Текст книги "Громовой Кулак (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Да уж не я, ― согласился тот и оперся на хрустальную рукоять Исс’Андлат, как на трость, воткнув узкое острие в громко хрустнувший наст. ― Ты чем думал, когда с тропы ее толкал?

– Зато голова на плечах осталась, ― не согласился Корин. Выбирать тогда особо не приходилось. Или толкнуть в надежде, что она сумеет сгруппироваться и не свернуть себе шею, или позволить оборотню разорвать ее пополам.

Ну-ну. Хорошая попытка, Твое Высочество. Это ты можешь хоть с отвесного обрыва сорваться и всё же ухитриться выжить, потому что носиться по горам ты начал раньше, чем даже сел в седло. А она и на пологом склоне половину костей переломает.

– Голова-то осталась, ― фыркнул Эдмунд, и изо рта у него вырвалась колкая ледяная крошка. ― А совести не осталось. У тебя. Она за тобой в огонь и воду, а ты и рад. И плевать, что она-то там не выживет.

– Она за мной?! ― возмутился Корин, поскольку обвинение было совершенно не заслуженное. ― Это ее несет в замок Белой Колдуньи!

– А почему, ты думаешь?! ― в тон ему парировал Эдмунд. ― Как еще ей до тебя достучаться, Корин Громовой Кулак? Королем быть не хочешь? Короной об пол швыряешь, чтобы все видели, что ты свободен, как ветер в поле? Как ребенок, право слово!

– Хочу и швыряю, тебе-то что?! Арченландом и без меня есть кому править!

– А Нарния ― это не твое дело, да?! Хорошо сидеть в Кэр-Паравэле, когда там тишь и благодать и сам Верховный Король в оруженосцы берет! А как беда, так все тут же и разбежались!

Разбежались?! Вот спасибо-то!

– Я принц Арченланда, а не Нарнии! Не нужна мне ни корона, ни твоя племянница!

– Именно, ― согласился Эдмунд глухим голосом, мгновенно понизив тон. ― Никому она не нужна. Всем только корону и подавай. На тебя одного надежда была. Но нет, тебе бы только подвиги для себя любимого вершить. Твоя правда, Корин. Короля бы из тебя не вышло.

И растаял среди дрожащих на ветру ветвей.

– Не больно-то и хотелось! ― огрызнулся Корин в гулко разнесшую его голос пустоту и проснулся. Горящее в очаге пламя высвечивало неровный потолок ― точно пещера, ― темные стены и спящую рядом, чуть подогнув ноги, Авелен. Забраться под те же шкуры она не решилась ― и слава Аслану! ― и завернулась в бурый мех, из-под которого теперь одна нога и виднелась. До середины бедра.

Лев, спаси его. Поскольку мокрую одежду она всё же сняла. И на подобии меховой подушки лежали, отброшенные в сторону и свешивающиеся с края шкур, длинные золотистые волосы.

Чтоб вас всех, сонно подумал Корин и отвернулся к стене в подрагивающих тенях. Нужно было остаться в Анварде.

В третий раз повезло еще больше. Разбудило его осторожное прикосновение пальцев к виску. Это еще можно было списать на случайность, но затем эти пальцы скользнули вниз по скуле и щеке, и губы защекотало теплым дыханием.

Плохая идея. Не то время, не то место, не то… вообще всё.

Авелен, должно быть, подумала о том же. Или просто никак не могла решиться. Замерла без движения ― один удар сердца, два, три… ― и отодвинулась с шорохом мягких шкур. И, кажется, всхлипнула, уткнувшись в них лицом.

Нашла из-за чего. Мужчина ведь тоже был не тот. Эдмунд, как всегда, оказался прав.

***

– Да оборотней здесь целые стаи, ― пожал плечами глава гномьего поселения, оглаживая длинную черную бороду. ― Всегда так было. Серебряный король загнал их далеко в горы огнем и мечом, и многие из них до сих пор не решаются пересекать нарнийскую границу. Дальше можно идти лишь подгорными тропами, если, конечно, вы не хотите столкнуться с ними еще раз.

Авелен передернула плечами. Не столько от мысли, что где-то снаружи бродят полчища тварей, способных одним ударом оторвать голову или сломать позвоночник, сколько от того, с каким содроганием было сказано это «Серебряный король». Будто… гном говорил о чудовище втрое страшнее целой стаи оборотней.

