Текст книги "Чужое небо (СИ)"

Автор книги: Astrum

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Но я не… – пытаясь отрицать то, что уже давно знал, но во что отчаянно отказывался верить, Баки почувствовал, как последние кусочки пазла, связанные со словом «супер», в его голове сами собой встали на место. – Я не…

На все его попытки она лишь утвердительно кивала головой.

«Я же не Стив! – хотелось вскричать Баки. – Я не он, и даже ничуть на него не похож!»

Но он и не Шмидт, хотя… кто его теперь знает? Просто нацист прятал под маской изуродованное лицо, а Барнс с тем же успехом скрывал под слоями одежды смертоносную металлическую руку.

– Мне жаль, – заговорив снова, она смотрела прямо Баки в глаза, какой-то своей, особенной и необъяснимой силой мешая ему отвести взгляд. – Прости меня!

– За что? – непонимающе отозвался Барнс. – Это не твоя…

На этот раз движение ее головы было отрывисто-отрицательным, взгляд – обрывающим на полуслове.

– Прости, что не могу сделать больше, – начала она, и Баки посмотрел непонимающе. – Что не могу вернуть тебе то, что у тебя отняли. Дать тебе то, чего ты действительно заслуживаешь. Для планеты война закончилась, Джеймс, для твоей страны и всех, кто тебя знал, она закончилась. Ты заслуживаешь вернуться домой, к родным, к друзьям, которые живы и, наверняка, все еще помнят тебя.

Настала очередь Баки качать головой, запрещая себе слушать и понимать, отрицая заведомо несбыточные грезы.

– Мой единственный друг погиб в этой войне. А мои родные… они уже давно получили похоронку и давно скорбят над могилой того Баки Барнса, которым я быть уже не смогу. И даже если бы был шанс… – Баки поджал обветренные губы. – Я бы никогда не подверг их опасности, как твой отец не хотел подвергать тебя. Как бы все ни сложилось, что бы ни сделала ты или кто-то другой, меня ведь никогда не перестанут искать, вербовкам не будет конца и… и ты уже сделала для меня достаточно, больше, чем кто-либо, больше чем…

Баки не заметил, как исчезло между ними расстояние и как его правая рука оказалась на ее запястье. Притихший было снег снова повалил огромными липучими хлопьями, застелив брусчатку белой пеленой и в одночасье превратив легендарную Красную площадь в несуществующую Белую. Зимнюю. Огромные стрелки курантов на башне, к которой Баки оказался повернут лицом, почему-то показывали странное для двенадцатичасового циферблата и еще только начинающихся сумерек время:

17:09

– Недостаточно, – прошептала она, и уголки алых губ опустились.

Но Баки помнил этот взгляд голубых глаз, теплый, не переполненный ледяным равнодушием. Он помнил руки, касающиеся ран в попытке залечить, унять боль, а не расковырять еще сильнее ржавым скальпелем. Он помнил слова утешения, искренние, в которые хотелось верить. Помнил эти тонкие пальцы, перебирающие его волосы в попытке не дать им, отросшим и спутанным, упасть на мокрое от пота лицо. Баки помнил в деталях каждое мгновение этого полугода. Он впитал в себя всю доброту, какую получил за это время, до последней крупицы, потому что он ее ценил, превознося над всем остальным, как самое ценное и самое дорогое.

В числе прочего Баки очень хорошо запомнил еще кое-что, что уже очень долго не давало ему покоя. В конце концов, в нем сохранилось достаточно того Джеймса Бьюкенена Барнса, которому безо всяких внешних декораций очень хорошо давалась роль джентльмена. И прямо сейчас Баки почувствовал отчаянную необходимость это показать, доказать, что он ничего не забыл, что он благодарен, что он хочет и может отплатить тем же.

– Достаточно, – уверенно прошептал Барнс, медленно подняв правую руку к ее лицу, чтобы аккуратно убрать растрепавшийся на ветру локон, в котором красиво запутались снежные хлопья многогранных снежинок. – Больше, чем я смел надеяться. Больше, чем я помнил о том, что люди вообще способны делать что-то друг для друга.

