Текст книги "Чужое небо (СИ)"

Автор книги: Astrum

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Но ему совершенно нечего было предложить взамен, и всё, что он мог сделать сам для себя, это лежать вот так на полу и часами отжиматься, останавливаясь в подсчете, когда число близилось к тысяче. Начинал он обычно с двух рук, чтобы разогреть спину, но потом это становилось до неприличия просто, и он заводил бионическую руку за спину, поддерживая вес тела одной правой. Это было ненамного сложнее, но хотя бы ощущалась какая-никакая нагрузка, и живые мышцы, в конце концов, благодарно отзывались ноющей болью, напоминая о чем-то очень для Баки важном. Потом он возвращал подвижность второй руке и начинал откровенно дуреть, пробуя все, что только приходило в голову и могло увеличить выход энергии. И этого всегда было мало. Даже с утра на голодный желудок.

Он насчитал семьдесят три отжимания с хлопком, когда защелкали замки, и Баки молниеносным движением с кувырка поднялся на ноги, молясь на чудесным образом отсутствующую одышку. Его взгляд на мгновение метнулся к блокноту – самой ценной вещи, которую он мог формально считать своей и ни за что бы ни отдал – интуитивно желая спрятать, защитить, уберечь его, но затем он отвел взгляд и заставил себя успокоиться.

Пришли не за блокнотом – он знал.

Пришли за ним.

Охранникам не нравился сложившийся расклад, и они не упускали возможность всякий раз об этом напомнить, только изменить все равно ничего не могли. Барнса вооружили наглухо закрытыми кейсами, с одним из которых наказали обращаться бережно и открыли перед ним первую бронированную дверь: запустили его, сами вынужденные оставаться снаружи.

По крайней мере, Баки мог быть уверен, что в конце пути по этим вдоль и поперек изученным, но от этого не менее мрачным коридорам его ждала награда, стоящая всех постных мин охранников и давящего, почти физического и только чудом не трещащего электрическими разрядами напряжения.

Каждый день его встречали искренней улыбкой. В этом замкнутом мирке, где контролировали каждый его шаг, каждый вздох, где смотрели волком и подло целились в спину, в его личном аду он был бесконечно счастлив, что был кто-то, кто ему улыбался, кто его ждал и радовался его присутствию. Неважно, какова была истинная цель и о какое количество подводных камней он вынужден будет в итоге споткнуться. Он чувствовал себя наивным идиотом и, как истинный и неисправимый идиот, радовался до безумия. Потому что его все еще ждали, потому что ему были рады, потому что к нему обращались по имени. Ему этого было достаточно, о большем он запретил себе мечтать.

Баки сел в кресло, чисто рефлекторно выровняв спину и уложив руки на подлокотники, хотя прекрасно знал, что защитная система отключена. С такого его положения прекрасно обозревалось все помещение целиком, так, что он мог осмотреться и подметить, что, кроме принесенных им самим кейсов, здесь изменилось.

Один из высоких столов, что стояли по периметру, сегодня был весь завален папками и бумагами. Случайно прочтя одну строчку, Баки тут же сморгнул и отвел взгляд, запретив себе вникать дальше.

По правую сторону чуть позади кресла снова появилась капельная стойка, но она Баки заинтересовала мало, поэтому мысль «для чего» он даже не стал развивать.

Было не так еще кое-что, чему Баки успел и насторожиться, и удивиться, и, в конце концов, тайно порадоваться. Обычно его кормили до того, как отводили в лабораторию, неизменно в гордом одиночестве. Сегодня случилось иначе.

Чай оказался сладким, как сироп, но Баки не подал вида, его все устраивало. Особенно бутерброды.

– Это… Это курица? – спросил он, все еще увлеченно жуя, и только потом ощутил явно опоздавшее чувство сомнения в культуре собственного поведения, и челюсти его задвигались медленнее.

