Текст книги "Чужое небо (СИ)"

Автор книги: Astrum

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Барнсу выдали свитер, мешковатый и довольно большой, но на него все равно налезший с трудом, и особенно на металлическую руку, которая, хоть и не отличалась особо размерами, гибкостью и мягкостью человеческой коже уступала. С длинным рукавом на стальном протезе Баки чувствовал себя словно в смирительной рубашке. Кроме свитера – штаны, на вид неприлично толстые, словно полярные, но Барнс избирательностью никогда особо не страдал, поэтому надел без вопросов. Армейские сапоги и темно-зеленого цвета ватник, который еще сильнее ограничил в движениях.

Если кто-то из одетых в добротную, строго по размеру солдатскую форму охранников и хотел посмеяться, то злой, как черт командир быстро пресек все поползновения. Барнса молча обступили с четырех сторон и повели к дверям, за которыми ждал лифт.

По пути наверх Баки не считал этажи и даже не пытался прикинуть глубину – было слишком тесно пятерым в замкнутом пространстве, кроме того, он нервничал, предвкушая дальнейшее, еще вчера абсолютно нереальное развитие событий. Его везли наверх. Зачем – неважно. Главное – наверх! Для него – словно в иной мир, огромный и забытый, где воздух не проходит обработку, где дует ветер, а если поднять голову, то станет видно небо, с которого, быть может, пойдет дождь. Или скорее – снег. Белыми, крупными хлопьями он осядет кристально-чистой пеленой на бескрайнюю землю, ту самую, что наверху, ту самую, что обманчиво зовется… свободой.

Зазеркалье Баки Барнса, его личный стеклянный шарик, в центре которого навечно застыл Бруклин 1944-го и вечная метель, стоит только потрясти.

Снаружи ожидал предрассветный мрак. Мороз щипал ноздри и сковывал грудь, мешая сделать глубокий вдох. Чувствительному, отвыкшему от такого обилия запахов обонянию Баки свобода пахла хвоей, металлом, резиной и бензином, и очень по-особому – холодом, обжигающим открытое лицо, кончики ушей и пальцы на правой руке. Небо было высоко, недосягаемо далеко, оно терялось чернильными пятнами в сосновых вершинах, с него крохотными белесыми точками светили незнакомые звезды.

– За бортом минус тридцать два, командир! Тот, кто запросил транспортировку, уверен, что это тепличное растение не окочурится по дороге?

– Тот, кто запросил его транспортировку, сошлет нас всех в ГУЛаг уже к двенадцати полудня по кремлевским часам, и это будет лучшее из наказаний, если мы не поторопимся. Солдат!

Его окликнули громко и зло, и Баки усилием заставил себя опустить голову, сморгнуть резь от ветра в глазах и растеряно посмотреть сначала на обступивших его охранников, затем – на командира. Сам он даже не заметил момента, когда врос в землю и, запрокинув голову, самозабвенно прикипел взглядом к небу, глубоко дыша отчаянно сопротивляющимися неадаптированными легкими. Теперь он чувствовал себя так, словно его оглушило взрывом: огромный, в одночасье расширившийся до необъятных размеров мир дрожал и качался перед глазами. Ему хотелось раскинуть руки и долго-долго, до хрипоты, до сорванного голоса кричать. Просто чтобы кто-нибудь, пусть даже то самое недосягаемое небо узнало, что Баки Барнс не умер. Что он еще здесь! Живой!

В грузовик его затолкали вовсе не потому, что он сопротивлялся, а просто потому, что он слегка… опьянел, причем даже не от переизбытка кислорода, низкой температуры и всего прочего. Он просто потерялся в новизне и остроте забытых ощущений. Слишком много его потаенных желаний сбылось в это рождественское утро, в праздник, о котором атеисты русские, скорее всего, даже не подозревали.

Уже в грузовике, пока охрана активно рассаживалась по местам, командир снял с себя и зачем-то натянул на голову Баки странного вида шапку – меховую изнутри, со свисающими по бокам меховыми лоскутами, полностью закрывающими уши.

