Текст книги "Громовой Кулак (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

И что они оба ― и стоявший перед ним отец, которого не должно было здесь быть, и смотревший на них из чертогов Таша брат ― подумали теперь, глядя, как он давится рыданиями?

– Прости… меня, – выдавил Сармад и хотел всё же упасть на колени. Хотел… сделать что угодно, лишь бы хоть как-то загладить этот позор. Эти слезы и жалко вздрагивающие плечи. Но смог лишь вцепиться в отцовскую рубаху, почувствовав прикосновение к спутанным волосам, и в отчаянии уткнулся лицом ему в грудь.

А затем услышал почти незнакомый, будто уставший голос.

– Мы уже потеряли Ильсомбраза. Что с нами станет, если мы потеряем тебя?

– Я… – выдавил Сармад, не находя слов, чтобы выразить хотя бы тот страх, что охватил его при одной только мысли о бунте, и замолчал вновь, услышав тяжелый вздох.

– Я был не старше тебя, когда впервые отнял чужую жизнь. По приказу твоего деда. Я никогда не пожелаю такой участи для своих детей. Хоть это ты можешь мне обещать?

Что угодно. Если это позволит тебе гордиться мной. Даже если мне самому нужно принять, что ты так легко приказал…

– Они… все мертвы?

В самом деле? Все до единого? Больше… трех тысяч человек? Разве… они не пригодятся сейчас на полях? Даже такие изменники и нечестивцы?

– Глупый ребенок, – вздохнул отец и вновь взъерошил ему волосы. – Я отдал приказ еще на рассвете. Тех, кто будет сражаться за свою жизнь, пощадят. Надо думать, работа в цепях и дюжина-другая лет на галерах отучат их бунтовать. Тех же, кто побежит вместо того, чтобы умереть, как мужчина…

И в самом деле ждет смерть.

– Справедливо, – согласился Сармад и удивленно вскинул голову, даже позабыв о мокрых от слез глазах. – Почему ты смеешься?

Разве он сказал что-то… глупое?

– Вспомнил, – хмыкнул отец, подарив ему такую знакомую, острую, словно лезвие сабли, усмешку одним краем рта. – Короля варваров, которого называли Справедливым. Он бы с таким приказом не согласился.

– Значит, он был плохим королем, – отрезал Сармад, не слишком понимая, о ком идет речь. Этих королей разве всех упомнишь? Особенно если они жили столетия назад.

Но отец ответил странным, будто задумчивым взглядом. Почти… печальным.

– Нет, – сказал он неожиданно тихим голосом, и Сармаду показалось, будто на мгновение на них легла чья-то огромная тень. – Он был хорошим королем. Порой достойный враг втрое ценнее верного соратника.

Сармад неуверенно кивнул, не найдя слов в ответ. Что-то в этом голосе и выражении лица подсказало ему, что этого врага отец предпочел бы видеть… другом?

========== Глава двенадцатая ==========

Вырубленный в каменной стене очаг громко выстреливал искрами. Рыжими, как ворсинки лисьего меха на любимой шубе матери, и мгновенно гаснущие в густом, тоскливом полумраке опустевшей пещеры. Тени таились по углам – черные, переменчивые, тысяча масок вечной подгорной темноты, – и равнодушную тишину нарушал лишь этот треск поленьев и скрип пера – черного и непривычно короткого – по пергаменту.

Письмо матери Авелен начинала уже трижды. И трижды комкала исчерканный лист, не чувствуя ничего, кроме звенящей пустоты в голове. Устало терла глаза – ночи превратились в бесконечную череду пробуждений, потому что в каждом шорохе мерещились его шаги – и вновь макала перо в чернильницу, чтобы так и не найти ни единого слова, кроме…

Отпустила. Лев, прости ее, она его отпустила. Позволила шагнуть за порог, не оглядываясь, лишь потому, что он сказал, что не сможет ее защитить. В первую ночь она еще как-то держалась, но на вторую ее уже тошнило от ужаса и осознания собственной ничтожности. И темнота заговорила с ней вновь. Шепотом мертвой ведьмы, которую некому было отогнать от нее. Она сбежала из собственного дома в надежде наконец-то доказать, что она не обуза и не кукла на троне своего отца, но вместо этого… Видит Небо, лучше бы Корин тоже это сказал. Всё то, что она так или иначе слышала от своих неудавшихся женихов. Порой завуалированно, а порой и… вполне открыто.