Баки очень хотелось добавить, что он бы давно сдох, если бы ни она. Причем, сдох не физически, ему бы этого никто не позволил, а психологически, уничтоженный морально, если бы ни она, каждым своим действием, каждым сказанным словом изо дня в день не удерживала его личность, мешая соскользнуть в небытие. Это и разговоры на родном для Барнса английском, и принесенные ему американские газеты, и в самом-самом начале читаемые для него вслух книги, и даже его имя, которое человеку свойственно воспринимать как должное, как нечто неотъемлемое, до тех пор, пока его не теряешь, в одночасье становясь безыменным ничем. Баки хотелось признаться, как неоднократно спасало его простое: «Я рядом, ты не один». Баки хотелось сказать, что он знает цену каждому ее действию, что понимает, как высоки ставки и едва ли оправдан риск.

Он мог бы просто сказать ей «спасибо», но разве было бы оно равноценно? Разве имело простое слово хоть какой-то смысл?

Снег все еще шел, путаясь в кудрявых волосах. Позади них возвышался звездными башнями оплот диаметрально противоположных американской демократии идеалов – краснокаменный Кремль.

Баки все еще не хватало смелости и совсем немного – веры в себя, поэтому, чтобы было легче осуществить задуманное, он закрыл глаза. И медленно приблизил своё лицо к её.

Он помнил прежние поцелуи, какой-то особенной телесной памятью он помнил их все, в том числе – с ней, но этот – осторожный, трепетный – качественно отличался от всех предыдущих. В нем не было вынужденной необходимости, затмевающей разум страсти или жадности. Этот поцелуй выражал благодарность, слов для которой не нашлось бы ни в одном из языков мира, даже выучи Баки их все.

По узким переулкам и маленьким улочкам, по скверам и площадям они гуляли долго, до темноты, до знатно покрепчавшего к ночи мороза, до разгулявшейся метели. Баки наслаждался каждым мгновением.

Они поужинали в закрытом для «простых смертных» ресторане, праздное убранство и показная роскошь которого оставила ЦУМ далеко позади. Там их ждал давно кем-то заказанный столик на двоих. Там не принесли чеков, не спросили денег и не навязывали постороннее присутствие. Там Барнс был рад вспомнить, помимо того, как вести свою даму под руку, еще и то, как помочь ей снять и надеть шубу, как осторожно задвинуть за ней стул.

В конце концов, Баки всерьез подумалось, что, невзирая на мороз и метель, он не прочь провести под открытым небом всю ночь. Но почти сразу же он отказался от этой идеи, потому что из них двоих Зола экспериментировал только над ним, что, несомненно, к счастью, но значит также и то, что лишь он один не устал, едва ли замерз и едва ли чувствует дискомфорт под порывами дикого ветра.

Баки ожидал какую-нибудь роскошную, закрытую для простолюдинов гостиницу, но был приятно удивлен, когда они вернулись на ту самую улицу с вполне обычными, горящими в окнах желтым пятиэтажками, на одной из которых висела табличка с русской надписью «Арбат».

В небольшой квартирке на втором этаже дома №17 стены не были увешены картинами, а с чуть обшарпанного потолка не свисали хрустальные люстры, но здесь было тепло и уютно с мороза, и очень Баки знакомо, по-скромному, по-домашнему, как вечность назад было в его родном Бруклине. Также, как тогда, на старенькой газовой плите свистел закипающий чайник, также, как тогда, на маленькой кухне у стола стояло две табуретки, а третья затерялась где-то в единственной комнате.

Баки сам не заметил, как утонул в воспоминаниях, как они наслоились одно на другое, ломая реальность, как он медленно и неотвратимо поплыл в пространстве времени, сожалея о том, что безвозвратно ушло, скорбя о тех, кто безвозвратно исчез из его жизни.