Барнс дал обещание не оказывать сопротивления и не создавать прочих проблем, поэтому он ехал молча, охранительно прижав металлическую руку к тому месту под одеждой, куда спрятал чужой дневник и свой блокнот. Конечно, внутренние беспокойство и любопытство раздирали его, конечно, он хотел знать, куда именно и зачем его везут, и кто настолько влиятельный оказался заинтересован его доставкой в Москву. Но охрана, сидящая с ним бок о бок в ограниченном пространстве, совершенно ясно давала понять, что на диалог не настроена, поэтому Баки молчал.

Отвернув голову, насколько позволяло чужое близкое присутствие, он смотрел в окно. Там шел снег.

Баки помнил снег. Много каменно-твердого альпийского снега. Баки ненавидел снег. Но еще сильнее, чем ненавидел, он его любил. Потому что снег падал с неба, а небо Баки обожал. Даже чужое и хмурое.

В России снега было много, куда больше, чем где бы то ни было. Из окна машины, на недосягаемом для прикосновения расстоянии, на переплетающихся веках бесконечных деревьев он казался таким мягким, сверкающим и пушистым. Он отражал в темноте свет звезд и освещал ночь. Магическим образом он завораживал Баки, пленил его сознание, утягивая в омут воспоминаний, в тот ноябрьский день в австрийских Альпах, где вместо заснеженных деревьев на горизонте стояли горы, а прямо по направлению взгляда – мост, по которому, словно дьявол, несся поезд из одного конца преисподней, как позже выяснилось, в другой.

Лес по обочинам занесенной снегом дороги сменился белоснежными полями и едва виднеющимися где-то вдалеке краснозвездными башнями легендарного Кремля.

– Баки, нееет!

В ушах у Барнса все еще звучал тот невыносимый крик отрицания, который не мог слышать никто, кроме него. У него перед глазами все еще стояло перекошенное ужасом осознания, знакомое лицо, и до боли в мышцах хотелось вскинуть руку, ухватиться, удержаться… Но он не мог, знал, что нельзя, знал, что поздно, а тот самый поезд с конечной станцией «Hölle» (нем. Ад) давно уже ушел.

Когда пустынные дороги кончились и начались узкие, смутно Баки знакомые еще по Бруклину городские улочки, рассвет уже давно окрасил мир в серо-белую палитру. Под слоями одежды это не было заметно, но Баки трясло. Не от холода. Происходило то, чего он так боялся. И теперь, когда прошла пьянящая эйфория, остался только страх, медленно перерождающийся в панику. Его перевозили, он не знал – куда, и рядом не было той, кто могла бы ответить на его вопросы или хотя бы просто успокоить.

Грузовик резко встал, инерция толкнула Баки вперед, швыряя из мыслей в реальность, и он не сделал ничего, чтобы этому воспрепятствовать, лишь понадеялся на пару коротких мгновений, что они просто увязли в снегу.

– На выход! – прозвучал приказ, и надеждам не суждено было сбыться. Охранник толкнул дверь и вылез первым, ожидая движений солдата с винтовкой наизготовку. На плечи Баки вместо приклада легли чужие руки, подгоняя и совершенно не давая времени сориентироваться. Он боялся даже вдохнуть лишний раз, чтобы ненароком не спровоцировать, поэтому из машины его буквально выпихнули, заставив увязнуть едва не по колено в здоровенном сугробе.

– Полковник! – услышав этот голос, Баки лишь чудом не наделал глупостей, оставшись в итоге стоять спокойно, только обернулся слегка, чтобы убедиться, что ему не чудится.

– Агент! – охранники возле Барнса засуетились, стали озираться, словно кого-то искали. – Приказано было доставить объект по указанному адресу и передать сопровождению. Где сопровождение, агент?

– Я и есть сопровождение, полковник. Вот подтверждение, – она сдержанно указала взглядом на зажатую в руках папку. – И письмо для вас лично.