Но вместо этого он сказал, что Нарнии повезло с будущей королевой. Тогда Авелен едва нашлась, что ответить. Бросила первое, что пришло в голову. То, что в действительности никогда и не покидало ее мыслей. Нет, правы были те, кто всегда говорил, что она совсем непохожа на тетю Сьюзен. Но вовсе не лицом. У нее, увы, не было не только красоты, которую прославлял весь мир, но и того прагматизма, что всегда отличал царственную тетушку. Или…

Авелен отложила перо и задумалась. Решила, что если позволит мыслям течь в угодном им направлении, то, быть может, наконец придет к верному решению. Пусть и окольными путями. И лучше уж так, чем сидеть и чувствовать, как все ее внутренности завязываются от страха узлом. Днем еще можно было найти себе какое-то занятие – хоть помогать гномам рубить дрова, лишь бы только не сидеть и не задыхаться от отвращения к самой себе, – но чем ближе к ночи, тем… Разумом она понимала – нужно написать письмо, даже если ничего не случится и он вернется в срок. Нужно написать, чтобы не терять времени, если… Нет, она не сможет произнести этого даже в мыслях. Лучше уж думать о чем угодно другом, только не о…

Как бы поступила на ее месте мать, сказать было легко. Сражалась бы до последнего. И любила бы без оглядки. А остальные? Тетя Люси? Молилась бы о милости Великого Льва? А тетя Сьюзен? Та тетя Сьюзен, что исчеркала сотни любовных посланий от поклонников и не тронула то единственное, что было написано калорменским стилем? Та тетя Сьюзен, что в конце концов всё же выбрала Нарнию. Но почему? Если она любила его? Или… дело было совсем не в этом? Этого… было недостаточно?

Несмотря на вечно вьющихся вокруг нее женихов – а вернее, благодаря им, – в любви Авелен понимала немного. Но знала, что именно это и было той единственной нитью, что могла хоть как-то связать ее с исчезнувшей тетушкой. Та тоже всегда была окружена толпой мужчин. И всё равно их не знала. Но если Авелен всего лишь пренебрегали, отделываясь очередным «Ты меня не знаешь», то с тетей Сьюзен ее любовь обошлась куда более жестоким образом.

Где-то на задворках сознания Авелен жило воспоминание, о котором она старалась не думать никогда. И особенно тогда, когда хотела украсть хотя бы один поцелуй. Но, должно быть, именно оно ее остановило. А вовсе не благородные слова о том, что желания одного не имеют никакого значения, когда речь идет о двоих. Она хотела бы думать, что не посмела решать за них обоих, но она помнила, к чему могут привести подобные решения. Не вспоминала намеренно, но подсознательно… всё же чувствовала, что причина была не только в ее попытке поступить правильно, как бы ей ни хотелось обратного.

Она не помнила, с чего всё началось – со слов очередного посла? с чьего-то смеха о том, что в этом году день калорменского Осеннего праздника непременно войдет в историю? – но помнила, как тетушка вдруг побледнела и со звоном бросила не то нож, не то вилку, не то и вовсе… И поднялась из-за стола, не сказав ни слова. Никто ее не остановил. Никто, кажется, даже не посмотрел ей вслед. Лишь дядя Эдмунд сухо сказал, что нет чести в том, чтобы смеяться над чужим унижением. Но он говорил это едва ли не каждый вечер, и его никто не слышал. Не услышала и тетя, уже вышедшая, почти выбежавшая из зала.

Авелен тогда и не понимала, в чем вообще было дело. Ее-то оставили в Кэр-Паравэле вместе с тетей Люси – когда родители отправились на север сражаться с великанами, – а затем оставили вновь, уже с вернувшейся тетей Сьюзен, и отголоски арченландских событий по-настоящему донеслись до нее лишь несколько лет спустя. Она даже не поняла, что изменилось в глазах Корина, когда тот наконец вернулся к своим обязанностям оруженосца при ее отце. Подумала, что это из-за удивительного возвращения брата. Что Корин рад, но ему жаль отказываться от короны и… А вовсе не то, что он впервые убил. Какой же дурой она была. И по-прежнему оставалась.