– Где они берут столько еды? ― нахмурил брови Корин и положил руку на ее ладонь. Должно быть… хотел сказать, что так она их выдаст. Едва ли народ, столько лет притесняемый королями Нарнии, обрадуется, узнав, что приютил дочь одного из них.

Авелен малодушно захотелось прижаться к нему, обнять обеими руками и уткнуться носом в наспех заштопанную тунику. Отстирать ее тоже толком не вышло ― Авелен и носового платка прежде не стирала, ― и на колкой темно-зеленой шерсти отчетливо бурели пятна высохшей крови. На вопрос «А другой разве нет?» Корин и вовсе поперхнулся смехом и заявил, что штаны у него тоже одни, а в подобных путешествиях вообще не принято щеголять обновками каждый день. И мыться тоже. Им, дескать, просто повезло, что они через день попадают под дождь.

Авелен вспыхнула и на всякий случай украдкой принюхалась к волосам. Пахло одолженным у одной из гномих мылом. К сожалению, не цветочным.

А он, конечно же, заметил. И сказал, подняв уголок губ в кривой горькой улыбке.

– Хорошо держишься.

Авелен покраснела еще сильнее. Теперь уже от стыда. О чем она думает, когда…?

– Не надо, Эви, ― негромко добавил Корин, делая широкий неровный стежок. Тунику он зашивал сам, но предложить помощь Авелен и не решилась. Была уверена, что у нее выйдет еще хуже. ― Я не пытаюсь тебя обидеть. А мертвым твои слезы ничем не помогут. Скорее уж сделают тебя легкой добычей для живых.

Да куда уж еще легче?

– Но ведь… ― пробормотала Авелен, выпустив из пальцев прядь волос. ― Там были не все.

– Значит, тех, кто еще мог выжить, забрали с собой. Если так, то я их найду.

«Я». Не «мы». Пойду один в кишащее оборотнями логово неизвестного колдуна ― или колдуньи, ― и выведу из него еще четверых, раненых и ослабевших. Браво, Корин.

Гном же лишь пожал плечами в ответ на вопрос о пропитании оборотней.

– Охотятся. Кто в человеческом обличии, кто в зверином. Подозреваю, что иногда воруют припасы у великанов. Да и в старом замке к северу отсюда… в последние месяцы как-то неспокойно.

– Понятно. Какие, однако, плодородные горы, ― пробормотал Корин себе под нос. Что-то подозревал? Но что именно?

Спросить при гномах Авелен не решилась. И остановилась на пороге пещеры, глядя, как он завязывает сложным узлом кожаный ремень перевязи с мечом и натягивает на левую руку длинную перчатку с нашитыми на костяшки пальцев стальными пластинами.

– Что… ты собираешься делать?

– Это называется «разведка боем», ― ответил Корин, заново перекладывая одну из седельных сумок. Авелен со стыдом вспомнила, что их принесли гномы. Она-то и не подумала, что его вещи им гораздо нужнее, чем ее. Впрочем, справедливости ради, она тоже спасала не сменные камизы. А потом Корин смотрел на нее так, словно собирался отвесить ей оплеуху, и цедил, что разобьет этот пузырек об пол, если она немедленно из него не выпьет. И доводов о том, что огнецвета у них совсем мало, не слушал совершенно. Пришлось подчиниться.

Похоронить мертвых тоже помогли гномы. Не подали даже виду, что мгновенно опознали в половине погибших нарнийцев, которых должны были бы ненавидеть. Хотя бы за то, что из-за нарнийских королей им приходилось жить глубоко в холодных северных горах.

– Напиши матери, ― продолжил Корин, пристегивая к перевязи длинный, в добрый фут длиной, кинжал. ― И если я не вернусь через три дня, то оставайся здесь и жди подмоги из Нарнии. Боюсь, что… в одиночку ты из этих гор не выберешься.

Три дня? Он что же… и в самом деле решил дойти до замка в одиночку?

– Корин…

– Это не обсуждается, Авелен, ― отрезал тот, неожиданно назвав ее полным именем. ― Ты останешься здесь. Я не смогу защитить тебя от полчища оборотней. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я героически погиб при первой же попытке…

– Дурак! ― выплюнула Авелен и залилась испуганным румянцем. Нашла, что сказать, дура! Сейчас, когда он собирается…

И услышала негромкий смех.