Герб, отпечатанный в красном сургуче, что запаивал конверт из желтоватой грубой бумаги, Барнс рассмотрел даже на расстоянии. Но это была недостойная внимания мелочь, потому что весь его интерес был сосредоточен на ней.

Живая и невредимая, она стояла совсем рядом; не считая вооруженных охранников, их разделял лишь грузовик. В длинном темно-сером пальто с погонами на плечах, она выглядела строго и статно, пробуждая в Барнсе воспоминание о другой похожей женщине, американке, с которой он имел удачу познакомиться в свой последний вечер перед тем, как отправиться вслед за малышом из Бруклина в пасть врага.

Стоя лицом к лицу перед вооруженными мужчинами, она сохраняла ледяное спокойствие, терпеливо ожидая, пока командир охраны прочитает письмо и лишь изредка позволяя себе мимолетные взгляды поверх крыши грузовика на Барнса. И даже в этих коротких, едва заметных взглядах Баки видел успокоение, по ярко-красным, чуть подрагивающим в скрытой улыбке губам читал: «Все хорошо».

Баки не мог знать, что было написано в письме, и как менялось лицо командира по прочтении, но когда он закончил читать и поднял взгляд, лицо его было каменное, по цвету сливалось с окружением.

– Заберете нас завтра здесь же, в это же время, полковник. До тех пор можете быть свободны.

Командир молча кивнул, давая понять, что приказ принят к исполнению, подрагивающей рукой протянул ей обратно письмо и сопроводительные документы, которые даже не просмотрел, после чего жестом отдал распоряжение остальным опустить оружие.

В рекордно короткие сроки рассевшись по местам в грузовике, все они уехали, буксуя мощными колесами в снежной каше.

Ошеломленный Баки, переступив с ноги на ногу в разъезжающейся колее, проводил облако выхлопного газа круглыми от крайней степени удивления глазами.

– Что происходит? – немного погодя, выдохнув паром, он все-таки решился озвучить вопрос.

– У нас есть сутки, – ничуть не проясняя ситуацию, последовал ответ, и стремительно приблизившись, она потянула Барнса за правую руку. – Идем.

Баки не сопротивлялся и даже не думал нападать, но как только давление чужих пальцев проникло сквозь слои одежды, как только он ощутил ее физически, здравый смысл предал. Он резко дернул рукой, выворачиваясь из захвата, и тут же сам вцепился в ее руку, притянув к себе ближе, чтобы жадно вглядеться в ее лицо в поисках малейших признаков… чего? Опасности? Лжи? Быть может, следов допроса и плохого обращения? Пыток? Искусный макияж мог их скрывать частично, но не полностью, и никакие косметические трюки не добавили бы блеска глазам. А ее глаза сияли, отражая хмурое небо над их головами.

Так и не найдя подвоха, Барнс ощутил, как медленно отпускает накопившаяся паника. Сохраняя металлическую руку неподвижно прижатой к телу, он притянул ее еще сильнее к себе живой правой и совершенно бездумно, в необъяснимом порыве зарылся лицом ей куда-то в плечо.

– Больше месяца, – прохрипел Баки, не находя в себе сил отступить, но испытав внезапную острую необходимость объясниться. В том числе перед самим собой. – Месяц и две недели! Я думал… Думал, что-то случилось! Думал, они узнали! Ты… Ты в порядке? – порыв угас, Баки почувствовал себя неуверенно в том положении, в которое сам же себя вовлек, голос его подвел.

– Я в порядке, – наконец, собравшись с мыслями, ответила она, и голос у самой шеи Барнса звучал удивленно и растерянно, но даже такой, он не отталкивал, совсем наоборот – подбадривал, как, впрочем, и всегда. – Все хорошо. Никто ничего не знает, – она вдруг надавила ему на грудь обеими руками, силясь отстраниться, но не полностью, как подумалось Баки, а ровно настолько, чтобы заглянуть ему в глаза. На ее губах играло уже не сдержанное, хорошо скрытое подобие, а самая настоящая улыбка. По времени ровно столько, чтобы Баки успел ее заметить, после чего уголки губ стремительно поползли вниз, делая выражение лица виноватым. – Прости. Я не могла дать тебе знать. Было много дел. И много встреч, но… – она снова попробовала улыбнуться. – Все получилось. Все получилось, Баки, слышишь? У нас есть день. И даже ночь, – она настойчиво потянула его за руку в сторону заснеженного переулка между двумя невысокими домами. – Идем! Ты должен увидеть Москву!