Происходящего с тетей Авелен тогда тоже не понимала. И даже не помнила, как вообще оказалась рядом с ее покоями в ту ночь. Возвращалась вместе с матерью с ужина? Или сбежала от нее уже позже, думая, что если сядет на какой-нибудь подоконник и будет неотрывно смотреть на ведущую из леса широкую дорогу, то на ней обязательно появится отец? Вернется с севера, где он пропадал уже почти три месяца, а мать примчалась вскоре после Анвардской битвы и не могла вернуться к нему из-за того, что она однажды в сердцах назвала «выходкой Сьюзен». Нарния впутывалась в один скандал за другим. Разорванные отношения с Калорменом, натянутые – с Арченландом, который пусть и обрел наследника престола, но до этого едва не прекратил свое существование. Откровенный бунт губернатора Одиноких Островов, решившего чуть ли не присягнуть тисроку из страха, что калорменские галеры примутся топить нарнийские корабли. И остановила этот бунт, по слухам, вовсе не дипломатия. Но всё это Авелен узнала гораздо позднее. А тот вечер остался в ее памяти яркими, обрывистыми картинами первого по-настоящему страшного воспоминания. Жуткого образа белых ног среди вороха таких же белых простыней и залившей все вокруг – и ноги, и постель, и скомканную сорочку, словно ее ранили в живот – крови.

– Помоги, – шептала тетя белыми губами, цепляясь за руки матери, а та повернула лицо в золотой маске и вдруг закричала, чтобы Авелен вышла и немедленно закрыла дверь.

Авелен помнила, как пятилась, не понимая, что случилось и откуда столько крови, чувствовала, как по лицу катятся слезы – должно быть, плакала от ужаса, сама того не сознавая, – и, наверное, бросилась бы прочь с криком, если бы дверь не захлопнулась прежде, чем она успела шагнуть за порог.

– Эви, отвернись, – приказал дядя Эдмунд незнакомым голосом, и мать зашипела, словно взбешенная кошка.

– Ради всего святого, убери ее отсюда! Отведи к…

– К кому? – ответил дядя ей в тон. – К Люси? Вот только ее здесь и не хватало. Хочешь свести ее в могилу? – добавил он, но Авелен лишь гораздо позже поняла, что последняя его фраза была вовсе не о тете Люси.

– Пожалуйста, помоги мне, – едва слышно просила тетя Сьюзен, и по ее белому, словно саван, лицу безостановочно текли слезы.

– Прости, Сью, – мягко ответил дядя Эдмунд и закрыл собой, заметив, что Авелен по-прежнему смотрит, ворох скомканных простыней. – Здесь уже ничем не поможешь.

И тетя разрыдалась в голос, пряча лицо в трясущихся руках.

– Принеси бальзам, – попросил дядя, бросив взгляд на мать, и добавил. – Я похороню.

– Нет, – всхлипнула тетя и схватила его за руку. – Ты не можешь… не можешь просто…

– А что мне сделать, Сью? – спросил дядя всё тем же мягким тоном. Авелен уже едва разбирала его слова, потому что мать вскочила с тетиной постели и почти тащила ее, испуганную и плачущую, прочь, в темноту солара. – Ты хоть понимаешь, что начнется, если об этом узнают? Думаешь, я смогу защитить тебя от целого мира? Нет. Он бы, может, и смог. Но ты решила иначе. Помнишь… старую вишню в северном углу сада? Там всегда так тихо. Спокойно. И никто не узнает.

Тетя заплакала вновь, казалось, еще сильнее, чем прежде, но кивнула. Что именно было похоронено в самом дальнем углу замкового сада, Авелен поняла лишь несколько лет спустя. А тогда, уже позднее, когда в окне появился острый серп луны, услышала тихие, странно печальные голоса. Должно быть, они успокоили ее и всё же уложили спать, прямо там, в соларе тетиных покоев, потому что боялись уйти слишком далеко, и она проснулась вновь, стоило матери заговорить.