– Прости. Я не хотела…

– Почему ты меня не поцеловала? ― неожиданно спросил Корин, и Авелен показалось, что пол пещеры уходит у нее из-под ног.

– Ты… Ты…

– Я, ― согласился Корин с кривоватой улыбкой, надевая рваную кожаную куртку, слабо позвякивающую нашитыми с внутренней стороны кольчужными звеньями. ― Довольно чутко сплю. Так почему?

– Это, ― пробормотала Авелен, уставившись в пол, ― было бы неправильно.

– Но ты же хотела.

– Да мало ли чего я хочу?! ― огрызнулась она, чувствуя, что лицо, того гляди, вспыхнет по-настоящему. Она вся вспыхнет и рассыплется пеплом от стыда.

– Хм, ― сказал Корин, и Авелен услышала приближающиеся шаги. Поднять глаза она решилась не сразу. Поначалу смотрела на его сапоги и длинные коричневые ножны, почти касающиеся острием пола.

– Прости, ― неожиданно попросил Корин, и она испуганно вскинула голову. За что он извиняется? ― Я так… кхм… уперся в то, что ты меня не знаешь, что упустил из виду еще более важную вещь. Я тоже совсем тебя не знаю.

Потом помолчал, глядя на нее так, словно видел впервые в жизни, и сказал:

– Может, уже и не узнаю. Но я думаю, что Нарнии очень повезло с будущей королевой.

Что? Но почему? Не хочет же он сказать, что решил так лишь потому, что она не бросила его умирать под дождем?

– С королем только не везет, ― буркнула Авелен, пытаясь отделаться от ощущения, что он… не собирается возвращаться. Не смей! Не умирай там! Ты же… Малодушно хотелось сказать «мне нужен», но это тоже было бы неправильно.

– Дался тебе этот король, ― фыркнул Корин и прошел мимо нее, закинув на плечо длинный ремень седельной сумки. ― Будет сидеть на твоем троне, пить твое вино и вести себя, как самонадеянный болван, с чего-то решивший, что он здесь главный. Тебе не король нужен, а военный лидер. Вот и найди себе консорта.

Что? ― растерянно переспросила Авелен, провожая его взглядом.

Даже не попрощался толком. Или… она снова ничего не поняла, и он и не думал с ней прощаться?

Комментарий к Глава девятая

Кажется, я нашла идеальную песню для этого фика: Crystallion ― Thunderclouds.

https://music.yandex.ru/album/12984290/track/74308685

========== Глава десятая ==========

Комментарий к Глава десятая

Crystallion ― The Sleeping Emperor

https://music.yandex.ru/album/12984290/track/74308680

В дворцовом саду стало непривычно тихо. Не смеялись подруги-тархины, первыми покинувшие Ташбаан, когда один из садовников обнаружил, что сквозь белую кладку внешней стены просачивается, медленно подтапливая западную сторону сада, красноватая речная вода. Не бегала по мраморным дорожкам маленькая черноглазая принцесса, еще на рассвете четвертого дня отправившаяся вместе с младенцами-братьями в Зулиндрех под охраной сотни копий и старших наложниц тисрока. Надменной белоликой Ясаман и неукротимой Амарет с изрезанными волнистыми шрамами щеками.

Обе они, впрочем, в то утро не выглядели ни надменными, ни неукротимыми. Ясаман рыдала, хватаясь за смуглые руки в острых рубиновых перстнях, и раз за разом клялась в любви, будто позабыв, с каким трепетом всегда относилась к своей красоте, не позволяя ни одному мужчине увидеть ее даже заспанной и непричесанной. Амарет сменила летящие газовые ткани на грубый лен и вареную кожу, не убирала руки с рукояти изогнутого хопеша на поясе, и ее смуглое до черноты лицо посерело, будто присыпанное густым слоем пепла. Амарет не плакала, но тоже схватилась за руку господина и прижалась к ней губами в отчаянном порыве. И сказала дрогнувшим голосом:

– Я отдала тебе двадцать лет своей жизни. Не заставляй меня доживать оставшиеся годы в одиночестве.

Ласаралин не ревновала. Даже к тому, как они обе целовали его на глазах у всего дворца. Эти женщины спасали ее детей. И пусть когда-то она позволяла себе высокомерные мысли о том, что наложницы мужа боролись лишь за его власть, а не любовь, но… с тех пор она поумнела. Пусть и слишком поздно.