В конце концов, прошло то время, когда от опасения, что еду вот-вот отнимут, он уподоблялся собаке, готовый вылизывать тарелку до последней крошки. Вот уже полгода его кормили регулярно и сытно, а уж в том, насколько ненасытен его аппетит, виноват никто не был, ровно как и в том, что с утра он всегда был голоден как волк, вне зависимости от того, насколько плотным был его ужин. Однако если на одну секундочку забыть все условности и приличия, то Баки иногда просто не мог совладать с собой хотя бы потому, что даже до его вступления в армию, до Италии, плена в Азанно и всего остального ему не было ведомо такое изобилие в еде. Не то чтобы до плена он часто голодал, но все же бушующая Вторая Мировая вносила свои поправки как в количество, так и в рацион.

В Бруклине он мог позволить себе мясо… раз, при особенно удачном раскладе – два в неделю. Здесь он получал его стабильно два, а иногда все три раза в день, не считая всего остального, от чего порой разбегались глаза, делая его похожим, наверное, на обездоленного африканского ребятенка. Сначала Баки это ничуть не смущало, но теперь… теперь вместе с почти полностью восстановленной личностью в нем постепенно просыпались прежние манеры и культура.

Которая, в конце концов, заставила его насильно сглотнуть сухой не жеванный комок и пристыжено понурить взгляд.

– Это индейка, – она ответила ему с улыбкой, ничуть не возмущенной и не пренебрежительной, скорее – удовлетворенной, от чего в голову Баки закралась совершенно безумная мысль: а не сама ли она делала эти бутерброды? И только он решил, что роль кухарки абсолютно несовместима с ее образом, как она потянулась к тарелке и тоже взяла бутерброд. – В войну ее было не достать, да и сейчас дефицит еще процветает, но… у нас есть некоторые привилегии, – она откусила от своего бутерброда, забавно потянув губами салатный лист, и Баки сам не заметил, как его напряжение ушло, а вся неловкость отступила.

Он ведь и не замечал раньше, что они с ней почти одного возраста, а значит, оба застали войну, пусть и по разные стороны баррикад.

– Просто я вообще никогда… не ел индейку, – признался Баки, чуть смутившись.

– Что ж… Она питательная, – пояснила она достаточно внятно, хотя все еще жевала, – и не жирная. Как раз то, что тебе нужно перед процедурой.

Баки насторожился, но подробные объяснения не заставили себя долго ждать, а после них он успокоился. Сдать кровь в лаборатории, в любом случае, было куда проще и безболезненнее, чем ее терять, лежа с отпиленным плечом на операционном столе.

Часть его ни на мгновение не переставала интересоваться вопросом: «Зачем?», тогда как другая часть хотела ни о чем не знать и просто слепо верить.

В этот раз она его даже не обездвижила, стоически проигнорировав все его предупреждения, а позже – отчаянные попытки воззвать к благоразумию.

– Я не собираюсь трогать твою левую руку. Мне только нужно, чтобы ты посидел спокойно, а с этой включенной штуковиной ты спокойно сидеть точно не сможешь. Поэтому сейчас, пожалуйста, просто успо…

– Мое плечо заживало два дня! – израсходовав все возможные доводы, Баки пошел ва-банк. – Твое лицо – две недели!

Она ничего на это не ответила, просто вдруг подошла к нему сзади, близко, как обычно даже охрана не рисковала подходить. Баки стоило поистине титанических усилий не отреагировать и остаться стоять спокойно.

– Сделай, что диктуют тебе инстинкты, – дразняще произнесла она ему почти в самое ухо, обдав теплым дыханием шею с правой стороны, – ударь меня.

Сознательно Барнс хотел сопротивляться сумасшедшей просьбе, хотел отойти от нее на безопасное расстояние и потребовать прекратить это делать или же объясниться, но с другой стороны: ее голос звучал так ровно, так уверенно и властно, будто она наперед знала, что делает. Знала за двоих. Поэтому Баки рискнул ослабить немного внутренний поводок, отпустить себя. Он резко двинулся корпусом вправо, не нанося удара, но стремясь заблокировать, заломить ей руку за спину… Каково было его удивление, когда она вертко ушла от захвата, поднырнув под его отведенную в замахе руку и оказавшись уже не сзади него, а спереди, подначивая его на открытую атаку лоб в лоб. Баки стало интересно, ему захотелось понять изменившиеся правила…

Медленно, на пробу, словно на тренировке, он отвел руку для удара, стремясь дать ей время увидеть и просчитать его движение. Сперва, два-три удара она делала то же самое, а потом, когда игра сама собой стала набирать обороты, вдруг сделала выпад, вынудив его уклониться в защите, и, пользуясь моментом, снова ушла назад, несильно, но ощутимо и плотно зажав его шею в захвате, который в реальном бою мог бы претендовать на смертельный.

