Текст книги "Чужое небо (СИ)"

Автор книги: Astrum

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Нет. Сперва я боялась, что, пользуясь наработками отца, он смог подобраться достаточно близко к решению, но потом я получила данные из его лабораторий в Альпах и… тебя. Нет. То, что он испытывал на тебе, даже близко не походило на сыворотку, разработанную отцом. Созданная Золой дрянь позволила тебе пережить падение, но дальше… дальше эффект был обратным – она убивала тебя. Поэтому им пришлось в конечном итоге прибегнуть к заморозке, чтобы остановить процесс разрушения и не потерять последнее, что у них было, или чтобы выиграть время, пока не будет найдено решение. И они… его нашли. Вернее, я сама их нашла. Они рассчитывали, что я буду стремиться во что бы то ни стало спасти тебя, чтобы не дать тебе погибнуть от того, что изначально создал мой отец. Они не ошиблись.

Услышать подобное для Баки стало сюрпризом большим, чем новость о том, что фаворит Сталина – агент ГИДРы.

– Так значит, это ты…

Баки честно не хотел, чтобы окончание фразы прозвучало как: «…сделала меня таким?» – но других подходящих слов на ум упрямо не шло, поэтому он оставил конец открытым.

– Когда я нашла тебя, ты был при смерти. Не от побоев, не от пневмонии или интоксикации – это были, скорее, лишь сопутствующие симптомы. Счет шел на дни, я должна была что-то сделать. И хоть у меня никогда не было доступа к работам и экспериментам отца, как все ошибочно считают, я нашла решение, создав, быть может, не совсем то же самое, что создал мой отец для Стива Роджерса, но что-то определенно похожее по свойствам, потому что прямо сейчас ты все еще жив, совершенно точно здоров и даже… – она отвела руку в сторону, осторожно коснувшись его железного протеза, – вопреки всем законам человеческой физиологии носишь это без особого для себя вреда.

Потратив немного драгоценного времени, чтобы уложить в голове услышанное, Барнс внезапно совершенно ясно понял, что нужно делать.

– Отдай им то, что они хотят. Сыграй по их правилам. А когда Сталин вернется, сдай Карпова с потрохами и всеми доказательствами.

– Я не могу, Баки. Дать им желаемое – значит записать готовую формулу, после чего их уже нельзя будет остановить.

– А если… – Барнс медленно сжал кулак правой руки, и спустя всего пару секунд рисунок вен на ней стал еще более заметен. – Ты ведь брала у меня кровь, – тогда Баки не особо волновал вопрос, зачем и для чего было нужно так много, но теперь прошлый опыт стал более чем актуален. – Долго этому фритцу придется в ней копаться, чтобы самому найти ответ? Или той ему мало? – Барнс доверчиво протянул руку ладонью кверху. – Возьми еще. Отдай им, сколько нужно. Зола азартен в таких делах, я знаю, сам видел. Ненадолго, но он уймется.

В ответ она лишь нежно прикоснулась пальцами к голубоватым на сгибе венам и слабо улыбнулась.

– Твоя кровь, твоя здоровая кровь, без всей химической отравы, никогда не попадала к ним в руки. Поэтому Карпов и вызверился три дня назад: он узнал, что кровь, тот самый литр с лишним, что я из тебя выкачала, по адресу отправлен не был. В декабре, пока я торчала в кремлевской подземке, я не только обхаживала Сталина, но и налаживала кое-какие связи в и за пределами Союза, чтобы иметь возможность отправить посылку… по другому адресу. Не то чтобы я доверяю Штатам, их правительству или их военачальникам, но я определенно склонна доверять некоторым людям, которым верил в свое время мой отец. В их руках его детище будет в безопасности большей, чем я могу обеспечить сама, не рискуя тобой сильнее, чем я это уже сделала. Поэтому – нет, Баки, – ее рука соскользнула по его руке, – больше никаких уловок, никаких подачек им на заклание. Ты уйдешь отсюда сегодня же, и очень скоро весь этот кошмар для тебя закончится. Как и планировалось, и даже еще лучше.