– Ты знал?

– Догадывался. Она еще до отъезда влюбилась чуть ли не до беспамятства, но в какой-то момент… просто потеряла голову. Должно быть, поняла, только когда вернулась, и пытаться что-либо исправить было уже поздно.

– Она сказала… что всегда думала, что она лучше меня. Кто бы другой сказал, не поверила бы, – горько хмыкнула мать, и где-то совсем близко зашелестел холодный скользкий шелк. На затылок легла теплая рука, начав ласково перебирать волосы. – Она, оказывается, со мной соревновалась. Могу понять, если она возненавидит меня сейчас. Но прежде-то я чем ей не угодила?

– Они с Питером всегда были… даже не знаю. Не ближе, чем с нами, а скорее просто привыкли, что они старшие. И вдруг он начал советоваться не только с ней. Даже… не в первую очередь с ней. Конечно, она ревновала.

– А ты, значит, и об этом знал?

– Догадывался, – повторил дядя и, должно быть, пожал плечами. – Да и… Уж прости за прямоту, но все, кроме Люси, без труда посчитали, что Авелен родилась… несколько раньше положенного. Должно быть… Сью считала, что она… кхм… таких пересудов никогда не допустит.

На несколько мгновений в соларе повисла гулкая тишина.

– Я не знаю, что ему сказать, и не знаю, нужно ли вообще говорить. Не уверена, что он сможет… правильно ответить.

– И не говори. Пусть сама решает, кому рассказать.

А затем послышался скрип открывшейся двери и дрожащий, показавшийся Авелен совершенно незнакомым голос.

– Эдмунд…

– Тебе не стоит сейчас вставать, – ответила вместо него мать, и ее голос тоже прозвучал глуше обычного. Но вовсе не из-за маски. Та – Авелен видела сквозь ресницы – лежала на низком столике рядом с парой хрустальных бокалов в винных разводах.

– Я думала… вы ушли.

И в соларе вновь повисла тишина. Должно быть, они оба смотрели на нее, словно… Авелен сама не знала, что именно.

– Ну давайте, – сказала тетя дрожащим голосом. – Скажите, что я опозорила нас всех, что я предала Нарнию, что я обыкновенная…

– Мэйрин – моя любовница, – ответил дядя, не меняя интонаций. – Это на тот случай, если ты думала, что все эти шесть лет я просто прогуливался с ней под луной. Но уговаривать ее выйти за меня – это всё равно, что пытаться посадить в клетку морскую волну. Так что нет, Сью, я последний человек в этом королевстве, которому сейчас стоит что-либо говорить.

Мать и вовсе молчала. И тетя заплакала вновь. Тихо и так отчаянно, но вместе с тем… казалось, будто от облегчения.

По-настоящему о том, что произошло в ту ночь, мать заговорила гораздо позднее. Тогда лишь сказала, что Авелен никому не должна об этом рассказывать, и молчала до одного из самых темных и тоскливых вечеров ее шестнадцатой зимы. Пока не села рядом с ней на диван в ее собственном соларе и не вздохнула, будто собираясь с мыслями.

– Ты помнишь…?

Авелен помнила. И уже догадалась сама. Дождалась, когда мать договорит, и осторожно спросила:

– Она ждала ребенка?

Мать кивнула и расстегнула один за другим ремешки маски. Положила ее на низкий столик и повернулась к Авелен лицом.

– Я не знаю, что между ними произошло, не знаю, почему она предпочла бежать, если всё зашло так далеко, и не собираюсь ее судить. Но я хочу, чтобы ты поняла одну вещь. У мужчин всё просто. И куда чаще за это «просто» расплачиваемся мы, а вовсе не они. Поэтому… каким бы замечательным он тебе ни казался, как бы сильно ты его ни любила, ты должна помнить: как только ты ляжешь в одну постель с ним, пути назад уже может не быть. Ты должна быть твердо уверена. И в нем, и в первую очередь в самой себе.

И в том, что она не станет винить в этом ребенка. Мать этого не сказала, но Авелен каким-то внутренним чутьем понимала, что бывало и такое. И подумала почему-то о том, что мать вполне могла бы винить ее. Она родилась неправильно. Не знала, как именно, но из-за этого у матери больше не было детей. А она хотела. И уже не от отца.

