе надеть мою голову на копье, но даже будь Авелен моей собственной дочерью, я не смог бы любить ее и гордиться ею еще сильнее. И может, я излишне самонадеян… но что бы там ни было, я поставлю на Корина.

Разумеется. Мужская солидарность. Рыцарская. Впрочем, на счет Корина Дан не ошибался никогда. И как он и предсказывал всё те же десять лет назад, неугомонный арченландский мальчишка, радостно попадавший в неприятности на каждом шагу, вырос в еще более деятельного и бесстрашного мужчину. И неприятности выросли вместе с ним.

– Корин всего лишь человек. Он тоже смертен.

А Авелен ― наивная влюбленная девочка ― бросится за ним в любое пекло. Подумать только, когда-то ее мать была такой же. Признаться… ее мать до сих пор такая же.

Ее матери тоже было девятнадцать, когда она увидела на белом снеге арченландских гор четырехпалые следы оборотней.

– Я боюсь за нее, ― сказала Аланна, отведя взгляд. Скрыла блеснувшие в глазах слезы, но не смогла ― дрожь в голосе. И услышала лязг меча о край ножен. Шаги со звоном золотых шпор по мягкому ворсу ковра.

А затем уткнулась лицом ему в грудь, в колкую синюю шерсть с грубой кожаной шнуровкой на вороте, и замерла, душа непозволительные для королевы рыдания. Она не может. Она правит этой землей уже десять лет и не может оставить ее сейчас. Не может отказать в руке помощи всем, кто ищет теперь тепла и защиты в стенах Кэр-Паравэла, и броситься в никуда, ища потерявшуюся дочь. Не может повести в никуда целую армию. Это урок, который она должна преподать Авелен.

Королева думает о благе своего народа и лишь потом о себе. И королева не вправе выбрать недостойного.

Но если признаться самой себе честно, если наконец разглядеть за воспоминаниями о маленькой девочке взрослую женщину… Авелен в этом уроке и не нуждалась.

Не знаю, слышит меня теперь Лев, но я знаю тебя, Корин. Ты не выпустишь из руки меча, пока остается хоть капля сил, чтобы его держать. Если не справишься ты, то не справится никто.

Верни ее домой.

========== Глава одиннадцатая ==========

Комментарий к Глава одиннадцатая

Crystallion ― The Sleeping Emperor

https://music.yandex.ru/album/12984290/track/74308680

Смотрю на Рабадаша и думаю о том, что он настолько же прекрасен, насколько и безжалостен. Полумеры ― это не про него.

Сармад, как истинный сын своих родителей, на месте тоже не усидел.

Солнце всходило над городом богов ― яркое, белое, как серебряная монета, неторопливо поднимающееся над ощетинившимися бруствером стенами, ― и госпожа всего Калормена металась по покоям, не находя себе места.

Как же… Почему же…? ― дюжины мыслей роились в ее голове, словно мухи, обрывая друг друга на полуслове, и единым для них было лишь ощущение ужаса. Неумолимо надвигающегося, будто огромная штормовая волна, бедствия.

Видят боги, ей не было так страшно, даже когда Ташбаан оказался в руках тархана Ахошты. Ибо первым, что она услышала, примчавшись во дворец посреди ночи, были слова о том, как из этого же дворца с боем вырвался кронпринц.

Победитель. Завоеватель. Всегда, сколько бы ни было вокруг врагов и вероломных предателей. И когда вновь оседала на окровавленную землю пыль, он оставался на коне в окружении сотен поверженных нечестивцев. Он не сломается, не побежит, он… Опора всей ее жизни, единственная любовь маленькой глупой девочки, выросшей в не слишком-то поумневшую женщину. Он же не мог…

– М-моя госпожа, ― робко звали служанки, тщетно пытаясь уговорить ее хотя бы присесть, выпить прохладного шербета и перестать нервно заламывать руки, будто пытаясь содрать с пальцев полудюжину тонких колец. Вместе с кожей.