Что-то екнуло в груди Баки после этих слов, встрепенулось, словно птица, ощутившая, как поддались силки, но также быстро, как возникло, странное чувство ушло, и Барнс застыл неподвижно, глядя на нее с растущим подозрением.

– А что будет с тобой?

Она усмехнулась, и это почти вывело Баки из себя, если бы в последний момент внутреннюю бурю не остановили напоминание самому себе об отсутствии времени и вид ее избитого лица.

– Умоляю, Баки! Хоть раз побудь единоличным, тебе судьба эту привилегию сполна задолжала. Хоть раз подумай о себе! – она вдруг резко подалась ему навстречу, обхватив ладонями его лицо. – Прошу! – смотреть в ее глаза стало для Баки невыносимо, они выражали мольбу, в них крупными бусинами стояли слезы, в дым развеивая миф о том, что роковые женщины не плачут, а если плачут – то грош им цена. – То, что они собираются с тобой сделать, то, что они могут сделать с тобой теперь, когда в тебе стабильная и действенная версия сыворотки…

– Что они сделают с тобой?! – Баки перебил, повышая голос, и едва снова не сорвался, чтобы не встряхнуть ее за плечи.

– Ничего! – она тоже закричала, а ее взгляд сверкнул стальной решимостью, которая легко пронзила бы насквозь, став хоть чуточку материальной. – Ничего они со мной не сделают. Без тебя и образцов твоей крови, – подняв к голове руку, она коснулась пальцем виска, словно указывая прямую цель, – это – все что им останется. Они не тронут меня, потому что им нужно то, что есть лишь у меня в голове.

– Ты наивна, словно ребенок, если думаешь, что эта незначительная деталь сделает тебя неприкосновенной для ГИДРы. Поверь мне, их щупальца залазят под кожу. И в мозг они тоже прекрасно залазят!

– Поверь мне, я это знаю! – теперь ее голос звучал так, что не знай ее, Барнс бы испугался. – Карпов оказался бесконечно педантичен, указывая все мои просчеты сверх того, где он оказался приспешником ГИДРы. Особое удовольствие ему доставила та часть, где он подробно расписал мне, где и как именно я ошиблась, исправляя за Золой, за сукиным сыном Золой, а не за отцом, ошибки. Он сказал, что, желая добра, я, в точности как отец, сотворила еще большее зло. Сказал, что промерзни ты еще пару месяцев в их морозилке, пройди пару-тройку сеансов электрошока – и о личности Джеймса Бьюкенена Барнса можно было забыть навсегда и безвозвратно. Осталась бы только мясная оболочка, в которую можно было бы засунуть любую личность, вписать любую программу. Но теперь у них так не получится лишь потому, что мои доработки сыворотки оказались настолько удачными, что теперь ты не только не умираешь, но и восстанавливаешься намного быстрее, чем обычный человек. Твоя нервная ткань способна к восстановлению наряду со всеми остальными, а это значит, что ни один электрошок отныне не даст долговременного эффекта. Они поставили себе цель найти другой метод контролировать тебя и… они нашли его, Джеймс! Поверь мне на слово, ты никогда не должен узнать, в чем его суть.

Барнс получил развернутый ответ на вопрос о том, что происходит, он узнал подробности, которые не хотел узнавать.

– Верхняя полка слева, – сказала она, даже не обернувшись, а лишь сосредоточенно закладывая в сумку стопки шоколадных плиток и первые попавшие под руку консервы.

Баки машинально сунул руку в указанное место и извлек содержимое. На автомате он почти отправил пачку в карман, лишь в последний момент сообразив, чем она на самом деле была.

– «Беломор»?