– Госпожа, ― впервые сказала Ясаман, женщина на целых одиннадцать лет старше нее, смаргивая слезы с иссиня-темных ресниц, и Ласаралин впервые протянула к ней руки, коснувшись губами мокрой соленой щеки.

– Для меня честь называть вас женой моего господина, ― добавила Амарет, пустынная волчица, ростом не уступавшая многим мужчинам, и склонила голову, чтобы Ласаралин не пришлось тянуться к ее лицу.

– Я жалею, что мы так и не узнали друг друга, возлюбленные моего господина.

Что она была слишком молода, наивна и попросту глупа, чтобы суметь преодолеть пропасть между нею и этими женщинами.

– Лишь об одном прошу. Сберегите моих детей.

Ясаман разрыдалась с новой силой, уткнувшись лицом в темный кафтан тисрока, а Амарет ответила сухим кивком-поклоном. Жестом, каким один воин отдавал честь другому.

Ласаралин крепилась до последнего. Поцеловала каждого из детей, поправила яркую ленту в черных, как смоль, волосах дочери и позволила себе разрыдаться, лишь когда паланкин с задернутыми шторами исчез за воротами дворца. Тоже уткнулась лицом в мокрый от слез Ясаман кафтан и долго боролась с рыданиями, не думая, что о ней подумают притихшие слуги. Потом спросила, наконец сумев хоть немного отдышаться.

– Что теперь будет, любовь моя?

– Будем ждать, ― ответил Рабадаш глухим голосом, всё еще глядя сквозь кованые створки закрывшихся ворот. ― Мы сделали всё, что могли.

Ласаралин и ждала. Отдавала привычные приказы слугами, надевала лучшие платья и драгоценности, пыталась ― изо всех сил пыталась ― поддерживать во дворце столь же привычную для них всех жизнь, но сама видела, что это безнадежно. Люди бежали из Ташбаана целыми семьями, и дело было совсем не в страхе перед наводнением. Лица приходящих на ужин визирей мрачнели всё сильнее с каждым днем, отчеты становились всё короче и суше, и снег в западных горах таял всё сильнее.

На рассвете шестого дня красноватые лужи смешанной с глиной воды уже разливались у входа в западное крыло. На закате во дворец примчался, словно мальчишка, не разбирая дороги, тархан Камран, сорвал тюрбан с седеющей головы и рухнул на колени перед тисроком.

– Простите, мой господин! Простите своих нечестивых слуг, что не способны даже…

– Говорите, ― перебил муж ровным голосом и сжал в ответ стиснувшие его руку пальцы Ласаралин. Кадер вышел из берегов два дня назад. Должно быть… началось.

– Поля в сатрапии Азамат затоплены уже на полмили по обе стороны от реки, и… Тархан Ильмар идет на Ташбаан. С ним уже три тысячи человек и… боюсь, что с каждым часом их становится всё больше.

– Помнится мне, ― ответил Рабадаш, не меняя интонации, ― не тархан Ильмар правит Азаматом.

– Да, мой господин. Под его рукой нет даже пары городов. Лишь один захудалый дворец, что посрамит и обыкновенная рыбацкая хижина. Это бунт.

Рабадаш кивнул ― словно ждал этих слов не первый день, ― высвободил руку из пальцев Ласаралин и велел:

– Коня.

– Ты же, ― опешила Ласаралин, ― не поедешь им навстречу?

– Для этого еще слишком рано, ― хмыкнул муж. ― Даже если они идут уже два дня, им всё равно придется пройти еще добрых полсотни миль. Встаньте, мудрейший. Не тратьте на поклоны время, за которое можно наточить клинок.

– Не меньше шестидесяти миль, ― ответил тархан Камран, поднимаясь на ноги. ― И я клянусь Ташем и Азаротом, что пусть я никогда не был достойным воином, но я буду сражаться за Ташбаан до последнего вздоха.

– Ташбаан ― это лишь земля и камень, ― качнул головой Рабадаш, и Ласаралин не сумела сдержать потрясенного вздоха. Сказать такое о городе богов, о городе Таша, давшего жизнь династии калорменских тисроков, не угасавшей уже восемь столетий… ― Мне нет дела до того, что можно отстроить вновь. Но тархина Ласаралин, как преданнейшая из жен, отказывается покидать меня даже перед лицом верной смерти. Я хочу, чтобы все, кто останется со мной, защищали до последнего вздоха ее.