– Расскажи мне о нем, – прошептала она тихо-тихо, пристроив голову с шелковистыми волосами у Баки на груди. Он не хотел касаться ее бионической рукой, пытался найти отговорки, сопротивлялся, и тогда она просто взяла его левую ладонь, медленно и осторожно, как что-то живое, способное чувствовать, и положила себе на талию, не оставив ему выбора, развеивая его страхи. – Не о Капитане Америка, о нем уже рассказали на века вперед. Расскажи мне о Стиве…

Часть его отчаянно сопротивлялась болезненным воспоминаниям, часть оказалась безгранична счастлива возможности рассказать сокровенные, трепетно хранимые моменты прошлого, рассказать и быть выслушанным.

Баки заснул умиротворенным, почти счастливым. Впервые за очень долгое время ему снилась теплая жизнь взамен холодной смерти. Он снова видел улыбку на лице Стива, они снова дурачились, как беззаботные бруклинские мальчишки, которым по семнадцать лет. А вечером они пошли на танцы, где обоих их ждали… правильные партнерши.

Барнс проснулся рано, задолго до рассвета, с чувством невосполнимой утраты и горького сожаления. Его терзали мысли, и он снова сопротивлялся, снова уходил от утренней ласки, как дикий неприрученный зверь.

– Тебе больно? – она прошептала ему в самое ухо, одной рукой перебирая его волосы, пальцами другой нежно, едва прикасаясь, оглаживая розоватые шрамы вдоль линии перехода плоти в металл. Кожа Баки от первого же касания покрылась мурашками: ему хотелось и дернуться, избегая контакта, и еще сильнее подставиться под ласку, и сбежать от нее. И Баки безнадежно во всем этом потерялся.

– Нет, – наконец признался Барнс, и это была чистая правда. Боль, что он чувствовал, была не физическая, она существовала только у него в голове, глубоко в сердце, и оттуда ее уже ничем невозможно было вытравить. Она просто была. Просто застряла там навечно. – Нет, только… – он не знал, что сказать, поэтому изменил тему, развернувшись, чтобы видеть ее лицо. – То письмо. Кто его написал?

Уголки ее губ дрогнули в так и не проявившейся до конца улыбке, она опустила взгляд на их переплетенные пальцы – ее живые с его бионическими – и долго молчала. А, когда начала говорить, ее ответ был столь же очевиден, сколь абсолютно не понятен.

– Такое письмо в границах Союза мог написать лишь один человек.

Баки вспомнил печать на конверте, но она была лишь половиной его догадки. Вопрос остался открытым и, невысказанный, повис в воздухе.

– В отличие от Гитлера, Сталин реалист, он не питает мистических иллюзий о будущем, кроме, быть может, коммунизма, но кто не без греха? Он не грезит армией суперсолдат, ему даже не нужен национальный герой для лица на коммунистических плакатах. Его заповедная мечта в том, чтобы суперсолдат, лояльный Партии и ее идеям, преданный вождю, пополнил круг его доверенных лиц, вполне вероятно, став фаворитом среди фаворитов. И он заинтересован в тебе, Джеймс.

– Но я думал, что Карпов… – начал было Баки, но прервался, потому что, естественно, ни о чем подобном он не думал.

– Всего лишь военный советник, руководящий Департаментом Икс, как одной из дочерних организаций КГБ. Влиятельный, с железной хваткой – да, но он не Генсек. Послушай, – она сильнее сжала его ладонь, вглядевшись пристальнее в озадаченное лицо, – я знаю, это совершенно не то, о чем ты мечтаешь. Я знаю, что прошу слишком многого. Видит бог, Баки, я никогда не добивалась бы для тебя чего-то подобного, не предлагала бы тебе пойти на это, если бы существовал любой другой вариант, при котором ты мог бы жить вдали от всех лабораторий, в безопасности, имея все привилегии ближнего круга и даже больше. Да, у тебя будет новое имя и советское гражданство, и русский язык станет тебе роднее английского, но… никто, слышишь, никто больше не посмеет сделать из тебя подопытную крысу!