– Разломи сигареты и натри табаком подошвы. Псы-ищейки не возьмут след – это даст тебе дополнительную фору. Погоди, – окликнула она, прежде чем он мог бы начать выполнять ценное указание, – посмотри сюда, – широким движением раскатав на столе карту, ту самую, которую она неоднократно и как бы случайно оставляла на виду в лаборатории, негласно позволяя пленнику изучать местность, где его держали – леса-леса, сплошные, зимой и доброй полвесны едва ли проходимые подмосковные леса. – Мы сейчас вот здесь, – ее указательный палец ткнул в точку на карте, и только Барнс хотел сказать «я знаю», как она, в принципе не дожидаясь его ответа, продолжила, – пять километров на северо-восток, – палец на карте пришел в движение, обозначая маршрут, который мгновенно со всей точностью отпечатывался у Баки на сетчатке, – там будет дорога. Достаточно крупная, она из основных уцелевших после войны, что ведет из Москвы и области. Они решат, что сколько-нибудь умный беглец туда не сунется, поэтому маловероятно, что станут искать тебя там. Там тебя встретят, помогут добраться до нужного вокзала. Тебе придется немного поездить по России-матушке, чтобы запутать след.

– Встретят? – Баки скосил на нее удивленный взгляд. Вряд ли в их положении они, и особенно он мог позволить себе роскошь кому-то довериться. Не так-то это просто, когда ты официально сбежавший из-под надзора КГБ пленник со сплошь металлической рукой.

– Вы знакомы, проблем не будет, – и словно прочтя все его мысли, сопровождающие односложный вопрос, продолжила: – Смирнов тебя во всех возможных анатомических подробностях видел-перевидел, шарахаться не станет.

– Значит, ты подозревала? – Баки посмотрел на нее открыто, чтобы максимально исключить возможность уйти от ответа. – Подозревала изначально, что с «любимчиком Сталина» и всем остальным… ничего не выйдет?

– Я искренне надеялась, что выйдет. Но жизнь научила меня всегда иметь запасной план, на случай непредвиденных обстоятельств. Начиная от посылки в Штаты и заканчивая твоим сегодняшним побегом – это он и есть.

Шнуруя высокие армейские сапоги, Баки засунул между голенищем и штаниной большой армейский нож. Еще один закрепил под ремнем на спине. На свитер, под удлиненную, в тон снежному ландшафту светлую куртку, чем-то напомнившую американскую «аляску», он надел снятую прямо с бессознательного охранника броню, поверх куртки пристегнул ремень винтовки. Пока она отвлеклась и не смотрела в его сторону, он спрятал в многочисленных карманах одну-единственную гранату.

Сомнения снова стали пожирать Баки изнутри лишь когда они выбрались на поверхность и стояли на цементированной заснеженной площадке, где знакомо пахло хвоей и морозом, над головами возвышались сосны, а на все четыре стороны света простирался лес.

Ее руки были наглухо затянуты в черные перчатки, так, что, кожи было совсем не видно, но, держа ее руку в своей, Баки почему-то был убежден, что под перчатками крылись стесанные в кровь костяшки.

Баки прекрасно понимал, что если его побег удастся, то они с ней, вероятно, видятся в последний раз. Если побег не удастся, то абсолютно точно в последний раз, потому что он пустит себе пулю в висок или горло, взорвет себя гранатой, но живым не сдастся.

В последний раз Баки видел женщину, которая спасла ему жизнь, ценой, которую он сознательно отказывался называть, потому что тогда он просто не смог бы уйти. В последний раз Баки видел женщину, которую он, кажется, имел глупость полюбить.

Джеймс Бьюкенен Барнс совершенно точно счел бы своим долгом признаться в этом вслух, потому что ему очень этого хотелось, потому что это было искренне и по-настоящему,.. потому что было в последний раз. Но как бы сильно ни хотелось, не осталось времени, и не было похоже, что, закрывая ему рот поцелуем, она собиралась позволить ему сказать еще хотя бы одно лишнее слово.

Они целовались, жадно и отчаянно, в последний раз, пока в женской груди не иссяк воздух, и, ткнувшись лбом в его лоб, она не прошептала:

– Уходи. Умоляю тебя, беги так быстро, как только можешь. Не оглядывайся и ни о чем не думай.

Вместо: «Люблю тебя».

– Прости меня.

В ее голубых глазах, словно в зеркале, Баки видел суровую русскую зиму.

Роковая женщина.

Снежная королева.

Черная Вдова в его изломанной судьбе.

– Уходи!

