Текст книги "Чужое небо (СИ)"

Автор книги: Astrum

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Он ел слишком увлеченно, ему было слишком вкусно и он слишком давно ничего подобного не ел, чтобы хоть как-то реагировать на что-то постороннее. Но отсутствие очевидной реакции вовсе не значило, что он не слушал и не запоминал, чтобы позже все обдумать. А думать на полный желудок получалось заметно лучше.

– Я вспомнил имя. Стив. Я уверен, оно не мое, но я его помню, – он вздрогнул и поморщился, опасливо косясь на собственную металлическую руку, не вполне уверенный, что с ней делать и в какое положение пристроить, чтобы она перестала казаться адски тяжелой, неуправляемой и абсолютно лишней. – Еще я помню «Капитан Америка – враг. Наш враг. Твой враг. И он мертв, поэтому ты должен радоваться», – он процитировал на русском, не себя. Кого – не помнил. Помнил только боль от того, как остервенело вколачивали в него эти слова.

– Враг.

– Мертв.

– Он мертв!

– Он не придет за тобой!

========== Часть 3 ==========

Можно солдата забрать с войны, а как быть с войной внутри?

2 сентября 1945 год

Смирнов и команда больше не увлекались игрой в странную и непонятную уму солдата «Пьяницу», но добрый доктор отвоевала для него право посещать душ без сопровождения. Пару дней это право исправно соблюдалось, но сегодня за шумом воды солдат вдруг услышал тяжелые шаги и последовавший за ними настойчивый стук в дверь. Почти идеальная, без обрывов цепочка, которую солдату помогал выстраивать умиротворяющий шелест, порвалась и рассыпалась на отдельные звенья ровно в тот миг, когда он распахнул глаза на стук.

– Эй! Стальной кулак, я надеюсь, ты там не утопился? Леди Ди такого недосмотра нам не простит. Поэтому давай, закругляйся. Или через пять минут насильно вытащим, – охранник приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы просунуть внутрь руку с полотенцем. – В следующий раз сам взять не додумаешься, до кам… комнаты пойдешь мокрый и голышом, – по ту сторону двери раздался рокот смеха.

В следующий раз он, возможно, специально дождется, пока за ним придут и под дулами автоматов погонят в ком… камеру. Потому что связно думалось и вспоминалось ему только под мерный шелест воды в душевой – единственном месте, где он мог обмануться ложным чувством уединения.

Но в этот раз он все же вышел самостоятельно и… почти самостоятельно вернулся в… в камеру? Палату? Комнату? Он все никак не мог определиться, и особенно сейчас, потому что за час его отсутствия здесь все так сильно изменилось.

Рядом с кроватью вместо капельной стойки теперь стояла самая обыкновенная тумбочка, на ней… Солдат даже глаза на миг округлил, забыв скрыть овладевший им, поистине детский восторг. Часы! Он смотрел на самые настоящие часы, которые показывали самое настоящее время. Рядом с ними лежал календарь с ярко выделенной датой.

В два шага преодолев расстояние, он все потрогал, по всему провел живой рукой, чтобы почувствовать, что они твердые, реальные, не развеются дымкой и не исчезнут.

2 сентября 1945 год – сообщал календарь, но солдат не успел, как следует уложить в голове эти цифры, чтобы начать вспоминать и лихорадочно считать, потому что его внимание резко привлекло другое. Кроме тумбочки у другой стены теперь стоял еще письменный стол с аккуратно задвинутым стулом, на нем лежали аккуратной стопкой книги, поверх книг – газеты. Самая верхняя отличалась по цвету, мятая, явно старая (где-то очень-очень глубоко солдат ощутил намек на разочарование, но он не удивился: кто станет снабжать пленника достоверной информацией?) и… знакомая. Подойдя ближе, солдат безотчетно вздрогнул всем телом, потому что вот эту самую газету он помнил – над точно такой же, валяющейся на бетонном полу и распотрошенной на отдельные листы, его избивали, в перерывах между ударами выкрикивая русский заголовок и с каждым замахом тяжелого ботинка заставляя повторить: «Капитан Америка предположительно мертв!»

– Он мертв! Твой дражайший Капитан мертв! Не будет чудесного спасения, как в Аззано. Он не придет за тобой! Никто не придет! Никто не знает, что ты жив и у нас.

Солдат впился в газету голодным взглядом, продираясь сквозь русскоязычный текст как сквозь трясину, заново и заново перечитывая каждое слово в отдельности, затем сплетая из слов предложения, из предложений – цельную статью. Так он мучился до тех пор, пока не заметил, что под одной пожелтевшей от времени газетой лежала другая, такая же, но на английском, с другим заголовком, но почти аналогичной статьей, разве что написанной другими словами, с другой эмоциональной и идеологической окраской.

»…потопил самолет вместе с артефактом. Тело найдено не было».

Теперь никто не мешал ему прочитать и перечитать подробности этого жуткого события. Сегодня ему не пришлось вылавливать смысл из контекста едва ли не по букве заплывшими от ударов глазами, но боль от этого почему-то слабее не стала. В энный раз пробегая глазами по строчкам, солдат впился зубами в ребро собственной живой ладони, чтобы заглушить истерические всхлипы и рвущиеся наружу из самых глубоких потаенных глубин вопли бесконечных сожаления и горя.

Малыш Стив из Бруклина.

Символ нации, широкоплечий и сложенный, что бог греческий – Капитан Америка.

Один и тот же человек. Не кто-то там, не враг – близкий друг, последний, кто видел его, солдата, живым. Единственный, кто видел, как он падал из того поезда.

Стив.

Мертв.