Конечно, это было не то, даже близко не то, чем бредил Баки, мечтая, чтобы Стив оказался жив и ему было, к кому бежать из этого ледяного ада. Сознательно отречься от личности, которую буквально только что себе вернул, скрупулезно склеивая себя из хрустального крошева, – определенно не входило в его планы. Но Стив был мертв, а Баки застрял здесь, и на кону теперь стояло нечто большее, гораздо большее, чем он смел надеяться, одному богу ведомо, каким непостижимым образом осуществленное.

– Зачем ему это? Кого он хочет получить? Цирковую обезьянку в золотой клетке? Или русские вместо обезьян предпочитают медведей?

– Личная охрана в условиях полной секретности, постоянное сопровождение – это все, что ему нужно. Ни полевой работы, ни разведки, никакой ведомственной привязки и отчетности ни перед кем, кроме него лично. Иначе говоря: везде и всюду ты охраняешь его, а его непоколебимый авторитет охраняет тебя, – она вздохнула, как Барнсу показалось, тяжело и как-то обреченно. – Я знаю, как для тебя это звучит, знаю, что это слишком, но… Баки, это все, что я могу. Пока могу хоть что-то.

Поздний декабрьский рассвет над Москвой оказался на удивление солнечным, сверкающим в снегу миллиардами миллиардов бриллиантов.

Отведенные ему сутки на воле стремительно истекали, и лишь в последний момент Баки вдруг понял, что так и не задал самого главного вопроса, мучившего его вот уже полтора месяца.

Они стояли в тени переулка, ожидая машину, их руки были сплетены в замок, отсчитывая последние мгновения, когда Баки поднял к ее лицу неуверенный взгляд.

– Ты скажешь мне свое настоящее имя?

Произнесенное одними губами, ее настоящее имя утонуло в отчаянном поцелуе.

Где-то в бело-сером переплетении улиц навечно потерялся дом под номером семнадцать.

Стрелки кремлевских курантов навечно застыли на девяти часах то ли утра, то ли вечера.

26-го декабря 45-го рассвет над Москвой разлился кроваво-красный.

========== Часть 10 ==========

Декабрь 1945 – февраль 1946 годов

Русский Баки был совершенен на уровне словарного запаса, согласования падежей, родов и чисел, хотя как такового правила он не знал ни одного. Все свои навыки, исключая вбитые в него насильно, он начитал, и была в этом одна небольшая проблема – хромало произношение. Учитывая всё, что ему грозило, над ним еще предстояло работать и работать, чем Баки по возвращении в бункер и занялся. В лаборатории он раздобыл маленькое зеркальце-пудреницу, чтобы точно видеть, куда ставить язык, и ему даже никто не запретил пронести его в комнату, где он практиковался иногда ночами напролет, повторяя вслух то, чему она его учила. К английскому Баки больше не возвращался и даже мысли в блокнот записывал мучительно медленно, но все-таки на русском, каждое утро принося ей на проверку.

В конце концов, от него требовалось так мало в сравнении с тем, что приходилось делать ей. Ему всего лишь надо было выучить язык, углубить и расширить знания о государственном устройстве, прочесть кое-какие политические труды и несколько личных дел. Позже ему, естественно, предстояло от зубов выучить еще и свое тщательно сфальсифицированное досье, которое, ко всему прочему, обещало сильно расходиться с его представлениями о собственной личности, но так ли это было сложно, когда от этого напрямую зависела жизнь и относительная, но все-таки свобода?

От мысли, что он всего лишь ответственно следует пунктам готового плана, Баки иногда становилось дурно, просто потому, что… А чего стоило ей все это реализовывать, продвигая на таких уровнях политической лестницы, какие Барнсу и во сне не снились?

Таких, как она, называли роковыми женщинами, но Баки еще никогда не приходилось всерьез задуматься об истинном значении этого выражения. До встречи с ней.

Украинка Дарья, немка Диана, полька Элзбета – далеко не весь, известный Барнсу список подставных национальностей и псевдонимов. Всегда и неизменно откликалась она лишь на один, и Баки, в конце концов, смирился, что и он не настоящий.