Баки не знал, кто написал то загадочное письмо, не знал, что было сделано или обещано ради него, но он совершенно точно знал, кому был обязан в это утро Рождества, 25-го декабря 45-го, за то, что впервые больше чем за год он получил возможность собственными глазами увидеть небо.

Чужое, хмурое, зимнее, но такое же прекрасное, каким Баки его запомнил.

Настоящее.

========== Часть 9 ==========

Комментарий к Часть 9

Последняя часть перед стрессионным перерывом. Если конечно меня снова не долбанет вдохновение прямо в разгар сессии, что случается часто и незапланированно.

Вернусь, предположительно в июле, предположительно живая. Огромное спасибо всем, кто читает! А пока визуализация к новой главе:

https://pp.vk.me/c636423/v636423888/bf3b/230G9pdW4T8.jpg

https://pp.vk.me/c636423/v636423888/bf55/rBsrxPZXCTI.jpg

https://pp.vk.me/c636423/v636423888/bf67/09FRiRpy7pM.jpg

Потрясенно озирающийся в безуспешных попытках определить их местонахождение, Баки запоздало сообразил, что ему, наверное, надо бы снять шапку. Потому что на его памяти приличные люди, оказываясь в помещениях вроде этого, именно так и поступали.

Осторожно потянув головной убор за висящее вдоль лица «ухо», второй рукой Баки машинально попытался пригладить волосы, которые, должно быть, стояли вихром, ничуть не добавляя презентабельности его нескладному виду.

Помещение было большим и хорошо освещенным. Причем, не мигающими по тревоге люминесцентными лампами, а громадными в своей роскоши люстрами, свисающими с непривычно высокого, выбеленного потолка, отдающими в пространство мягкий желтоватый свет. Опустив взгляд себе под ноги, Баки запоздало сообразил, что армейскими сапогами, мокрыми от талого снега, он стоял прямо на красном, с витиеватым золотым узором ковре.

От чувства пристыженности и смущения его уберегло, пожалуй, только то, что и она стояла также, причем, явно нисколько этим фактом не озабоченная. В отличие от застывшего в оцепенении Баки, она уже успела расстегнуть и ловко сбросить с плеч пальто, под которым оказалась штабная темно-серая форма, не мужская и мешковатая, а очень даже женственная: приталенный китель и прямая юбка ниже колен. Барнс невольно засмотрелся, в голове наслаивая один памятный образ на другой. Американка из его воспоминаний тоже умела одеваться по-уставному строго, но неизменно женственно. Она тоже носила красную помаду.

Внезапно Баки осенило, что пока она была в его представлении всего лишь доктором, она всегда носила халат, скрывающий одежду. Там, в лаборатории бункера, она никогда не красила губы так ярко, а еще (он незаметно чуть потянул носом теплый, быстро впитывающий запахи воздух) при нем она еще никогда не пользовалась духами.

Баки засмотрелся. И к собственному безграничному ужасу осознал это слишком поздно. В огромном помещении двоим мгновенно стало слишком тесно, он не знал, куда деть глаза, как обыграть ситуацию, что сделать или сказать.