Чтобы соответствующе отреагировать и, вероятно, возвести это безумие на новый, более опасный уровень, Баки оказался слишком шокирован.

– А еще я знаю, по меньшей мере, дюжину способов убийства с помощью бабочки от катетера, – зашептала она теперь уже с левой стороны, и разжала руки, освобождая его от захвата. – Так что, поверь мне, если понадобится, я смогу за себя постоять.

Одним движением Барнс мог бы пришпилить ее к стене или распластать по полу, доказав тем самым совершенно обратное. В его голове роились с десяток готовых аргументов, но он все еще был слишком ошарашен произошедшим, чтобы внятно высказать хоть один.

В конце концов, он просто молча сел в кресло, дожидаясь момента, когда схлынет разгулявшийся в крови адреналин, а мысли придут в норму достаточно, чтобы сформировать адекватные вопросы.

– Баки, ты еще со мной? – спросила она, когда, пощекотав слегка его ладонь, не получила привычной ответной реакции.

Барнс моргнул запоздало, без энтузиазма сжал и разжал кулак.

– Я думал, ты доктор, – произнес солдат, и голос его звучал потеряно, почти разочарованно, хотя он сам не мог объяснить, чем именно, и очень старался этого не выдать. – Учёная…

Перемена была очевидна, и явно не в лучшую сторону. Снова. Ее недомолвки в который раз внесли ненужные коррективы в то, что и без того возводилось титаническим трудом и было все еще слишком хрупким, чтобы вот так запросто рушить.

Один из очень немногих законов жизни, который всегда исправно соблюдался: захочешь как лучше, выйдет как всегда.

Попытки установить солдату катетер остались ждать лучших времен или, по крайней мере, нормализации пульса.

– Прежде всего, я агент. А потом уже доктор, учёная и… все остальное. С другим резюме в МГБ не принимают.

Дальше она ждала, что он засыплет ее вопросами, но вместо этого он продолжил сидеть с каменным лицом, обдумывая что-то, ей совершенно недоступное. Это продолжалось довольно долго, и тишина грозила раздавить, как вдруг он повернул голову и посмотрел на нее с едва заметным, но все-таки читаемым раздражением:

– Выходит, ты могла защищаться. Все это время. Ты могла… Почему ты ни разу не остановила меня?

– Зачем мне было это делать?

Прекрасно скрытое раздражение в его взгляде сменилось очевидным, кричащим непониманием, о котором он просто не смог умолчать.

– Я… Я не понимаю.

Но так ли много у него было шансов рассчитывать на понимание и претендовать на объяснение? Ровно столько, сколько их было на пробежку или прогулку. То есть – по нолям.

Баки отвел разочарованный взгляд и отвернул лицо в сторону живой руки, больше всего теперь мечтая, чтобы все поскорее закончилось, и он мог снова вернуться в комнату, где ждал его блокнот, карандаш и строчки-обрывки прошлой, безвозвратно потерянной жизни.

– Пожалуйста, ответь мне честно, – с затаившейся надеждой попросил Баки, равнодушно наблюдая, как по тоненькой трубке бежит вишневого цвета его собственная кровь, – я подопытная крыса?

Ей потребовалось время, чтобы ответить. Правдой? Ложью? Правдивой ложью?

– Да.

Но правда была в том, что она уже сама не различала, где первое, а где второе.

– Нет.

Баки повернулся к ней, и под этим убитым и убивающим взглядом она едва нашла в себе силы не отвернуться.

– Прости.