Новый 1946-й год Барнс встретил в бункере. Но праздничной ночью он не остался один, что само по себе было пределом его мечтаний. Маленькое радио в лаборатории вещало новогоднее обращение Сталина к народу, и под бой кремлевских курантов Баки была доверена честь вскрыть здорово перед этим встряхнутую бутылку шампанского. В какой-то миг ему показалось, что лишь благодаря его железной руке выбитая давлением пробка не отправилась в полет крушить лабораторное оборудование.

– Почему? – в который раз протянул Баки, репетируя вопросительную интонацию.

Она медленно развернулась к нему, улыбнулась и коротко поцеловала в уголок губы. На ней снова был белый халат, ее волосы привычно были собраны в аккуратную прическу, а сочно-розовые губы не нуждались ни в какой помаде.

– Потому что ее давно уже нет. Та, которую так звали, умерла в 34-м.

Баки спорить не стал, просто кивнул, заключая ее в объятия обеих рук и утягивая за собой в кресло – единственное место в лаборатории, кроме стола, где можно было сидеть. И он сидел, давно уже не боясь.

– У меня есть идея получше, – заискивающе прошептала она ему в ухо и, поддерживая равновесие, оперлась рукой ему на грудь. – Идем…

Первую ночь нового года Баки был безгранично, безоговорочно, слепо счастлив. Он любил и был любим в ответ, совершенно не думая о том, как все может обернуться в будущем.

Следующий его визит в Москву оказался не менее спонтанным, чем предыдущий. На этот раз вместе с ней, чему Баки не мог не обрадоваться, хотя во время переезда, также, как и в первый раз, пришлось вести себя тише воды, ниже травы. Незачем охранникам было знать об их взаимоотношениях больше, чем те могли лишь догадываться.

Их путь по заснеженным городским улочкам был намного запутаннее, чем в первый раз, и, как выяснилось позже, лежал гораздо глубже. Возрожденные в Баки способности к наблюдению и аналитике быстро привели его к выводу, что если их путешествие по тайным лабиринтам не заканчивалось в подземельях Кремля, то, наверняка, где-то очень близко, все в тех же, оборудованных под бункер, подземельях.

Через каждые сто метров здесь была пропускная система, у герметичных дверей с каменными лицами стояли часовые, но едва ли кому-то из них до Баки было дело, что не могло не радовать и не удивлять одновременно. В любом случае, ради того, зачем они сюда приехали, Барнс был готов стерпеть даже чужое повышенное к себе внимание. Хотя в итоге не последовало даже его.

Боясь поверить своему счастью, Баки тайно предвкушал это всю дорогу: у него зудели мышцы, под кожей почти физически ощутимо растекалось нетерпение, в ушах слегка звенело. И вот, наконец, потратив время, преодолев немалое расстояние и неведомое количество постов охраны, они добрались до вожделенной цели. Она привела его сюда, сделав ему самый лучший подарок, о котором только можно было мечтать.

Зал для тренировок или просто огромное помещение со всевозможным, пусть с первого взгляда не всегда понятным в предназначении инвентарем, где Баки был волен, наконец, дать кипящей в нем энергии свободу.

Здесь были гири различной весовой категории, к потолку за крюки были подвешены груши для битья, а пол устилали маты. И никакой охраны рядом, никаких надзирателей. В голове Барнса проскользнула шальная мысль о том, что если, после всего пережитого, ему все еще положен рай, то выглядеть он мог бы примерно вот так.

Все еще пытаясь осознать внезапно размытые границы запретов и расширившиеся возможности, Баки открыл и закрыл рот в попытках безуспешно сформулировать мысли в связную речь.

Её рука вдруг легла ему на живое плечо, привычно давая понять, что все услышано без слов и понято, даже не будучи сказанным вслух.