Ты узнаешь о том, где я не был и где был,

и я скажу тебе просто: «Я тебя не забыл».

Всё исчезнет, растворится, всё растает дотла.

Улыбнувшись, я увижу, что меня ты ждала.

========== Часть 12 ==========

Комментарий к Часть 12

Колыбельная: http://pleer.com/tracks/13500392GCo2

Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя,

Мне бы вьюгу, чтоб убаюкала.

Мне бы звезды, чтоб осветить твой путь,

Мне б увидеть сон твой когда-нибудь…

10-е марта 1946 год

– Просто чтобы лишний раз напомнить: Сталин не всеведущ и далеко не всемогущ, моя дорогая фройляйн. Впрочем, как и Зола. Он мнит себя великим гением, но наряду с этим у него есть один существенный недостаток. Он не знает того, что знаешь ты. Плюс… нет, для него это, скорее, минус – он не вечен, а значит, при всей его гениальности, держать бразды правления ГИДРой ему осталось недолго. Я терпелив, я подожду, но, когда придет время, и ГИДРА останется безголовой, знаешь, что я сделаю прежде всего?

Как будто ей нужно было это знать, как будто она хотела услышать ответ.

– Я сделаю ГИДРу воистину бессмертной, я дам ГИДРе то, чего ей с момента смерти Шмидта так отчаянно не достает на пути к мировому господству. Я вооружу ГИДРу и себя – да – себя прежде всего – стальным кулаком, а чтобы этот кулак всегда точно знал, когда и куда бить, я дам ГИДРе мозг, – Карпов бесцеремонно ткнул пальцем в ее лоб, рисуя мнимую разметку для прицела, – лучший из лучших, молодой, в чем Золе уже не тягаться, и потенциально… бессмертный. Шпион высочайшего класса, черт меня раздери… вторая Мата Хари! Тебе в наследство досталась власть над миром! Ты могла бы планету вертеть на кончике мизинца, словно настольный глобус, если бы захотела. Хах… Я бы душу продал, лишь бы узнать реакцию ненаглядного папаши на то, как его дочурка распорядилась завещанным, будучи полной дурой и, по совместительству, законченной шлюхой!

Пустые подземелья поглотили очередной яростный вой и следующий за ним хлесткий удар.

– Его не найдешь, не мечтай.

– Не мечтай, что я пошевелю для этого хотя бы пальцем. Боже упаси! Не хочу испортить список жертв, попавших в твои сети.

– Он не придет.

– У меня на языке все крутилась кличка для тебя. Всякое передумал, всякое смаковал, а на помощь, как всегда, матушка-природа пришла. Есть у нее один вид пауков, у которых самки убивают самцов после спаривания. Сколько таких бедолаг на твоем счету, начиная с отца, а, Паучиха?

– Он не придет!

– Вот заладила… Придет. Приползет, как миленький, потому что он уже попал в твою паутину.

Очередной крик отрицания и звук удара улетели в бездну, никем не услышанные.

Баки стоял, обеими руками упираясь в подоконник и невидящим взглядом смотря в никуда. За окном, растворяясь в мути морозных узоров, равнодушно сыпал снег – Баки этого не видел. Сгущались ранние сумерки – этого он не замечал тоже.

Он видел Бруклин и Стива, видел звездно-полосатый американский флаг и свободу, которая в его больном искалеченном воображении отчего-то обрела плотские черты, и ни кого-нибудь, а той самой статуи Свободы. Баки изнутри рвало на части, так, что хотелось орать во все горло и выть, как последнему безумцу.

Свобода была близка и так головокружительно желанна, что у него ком предвкушения сворачивался в животе, а ощущения пьянили во стократ сильнее хваленой русской водки. В его висках набатом гремела одна лишь мысль: «Свобода-свобода-свобода».

Пока на смену ей не пришла другая, и вся его эйфория сошла на нет в одно ничтожное мгновение.

– Нет, без тебя не уйду! – отчаянно вопил в голове его же собственный голос, и Барнсу периодически хотелось раскроить себе череп о первую попавшуюся твердую поверхность, лишь бы заставить голос молчать.