И вышел, оставив Ласаралин в растерянных слезах. Тархан Камран не решился коснуться жены тисрока, и она осела на резное кресло, поддерживаемая рукой Альмиры. Жены Шарафа, которая, верно… уже примеряла в мыслях на его голову венец великих завоевателей.

Ласаралин вырвала руку из пальцев тархины и зашипела взбешенной змеей:

– Пошла прочь, нечестивая!

Альмира отшатнулась, испугавшись этой вспышки ненависти. Медленно посерела лицом, поняв, в чем была причина. И рухнула на колени, уткнувшись лицом в подол платья Ласаралин и разметав по ковру выкрашенные в цвет красного дерева волосы.

– Простите, госпожа! Я клянусь, что не покину вас, даже если на стены этого дворца обрушится огненный град, и сами боги низвергнут его в морскую пучину!

– Ты! ― прошипела Ласаралин, чувствуя, как по лицу вновь текут слезы. Пораженный этим зрелищем тархан Камран поспешно отступил к дверям. ― Как смеешь ты клясться мне в верности, когда…!

– Боги мне свидетели! ― рыдала в ответ Альмира, не поднимая головы. ― Я не желала этого, госпожа! Сколь добр и ласков ни был бы мой муж, я знаю, что он лишь тень, ползущая по земле под солнцем нашего повелителя, да будет вечной его жизнь! Ибо величие его столь велико, что он ослепляет всякого, кто посмеет взглянуть на него! И я… О Великая Мать ночи и луны, как смела бы я думать о том, чтобы стать женой тисрока, когда я лишь кроткая дочь южного тархана! Взгляните на меня, госпожа! Я нечестивая убийца, своей рукой поднесшая отравленное вино моему нареченному, и лишь милость повелителя, да живет он вечно, сохранила мою никчемную голову на плечах! Да разве в силах я сравниться с прекраснейшей и благороднейшей из женщин, что готова сражаться, как бесстрашная пустынная львица, подле мужчины, которого любит?! Ибо как он солнце, так и вы луна, затмевающая собой тысячи звезд на ночном небосклоне!

Ласаралин не сразу смогла ответить. Схватилась за горло, чувствуя, как душат ее отчаянные рыдания, и сползла с кресла, обхватив Альмиру за вздрагивающие плечи. Нет, так нельзя. Нельзя. Она не опустится до ненависти, даже если ее предаст каждый, кто прежде клялся ей в верности. Даже если каждое слово Альмиры не более, чем гнусная ложь.

– Прости меня, милое дитя. Прости. Я усомнилась в тебе и ответила на твою доброту и верность лишь злобой и упреками. Прости!

Альмира не отвечала ей. Лишь цеплялась за руки Ласаралин, капая слезами на серебряное шитье ее платья, и молила о милосердии.

***

Из-под подкованных копыт летела белесая в темноте дорожная пыль. Гуль несся по пустому тракту, встряхивая гривой и разражаясь гневным ржанием в ответ на малейшую попытку осадить его, дернув за поводья. Будто чувствовал. Не так, как всегда чувствовал его настроение Дьявол ― и ластился к хозяину, словно послушный жеребенок, а не злой, как тысяча демонов, боевой конь, тычась лоснящейся черной мордой в забрызганную кровью кольчугу на плече, ― но и Гуль рвался вперед, чуя и всей своей лошадиной душой ненавидя наступающих далеко впереди врагов.

Не меньше шестидесяти миль. Даже озверевшей от ненависти толпе потребуется еще несколько дней, чтобы добраться до ворот Ташбаана. И что прикажешь делать, Птицеликий? Обрушить мосты? И самим оказаться в ловушке. Не штурмом, так измором, но их возьмут.

Надеяться, как и в прошлый раз, на союзников? На кого? На Ильгамута? Он по меньшей мере в двух месяцах пути и зависит от рек вдвое сильнее, чем центральные сатрапии. Багровые пески Юга не стали царством смерти лишь благодаря Руд-Халидж и дюжинам ее притоков, вокруг которых и сосредоточена вся жизнь. Но если и они повернутся против сатрапии… Ильгамут будет спасать свои земли. Своих пахарей, солдат и слуг.

Свою жену. Даже если она сама проклянет его за это решение.