– А если, – робко спросила Авелен, стараясь не думать об этом. – Я уже уверена?

В нем. В себе она тогда не была уверена совершенно.

Мать качнула головой и неожиданно подняла уголки губ в чуть насмешливой улыбке.

– Не сомневаюсь. Корин тот еще болван. Либо он положит между вами меч, либо вообще не поймет, что ты задумала. Но если всё же поймет и не положит… Будь уверена, что он действительно понимает. Он должен знать, Эви. И дело не в том, что ты принцесса. В конце концов… даже если ты родишь внебрачного ребенка, ни на твоем, ни на его положении это никак не отразится. У Нарнии всё равно больше нет наследников. Но я всё же предпочту, чтобы у тебя был муж. И чтобы этот муж понимал – раз уж его, болвана, угораздило стать твоей единственной любовью, то и он должен относиться к тебе соответствующе.

«Болвану» было уже двадцать два, он ни разу не появился в Кэр-Паравэле за последние четыре года, и Авелен, признаться, уже и не питала надежды, что появится. Будто он вообще забыл о существовании Нарнии. Забыл о ней. Хотя они никогда не были даже друзьями. Она… не хотела быть его другом.

– Мама… А оно… того стоит?

Мать молчала почти минуту. И смотрела так печально, что Авелен даже пожалела об этом вопросе.

– Да. Особенно когда думаешь, что это не только твой ребенок, но и его. Я… не могу тебе этого объяснить.

Но она всё же поняла. Гораздо позднее, когда слушала треск поленьев в очаге и смотрела на закрытые, почти запавшие глаза и еще влажные до дождя волосы. В тот миг весь ее разум заполнила лишь одна мысль. Отчаянное желание почувствовать в себе его половину. Знать, что она живет внутри, соединенная с ее собственной, растет и однажды появится на свет, чтобы посмотреть на плачущую мать такими же голубыми, как у отца, глазами.

Но вместо этого… Авелен позволила ему уйти. Поступила так, как должна была, и теперь почти ненавидела себя за это. Нарния тянула ее в одну сторону, а исчезнувший в подгорной тьме Корин – в другую. Да, она должна, но… да на что ей это корона, если его не будет рядом? Зачем ей всё это без него? Она человек и лишь потом принцесса. Она…

Сидит здесь уже третий день и из последних сил сдерживает слезы, потому что времени остается всё меньше и меньше. Он ведь уже должен был вернуться, разве нет? Гномьими тропами идти гораздо быстрее, чем наземными, ведь они не огибают горы, а прорезают их напрямик. Но его всё не было и не было. Лев, о чем она думала? Зачем позволила? Зачем…

Она швырнула очередной пергамент в стену, скомкав его с такой силой, что почувствовала вонзившиеся в ладонь ногти, и вскочила на ноги, принявшись мерить пещеру шагами. Нет, всё бесполезно. О чем бы она ни думала, мысли всё равно возвращаются к нему. Она позволила ему уйти. Она промолчала вместо того, чтобы настоять, чтобы сказать, что… Великий Лев, да что она может сказать, когда она даже меча в руке не удержит?

Что с тобой, маленькая принцесса? Ты плачешь? Позволь мне развеять твои печали, позволь…

– Замолчи, – процедила Авелен, чувствуя, как в ладонь вновь вонзаются ногти. – Или я вернусь в твой проклятый замок с топором и порублю тебя на мелкие куски. Посмотрим, как ты запоешь после этого.

И тогда ты не узнаешь, кто за всем этим стоит.

Авелен остановилась и уставилась на покрывшуюся инеем стену пещеры.

– А ты знаешь?

Рассчитывать на честный ответ не стоило, но ей вдруг померещился усталый вздох. Лишь на мгновение, а потому чуда так и не случилось.

Одна капля адамовой крови, и я отвечу на все твои вопросы. Научу тебя чарам, перед которыми не устоит не один мужчина. Ты ведь хочешь этого? Думаешь об этом. Представляешь, как он задыхается от твоих поцелуев, как…

– Замолчи! – рявкнула Авелен, хотя, признаться, ее ответ больше походил на некрасивый истеричный визг. – И убирайся обратно в свою могилу. Мне не нужно твое колдовство.