Нет, никогда. Не потому, что она так важна для него, и он бы не оставил ее одну ― а может, и в самом деле важна, она уже ничего не понимала и особенно последние услышанные от него слова, ― но… Он не побежит! Она знает его слишком хорошо, потому что с самого начала любила не того принца, что улыбался и сыпал дюжинами комплиментов проклятой нарнийской королеве, а того, что с грохотом разбил об пол, испугав окружавших его женщин, дорогой хрустальный бокал. Дьявола, которого не волновали приличия и чужие мысли. Дьявола, в котором… она вдруг нашла нежнейшего из любовников.

Эта ночь преследовала ее до сих пор. Врезалась в память до мельчайших деталей, словно посланное Зардинах ― Великой Госпожой, Великой Любовницей, ― божественное откровение. Счастливые слезы вдовы, в один миг обретшей свободу, с которой она даже не знала, что делать. Сбивчивый, сквозь плач и смех одновременно, шепот о том, что не посмела бы рассказать ни одна достойная женщина ― не посмела бы бросить даже тень на имя покойного мужа. И вдруг коснувшаяся ее волос рука.

Не нужно… меня бояться, тархина.

Она уступила без единого слова, думая лишь о том, что даже если ее мечта, если эта наивная любовь маленькой девочки, и не представлявшей тогда, на что способны мужчины, сейчас рассыплется тысячами острых осколков… Она всё же имеет право знать. Она не думала об этом тогда, но где-то в самой глубине души она хотела быть уверена лишь в одном. Что любила его не напрасно. И куда сильнее была готова к разочарованию, к новому унижению, чем к…

Нарнийская королева бежала прочь, обнаружив под маской прекрасного принца безжалостного дьявола. Ласаралин задыхалась от любви и нежности, цепляясь за него, словно он действительно был ее единственной опорой в этом мире, когда вдруг отыскала под личиной дьявола всё того же принца. Явь оказалась в тысячу раз лучше придуманной ею мечты.

Тем страшнее было не знать, куда он исчез теперь.

На то, чтобы прочесать все десять миль вокруг Ташбаана, требовалось куда больше времени, чем каких-то несколько часов, но… В прошлый раз его искали с такой тщательностью, потому что собирались убить. И он, зная об этом, скрывался не где-нибудь, а в Усыпальницах. Не боясь ни проклятий мертвецов, ни гнева богов. Но теперь… Почему он исчез, если его окружает столько верных? Не мог же он в самом деле…

Любовь моя, где же ты?

– Моя госпожа, ― вновь просили служанки, но Ласаралин лишь раздраженно отмахивалась. Ни к чему ей ни шербет, ни сладости, ни… Боги, да где же он?!

К полудню во дворец вернулся тархан Камран. Распахнул двери ― заставив ее вздрогнуть в надежде, что это вернулся муж, ― сорвал с головы тюрбан, склонившись в знак уважения, и почти затараторил, словно мальчишка вчетверо моложе:

– Госпожа, молю вас о снисхождении к вашим смиренным слугам за их неподобающий вид…

– Да говорите же! ― оборвала его Ласаралин звенящим от страха голосом, терзая в пальцах край колкого от вышивки рукава.

– Прибыл посланник от тархана Бахадура. С письмом от повелителя, да живет он вечно!

О слава Ташу, и Азароту, и Зардинах, Царице Ночи, оберегающей всех влюбленных! Но почему письмо? Неужели… их враги уже столь близко, что он даже не может вернуться к ней в Ташбаан? И отчего…?

– Тархан… покинул свои владения? ― растерянно спросила Ласаралин, отчаянно пытаясь припомнить, как далеко находился его дворец от Ташбаана. Двадцать миль? Или даже двадцать пять?