Я ни о чем не жалею, сестра. Разве что… о том, что уже не увижу тебя в последний раз. Я любил тебя куда сильнее, чем было позволено преданному брату. Я приму любую кару, которую боги обрушат на меня за эту любовь, если есть хоть малейшая надежда, что их ярость не падет на тебя. В конце концов… всё когда-нибудь заканчивается. А мы и вовсе знали свою судьбу с самого начала.

Я проливал кровь по приказу отца, но упивался ею, как дикий зверь. Я бросил вызов даже богам ради твоей любви. Я зачал сыновей, которых не должно было рождаться в этом мире. Я брал, что хотел, не задумываясь, и… в конце концов я за это поплатился. Ты напрасно сражалась за мою корону, когда умер отец. Быть может… тогда боги не забрали бы у нас Ильсомбраза.

«Всё твое», ― бросила ему Джанаан в ту ночь, когда привезла тело сына. ― «Твоя корона, твой Калормен, даже сыновья ― и те только твои! А я для них лишь женщина, приведшая их в этот мир!».

Он не ответил тогда на этот упрек. Ответить… было и нечего. Лишь коснулся рукой заколоченного саркофага из красного дерева, скрывавшего тело шестнадцатилетнего мальчика, смотревшего на него не как на отца, а как на воплощение самого Таша. Мальчика, не убитого в бою, но отравленного нечестивой змеей. Разве вправе он теперь ждать достойной смерти, когда его сын низвергнут во тьму без надежды на посмертие, достойное воина, а не младенца или слабого старика?

Этого бы не случилось, будто он по-прежнему… Впрочем, к чему обманывать себя? Сражаться он еще способен. Еще способен править. Карать и миловать, хотя первое всегда получалось у него гораздо лучше второго. Ненавидеть и упиваться этой ненавистью, задыхаться от нее и всё равно кричать, что счастлив.

Гуль взвился на дыбы от резкого рывка поводьев и остановился в нескольких шагах от венчающего длинный холм путевого столпа, указывающего путникам, что до столицы Калормена, великого города богов, осталось всего десять миль на север. Десять миль золотой клетки, обернувшейся волчьим капканом не только для него, но и для ни в чем неповинной женщины, плакавшей в его руках, но отказывавшейся оставить его один на один с судьбой.

Будто… он сделал хоть что-то, чтобы заслужить ее любовь.

– Ты этого хотел, демон?! ― разорвало ночь яростным криком. Не сдерживаясь и не заботясь о том, что услышат. В том-то и беда… что боги давно уже его не слышали. ― Ненавидишь?! Так ненавидь меня одного! За что ее?! За что мою сестру?! Моих детей?! Они не выбирали, кто станет их отцом! Мой сын, мой первенец, был бы жив, если бы не твоя справедливость! А если бы и умер, то как мужчина, в бою, а не от яда! Никто не посмел бы ему этот яд поднести, если бы меня боялись, как и прежде! Но тебе и этого мало?! Ты хочешь, чтобы я смотрел, как ее поднимут на копьях лишь за то, что она моя жена?! И кто из нас двоих не способен на любовь?! Кто из нас двоих…?!

Молчание ночи разорвало оглушительным львиным ревом, и Гуль с испуганным ржанием взвился на дыбы, сбрасывая всадника. Усыпанное звездами небо опрокинулось навзничь. Удар оказался неожиданно силен, и Рабадаш прокатился по земле, собрав плащом всю пыль с тракта и зайдясь от нее кашлем.

Проклятье. Только смерти в львиных когтях и недоставало.

Рука схватилась за рукоять сабли и… замерла, до судорог сжимая пальцы. Столп с отметкой в десять миль белел в лунном свете в трех шагах впереди. Нет. Уже позади. В трех шагах севернее. Но руки ― сжимавшая саблю и упиравшаяся в землю, готовая швырнуть тело в сторону от удара ― по-прежнему были человеческими.

А следом из ослепительного лунного света выступил огромный, вдвое больше обычного, лев. Посмотрел в потрясенно распахнутые глаза, будто усмехнулся в длинные усы, и из открывшейся пасти раздался звучный раскатистый голос.

– Встань, правитель Калормена. Даже пожелай я уподобиться твоим богам и требовать такого почтения от своих слуг, ты не из тех, кто преклонит колени по доброй воле. Ты, ― на львиной морде появилась еще более отчетливая улыбка, ― господин, а не слуга, разве нет?