– Я… эм… – Барнс довел свой русский до совершенства, ужасно глупо было так заикаться, но весь его богатый словарный запас вдруг куда-то исчез, не позволяя связать и двух слов. – Я привез его с собой, – наконец, выдавил Баки и засуетился, спешно расстегивая удушливо тесный ватник, чтобы достать спрятанный в слоях одежды дневник. – Его никто не видел, кроме меня. Я никому не…

– Спасибо, – она сказала на английском вместо русского и забрала неуверенно протянутую книжку, избавив тем самым его от мучительной необходимости продолжать. – Теперь, прежде чем мы выберемся отсюда смотреть город, нам очень нужно уладить пару моментов, – к русскому она так и не вернулась. – Во-первых, на эти сутки ты – вверенный моей опеке иностранный гость, я – твой экскурсовод. В самом буквальном смысле. Поэтому о своих познаниях в русском на сегодня можешь забыть. Во-вторых, – она улыбнулась краешком губ и подалась ближе к все еще стоящему неподвижно Барнсу, – чтобы максимально вжиться в роли, нам нужно переодеться. Вопреки расхожему мнению, бытующему на Западе, по красной площади не ходят в ушанках. Особенно иностранцы.

Лишь теперь Баки, кажется, стал понимать и ассоциировать окружающую обстановку.

– Это магазин? – выпутывая руки из тесных рукавов, Барнс окинул помещение более смелым взглядом. На огромных окнах-витринах висели плотные бархатные шторы, на стенах – хоть и незнакомые, но приятные глазу картины. В центре стояло много мягкой мебели, по периметру – шкафы, стеллажи, вешалки, все завешенные одеждой, как показалось Баки с первого ознакомительного взгляда – на любой случай, вкус и погоду. Со второго взгляда он пришел к выводу, что такого количества новой одежды, собранной в одном месте, не видел никогда в жизни. Во времена Великой депрессии, а потом и в войну как-то не довелось. В плену и подавно.

– Прямо скажу, не всякий с улицы сюда зайдет. Хотя бы потому, что большинство москвичей еще свято верят, будто изнутри это здание – сплошные, оставшиеся после войны казармы. По большей части, они не далеки от истины, но верхи Партии в личных целях уже приступили к восстановлению былого величия ЦУМа, – она показательно развела руки в стороны, давая понять, что есть русское «ЦУМ». – Да, это магазин. Для элиты.

Барнс промолчал, предпочтя просто смотреть и, словно губка, впитывать образы роскоши, которой, оказывается, даже после прокатившейся волной опустошения войны, располагал безжалостно гнобимый всей Америкой Союз.

К элите Баки себя не относил ни до, ни, тем более, после войны, но так уж легли его карты: он стоял сейчас один в огромной костюмерной, словно актер мирового значения, вокруг которого все вились. И пусть не было тех самых «всех», зато была она, одна, для Баки стоящая целой команды обычно шумных и совершенно бесполезных помощников.

Барнс провел в изоляции год, половину из которого он валялся голым на полу или лежал, обмотанный проводами и бинтами, на операционном столе, поэтому у него не было даже смутного понятия о том, какая одежда могла бы соответствовать отведенной ему роли. Это притом, что сама мысль «разрешено смотреть на всё, трогать всё, на что упадет глаз, и совершенно безвозмездно забрать всё, что понравится и подойдет» – казалась ему дикой, нереальной.

Баки видел себя в зеркале почти каждое утро, но оно было маленькое, только для лица, при особенном желании, для шеи и верхней линии плеч, но никак не для всего его роста. Прежние охранники в шутку, а новые всерьез и часто почти в открытую говорили ему, что продовольственная доставка работает едва ли ни на него одного. Он почти не переводил наедаемые калории в физическую нагрузку, и в последнее время этот факт его несколько беспокоил, особенно, в отсутствии достаточного количества отражающих поверхностей и возможности заручиться чужим непредвзятым мнением.

От пола до потолка зеркало в золоченой раме, что стояло в предусмотрительно отгороженной от остального зала примерочной, явило Барнсу не слишком уж печальную картину – все его внушительные размеры складывались не из жира, как можно было ожидать, а из самых настоящих, проступающих рельефом мышц, каких Баки упорно не помнил у себя ни когда преуспевал в спорте, ни даже когда проходил медкомиссию для вступления в армию.