Баки молчал какое-то время, апатично сжимая и разжимая кулак, а потом хмыкнул и улыбнулся, как ему самому казалось, отвратительно-фальшивой, но все-таки улыбкой.

– За что? – и пока она удивленно хлопала глазами, закончил мысль: – Это твоя работа. Ты всего лишь ее выполняешь.

Кровь продолжала медленно течь, собираясь в самую малость странные для Барнса, мягкие и прозрачные пакеты, заменяемые по мере наполнения. Видимо, Баки упустил в технологическом прогрессе что-то очень важное, потому что раньше ему доводилось видеть в качестве резервуаров для растворов только стеклянные бутыли. А еще, кажется, он пропустил целый этап в эволюции письменных принадлежностей, потому что такой ручки в глаза не видел. И это всё только за год изоляции…

– Как ты себя чувствуешь? – она все время сидела рядом, контролируя процесс, но большей частью не напоминала о своем присутствии, заполняя какие-то бумаги этой самой странной ручкой с малюсеньким «носиком» вместо заостренного чернильного пера.

Сперва он решил ответить дежурное «хорошо», но потом понял, что на данном этапе, когда по скромным подсчетам наполненных прозрачных пакетов с него должно было стечь уже многим больше пинты, ему самому стало интересно, как же он себя чувствует и где долгожданные симптомы кровопотери?

Зрение было все таким же острым, ориентация в пространстве – идеальной, а самое главное – его не тянуло в сон. Наоборот, все тело зудело, требуя активности.

– Хорошо, – наконец, вдумчиво и взвешенно ответил Баки, по-прежнему косясь на странную письменную принадлежность.

– Шариковая, – проследив заинтересованный взгляд, она оторвала ручку от страницы и протянула ему. – Их совсем недавно стали производить и еще не массово, но я настояла, чтобы парочку таких включили в последнюю доставку. Ими бесполезные кипы бумаг заполнять намного проще.

Вопреки природной любознательности, Баки отказался взять ручку по вполне очевидным причинам: живая рука была занята, а другая… для другой этот предмет был слишком дефицитным и хрупким, чтобы так легкомысленно рисковать.

– Бесполезные кипы? – Барнс скосил взгляд на стол у стены и снова увидел на одной из заполненных форм гербовую печать, насколько позволяли ему судить скудные знания государственного устройства чужой страны, принадлежащую высшим чинам.

– Абсолютно, – игнорируя попытки отказаться, она вложила в его левую руку только что дописанный лист, и Баки далеко не сразу сообразил, что ему с ним делать.

Потому что читать подобное ему совершенно точно не было позволено, но тогда… зачем?

Столько времени тщательно подавляемое, а теперь раздразненное любопытство в Барнсе перевесило чашу весов. Получив нежданный, но такой необходимый, едва заметный одобрительный кивок, Баки мгновенно утонул в рукописной каллиграфии.

И только еще сильнее запутался.

– Это… это обо мне? – спросил он, неохотно оторвав взгляд от текста, который помнил уже наизусть, но почему-то думал, что, стоит ему моргнуть, и написанное тот час изменит свой смысл.

– От меня требуют подробных отчетов, – она кивнула, одновременно отвечая на поставленный, и, вполне вероятно, на десяток последующих вопросов. – Честно говоря, мне уже порядком надоело их писать, но сверху это никого не волнует.

– Но ведь… – Барнс еще раз просканировал взглядом страницу, испытав острую потребность прочесть остальное. – В них ни слова правды. Я не…

Сильнее прочего Баки зацепило «…повреждения мозга необратимы. Объект страдает глубокой амнезией и вряд ли когда-либо сможет назвать собственное имя, не то что вспомнить про идеалы американской демократии».

– Да, ты не объект. И ты уже не страдаешь амнезией. Но им об этом знать вовсе не обязательно.

Баки, больше не ограниченному в движениях катетером и трубками, позволено было встать и уйти, но он остался сидеть и молча складывать в голове кусочки одному ему ведомой мозаики, в которой по-прежнему отчаянно не хватало деталей.