– Развлекайся, – в его боковом зрении она напутственно улыбнулась, чуть заметно кивнув на одинокую деревянную лаву у дальней стены, где лежала подходящая для тренировки сменная одежда и в ряд стояли четыре туго скрученных белых рулона, которые Баки мгновенно идентифицировал как бинты. – И чтобы правую перебинтовал, прежде чем идти вразнос, – она сказала наигранно строго, когда он привлек ее к себе, зажимая в благодарных объятиях.

– Есть, мэм! – откликнулся Барнс, но тут же об этом пожалел, в душе ругая давние привычки, которые, прорвавшись не в нужный момент, могли сыграть с ним злую шутку.

Он сам знал, что ошибся, и был благодарен, что она, уходя и предоставляя его самому себе, не стала лишний раз об этом напоминать.

А дальше Баки, что называется, дорвался, потому что… Господи, кто бы знал, как давно он этого хотел, как давно ему это было нужно, необходимо не меньше, чем воздух.

Кое-кто все же знал, и именно поэтому он оказался здесь.

Время перестало существовать, Барнс его не замечал, пространственное ощущение начисто заглушил адреналин, поэтому посреди сплошного звука глухих ударов он не ожидал услышать обращение, столкнувшись в итоге с реальностью чужого присутствия.

– Вижу, ты разогрелся? – она стояла, левым боком прислонившись к дверному проему и скрестив руки на груди, наблюдала, наверное, уже довольно долго, прежде чем сообщить об этом Баки.

На ней больше не было формы, ее сменили слегка широковатые спортивные штаны и майка, по крою видно, мужская. На ногах у нее было что-то, что по смутным понятиям Баки было обувью, в которой танцевали балет. Точный русский эквивалент упрямо не хотел находиться, и Барнс сделал в уме пометку: позже спросить или найти в книгах. Идеальная прическа превратилась в небрежный высокий пучок.

Весь этот образ был Баки чужд, такой ее он еще не видел, и шестое чувство подсказывало – неспроста.

– Идем, – завладев его вниманием, она жестом поманила его за собой к выходу из помещения и дальше по бедно-освещенным коридорам. Они остановились перед закрытой дверью, по ту сторону которой совершенный слух Баки улавливал звуки боя. – Доверься мне, все будет хорошо, – прошептала она, коротко сжав его руку, после чего толкнула дверь.

Новое помещение по размерам и архитектуре мало чем отличалось от предыдущего. Разнилось лишь наполненностью, причем, во всех смыслах.

По периметру вдоль стен стояли лавы, по-видимому, обзорные, для тех, кто с них наблюдал за боем. В самом центре от остального зала был отгорожен ринг, в котором прямо сейчас бились двое, естественно, Баки незнакомые, как и остальная дюжина присутствующих, синхронно обернувшихся к ним на звук захлопнувшейся двери.

– Агент! – басом дюжины голосов прозвучало приветствие, и Баки снова не смог не удивиться тому, что смотрели они, по большей части, на нее, а его словно вовсе не замечали. Ну… кроме сугубо ознакомительных косых взглядов на потеху простому человеческому любопытству.

Пониже натянув на левую ладонь рукав свитера, буквально в последний момент надетого на разгоряченное влажное тело, Барнс держался особняком в стороне, лишь молча наблюдал, стараясь сохранять нейтральное выражение. В его присутствии они продолжили свободно говорить на русском, полагая, очевидно, что он ни слова не понимает: не всегда пристойно и даже вовсе не о нем, но Баки кристально ясно осознавал, что темы их бесед стары, как мир. Зверствующее начальство, красотки-женщины, коих сам Сатана, облачив в военную форму, ниспослал на их головы и, в конце концов, грязные шуточки, без которых не обходился военный контингент ни одной страны и которые Баки тоже прекрасно понимал.