Она не спрашивала его размеров, о которых Баки сам понятия не имел, но вся одежда, что она давала ему, неизменно оказывалась подходящей, и даже надев рубашку и свитер, Барнс не почувствовал себя скованным в груди или плечах. Не ношеные, с чужого плеча, не лежалые и сырые, все вещи пахли как-то по-особенному – новой, дорогой тканью, которая не кололась и от малейшего неосторожного движения не рвалась просто потому, что уже была заношена до дыр.

Волосы Баки снова отросли, всклокоченные шапкой и примеркой, они выглядели небрежно и неухоженно, но заботиться об этом сейчас было просто некогда. Мужчина пытался причесать жесткие пряди пальцами, пригладить их, ровно до тех пор, пока она, устав искоса наблюдать мучения, не подошла к нему сзади. Медленно, зная, что он увидит каждое ее движение в зеркале, она коснулась его головы.

– Для этого придумана расческа, ты знал?

Барнс честно не рассчитывал, что с его лохматой гривой возможно будет сладить, пока вышеупомянутая расческа не появилась в ее ловких руках – и волосы получилось очень аккуратно зачесать назад, чтобы они перестали торчать, как попало. Глядя на свое отражение, Баки был уверен, что сам когда-то давно делал точно также, когда, также как сейчас случалось, что волосы отрастали, а постричь их не было возможности. Баки никогда не был Нарциссом, нет, но сейчас на свое отражение засмотрелся. Гладко выбритый и причесанный, он, оказывается, выглядел почти также молодо, как на той фотографии из досье, хотя самому ему часто казалось, что после всего пережитого он должен быть дряхлым стариком, седым до последнего волоса. И не важно, что прошел только год с небольшим, потому что Баки он все равно показался целой вечностью, а все, случившееся до, словно и не случалось вовсе, не с ним, не в его жизни.

– Вы красивы, агент Хартманн, – несмело, но, насколько сумел внятно выговорил Баки, основательно выпотрошив остатки своей мертвой личности, чтобы найти в себе силы и подходящие слова, и при этом не запнуться о заведомо подставную фамилию.

Если бы Баки постарался чуть лучше, он бы сказал «Вы прекрасны», потому что так оно и было на самом деле. Строгую форму она сменила на платье, пальто с погонами – на богатую шубу в пол, которая уже не могла напрямую выдать ее связь со спецслужбами. Ее губы по-прежнему алели, а освобожденные из прически волосы, завиваясь идеальными светлыми кудрями, ниспадали по ее плечам.

От слов Баки ее щеки вспыхнули хорошо заметным глазу мужчины румянцем, отчего тот облегченно выдохнул, потому что его отвратительная попытка все-таки возымела результат.

– Мистер Барнс, – она произнесла на безупречном английском и кокетливо улыбнулась, – вы меня смущаете.

Баки отвернулся и чуть наклонил голову, чтобы скрыть ответную улыбку.

Когда он в последний раз перед выходом позволил внутреннему любопытству одержать верх и взглянул на себя в зеркало, оттуда на него посмотрел дорого и со вкусом одетый в элегантное пальто молодой мужчина, за плечом которого стояла роскошная женщина. И пусть внутреннее несоответствие между ними было и всегда будет колоссальным, Барнс был приятно удивлен, что хотя бы внешне ему удалось снова примерить на себя личину… значимого человека, которому позволено, как у русских говорят, «выйти в люди»?

– В кризисные тридцатые и военные сороковые, те, что я застал, у нас в Америке так мог себе позволить одеваться только Говард Старк, те, кто на него работал, обязанные держать марку, и, вероятно, те, кто был с ним очень близок, – зачем-то посчитал нужным сообщить Баки, приняв из ее рук пару черных кожаных перчаток, достаточно больших, чтобы вместить его металлическую ладонь, но при этом не бросающихся слишком очевидно в глаза.

– Одежда – это всего лишь действенный способ обмана, иллюзия, позволяющая становиться тем, кого хотят видеть в том или ином месте в то или иное время.

– Как, например, иностранного гостя и его очаровательного экскурсовода? – спросил Баки, слегка осмелев, то ли после предыдущего сомнительного успеха, то ли от обстановки в целом.