– Значит, МГБ? – пятый по счету лист он едва ли дочитал до середины, задержавшись изучающим взглядом на печати, подтверждающей очевидное несоответствием слов и символики. – Или… КГБ?

– По сути, это одно и то же. «Комитет Гос. безопасности» – пока еще внутриведомственная аббревиатура, фигурирующая во всех документах с грифом «сверхсекретно», но не предъявленная мировому сообществу. Однако все к этому идет.

Баки вновь склонился над страницей.

Пометка: «Программа ‘Зимний Солдат’». Здесь и далее использована аббревиатура ПЗС.

Генералу В. Карпову

Агента Дианы Хартманн

Доклад от 11-го ноября 1945-го года

Доктор Диана.

Агент Хартманн.

Агент КГБ Диана Хартманн.

Баки крутил в голове полученную информацию, терпеливо подгонял разрозненные кусочки друг под друга, нанизывал их, как бусы, до тех пор, пока не вышла цельная логичная цепочка:

Доктор Диана Хартманн, агент КГБ.

– Ты работаешь на русских? – Баки спросил ровно, так, как и должен был спросить человек, которому либо было все равно, либо его осведомленность ничего не меняла.

– Да.

Барнс поднял голову, ища пересечения взглядов.

– И ты лжешь им?

– Да, – ее лицо было нейтральным, и по взгляду Баки не прочел ровным счетом ничего.

Поэтому он задал свой следующий вопрос, где-то очень глубоко ощутив ликование за эту абсолютно бессмысленную и недолгую, но все же смену ролей.

– Почему?

Ответ не звучал очень долго. В конце концов, Баки перестал его ждать.

Предельно аккуратно, как умеют только преданные делу ученые, знающие истинную цену исследуемому материалу, она сложила все пять заполненных кровью пакетов в один из принесенных Баки кейсов, который оказался внутри… надо же, холодильником? – и куда-то унесла.

Баки долго боролся с желанием перевернуть один из очень, по-видимому, важных документов титульной стороной книзу и на изнанке той самой шариковой ручкой приняться записывать все мысли, которые отчаянно колотились о кости его черепной коробки.

В конце концов, точно зная, что все равно ничего кроме самого себя отсюда не вынесет, он отложил ручку и стал просто читать, надеясь найти ответы между строк.

Он сам не заметил, как увлекся чужим сочинением и перестал реагировать на реальность, пока прямо на одну из папок не опустилась тяжелая дымящаяся кружка, а рядом – прямоугольник в коричневой обертке – плитка шоколада.

– Ты потерял больше литра. И пока я не буду уверена, что ты в порядке, отсюда не уйдешь.

Баки хотел сказать, что он остался в сознании, лишившись руки, но решил, что это будет абсолютно лишним напоминанием, поэтому молча обхватил оставшейся живой рукой большую горячую стеклянную кружку.

– Прости, – совершенно не к месту повторилась она, и Баки вынужден был поднять на нее взгляд. – Ты ничего не понимаешь, я знаю, и объяснить я не могу. Мне просто нужно, чтобы сейчас ты это услышал. Прости меня.

Баки очень хотелось узнать, за что именно, но он понимал, что ответа не получит, и спрашивать не собирался.

Стены слышали и видели, и необъяснимо для самого себя Баки очень боялся, что однажды ее заменят также, как охрану, из опасения личностной привязанности, а у ПЗС появится новый куратор, куда менее лояльный и уж точно не играющий двойные игры, будучи агентом русской разведки, вполне возможно, членом «ближнего круга», при этом с шаблонно немецкой фамилией и инициалами.

Вечером, даже по меркам его нескромного аппетита, Баки покормили на убой. А напоили и вовсе чем-то доселе невиданным, ярко-красного цвета, что один из охранников вскользь именовал «морсом».

Время на личную гигиену продлили до невиданного при новой охране срока в полчаса.

Вернувшись к себе, первое, за что Баки зацепился взглядом – новый блокнот или что-то очень на него похожее, едва выглядывающее из-под подушки только при определенном угле зрения и абсолютно незаметное с порога.