Едва ли не впервые в жизни Рабадаш не нашелся, что ответить. Забыл и вовсе, как говорить, вновь уподобившись тому ослу, чью шкуру уже примерил однажды. И должен был надеть вновь, пересеча ― вольно или невольно ― эту опротивевшую границу в десять миль.

И вновь бросил, поднимаясь на ноги, потрясенный взгляд на белеющий в ночи столп.

– А как красноречив был в прошлый раз, ― с нескрываемой усмешкой пророкотал лев. Нет. Не просто лев, не один из сотен рыщущих по пустыне бессловесных хищников, а Лев. ― Какие, помнится, кары призывал на мою голову. «Да поразит тебя молния из скорпионов, ибо ты враг истинных богов». Сильно сказано. Такого я и от Колдуньи не слышал. И смело. Чего у тебя никогда было не отнять, так это смелости. Знаешь, что я не Таш и могу покарать нечестивца самолично, а всё равно поносишь меня, как своего раба. Ну? Что ж молчишь-то? Ты звал меня? Так вот он я, говори.

– Да что тебе сказать, кроме того, что ты уже слышал? ― огрызнулся Рабадаш, чувствуя, как немеют пальцы, сжимающие рукоять сабли на поясе. ― Пришел карать? Так карай, чего ждешь? Я пересек границу. Пусть и по твоей милости.

– Именно, ― вздохнул Лев и тронул огромной лапой оставленный на тракте след от лошадиного копыта. ― Уж больше десяти лет я жду, когда ты научишься отличать милость от кары. Видно… так и не дождусь до самой твоей смерти.

– Милость?! ― вскипел Рабадаш. ― Уж не ослиную ли шкуру ты считаешь милостью?!

– Глупец, ― ответил Лев с укоризной. ― А любовь Ласаралин для тебя не милость? Ясаман? Амарет? Ильсомбраза? Сармада? Ильгамута? Джанаан, пусть и… это совсем не та любовь, которую следует сестре питать к брату. Все они преданы тебе до последнего вздоха, а ты в ответ гонишься за уважением тех, кто отвернулся от тебя в первой же беде. Зачем?

– Не смей произносить имя моего сына, когда…!

– Я, ― веско ответил Лев, заставив осечься на полуслове и замолчать, ― вашего с Джанаан союза не одобрю никогда. Она кровь от крови твоего отца, но это не остановило ни ее, ни тебя. И вы оба еще заплатите за это. Как уже заплатили жизнью Ильсомбраза. Ибо как бы сильна и предана ни была ваша любовь, она не от света, но от тьмы. Но кем же ты видишь меня, если думаешь, что я стал бы карать за ваш грех детей? Они не выбирали ни отца, ни мать, ты сам это сказал. И твой сын был отважен, честен и слишком юн, чтобы покинуть этот мир. Его смерть для меня не меньшая боль, чем для тебя.

– Замолчи, ― огрызнулся Рабадаш, вдруг почувствовав себя смертельно уставшим. Хватит с него слов. Его и так запомнят лишь никчемным ослом. И даже если посчитают, что он сбежал сам, решив жить в звериной шкуре вместо того, чтобы умереть, как мужчина, защищая жену, то… хуже уже не будет. Даже… лучше. Если он просто исчезнет, ее уже не тронут. Никого из них. Быть может… и Шараф займет трон без боя, пока весь Калормен будет чествовать его, как своего спасителя.

– И то верно, ― согласился Лев. ― Что толку с тобой говорить, когда что бы я ни сказал, ты упрямо меня не слышишь. Твое счастье, что я слышу тебя. Я слышал тебя все эти годы. И не только я. Думаешь, Таш позволил бы проклясть его плоть и кровь? Не я был причиной твоей разорванной кольчуги. Не я один испытывал тебя все эти годы. Даже у меня нет такой власти. Ни над Калорменом, ни даже над Нарнией. Я создал этот мир, я вдохнул в него жизнь, но я не хозяин никому из живущих в нем. Позови ты хоть раз с раскаянием и смирением, я бы пришел. А ты, ― вновь усмехнулся он в усы, ― всё ругаешься.

– Еще чего недоставало, ― ответил Рабадаш и разжал онемевшие пальцы, выпустив рукоять сабли, ― чтобы северный демон отчитывал меня, как мальчишку.