– Нет, прекрасная госпожа, да не зайдет над вашим челом благословенное солнце, ― витиевато ответил запыленный посланец, делая шаг вперед из-за спины тархана Камрана. Почти оттеснил его звенящим кольчугой плечом. ― Повелитель, да будут вечными его жизнь и правление, вошел в дом моего господина на рассвете и повелел собрать всех его воинов. Дабы покарать нечестивых бунтовщиков, что посмели забыть о своем долге перед женщинами и детьми в столь черный для всего Калормена час. Вам же надлежит прибыть в Зулиндрех под защиту тархана Сармада, едва главный северный тракт станет безопасен, и ожидать повелителя там. Таковы были его слова.

Ласаралин опешила. Пошатнулась и осела бы прямо на пол, на истоптанный дюжинами ее шагов ковер, не поддержи ее под руку кто-то из женщин.

– Вы… Да как вы смеете…?!

Боги, какая гнусная ложь. Какая… Она же сказала, что не оставит его. А он, значит…

– Госпожа, ― неучтиво оборвал ее посланец, ― я бы и сам не поверил ни единому слову, но я клянусь всеми богами, что своими глазами видел великого тисрока, да живет он вечно, в двадцати шести милях от Ташбаана.

И протянул ей пергаментный свиток с мгновенно узнанным оттиском кольца на багровом воске печати. У Ласаралин задрожали руки.

А если… там действительно приказ? Она могла бы спорить с ним наедине, но выказать открытое неповиновение на глазах у мужчин, показать, что он не в силах справиться даже с собственной женой, и тем самым… Она не посмеет.

Боги. Такая жестокость вполне в его характере. Да для него… это и не жестокость вовсе.

Сломать печать ей удалось лишь со второго раза. Воск треснул под пальцами, осыпался багровой крошкой на пушистый ковер в отпечатках ее туфель, и перед глазами заплясали острые, словно росчерки лезвия, черные строчки на желтоватом пергаменте.

Начал он без приветствия.

«Я знаю, сколь тяжело тебе будет поверить этому письму, но у меня, увы, нет ни единого мгновения, чтобы убеждать тебя в его правдивости…»

Убеждать? Не приказывать, не… На мгновение Ласаралин даже показалось, что послание адресовано вовсе не ей. Убеждают, когда ждут доверия. И боятся это доверие потерять. Но она… Она ведь не Джанаан. Она никогда и не ждала, что он будет говорить с ней, как с равной.

С каждой строчкой Ласаралин понимала всё меньше и меньше.

«Ты нужна мне в Зулиндрехе».

Нужна? Не «обязана подчиниться его приказу», не «должна вспомнить о долге матери перед детьми», а… нужна ему?

«Калормен нескоро поверит в то, что я покинул Ташбаан, и мне…»

Она кожей почувствовала, как остановилось в тот миг над пергаментом его перо. Как он сам замер в раздумье, не зная, стоит ли это говорить.

«…будет спокойнее, если ты будешь со мной».

С ним. Не с его детьми, не под защитой Сармада, как передал посланец, даже не с Амарет и Ясаман, а с ним. Как жена и госпожа всего Калормена, защиту которой он доверяет лишь собственному клинку.

И как тут было не уступить?

С шелестом сворачивая лишенный не только приветствия, но и подписи пергамент, Ласаралин со странным весельем думала о том, что он действительно не оставил ей выбора. Разве могла она отказать мужу, ждущему любимую жену?

– Тархан Камран, ― сказала Ласаралин, поднимая глаза и сжимая письмо в пальцах. ― Когда, по-вашему, я смогу покинуть Ташбаан без страха угодить в руки бунтовщиков? Мой господин оставил вам распоряжения о том, сколько воинов должно меня сопровождать?

Она уже доверилась мужу однажды, надеясь на милость богов и его собственную. Доверилась дважды, рассказав и о том, какую роль сыграла в побеге Аравис. Доверяла, должно быть, всегда, даже когда ее слепили стыд и отчаяние, не позволяя ни решиться на простой разговор, ни отказаться от него, потому что без него она не мыслила себя.