Что с ним случилось? Что с ним сделали такого непоправимого, раз он так сильно, так неузнаваемо изменился?

Свобода была желанна, свобода была близка, и Баки почти физически ощущал на языке ее терпкий вязкий привкус. Везде и всюду кругом себя он видел снег и лед, даже наступившей по календарю весной; он думал, что эта чертова страна, должно быть, не растает никогда, что, задержись он здесь хоть на секунду дольше – сам превратится в ледяное изваяние. Страх толкал его в спину, гнал вперед, а громыхающее сердце очень кстати затыкало вопли в голове.

Какое-то время он даже смог не думать о том, что Джеймс Барнс, плененный и до полубреда запытанный, едва стоящий на ногах и хватающийся за все вокруг ради поддержки, упрямо орал на разрыв легких, что не уйдет, не бросит… друга. А ведь друг тот был ростом выше, комплекцией раза в два шире и мог сам за себя постоять. Друг к тому моменту уже был суперсолдатом.

Баки все же дался разок затылком о стену, позволив эху отрезвляющей боли греметь где-то в висках. Сразу же после ледяной волной его накрыл страх, потому что, даже не сформировав до конца решение, он знал наперед, чем все закончится.

Ему было страшно, не просто страшно – он был в ужасе: лицо полыхало, как ни странно, не от мороза, а от внутреннего жара, живая ладонь вспотела, вещи прилипли к взмыленному телу. Он осознал, что сам себя загнал в ловушку, из которой не было выхода.

Барнс окончательно и бесповоротно сошел с ума, потому что он точно знал, что его ждет, у него было все для того, чтобы этого избежать, спасти себя. Все и одновременно ничего, потому что он просто не мог.

Стив не бросил его, а Баки не бросил Стива – они были друг у друга до самого конца.

Сможет ли он жить, сможет ли он дышать, не захлебываясь от отвращения к самому себе, сможет ли он до конца жизни видеть свое отражение в зеркале, зная, что он бросил, что сбежал, что обессмыслил свое прошлое, единственное ценное в котором – память о Стиве. А кроме нее, что еще у него было? Что в нем было такого особенного, что могло быть достойно спасения ценой, даже намного меньшей, чем чужая жизнь?

Баки ненавидел себя, ненавидел животный страх, который драл его когтями изнутри, ненавидел выламывающие изнутри сомнения, которые все еще способна была затмить дурманящая мысль о свободе. Баки хотел домой, до слез, до боли хотел. Он хотел говорить на родном языке, не думая ежесекундно над правильностью употребления каждого слова, хотел просыпаться сам, а не по команде, хотел сам ходить в магазин за продуктами и готовить себе еду, хотел увидеть родное небо и родные лица…

Баки рисовал в своем воображении, как он пришел бы на могилу Стива где-то на Арлингтонском кладбище, увидел бы воткнутый в землю рядом с надгробной плитой государственный флаг, море венков, цветов, писем, быть может, даже игрушек и даже отпечатков красных губ на белом мраморе. Баки забылся бы там на часы или даже дни, и говорил бы, говорил бы, до сипоты, до севшего голоса. Только о чем, он придумать пока не мог, потому что вместо воображаемого монолога в его голове звучал лишь непрекращающийся шум, как от помех на радио. А потом Баки вдруг с ужасом осознал, насколько деланая и нереальная эта его фантазия, потому что, даже если он вдруг пересечет в скором будущем океан, он никогда, ни за что на свете не позволит себе осквернить своим присутствием могилу национального героя, могилу его Стива, на которой должно, просто обязано быть написано ничто другое, кроме: «Он шел до конца».

Баки выл, давился всхлипами, зная, что никто не увидит его слабости, и живые пальцы, размазывая чернила, бежали по мокрым от слез, чужой рукой написанным строчкам.

«Не идеальный солдат, но хороший человек».

Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс – отвратительный солдат, который умудрился промотать преподнесенный на блюдечке второй шанс, так и не вернувшись с гребаной войны, не принеся стране победы, лишь одни проблемы с написанием похоронок и оформлением никому ненужных документов.