Вот как? Интересно, а что скажет твой отец, когда узнает, что ты не спасла его драгоценную Нарнию? Какая ирония, а? Его правление было Золотым Веком, а твое нарекут Веком Руин. Королева без земель, без трона и без короля. Мои верные оборотни уже обглодали его кости добела.

– Замолчи! Или я…!

Сказать, что именно она сделает с уже мертвой ведьмой, Авелен не успела. Услышала где-то вдалеке взволнованные голоса и вдруг поняла, что…

Из комнаты-пещеры она бросилась, не разбирая дороги. Пронеслась по полутемному коридору, едва не столкнулась со спешащим ей навстречу, смутно знакомым гномом и выскочила в огромный, с теряющимся в темноте потолком, зал. И не увидела ни толпящихся вокруг гномов, ни мальчика-оруженосца в перепачканной кровью одежде, ни чье-то лежащее прямо на каменном полу тело. Не увидела ничего, кроме ясных серо-голубых глаз, когда он обернулся на ее испуганный возглас. И бросилась ему на шею.

Была почти уверена, что он отстранится, скажет, что у них нет времени, или просто начнется говорить о том, что произошло у старого замка Колдуньи. Но вместо этого почувствовала, как на спине сомкнулись холодные руки, и он вдруг уткнулся носом ей в волосы.

Вернулся.

========== Глава тринадцатая ==========

Авелен сидела на брошенных на пол шкурах у другого края скального очага, перебирала в пальцах пушистый кончик небрежно заплетенной косы и смотрела на него сияющими глазами. Словно видела перед собой… по меньшей мере Великого Льва.

Как будто в их картине мира могло быть что-то в мере «большей».

Но этот восторженный взгляд, признаться, завораживал. И почему-то вызывал смущение вместо куда более понятного – и ожидаемого – раздражения. Прежде он бы обязательно ввернул что-нибудь колкое про «неуместное обожание восторженной девочки», но девочкой она не выглядела совершенно. Бережно поправила покрывало из шкур на постели лорда Даррина, ласково коснулась руки трясущегося оруженосца, второй передавая ему миску с похлебкой, и лишь после этого села с другой стороны очага и обхватила одной рукой колени, не сводя с Корина взгляда. Будто не видела его всё те же шесть – или семь? – лет, а не каких-то три дня. А Корин неожиданно поймал себя на том, что смотрит в ответ.

На то, как она пропускает сквозь пальцы кончик косы, как ласково улыбается вздрагивающему оруженосцу прежде, чем передать ему еще один кусок хлеба или подлить в кубок еще немного кисловатого вина, как внимательно прислушивается к малейшему шороху на случай, если что-то понадобится раненому лорду. Это была какая-то другая, едва знакомая Авелен. Та Авелен, что тащила его бесчувственного под дождем, надеясь найти хоть какое-то укрытие от холода и оборотней. Он и в самом деле совсем ее не знал.

Эта мысль преследовала его всю дорогу по освещенным лишь факелом подгорным коридорам. Взбалмошная принцесса? Глупая девчонка, не способная справится даже с мороком мертвой – пусть и недостаточно – ведьмы? Как можно было так ошибиться? Нет, бойцом Авелен и в самом деле была никудышным. Ни против оружия, ни против колдовства. Но будь она и в самом деле такой избалованной и неприспособленной, какой он, дурак, упорно ее считал, она бы бросилась прочь от одного только вида оборотней. Она бы не вернулась. Она бы не пыталась его спасти, не понимая, что если бы она не наткнулась на гномов – или это гномы наткнулись на нее? – у них обоих не было бы ни малейшего шанса. Она…

Он должен был думать о том, что ждало впереди, должен был собраться и быть начеку, но в темноте и безопасности скальных проходов мысли вновь и вновь возвращались к Авелен. К тому, насколько он в ней ошибся. К тому… что чем дальше он уходил, чем гулче отдавались в узком коридоре его шаги, тем сильнее хотелось вернуться. Такого с ним, признаться, прежде не было.