Она должна довериться ему и теперь. В конце концов… пути богов воистину неисповедимы. Чьими бы они ни были.

***

В надменном лице тархана Ильмара не нашлось бы ни одной черты, которую можно было бы назвать неблагородной. Но глаза его ― неожиданно синие, унаследованные, должно быть, от какой-нибудь северянки, ― были подведены лишь жгучей чернотой, а вовсе не полýночной синевой, всегда отличавшей Воинов Азарота. Его глаза были синее летнего неба в самый знойный час, а не чернее агатов и запекшейся на лезвии сабли крови. В нем не было и тени того величия, что Сармад всегда видел в лице отца. Как не было и благословения самого Таша неумолимого и неодолимого, наделявшего лишь немногих из своих потомков черными глазами.

И ничего, кроме ненависти, Сармад к этому бунтовщику не испытывал.

– Посторонитесь, юный тархан, ― насмешливо бросил Ильмар, и не подумав спешиться и отвесить подобающий по церемониалу поклон, когда увидел дюжины воинов под белоснежными знаменами, вставшие на петляющем по побережью тракте. ― Если не хотите, чтобы мои люди смели вас с пути.

– Ваши люди? ― переспросил Сармад, сжимая в пальцах жесткие поводья и тоже не думая о том, что его клокочущий яростью голос должен казаться взрослым мужчинам возмущенным тявканьем щенка перед оскаленными мордами бешеных псов. Но он не щенок. Он сын волка и змеи, и он не отступит, даже если этот нечестивый трус вздумает сражаться с ним, как со взрослым мужчиной. Ему говорили ― шепотом, боясь прогневать господина и повелителя, ― что его отец впервые лишил врага жизни в десять лет. На четыре года раньше, чем благородные мужчины получали право носить заточенное оружие. И Сармад не посрамит родителей и великих предков словами о том, что ему нужно ждать всё те же четыре года, прежде чем скрестить клинок со своим врагом.

– Как же плохи, ― хмыкнул он, подражая интонациям отца, ― дела в сатрапии Азамат, если ныне войска тарханов состоят лишь из лишенных чести проходимцев.

– И в том вина лишь тисрока!

– Да живет он вечно, ― сухо напомнил Сармад. Почтительный племянник. Любящий сын.

Ноздри Ильмара раздулись от гнева. Нрав у него, надо полагать, был весьма вспыльчивый. Как у всякого, кто жаждал куда большего, чем мог обладать.

У глупца, забывшего о почтении к тем, кто стоял куда выше него. Мать, увы, оказалась права, когда сказала Сармаду, что однажды это случится. Она пришла к нему в ночь похорон Ильсомбраза и опустилась на шелковое покрывало рядом с забившимся в самый угол постели, давящимся слезами сыном. Он не верил до последнего, пока не увидел саркофаг из красного дерева и коснувшуюся заколоченной крышки руку отца. Жест отчаяния, силы которого Сармад прежде не мог даже представить. До того рокового дня. В тот миг он понял со всей отчетливостью: Ильсомбраз действительно мертв. Он больше не придет. Не разбудит его на рассвете – не потреплет по волосам и не стукнет со смехом мягкой подушкой, когда Сармад попытается вновь натянуть на голову одеяло, – и не скажет…

Поднимайся, братец. Я отвезу тебя в Ташбаан. Отец ждет.

Сармад отчетливо помнил, что никто не говорил с ним об этом, пока однажды он сам не потянул – с детской непосредственностью – Ильсомбраза за рукав и не спросил:

– Он наш отец, верно?

Наш. Два сына, отражающие его и лицом, и нравом. Два сына, смотрящие на мир его глазами. Глазами Таша.

Ильсомбраз вопросу и не удивился. Поднял уголок тонких губ в мягкой улыбке – ему всё же досталось больше черт отца, чем Сармаду, но у Сармада куда лучше выходила отцовская усмешка, острая, словно лезвие клинка, – и кивнул.