– Именно.

Наверное, ему еще долго предстояло возрождать в себе достойного роли джентльмена, потому что, по всем существующим представлениям, джентльмену полагалось вести идущую рядом даму под руку, особенно, по таким жутко заснеженным дорогам и обледенелым лестницам. Барнс же не знал, как к своей даме – такой даме – подступиться.

– Я не могла говорить с тобой в бункере, – вдруг заговорила она, когда, выйдя совершенно другой дорогой, чем попали в здание, они не спеша шли по расчищенной и лишь слегка припорошенной все еще идущим снегом площадке перед центральным входом. – Было слишком рискованно. Но здесь нас никто не услышит, поэтому мы можем говорить, не опасаясь. Ты можешь задавать вопросы. И если… если я смогу, то отвечу на них.

Снег сыпал мелкой крупой, впереди простирался город. Насаждение серых зданий, чьи несовершенства и разрушения так удачно скрывала расстелившаяся повсюду белая пелена, под завесой которой не было видно ни грязи разрытых дорог, ни воронок взрывов, ни прочих ужасов войны, которая и Москву не обошла стороной. Москву не обошла, но Кремль оставила нетронутым, так что его нерушимые стены предстали взору Баки в еще более грозном величии, чем он рисовал в своем воображении, основанном на тех жалких крохах политически профильтрованной информации, что доходила до Запада, просачиваясь сквозь Железный занавес.

Они были все еще достаточно далеко, совершенно с другой стороны от площади, но первые выводы для себя Барнс уже сделал, а красные, стремящиеся в небо звезды не смог скрыть даже снег.

– Почему? – наконец, после долгого молчания, спросил Баки и, оторвавшись от созерцания пейзажей, украдкой посмотрел на нее, на белеющий профиль с кроваво-красным акцентом на губы. – Ты могла бы жить обычной жизнью, никто не знал бы о твоем прошлом. Почему ты раскрыла себя?

– Моего отца убили. А дело всей его жизни, создаваемое во благо человечества, в чужих неумелых руках превратилось в новейшее орудие пытки, Философский камень для разведывательных организаций всего мира и предмет торгов, за который готовы сокрушать режимы, продавать целые страны, людские жизни и все моральные ценности вместе взятые. Зная это, я бы не смогла жить. Ни спокойной жизнью, ни какой-либо другой.

Такая позиция Баки была ясна. Не то, чтобы он до конца понимал все причины и следствия, но он достаточно близко знал человека, для которого честь и мораль стояли выше всего на свете, включая инстинкт сохранения собственной жизни. При этом едва ли было замешано кровное родство. Поэтому он понимал. Хотел верить, что понять ему по силам.

– Почему русские? – он задал свой следующий вопрос, отрешенно глядя вдаль, на те самые красные звезды. – В смысле… Почему ты выбрала Союз и их спецслужбы, а не, скажем, любую другую страну?

– Я не выбирала, – ее голос не изменялся, и Барнсу тяжело было определять эмоции, поэтому он снова вернул взгляд к ее лицу. Они шли медленно, шаг в шаг рядом, почти соприкасаясь руками, и ее профиль читался легко – спокойный, отрешенный, он нисколько Баки не помог. – Мне было шестнадцать. Гитлер только год, как был де-юре у власти, но его заимствованная у Ницше и переиначенная идея о Сверхчеловеке уже нашла своих приверженцев, включая моего отца. Потом ГИДРа отрастила свою первую голову в лице Шмидта, и… уже тогда отец понял, кто встанет у власти де-факто. Мама к тому времени уже умерла, но отец боялся, что мишенью в случае чего могу стать я. Шантаж, угрозы… Он не стал дожидаться, когда в дверь постучат. В его лаборатории случился несчастный случай – я погибла. Той же ночью поездом через польскую границу меня переправили в Союз. Десять лет мы не поддерживали никакой связи. Десять лет я об отце ничего не знала. А потом мир за Железным занавесом провозгласил имя Капитана Америка, и я узнала одновременно две вещи: что отец создал его, того самого Сверхчеловека; и что за это он отдал жизнь, унеся с собой в могилу тайны, цена которых не названа до сих пор. Русских я не выбирала, но их страна влиятельна на мировой арене, у них мощный разведаппарат и лучшая после американцев научная база. Только получив ко всему этому доступ, я смогла узреть истинные масштабы катастрофы, – прервавшись, чтобы поглубже вдохнуть, она еще сильнее замедлила шаг, вынуждая Баки подстроиться, потом вдруг повернулась к нему, ловя на себе его взгляд. – Поверь, я хотела бы ослепнуть.