Жизнь в Анварде – при всей его любви к этому замку – всегда виделась эдакой… тихой гаванью. Местом короткой передышки, где можно было лишь спокойно отдохнуть. Переночевать, не хватаясь при каждом шорохе за рукоять меча. А если и хватаясь, то не находя рядом и запоздало вспоминая, что тот в лучшем случае лежит поперек любимого кресла. А затем подняться на рассвете и снова броситься из тепла и тишины родного дома на поиски приключений. На одном месте ему не сиделось с раннего детства. А уж после калорменского налета… Обязанность проверять форпосты и отвечать за их снабжение лежала на его плечах почти десять лет. Он… больше никому ее не доверял.

Корин никогда не говорил об этом с отцом. Безмятежно охотившимся в горах, пока через пустыню неслись две сотни конных. Никогда не говорил об этом с братом. Героем всего Арченланда, не понимавшим, что одного только спасения замка было недостаточно. Этого спасения и вовсе не должно было быть, но они позволили калорменцам прорваться к самым стенам Анварда, и винить за это было некого. Кроме самих себя. Как будто Рабадаш знал хоть одну тайную тропу, что могла хоть как-то оправдать внезапность этого нападения. Нет. Они сами пустили его буквально на порог.

Корин знал, что этих его мыслей никто не поймет. Если уж даже отец, всегда казавшийся таким мудрым, стоял в окружении своих людей – окровавленными, устало опиравшимися на грязные мечи – и говорил калорменцам «Вы напали на нас во дни мира»… Пока Корин задыхался от ярости и не понимал, почему нельзя просто обезглавить этого проклятого принца. Милосердие? Политика? Несметные полчища тисроковых войск? Да в пекло всё это! Этот вечно скалящийся черноглазый ублюдок прошелся огнем, мечом и грязными сапогами по самому дорогому, что только было у арченландского принца, в тот миг превратившегося в обыкновенного четырнадцатилетнего мальчишку. И в голове у него не осталось ни одной мысли, кроме…

Это мой дом! Слышишь, тварь?! А ты…!

В тот миг в его словах и поступках не было ни чести, ни милосердия. И он так и не научился чувствовать себя виноватым за тот злосчастный смех над униженным врагом.

– Ты огорчил меня сегодня, Корин, – говорил отец после того еще более злосчастного пира, на который явился даже Великий Лев. – Ты храбро сражался с калорменцами, но я вижу, что в тебе по-прежнему нет ни смирения, ни почтения к другим. Пусть король Эдмунд закрыл глаза на то, что ты нарушил его приказ, но твое поведение на пиру…

Непростительно? Плевать! В тот миг в Корине клокотало одно лишь безудержное веселье. Справедливость!

– Он заслужил!

Его даже не волновало, что отец распекал его куда сильнее, чем при их людях. Что отец и в самом деле… был им недоволен.

– Нет чести в том, чтобы смеяться над чужим унижением, как ты не понимаешь?

Корин не понимал. Какая в пекло честь, когда могло погибнуть столько людей? И был уверен, что отец тоже не понимает, потому что он всего лишь повторял слова Эдмунда. Эдмунд тоже не смеялся. Но Эдмунд никогда не был… мягкотелым. Эдмунд мгновенно собрал и привел на помощь Арченланду войска, пока его, Корина, родной отец…

– Можно подумать, они бы вели себя, как рыцари, если бы захватили замок!

Кор рассказал ему о подслушанном приказе Рабадаша. Убить всех мужчин, даже младенцев, поделить между собой женщин, вино и золото. И в ответ от Корина ждали милосердия к калорменцам?

– Тогда чем ты лучше их?! – не выдержал отец. И между ними будто что-то надломилось. – Хороший король никогда не станет…

– А я, слава Льву, не буду королем!

Просто не смогу.

Не выйдет достойного арченландского короля из того, кто смеялся над чужой болью, и неважно, насколько она заслужена. И даже достойного рыцаря не выйдет. И если Кор бежал на Север, прочь от Калормена, то Корин в тот миг был готов бежать на Юг. Туда, где его ненависть смогут понять и принять. Туда, где не будет осуждающего взгляда отца – отца, который сам едва не погубил их дом, – не будет точно такого же взгляда Верховного Короля, которому, конечно же, расскажут, как часто его оруженосец нарушал приказы Эдмунда. И о том, как низко он поступил с безоружным пленником.