– Да, братец. Мы от крови великого тисрока.

И его возлюбленной сестры. Им ли не были безразличны слова какой-то черни? Всем четверым.

Были. Пока был жив Ильсомбраз.

И когда его не стало – когда Сармад понял, что действительно потерял его, – мать пришла к нему в ночи кровавой тенью и погладила по спутанным волосами, прежде чем сказать гулким шепотом:

– Слушай меня. Придет день, когда найдутся те, кто скажет: «Тисрок не вправе владеть этой землей». Те, кто возомнит, будто знает лучше него, как править Калорменом. Кто посмеет пойти против воли самих богов, хранивших его даже в те черные ночи, когда он скрывался в Усыпальницах, не боясь проклятий неупокоенных душ.

Сармад знал эту историю. И думал, что не решился бы даже приблизиться к этим каменным ульям в вое непокорного ветра, не то, что… А отец провел там несколько ночей, насмехаясь над рыщущими в его поисках предателями.

– И когда этот день наступит, – продолжала мать гулким шепотом, а Сармаду мерещилось в ее глазах отражение черных гробниц и белого в лунном свете песка, – я хочу, чтобы ты презрел все приказы и клятвы, кроме одной. Защищать Ташбаан, даже если это будет стоить тебе жизни всех твоих воинов.

Его собственную жизнь она не попросила. Но Сармад отдал бы ее и без просьб. Точно так же, как она сама отдала бы свою. Она… будто уже отдала ее много лет назад.

– Брат мой, – шептала мать во тьме раскинувшегося под Храмом Таша некрополя, сжимая в пальцах ладонь тисрока, но Сармад знал, что всем им слышалось в этом слове куда более страшное «Моя жизнь». Роковое «Моя любовь». Теперь он понимал: смерть Ильсомбраза – лишь первая кара богов. Ибо даже награди Таш и его, и Ильсомбраза черными глазами, даже благослови он союз их родителей, он всё же отмерит куда больше боли и испытаний брату и сестре, посмевшим любить друг друга, как мужчина и женщина. Иначе как же еще они докажут ему, что и в самом деле готовы бросить вызов даже богам ради друг друга?

Стало быть… нечестивые псы, вздумавшие теперь идти на Ташбаан, были второй карой Птицеликого? Что ж… Сармад, признаться, побоялся бы сразиться с богами, но уж людям ему есть чем ответить.

– Я тархан Сармад, сын принцессы Джанаан и господин Зулиндреха, и я приказываю вам вернуться в родные сатрапии! Ваше место на полях и у русел рек! Рядом с вашими женами и детьми! – он обращался к заполнившей тракт толпе, раз за разом отгоняя мысль о том, что она мгновенно сметет несколько дюжин его воинов. И даже не заметит этого. – Даже мой дядя, принц Шараф, покинул Ташбаан, чтобы защитить наши земли и наших людей, а вы, смеющие называть себя мужчинами…!

– Да! – яростно оборвал его тархан Ильмар. – Даже принц покинул Ташбаан! А тисрок прячется за его стенами, как последний трус! И после этого нам смеют говорить, что мы не мужчины?! Когда мы требуем лишь защиты и справедливости?! Нам не нужен правитель, что забыл о своем долге перед Калорменом!

Он, верно, принимал Сармада за последнего глупца, если думал, что тот поверит хоть одному слову. Сармад не был бы сыном своего отца, если бы позволил так легко себя обмануть.

– Какой справедливости вы требуете, когда сами не сделали ничего, чтобы спасти свои земли?! – кричал он, зная, что голос звучит слишком звонко и совсем не внушительно, но не мог ничего с этим поделать. Ребенок, пытающийся усмирить почуявшую легкую наживу толпу – видел ли этот мир хоть что-то более безнадежное? – Тисрок не слуга вам, чтобы рыть за вас каналы! Это вы его слуги, вы, нечестивые…! – он поперхнулся слюной, чувствуя, как жгут глаза предательские слезы.