Хотя в какой-то момент перестал, просто потому, что целиком и полностью сосредоточил внимание на происходящем внутри ринга, куда, грациозно перегнувшись через ограждения, зашла… она. Баки замер, прикипев к происходящему не только взглядом, но и всеми остальными своими нескромно развитыми чувствами. Тут, либо Барнс был так воспитан, либо в послевоенном мире что-то шло сильно не так: женщина против мужчины в рукопашном бою? Стив явно не смог бы равнодушно на это смотреть, Барнсу же никто выбирать не позволял, поэтому он мог лишь втайне уповать на Всевышнего, чтобы тот уберег его от чисто природного посыла восстановить искалеченную, с ног на голову перевёрнутую справедливость. В конце концов, Всевышний не оказался глух к его мольбам, потому что… потому что…

Роковая женщина оттого и звалась роковой, что умела не только заполнять бумажки, варить отменный кофе и мило улыбаться разукрашенными губами. Однажды, в качестве праздной игры она это Баки уже доказала. На тот момент не слишком убедительно, но теперь, когда накаченный здоровяк истинно-славянских кровей раз за разом был уложен на лопатки отдыхать, Барнс даже испытал некую внутреннюю радость.

Ровно до тех пор, пока явно выжатый здоровяк не ушел побежденным с ринга, а она не посмотрела цепким взглядом сквозь улюлюкающую толпу наблюдателей прямо на него. Недобро так, с намеком посмотрела, моментально сверзив Баки с небес на землю под обращенные к нему удивленно-выжидающие взгляды.

В одну секунду он перестал быть пустым местом, которое в упор не замечали. Более того, среди бойцов, как шелест листьев от внезапного порыва ветра, покатился рокот смеха. И вот тут уже Баки не понял: смеялись то ли над ним, которого, по их явно проверенному мнению, она должна была в два счета уложить, то ли над ней, что вряд ли, судя по тому, как дюжина взмыленных боем мужчин роптала в присутствии одной лишь женщины.

Пока его прожигали взглядами, пока он выстраивал в голове все догадки, она поманила его рукой и совсем чуть-чуть, так, чтобы лишь он заметил, улыбнулась ему уголками губ.

У Баки не осталось выбора. Выждав в сомнении еще пару секунд, он вскинул руки и потянул со спины свитер, несколько боязливо обнажая чужим любопытно пожирающим его глазам то, что прежде видела лишь она одна. Рокот смеха сменило резко обрезавшее Баки слух мгновение гробовой тишины и всеобщего остолбенения, после чего рокот возобновился, в совокупности похожий на коллективное: «Нихрена себе!»

Усилием воли Барнс заставил себя вспомнить напутственное «Доверься мне» и перестать обращать внимание на сторонних наблюдателей, ограничив мир вокруг себя до самого себя, ее и квадратом замыкающегося вокруг них ринга.

Баки очень хотелось спросить, знает ли она, что делает, но он не был уверен, входил ли этот вопрос в категорию безопасных, поэтому просто посмотрел на нее умоляюще, глазами прося объяснить.

– Я могу за себя постоять, – прочел он по ее губам. – Помни.

– Они смотрят, – также губами произнес Баки.

– Так пусть увидят, – снова ответ лишь губами, а затем она нанесла свой первый удар, и что-то в Баки щелкнуло, не до конца, лишь встало в другой режим, позволяя ему увидеть в ней достойного партнера по спаррингу, биться с которым почему-то было нестрашно. Она знала его, она знала, на что он способен, как он знал черту дозволенного, ощущал ее с ней намного острее, чем с кем бы то ни было.

Она была хороша. Достойный, сильный, тренированный противник, но даже с ней Барнс чувствовал, что не мог драться в полную силу, потому что…

Просто потому, что с ней не мог! Просто потому, что чувствовал, что победит. Он наперед знал, как она движется, предсказывал выпады, блокировал удары, избегал подсечек, и этот смертельный танец мог бы продолжаться бесконечно долго, если бы вдруг не изменились правила.

Баки знал ее трюк с захватом шеи, но акробатического выпада, с которым она, используя за опору его же собственную руку, запрыгнула ему на плечи и обвила тонкими ногами его шею, стремясь повалить, лишить равновесия, он не предвидел. Инстинкт в нем сработал раньше разума, диктуя одним лишь движением левой руки стащить ее с себя, в неосторожном, грубом захвате вцепиться в ее оголенное плечо и следующим же движением со звериным рыком бросить спиной на маты.