Баки Барнс – ужасный человек, мертвый, сгнивший изнутри до основания. Он предал друга, предал посмертную веру в него человека, которого никогда не знал и который не знал его, но, между тем, свято верил, что создает Людей, а не Суперсолдат.

Барнс вытер глаза тыльной стороной правой ладони и запретил себе плакать лишь затем, чтобы слезы не мочили напрасно бумагу. В его бионических пальцах вот уже неизвестно сколько были зажаты две черно-белые фотокарточки. Баки даже не полностью сознавал, что и зачем он делает: он просто перевернул обе обратной стороной кверху и последними чернилами, что оставались в шариковом стержне, размашисто написал, по привычке русскими буквами:

Баки Барнс, 10-е марта 1946 год

10-е марта.

Десятое марта?

Он на миг споткнулся о цифру взглядом, но, в конце концов, не придал ей никакого значения.

На вторую фотографию чернил в исписанной ручке до смешного символично не хватило: он успел вывести только заглавную русскую Э.

Обе одинаковые по размеру карточки он сложил одна на другую и даже с нервозной педантичностью выровнял края, чтобы те идеально совпали. С той же педантичностью он вложил карточки в блокнот, надежно спрятав где-то между исписанными страницами. Сверху на блокнот он положил дневник в кожаном переплете и обоими предметами тихо постучал по подоконнику, ровняя по нижней линии.

После этого Барнс еще долго стоял и невидящим взглядом смотрел в никуда, в чернеющее на фоне глубокой ночи окно и бесконечный снег за ним.

Нет. Эта страна не растает. Никогда. Эта страна вечных льдов, из которых на чужой крови ожидаемо ваяют атрибутику власти, как, например, те самые кремлевские звезды, похожие на резные кроваво-красные льдины.

Смирнов отсыпался в комнате рядом, Барнс это знал, и целенаправленно шел к нему, целенаправленно застыл над его кроватью, целенаправленно громко позвал.

Когда мужчина вскочил, спросонья взяв его на мушку спрятанным под подушкой пистолетом, Баки долго стоял, не говоря ни слова, просто глядя ему в лицо, желтоватое в блеклом свете единственной лампочки Ильича, висевшей слишком далеко, чтобы давать что-то кроме слабых отблесков.

Баки хотел просить, Баки хотел умолять, чтобы командир, прицелившись получше, спустил курок. Баки хотел, чтобы все закончилось, чтобы его больше не рвало заживо на части от двух диаметрально противоположных желаний. Вернее, от собственно желания и невозможности его исполнить.

В конце концов, Барнс все так же молча протянул командиру две книжки, отдать которые было сродни тому, что дать на отсечение вторую руку. Право, Баки казалось, что это далось бы ему намного легче.

– Сохрани, если сможешь, – тихо попросил он на вышколенном русском, всеми силами душа в себе желание сорваться на бессвязную мольбу. – Если не сможешь, – Баки помедлил, с неохотой, бережно опустив книжки на тумбочку рядом с кроватью, – сожги. Уничтожь, чтоб следов не осталось.

– Ты что задумал, салага? – все еще хрипло со сна пробасил командир, взамен испугу формируя на лице подозрение.

В день встречи на той дороге в Подмосковье полковник Михаил Смирнов обозвал его лешим, а еще сказал, что, когда Барнс стрижен и выбрит, похож на мальчишку-салагу, которому по чужим садам бы бегать, яблони обдирать, да из рогатки стрелять по воробьям, а не по лесам ходить со снайперской винтовкой. Баки тогда на полном серьезе ответил, что воровать нехорошо, а птиц ему было бы жалко.

Хотел бы он в эту минуту быть остановленным, хотел бы лишиться выбора, хотел бы, чтобы все случилось, как по волшебству, само собой – и по щелчку пальцев он в одно мгновение пересек бы океан и оказался бы в родной Америке, за тысячи и тысячи километров от этого ада.

Сильнее, чем этого, он хотел лишь заснуть и больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не проснуться.