Боги. Боги, если вы слышите его! Какая же злая, жестокая насмешка судьбы! Дитя в боевом седле, возомнившее себя мужчиной и правителем! Дитя, умеющее лишь красиво говорить, но что сделают слова против вил и топоров?! Даже то, что нужно послать гонцов вперед, предупреждая и надеясь поднять на защиту Ташбаана других тарханов, ему подсказали советники. Сам он оказался способен лишь на то, чтобы броситься на север, едва стало понятно, что на них обрушилась новая беда. И теперь яростный Азарот, господин всех мужчин и защитник всех женщин, смеялся над ним, столкнув его с врагами на этом тракте, но не дав иного оружия, кроме слов.

Он не отступит. Даже если останется совсем один. Даже если…

Великая Мать, ты слышишь молитву сына? Бич Небес, ты видишь гнев рожденного от крови твоего воина? Птицеликий Таш, ты позволил нам смотреть на мир твоими глазами, так не отвернись же от нас теперь!

Земля содрогнулась. Заворочалось, отзываясь в небе, принесенным из глубин моря громовым раскатом. Забило копытами, зазвенело сталью кольчуг и боевых седел… Боги. Это не землетрясение. Это конница у него за спиной, это…

На поднявшемся соленом ветру реяли знамена. Синие, зеленые, алые. В узорах копий, клыков, когтей. Блестели щиты и шлемы, и взлетала выше них пыль из-под лошадиных копыт. Сколько их? Десять тысяч? Пятнадцать? Уже не охватить взглядом, а со склона холма несутся еще и еще, окружают, смыкаются в огромное кольцо, из которого не вырвется ни одна живая душа.

И его верные слуги расступались, уводя в стороны коней, перед черногривым жеребцом. Падали с седел в дорожную пыль и так и оставались распростертыми на земле.

У Сармада перехватило дыхание. От неверия, от счастья, от… одного только взгляда на такое знакомое и одновременно почти чужое лицо. Вдруг ставшее таким жестким из-за заплетенных в тугую косу волос, синевы краски, растушеванной вокруг глаз, даже на висках и переносице, и горящего в этих глазах безжалостного пламени. Он никогда не видел отца таким. Тот… вдруг стал так похож на Ильсомбраза.

Нет. Это Ильсомбраз всегда стремился походить на отца, каким помнил его с раннего детства. Даже волосы, кажется, заплетал точно так же. Но такого взгляда у Ильсомбраза не было никогда.

– Встаньте, – разнесся, заглушая хлопки знамена на ветру, звучный бархатный голос, – те, кто остался верен.

И Сармад лишь теперь увидел, что толпа тоже упала. Повалилась на колени, как один, не прося объяснений и доказательств, не требуя темного, словно черненное серебро, венца с ромбами алмазов на острых копьях зубцов. Те, кто стоял позади, за спинами сотен других, даже не смогли бы его толком разглядеть. Но что им эти венцы, когда перед ними потомок бога?

Даже этот презренный предатель Ильмар испуганно опустился на колени, не сводя с тисрока неверящего взгляда. И Сармад вдруг понял, что он единственный, кто даже не склонил головы. Хотел было бросить поводья и тоже упасть ниц прямо с седла, но замер вновь, покорно застыв под взмахом руки в темном боевом наруче.

Отец ничего не сказал. И не взглянул толком на ребенка, когда ответа требовали те, кто смел называть себя мужчинами.

– Вы желали говорить с тисроком, тархан Ильмар? – вновь заглушил хлопки знамен властный голос, но теперь Сармад отчетливо слышал в нем насмешку. Нет, вовсе не для разговоров шли эти нечестивцы в Ташбаан. – Я слушаю.

– Колдовство… – пронеслось над растерянной, не смеющей подняться с колен толпой. Как же много их было. Как же мало их стало теперь. Против стольких копий и сабель. Против… одного только отца.