Небольшая книжка в толстом кожаном переплете, при детальном рассмотрении пользованная, хоть и очень аккуратно. На корешке, сливаясь по цвету, но выделяясь рельефом, были вытеснены две переплетающиеся буквы инициалов.

A. E.

Внутрь, между форзацем и первой страницей, была вложена полюбившаяся Баки шариковая ручка и белый, сложенный вдвое лист, исписанный сверху знакомым убористым почерком, на этот раз английским: «Папку с делом я забрала. Фотографию тоже. Всю дорогу до Москвы буду сочинять убедительную ложь для доклада в Кремле. Надеюсь, скоро вернусь. P.S. Кроме тебя это никто не должен увидеть. P.P.S. Прости.

Точно зная, что сегодня его больше не должны проверять, Баки на всякий случай осмотрелся и, забравшись с ногами на кровать, раскрыл книгу.

«Здравствуй, папа! По новым документам, очередным, честно не помню, каким по счету, меня зовут Дарья Савко. Мне двадцать один, я гражданка УССР и комсомолка. У меня все хорошо. Меня здесь не найдут. Береги себя. Люблю, твоя Э».

«Я знаю, он не получит это письмо, потому что я его не отправлю. Потому что нельзя. Потому что меня нет».

«Снова здравствуй, папочка! Сегодня я Диана Хартманн. По документам мне целых тридцать. Но так надо. Да, я снова немка по национальности. Я неосторожна, прости. Русская разведка уже роет землю в поисках моей настоящей личности. Они меня завербуют, я знаю. Я им это позволю. Я закончу то, что ты начал, клянусь! Надеюсь, сейчас вы с мамой снова вместе. Люблю и целую. Ваша Э».

«Здравствуй, папа! Сегодня уничтожили базу ГИДРы в Альпах. Не американцы, русские. Меня включили в опергруппу, чтобы найти и забрать наработки Золы по сыворотке. А там ни пробирок, ни стекол не оказалось… Только он. Единственная его наработка, всё, что у них было – живой подопытный…»

«Нет, что же я такое… Ему не нужно это знать! Для любого гения узнать, в каких ужасных целях используют его детище, во сто крат страшнее смерти».

«Здравствуй, папа! Сегодня меня допрашивал Карпов. Одного солдата ему мало. Он хочет чистую сыворотку, он ждет результатов. Я не знаю, сколько еще смогу водить их за нос. Они ничего не получат, знай».

– Бесконечно люблю, твоя Э, – шепотом вслух дочитал Баки, уже перебрав в голове не одну сотню вариантов значения этого чертова Э, которое так и не проскользнуло ни в одной записи.

Фраза: «Я такая же Диана, как ты – Солдат», наконец-то обрела свой жуткий смысл.

За неполные сутки Баки собрал в своей голове почти весь пазл.

Только легче ему от этого почему-то не стало.

Я помню всё, и всё забыл.

Каким я стал, каким я был.

Так мало слов,

Так много пены…

========== Часть 8 ==========

25 декабря 1945 год

Память Барнса все еще подводила, но преимущественно в мелких незначительных деталях, поэтому он был почти уверен, что так в своей жизни переживал только дважды. Первый раз, когда Стив подхватил три пневмонии за одну зиму. Второй… здесь и сейчас, когда ее не было уже полтора месяца, и Баки не знал, что ему думать. Спрашивать было подозрительно, но на исходе третьей недели он не утерпел, попытавшись вложить в вопрос минимум личной заинтересованности, спросил. Но внятного ответа от охраны не получил ни тогда, ни спустя неделю, ни спустя еще две. Предоставленный сам себе и демонам собственных тайн, он передумал всё, что мог. Всё, что не мог – тоже. Что ее раскрыли. Что отстранили от работы над проектом. Или даже убили. В конце концов, Баки решил, что случись хоть что-то из этого – он бы уже знал. Прислали бы нового куратора, или его перевезли бы в другое место, или начали бы новые серии опытов и тестов. Но все было тихо. Только сборники русских поэтов и классические произведения прозаиков постепенно сменились сначала на сборники с задачами по математике, потом – на книги по баллистике. Однажды ему принесли ватман и чертежный набор и сказали сделать чертеж траектории полета пули при заданном ее калибре, известных параметрах ствола и расстояния до цели, с учетом поправки на ветер и иные метеоусловия. На следующий день, когда Баки закончил чертеж, его отвели в помещение, специально отведенное для стрельбищ. Ему дали винтовку, приказали разобрать и собрать ее. Дали патроны, велели выбрать нужные. Указали восемь мишеней. Баки поразил все точно в центр, ни слова не сказав, насколько глупое это задание, ведь не было в наглухо изолированном бункере ни ветра, ни повышенной влажности, ни бликов солнечного света, ни движущейся цели, лишь алюминиевые диски с разметкой.