Едва-едва в его голове утих набат, позволяя снова увидеть мир в нормальном цвете, Баки хотел закончить, Баки мечтал поскорее прекратить это безумие, но, воспользовавшись его замешательством, она вдруг снова нанесла удар, который Барнс никак не мог предвидеть – прямо в уязвимое место, то, о котором лишь она знала, то, о котором сам Баки имел неосторожность забыть. Дикая боль моментально пронзила все тело от шеи вниз по позвоночнику до поясницы, через ребра и все, что было в них заключено. Вместо болезненного вскрика из глубин его груди вырвался дикий безумный вопль ярости, сей миг окрасивший мир во все красное. Одно мгновение, секунда – и побежденный, уязвленный, обездвиженный отголосками боли, он полетел лицом в маты, чувствуя, как она наседает сверху. Уже не заламывая металлическую руку, не надавливая пальцами на стык плоти с металлом, но это и не было нужно: урок длиною в жалких полсекунды, в одно движение век был усвоен Баки на всю оставшуюся жизнь.

Планировала ли она этот удар, надеялась ли изначально на подобный эффект, или все вышло случайно, Барнс знать не мог. В нем все еще клокотала ярость, эхо боли все еще пульсировало в шрамах, делая любое, даже самое незначительное сокращение мышц по левой стороне тела особо неприятным. Стиснув зубы, он, не встречая сопротивления, медленно перекатился на спину, чтобы посмотреть на нее. Заглянув снизу вверх в ее глаза, он увидел граничащий с ужасом страх и застывшее на приоткрытых губах немое:

«Прости…»

В конце концов, из них двоих именно Баки первым вспомнил, что они на долбанном ринге, и все происходящее – долбанное представление с толпой безнадежно залипших на кульминации зрителей. И если Баки все еще хоть немного смыслил в происходящем безумии, то им обоим терять лицо было никоим образом нельзя, тем более, сейчас, тем более, из-за такой глупости.

Сам виноват, что зазевался. Да и потом, все сложилось даже лучше, чем Баки мог рассчитывать – она победила, с блеском его уложила, уделав одновременно и его, и еще дюжину свидетелей, которые теперь уж точно двести раз подумают, прежде чем согласиться на спарринг с «агентом в юбке».

Нет, все определенно сложилось хорошо, и извиняться тут решительно не за что.

– Рад, что не затмил ваш авторитет, агент Хартманн, – довольно громко, на достойном русском высказался Баки и, перекатившись еще раз, сгруппировался, чтобы в следующую же секунду с кувырка подняться на ноги.

Оказавшись с ней лицом, спиной к нежелательным свидетелям, Баки показательно чуть потер плечо на стыке, и улыбнулся ей мимолетной улыбкой.

– Постоять сможешь, – прошептал он одними губами. – Теперь верю.

Она вдруг посмотрела на него открыто и выразительно, словно отчаянно желая предупредить о том, что не позволено было произнести вслух. Обойдя его справа, чтобы триумфальной походкой уйти с ринга, она вскользь задела его живую руку, выражая всю поддержку и близкое присутствие, какие только можно было, учитывая обстановку.

И пусть Барнс остался далек от понимания деталей, он без слов смог понять, что сейчас должно было произойти что-то важное – та незначительная часть ее плана, которая зависела целиком и полностью от него.

– Мальчики, – обращаясь одновременно ко всем присутствующим, она в приглашающем жесте отвела в сторону руку. – Кто следующий? Прошу не стесняться и выложиться по полной.

Такой поворот Баки ожидал, но очень надеялся, что до него не дойдет. Биться с женщиной, к которой привязан, которой сознательно не хотел навредить сильнее, чем должно, и биться с теми, кого даже не знал – не одно и то же, и провалиться Барнсу на месте, если все это не очередное представление.