– Это… происки демонов, – только и смог выдавить тархан Ильмар.

– И один из них носит ваше имя, – зазвенело на ветру таким знакомым металлом и ядом, а растерянный бунтовщик не удостоился даже эпитета «благородный». Мать всегда смеялась, что отец говорит, как последний пахарь.

Нет. Как рожденный от крови бога. Боги не говорят на равных с трусами и клятвопреступниками.

– Полагаю, сказать вам нечего, – вновь нарушил молчание отец. И повернул голову к следовавшим за ним тарханам на зло косящих темными глазами жеребцах. – Убить всех.

Сармад не успел даже испугаться. Его дернули куда-то в сторону – вместе с конем, мгновенно перехватив поводья, – и между ним и заметавшимися в ужасе людьми встали ряды блестящих на солнце копий. В нос ударил чудовищный запах крови.

Его стошнило. Хвала богам, что не там же, на тракте, не на глазах у верных воинов и умирающих предателей, но едва оказавшись в стороне от всего этого, увидев поднимаемые среди холмов шатры, он смог лишь перегнуться через давящую на живот переднюю луку и долго задыхался и кашлял, едва сдерживая слезы от мысли о том, каким жалким его видят все остальные. Но не подают виду.

– Воды господину.

– Благодарю, – сипло выдохнул Сармад, даже не разбирая, кто подал ему жесткий наощупь кожаный бурдюк. И помог сойти с седла.

– Вам нужен отдых, мой господин. Вы сделали всё, что могли.

– И сделали прекрасно, – согласился кто-то еще, но Сармад не поверил. Стянул с головы почти размотавшийся тюрбан, утирая им взмокшее, покрытое пылью лицо, и с удивлением увидел, что у него дрожат руки.

Нет. Какой отдых, когда он… даже не знал, что ему теперь делать. Так и ждал на ветру, не смея войти в шатер, и сглотнул горькую вязкую слюну при виде брошенной кому-то из слуг отрубленной головы с растекшейся черной краской вокруг ярко-синих глаз.

– На копье, – приказал отец и отрывистым движением руки указал Сармаду на хлопающий полог шатра.

Внутрь. Немедленно. Отец… зол на него?

Да, и еще как.

– Ты должен быть в Зулиндрехе, – сказал он, едва удостоив Сармада взглядом, и начал расстегивать забрызганные кровью наручи. Бросил их очередным, ждавшим в шатре слугам и швырнул следом тяжелый плащ.

– Я… – пробормотал Сармад под звон кольчуги в ярких алых и почти черных брызгах. – Надеялся помочь моему… господину и повелителю… да будет жизнь его вечной.

– С такими слугами – едва ли, – отрезал отец и взмахом руки выгнал из шатра слуг, помогавших ему снять кольчугу и поддоспешник. – Ты должен был оставаться в Зулиндрехе, – повторил он, распуская ворот липнущей к коже рубахи, и со звоном шпор повернулся к Сармаду лицом. Голубая краска текла у него на висках, смешиваясь с потом и пылью. – Какого повиновения я могу требовать от других, если даже ты ни во что не ставишь мои приказы?

– Они под моей защитой, – попытался оправдаться Сармад, кусая губы и часто моргая в ответ на кажущийся таким несправедливым упрек. Они все, и братья, и сестра, и сопровождавшие их женщины, даже волоса не упадет с их голов, пока их защищают его воины, но разве мог он сам…?

– Я говорю не о них, а о тебе!

Сармад был готов даже к удару. К хлесткой пощечине, ведь ни один Воин Азарота не ударит ребенка, как равного себе. Каким бы ни было наказание, он примет его, как покорный сын и преданный слуга. Но подвели собственные глаза. Из которых потекло предательскими слезами, и он опустил голову, надеясь скрыть хотя бы это. Он никогда не видел отца плачущим. Даже когда умер Ильсомбраз.