– Спасибо, – время спустя произнес Баки все на том же идеальном русском. – Спасибо за все, что ты сделал, только я уже выбрал, кому перекусить глотку, – Барнс усмехнулся, ни на секунду не озаботившись тем, чтобы стереть из смешка горечь. – Я дальше пойду один. Пожалуйста, не ходи за мной.

Пожалуйста!

Пожалуйста.

Пожалуйста, Господи, я хочу умереть.

Эти слова никогда не прозвучат, как и Барнс никогда не узнает, пошел ли командир тогда за ним или остался в той лесной сторожке сжигать самое драгоценное, самое дорогое, что Баки имел.

Самое родное и близкое сердцу, что однажды обратили против него.

Уйти у Баки с самого начала не было никаких шансов, хотя боролся он по-звериному дико, как борется умирающий хищник, загнанный в яму: яростно, из последних сил, не щадя себя – только лишь затем, чтобы поубивать как можно больше. Только лишь затем, чтобы не сдаваться без боя.

Его нашпиговали, кажется, равным количеством и пуль, и транквилизаторов. Когда, через неизвестный промежуток времени, он очнулся, то все еще был способен, одним движением разорвав наручники, сломать ближайшему кому-то руку, следом с хрустом переломить хребет и тут же с положения лежа швырнуть так, чтобы звук тяжелого удара о стену еще долго звенел в его раскалывающейся голове. Потом тело с ног до головы знакомо прошили разряды, и он отрубился.

– Десять минут. До точности 9 минут 32 секунды, – сообщил глухой, звучащий как сквозь вату голос, стоило Баки попытаться открыть глаза. – Раньше разряд вполовину меньший отключал тебя стабильно на два часа и дольше.

Не разбираясь долго в причинах и следствиях, Баки прохрипел: «Пошел на хер!» – к собственной гордости довольно разборчиво и очень даже по-русски.

– О твоих грандиозных успехах в познании сакральных тайн великого и могучего я наслышан, можешь не трудиться. Хотя, если в таком положении тебе все еще не в тягость…

Наконец, отыскав говорящего взглядом, Баки красноречиво зарычал и на пробу дернул руками, которых он не чувствовал только потому, что они были отведены за спину на максимум, который вообще позволяли суставы и лопатки, анатомически не способные свестись еще сильнее. Грудина горела от такого положения и еще не полностью затянувшихся огнестрельных ран, хотя добрую половину нагрузки с внутренних органов снял металлический каркас из ребер.

Барнс дернулся снова, сильнее, и зашелся в немом крике, когда по венам, словно жидкая лава, потек очередной разряд.

– Полегче, солдат, шокеры такой мощности – не шутка даже для тебя.

– Где она? – зарычал в ответ Баки, которому внезапно надоело бессмысленно огрызаться.

– Еще раз? – издевательски переспросил Карпов и картинно приставил к уху ладонь. – Я не расслышал. Где… кто?

Баки вызверился матом, который в его состоянии, как физическом, так и эмоциональном, вышел намного членораздельнее всего остального.

– Ах, ты это про свою нацистскую сучку? Да ну! Только не смотри на меня так, будто не знал. Думаешь, ты у нее первый и единственный? Или думаешь, будто безродные немки-сиротки у нас по десять раз на дню становятся фаворитами вождя?

Баки не слушал, лишь припадочно мотал головой из стороны в сторону, отрицая то, чему даже не отдавал отчета. Кровь пульсировала у него где-то в висках, изнутри стреляя остаточными разрядами, в глотке застрял ком подкатившей рвоты. Насильно сглотнув, Барнс выплюнул упрямо:

– Где она?!

Вместо ответа на вопрос Карпов внезапно приблизился к нему настолько, что будь Баки способен освободиться – задушил бы голыми руками, чего доброго, впился бы зубами ему в глотку, как самый настоящий зверь, и вытягивал бы по мышце, по вене, до тех пор, пока не перекусил бы трахею.

– Читай! – приказал Карпов, сунув Баки под нос исписанный разворот блокнота, по формату до боли похожего на тот, которому он несколько месяцев подряд доверял свои самые сокровенные мысли. – Четко, вслух! Читай, и так и быть, я отвечу на твой вопрос.