Давать свободу физической разминки ему по-прежнему никто не собирался, о спарринге не могло быть и речи, поэтому числа декабря на отрывном календаре сменялись все также бесконечно медленно. Баки усердно тренировал в себе искусство не привлекать внимание, при этом не вести себя слишком тихо, что гарантированно вызвало бы подозрение. От нее все еще не было никаких вестей, и Баки все чаще ловил себя на мысли, что хотел бы днями напролет совсем не вылезать из комнаты, где он преспокойно мог бы пытаться высидеть что-нибудь живое из двух зачитанных-заученных книжек, надежно спрятанных под слоями покрывала, одеяла и подушки.

Но такое его затворническое поведение обязательно насторожило бы охрану и, чего доброго, подвигло бы их на обыск. Этого Баки никак не мог допустить и, тем более, по собственной глупости спровоцировать. Поэтому за койку, где хранился его клад, он особенно не цеплялся, из комнаты выходить по привычному маршруту до санузла и кухни не отказывался, вел себя вполне обычно. Во всяком случае, ему отчаянно хотелось верить, что у него это получается, и он не переигрывает.

Календарь показывал 25-е. Насколько Баки успел понять, у Советов отношение к религии было напряженное, хотя на его личные воспоминания это никоим образом влиять не могло. Не то чтобы в прошлой жизни он был преданным католиком, (что очень сказалось на милости к нему Всевышнего), но Рождество он помнил хорошо. Помнил, как дома наряжали елку, как мама готовила ужин и как он, старший брат, готовил сестрам подарки. Баки записывал всё, что вспоминал – яркое, детализированное, живое – не скупясь на слова и описания, но экономя убористым почерком, потому что чистых листов в блокноте становилось все меньше.

Все еще пребывая разумом там, в далеких и безвозвратно ушедших 30-х, в беззаботной юности Джеймса Бьюкенена Барнса, Баки отрешенно штриховал карандашом разлапистые еловые веточки в углу страницы, когда в двери защелкали замки. Отточенными до автоматизма движениями Баки спрятал блокнот и дневник, разгладил до идеального состояния все складочки на покрывале, приготовившись услышать и выполнить заученный приказ.

– На выход! – пробасил охранник, едва приоткрыв дверь.

Привычный расклад был солдату знаком. Уборная, бритье в присутствии двух вооруженных охранников, сопровождение до кухни, где его ждал уже скомплектованный завтрак без права на личный выбор.

Далее полагалось в сопровождении вернуться обратно в комнату, но сегодня что-то пошло не так уже на выходе из кухни, где его без объяснения причин увели совершенно другим коридором. Первые метров тридцать Баки отчаянно пытался вести себя примерно и вопросов не задавать, но потом коридоры начали расходиться развилками, и чутью Баки это очень не понравилось.

– Куда мы идем? – спросил он, хотя спрашивать никто не позволял, и сбавил ход, хотя его эскорт продолжал чеканить шаг в прежнем темпе, поэтому две широкие груди очень скоро врезались в спину Барнса, припечатав где-то между столкнувшимися телами цевья винтовок. – Куда меня ведут? – повторил вопрос Баки, не собираясь уступать.

Двое, шедшие спереди, посмотрели грозно и с недовольством, переглянулись, после чего один из них ответил:

– В град стольный.

И это ничуть не добавило Баки понимания.