Улица между сплошными рядами пятиэтажек, по которой они шли, была широкой, более-менее проходимой. По пути Баки заметил несколько человек с большими метлами и лопатами, они сгребали снег, расчищая дорожки. Здесь было много лавочек, заметенных снегом, и кованые фонарные столбы по три белых плафона на каждом. На углу одного из домов в снежной взвези зоркий глаз Барнса прочитал русское название:

«Арбат».

– Что может быть хуже последствий войны, всколыхнувшей весь мир? – спросил Баки, лишь чтобы оформить мысли в хоть какой-то, способный нарушить молчание вопрос, потому что он наверняка знал – может.

– Война не закончилась, она просто видоизменилась, замаскированная под чужие интересы. Как видоизменили они идеи отца. Не идеи Гитлера, не Шмидта – их они воспели, прикрыв благими целями и деньгами. Американцы в том числе. Отец верил в Сверхчеловека прежде всего как в Человека – не гениального учёного, не идеального солдата, не командующего армией сверхлюдей на страже чьих бы то ни было государственных границ. Но хуже всего даже не это. Это закономерный и ожидаемый итог, – она остановилась, развернувшись к Барнсу и заставляя его замереть. – Отец создал его, Баки! Венец своего творения. И его смерть можно было бы даже счесть оправданной и оплаканной в восторженных статьях, если бы Стив… был все еще жив. Но он… он оттого и стал венцом отцовских достижений, что потопил тот самолет, унеся с собой все лучшее, и оставив после себя лишь хаос. Это хуже всего. Это и всё, что случилось после, что происходит до сих пор.

– Мне жаль, – немного погодя, очень четко и даже искренне произнес Барнс, незаметно для самого себя засмотревшись на маленькую девочку, которая со своим, должно быть, братом, резвилась в сквере, мимо которого они шли, и смех ее на слуху у Баки звучал далеким перезвоном колокольчиков.

Малышка смеялась, малышка жила, как жили там, за океаном, его сестры, которые, наверно, уже оплакали его, и тоже научились заново смеяться. Во всяком случае, Баки очень хотел, чтобы было именно так.

Проследив его взгляд, она улыбнулась, и ее полное ненависти сердце вновь наполнилось теплом и надеждой. Потому что он – человек, к которому в свое время никто не проявил жалости, все еще помнил, каково это – жалеть, каково это – жить, пусть и в мире, который методично рушит собственные основы.

– На той базе в Альпах… – она начала неуверенно. – Когда разведка подтвердила данные, всё, что я должна была сделать, единственное, что я поклялась себе сделать – это уничтожить исследования Золы, чтобы никто и никогда больше не смог мешать имя моего отца с грязью, проклиная его за создание монстров. От самого входа, от лаборатории к лаборатории, от тайника к тайнику, от трупа к трупу я шла, ища записи, документы, образцы, кроликов и крыс, наконец. А нашла тебя, – ее голова опустилась, внезапный порыв ветра раздул волосы, скрыв лицо. – Я хотела тебя убить.

Баки не был ни удивлен, ни даже сколько-нибудь задет ее откровением.

– Поверь, я хотел умереть, – признался Баки, надеясь этим успокоить ее совесть.

– Я должна была тебя убить и этим, вероятно, все закончить, но… сделав это, чем бы я отличалась от Шмидта, Золы и всех остальных? Ведь в отличие от Шмидта и даже Стива, это был не твой выбор.