Нехотя, из чистой безысходности Барнс несколько раз моргнул, старательно собирая зрение в фокус. Он думал, что, быть может, это какой-то компромат, какое-то признание, в которое Баки заведомо запретил себе верить, что бы в нем ни содержалось.

На деле это оказались всего лишь несколько написанных в столбец печатными буквами слов, в двух первый из которых Барнс не уловил никакого ужасного смысла. Вообще никакого смысла, поэтому, не видя ничего преступного в том, чтобы зачитать бессмыслицу, он облизал разбитые губы и, скрежеща зубами, начал:

– Желание. Ржавый. Семнадцать. Рассвет. Печь. Девять. Добросердечный. Возвращение на родину. Один. Товарный вагон.

– Хорошо. Очень хорошо, солдат. Повторить сможешь?

– Где она? – рявкнул Баки, всеми силами пытаясь подавить в себе заведомо провальные попытки дергаться в борьбе за свободу. – Что ты с ней сделал?! Отвечай!

– Сдалась тебе эта роковая Паучиха… Ты уже по горло в ее паутине, скоро изнутри начнешь перевариваться, – все еще маяча у Барнса перед лицом, Карпов медленно, словно продумывая до миллиметра каждое движение, закрыл блокнот и также медленно поднял его вертикально, удерживая ровно на уровне глаз Баки. – Нравится, да?

У Барнса очередная гремучая смесь выдоха с ругательством застряла где-то на полпути к губам. Блокнот точно такой же: размер, нестандартный формат, цвет, рисунок – все идентично и знакомо Баки до шевелящихся на затылке волос. Это его блокнот, тот самый в малиново-красной обложке, с пятиконечной серой звездой…

Вместо злобного рычания у Баки вырвался задушенный всхлип.

– Я знал, что ты оценишь, – самодовольная ухмылка не сходила у Карпова с лица. – Предпоследнее слово, солдат. Назови.

– Иди к черту!

– Не хочешь, как хочешь. Я тебе помогу. Один. О-д-и-н. О-дин. Один – это целое число между нулем и двумя; один – значит без других, в отдельности от других, в одиночестве, – мучитель впился в свою жертву взглядом. – А ведь так хотелось домой, да, солдат? На Родину, к близким, которые рукоплескали и обливались бы слезами при виде своего живого и невредимого Баки.

Барнс взвыл теперь уже в полную силу вдоха.

– И что же остановило тебя, солдат? Честь и совесть ненаглядного Капитана, бессмертные даже теперь, когда сам он давно кормит арктических рыб? Роковая красота Черной Вдовы? Впрочем, можешь смело хранить свою тайну, я не настаиваю, потому что ты сам сделал свой выбор. Сам вернулся, я для этого не сделал ничего. Но теперь… теперь, когда ты здесь, и мы можем начать все сначала, я ни за что не откажу себе в удовольствии. Один, солдат, – слово было растянуто, раскатано на языке. – Один. Ты должен запомнить это слово на всю свою оставшуюся, на зависть долгую жизнь. Никого не будет с тобой рядом, тебе больше никогда не придется вставать перед подобным выбором, а с прошлыми разобраться я тебе помогу…

Баки кричал, он орал и вырывался, выл и захлебывался собственной желчью, когда терпеть разряды становилось невыносимо.

– Она ценный, поистине уникальный кадр. Вдове с таким богатым послужным списком сложно будет взрастить достойную замену, но…

В какой-то момент ее втащили в комнату и для облегчения узнавания поставили прямо перед Барнсом, так близко, как еще совсем недавно стоял Карпов.

Висящая безвольной сломанной куклой на чужих плечах, избитая до неузнаваемости, она даже не могла сама поднять голову, а когда ее дернули за волосы, показательно открывая лицо, Баки взревел в унисон треску электричества, пронзающего каждый его нерв.

– …Но незаменимых нет. Есть не замененные, – в следующий момент он вскинул руку, и сердце Баки остановилось. Он орал давно уже сорванным голосом, не слыша собственного крика, безуспешно рвался из оков, конвульсивно содрогаясь под непрекращающимися разрядами.