Но он так никуда и не сбежал. Причиной тому, как всегда, был Эдмунд. Это он каким-то шестым чувством понял, что одинокому, забившемуся в самый дальний угол своей спальни и ненавидящему весь мир мальчишке нужен кто-то, кто объяснит, что с ним не так. Будто и в самом деле ощутил, как этот мир рухнул у Корина на глазах.

И, слава Льву, платок ему предлагать не стал. Вообще не подал виду, что заметил. Хотя не заметить, в общем-то, было невозможно.

– Ну давай, – зло выплюнул Корин, не заботясь, что перед ним король другой страны, опоясанный рыцарь и просто мужчина на десять лет старше. Жалея лишь, что не додумался закатиться под кровать, услышав звук открывшейся двери. – Скажи, что я…

– Бестолочь ты, только и всего, – вздохнул Эдмунд, и Корин от неожиданности замолчал, словно ему в рот воткнули кляп. И растерянно уставился на удивительно спокойное лицо со шрамами-полумесяцами у левого виска и скулы. Никак не мог понять, чего от него ждали в ответ на эти слова.

– Я… нарушил твой приказ, – пробормотал он наконец, когда молчание уж слишком затянулось. Решил, что это безмолвное побуждение к исповеди. К признанию всех своих ошибок. В конце концов, Эдмунд, как никто другой, умел слушать.

– Я тоже, – невозмутимо ответил тот и присел на подоконник. Звякнул о камень железной окантовкой на конце ножен и принялся покачивать ногой в высоком черном сапоге. А Корин неожиданно углядел на серебряной шпоре запекшуюся до черноты кровь. И уж точно не лошадиную. Эдмунд в жизни не всадил бы с такой силой шпоры в бока своему коню, будь тот хоть говорящим, хоть бессловесным. Даже в бою. Как любой нарнийский всадник, Эдмунд в шпорах и не нуждался.

– Я нарушил приказ Питера в своем первом бою, – пояснил он, рассеянно постукивая пальцами в черной перчатке по витой хрустальной рукояти клинка. – Он велел мне уходить, а я, значит, меч из ножен и на Колдунью. Или меч уже был у меня в руке? Не помню, если честно.

– И? – спросил Корин, невольно заинтригованный этим неожиданным откровением.

– Везение чистой воды. Которое ожидаемо закончилось после первого же удара. Я разрубил жезл Колдуньи, и она вонзила его обломок мне в живот. В жизни не было так больно. Ни до, ни после этого.

Отблеск свечей утонул в матово-синих, будто лишенных зрачка глазах, и Корин сообразил, что именно тот удар и должен был стать причиной вечно холодных рук, надрывного кашля с оседающей на губах колкой ледяной крошкой и этой жутковатой синевы в глазах.

– Ясно.

– Да? – неожиданно не удовлетворился таким ответом Эдмунд. – И что именно тебе ясно?

– Что нарушать приказы плохо.

– Ну-ну, – хмыкнул Эдмунд таким тоном, словно услышал редкостную чушь. – И в самом деле. Пусть бы она и дальше махала своей заколдованной палкой направо и налево, превращая всех в каменные глыбы. Армией больше, армией меньше…

И это настолько разнилось с обычной манерой Эдмунда говорить, что Корин вытаращился на него… как минотавр на новые ворота.

– Ладно, буду откровенен, – согласился тот с безмолвным кориновым недоумением. – Я бросился ей наперерез, потому что увидел, как она идет к Питеру. Иначе, признаюсь честно, я бы в жизни на такое не решился. Тогда, во всяком случае. Потому что был дураком, трусом и предателем. И плевать мне было на Нарнию и ее свободу. Во всяком случае… выше собственной жизни я бы ее тогда точно не поставил. Нет, говорил я, конечно, совсем иное, но в действительности… Больше всего я был виноват перед своей семьей. Это Питера несло геройствовать. А я в первую очередь хотел искупить свою вину перед ним.