– А ты и есть мальчишка, ― парировал Лев. ― Уж в сравнении со мной ― так точно. Да и без сравнений… Топчешь этот мир уж почти четыре десятка лет, а всё такой же вздорный, как и в юности. Сказал бы, что ты сын своего отца, но, к счастью, нет. У отца твоего не было и половины того хорошего, что есть в тебе. А хорошего, признаться, в тебе не так уж и много. И не сверкай глазами, мальчик, по отцу ты вместо слёз вновь пролил реки крови.

– Это мое право. Моя корона. Мой Калормен.

Я завоеватель, желаешь ты того или нет.

– И нужна тебе эта корона, когда она грозит смертью твоей жене? А может статься, что и детям тоже? ― спросил Лев и качнул головой. По пышной гриве побежали серебряные искры от лунного света. ― А вот Калормен тебе нужен. Не ради власти, а ради него самого. Ты не прав, думая, что тебя карали за неспособность любить. Но Сьюзен ты не любил, не отрицай. А вот Ласаралин… Ты знаешь, что для нее нет жизни без тебя, и хочешь ты того или нет, но ты платишь ей тем же. Жестоко, по-калорменски, но именно за это она тебя и любит. Я знаю, что с ней сделали. И знаю, что ей нужен не рыцарь, а дьявол, что обезглавит каждого, кто посмеет поднять на нее руку. Как и Ясаман. Она отреклась от меня много лет назад и не возвращается, как бы я ни звал ее. Я не стану просить тебя ее вернуть. Но хоть приведи ее к Зардинах, ибо я боюсь за ее душу. И даже… что ж, если Таш способен принять то, что ты избрал своей половиной свою же сестру, то ему и решать вашу судьбу. А теперь слушай, ― велел Лев, и над трактом стихла ночная песнь цикад и шум ветра. Затих, не смея даже переступить копытами, Гуль, склонив голову с длинной черной гривой, словно тоже понимал каждое слово.

– Слушай меня, тисрок Рабадаш, ― повторил Лев, и его голос разнесся над трактом громовым рычанием. ― Ты не покинешь границ Калормена, очерченных в первый год твоего правления. И не сможешь их расширить. Не сделаешь и шагу за белые пески Севера и не пройдешь и до середины красную пустыню Юга. Не пересечешь западнейшие из отрогов великих гор, что вы зовете Феруз Ангир, и не ступишь на землю ни Гальмы, ни Теревинфии, ни иных островов, кроме тех, что уже принадлежат Калормену. Но эта земля ― твоя. Правь ею. Защищай ее. И не отказывай тем, кто в час нужды попросит тебя о помощи.

Лицо обдало жаром львиного дыхания, и Рабадаш смог задать лишь один вопрос.

– Почему?

Лев качнул головой и вздохнул вновь, словно его вынуждали объяснить очевиднейшие вещи несмышленому ребенку.

– Неужто сам не видишь? Ты доказал, что достоин. Ты послал брата на помощь своему народу, даже зная, что для тебя самого это решение обернется смертным приговором. И ты был готов смириться даже с ослиной шкурой, если бы это защитило верных тебе. Признаться, еще в начале твоего правления я думал, что ты безнадежен. Но уже год спустя ты не бросил Ильгамута один на один с врагом, сославшись на проклятье. Ты не сделал мою кару оправданием, а искал пути, чтобы ее обойти. Не ради себя, но ради Калормена. И мне, признаться, даже жаль, что тебе так не по нраву твоё прозвище, ― вновь усмехнулся Лев в длинные усы. ― Хранить мир у тебя получается ничуть не хуже, чем побеждать. Но я вижу… что Калормен еще не готов следовать за тисроком, никогда не обнажающим сабли. Раз так, то я подожду.

И повернулся, не говоря более ни слова. Пошел прочь, будто растворяясь в ослепительно-ярком лунном свете. Порыв ветра взволновал растущие по края тракта деревья, и не осталось даже следов в пыли тракт. Лишь песнь цикад нарушала безмятежную ночную тишину.

Гуль потрусил вперед и с тихим ржанием ткнулся мордой в запыленное плечо. Словно спрашивал: «Чего ты ждешь? Разве у нас мало дел?». И из груди, сменяя мгновение растерянности, вырвался неверящий смех. Почти отчаянный, почти… Гуль замер, не понимая, почему хозяину вдруг вздумалось уткнуться лицом ему в шею ― мгновение слабости, прижатой к лицу руки в грубой перчатке и щекочущей кожу лошадиной гривы, ― и вновь негромко заржал, переступив копытами по пыльной земле.