– Я не понял, – он посмотрел открыто на того, с кем говорил, ничуть не сдвинувшись под натиском в спину.

Охранники снова переглянулись.

– Приказано доставить тебя в Москву. Поэтому кончай упираться и прибавь шагу, – его ткнули в спину винтовкой, попав не совсем по шрамам, но где-то очень близко, отчего Баки пробрало аж до копчика: пластины железной руки пришли в движение, пальцы спазмически сжались, готовые сию секунду вогнать ствол охраннику в глотку.

И видимо, эта готовность красноречиво отразилась у Баки на лице, потому что ударивший его враз побелел и отшатнулся на пару шагов назад. Трое его напарников одновременно встали в оборонительную стойку и вскинули оружие.

Барнсу терять было нечего.

– Мне нужно вернуться в комнату, – как можно четче выразил он свою претензию, не сводя взгляда с одного из охранников, насколько он знал – не командира, но званием выше остальных.

Где-то позади уже слышался топот бегущих ног и треск ненавистных шокеров, который Баки не столько слышал, сколько ощущал кожей, каждым мельчайшим вздыбившимся волоском.

– Что происходит? – это был требовательный голос командира, с остальными членами группы вбежавшего в коридор. Все вместе они обступили Баки плотным кольцом.

– Командир, объект не…

– Я оставил в комнате блокнот, – перебил Барнс, спонтанно решив, что если будет максимально честным, все обойдется, после чего медленно обернулся к командиру лицом. – Я хочу его забрать.

Баки еще не решил, что будет делать, если ему все-таки не позволят вернуться. Не придумал он, как поступит, если они захотят просмотреть записи. Лишь одно он знал наверняка: он не оставит здесь дневник. Он не отдаст им в руки тайны, пусть даже не свои. Особенно не свои, ведь это из-за него, из-за его вопросов она оставила ему дневник. Доверила ему дневник, и если за него теперь придется драться, если за него придется убивать, Баки не задумается ни на секунду.

Напряжение росло и в переносном, и в самом буквальном смысле: со всех сторон разрядами трещали шокеры, в боковом зрении мелькали голубоватые электрические дуги, и Баки незаметно для самого себя принял защитную стойку, готовясь отражать нападения.

– Приказано не калечить! – командир забористо выругался, после чего поднял одну руку открытой ладонью вверх, давая знак команде. – Солдат! – его требовательный взгляд замер на Барнсе. – Кроме блокнота… претензии имеются?

По тону и обстановке в целом Баки быстро сообразил, что это один из тех вопросов, на которые есть только два ответа. Оба предельно конкретны.

– Никак нет! – отчеканил Барнс и, сделав над собой усилие, выровнялся, пытаясь выглядеть менее грозным.

Командир все еще не сводил с него взгляда.

– Приказ: «сесть в машину и ехать, не оказывая сопротивления и не создавая прочих помех» будет исполнен, если с тобой будет твой блокнот?

– Будет исполнен! – ровно и по-уставному внятно ответил Баки.

– Коваленко! И вы трое! – мечущий молнии взгляд наконец-то оставил Барнса, обратившись к охранникам. – Сопроводите солдата назад до его комнаты, и пусть он хоть черта лысого оттуда вынесет! Но сядет, наконец, в хренов грузовик! – проскрипев сапогами по полу, командир направился дальше по коридору, туда, куда изначально сопротивлялся идти Баки, и, развернувшись уже на приличном отдалении, рявкнул откуда-то из темноты. – И оденьте его! Наверху не месяц май!

Лично забрав вожделенный дневник, а под шумок и блокнот, Баки всерьез задумался над происходящим. Привыкшие к его тихому поведению, охранники явно перетрусили, стоило ему лишь продемонстрировать готовность к сопротивлению. Кроме того, его запретили калечить, что заставило их нервничать еще сильнее, потому что, фактически, им связали руки. А еще командир… Он явно был зол, и даже не скрывал этого. Он нервничал. Причем, не из-за самого факта, что Баки оказал сопротивление, а именно из-за того, что им пришлось задержаться, выбиться из графика.