«Никто не знает, что ты жив и у нас».

– Бааакиии!..

– Баки. Я Баки, – твердил и твердил солдат, как заведенный болванчик, невидящим взглядом буравя газетную статью. – Мое имя Баки.

– Рада, наконец, познакомиться, Баки, – на тысячу первом, или тысячу десятом, или миллионном разе, с которым он пытался врезать себе в подкорку собственное же имя, он получил ответ на хорошем английском. – Я знаю, что мои слова ничего не значат, но все же мне искренне жаль твоего друга. Он был… Великим человеком – избранным, и я хотела развенчать для тебя всю ту ложь, которой они тебя пичкали, – она кивнула на газету. – Ты заслужил знать правду о нем.

Он хотел спросить, откуда она знает Стива, хотел спросить, зачем она все это делает, хотел…

– Я знал правду, – в конце концов, совершенно отрешенно и словно механически проговорил солдат, все так же не отрывая покрасневших глаз от статьи. – Но позволил им отобрать ее у меня.

Тем же вечером, когда дело дошло до свежих газет, Баки узнал, что сегодня, 2 сентября 1945-го закончилась война.

– Мы… Они… Они победили?

Да, где-то там его друзья победили.

Оставшись в своей кам… комнате в одиночестве, солдат прижал к груди свежий, еще пахнущий типографской краской номер «Нью-Йорк Таймс» и долго смеялся, истерически всхлипывая на вдохах.

Они победили!

========== Часть 4 ==========

Комментарий к Часть 4

Визуализация

https://s-media-cache-ak0.pinimg.com/736x/2c/61/db/2c61dbbc02e62c01b4782c4ef6486f70.jpg.

Ссылка на страничку автора на Tumblr.

http://panizua.tumblr.com/tagged/panizua/page/2

15 октября 1945 год

В следующий раз, когда солдат проснулся в ледяном поту, сражаясь с невидимыми демонами собственных кошмаров, совершенно нелогично и беспричинно замерзший до полусмерти под толстенным одеялом, он заперся в душевой и заранее не собирался выходить оттуда самостоятельно. Поэтому все предупреждения поднятых не вовремя, оттого чертовски злых охранников он проигнорировал. Однако отпущенный ему пятиминутный срок прошел, а в закрытую дверь так никто и не вломился. Только вода по истечении пятнадцати минут внезапно стала ледяной, на что солдат едва ли обратил внимание, потому что не согрелся даже под обжигающим кипятком. Горячая, затем холодная, вода лилась и лилась, а его все колотило, и перед глазами попеременно мелькали картинки-воспоминания то бескрайнего чужого неба, с которого, не переставая, сыпал равнодушный снег, то морозных, витиеватых узоров на стекле криокамеры, что приснилась ему в кошмаре. Ноги его уже не держали, проклятое, настывшее от холода железо немилосердно тянуло к полу, и в какой-то момент он перестал сопротивляться гравитации, осел на стылый кафель и обхватил руками поджатые к телу ноги, спрятав голову в коленях.

Спустя десять минут после того, как Смирнов перекрыл горячую воду, он понял, что для объекта (черт, пора уже спросить у докторши, как его зовут!) это так себе мотивация. Спустя пятнадцать минут, сперва отборно проругавшись, затем перекрестившись, он с низко опущенной головой вошел в комнату той самой докторши.

– У нас проблемы, док.

Времени проснуться ей не дали, но после этих слов весь сон сняло как рукой.

– Баки? – осторожно войдя в душевую, она невольно поежилась от резкого контраста температур. В следующий же миг стало не до того. – Баки! О Господи! Ты что творишь? До смерти решил себя заморозить?! – вопрос изначально был риторическим. Он упрямо не реагировал ни на осторожные прикосновения, ни даже на более настойчивые шлепки-пощечины. – Очнись, солдат!

– Барнс. Сержант Джеймс Барнс. 32557241…

– Ух ты, даже так подробно?.. Хорошо. Молодец! – она вдохнула поглубже холодный влажный воздух. – Сержант Барнс! Если вы сейчас же не соберетесь с мыслями и не поможете мне вас отсюда увести, придется звать Сми… О, вот так! – получив желаемую отдачу в виде слабой пока что попытки шевелиться, она улыбнулась. – Доброе… почти утро, – от ледяного соприкосновения тел бок о бок, кожей к коже ее пробрала дрожь. Металл руки и вовсе настыл до того, что по температуре мог соперничать с монолитным куском льда.

– Барнс. С… сержант Дже… Джеймс Барнс. Три-два… пять-пять… семь…

Снег все еще шел, белыми, крупными хлопьями оседал прямо ему на лицо. И уже не таял. В ушах безжалостно свистел ветер. Неестественный невыносимый холод криокамеры обжигал и прожигал насквозь, пробираясь в каждую клеточку его парализованного тела.

– Х… хо… холодно, – безудержно клацая зубами, просипел солдат, абсолютно безучастно наблюдая тщетные попытки его согреть. – Мне… о… очень хо… холодно, Ди… Ди…

– Ди-Ди, и я почти рада, что хотя бы гипотермия вынудила тебя на уменьшительно-ласкательное в мой адрес, но ответь, дурачок, ты зачем…

Глаза у него вдруг стали такие огромные и обиженные, громче любых слов кричащие: «Разве это я? Разве я сам в пропасть с того поезда прыгнул? Разве я сам себя пытал, а после заживо заморозил?» Она не посмела закончить мысль, а он, промерзший до кости и едва способный двигаться, льнул к теплоте ее тела, к прикосновениям-не ударам, словно выловленный из проруби слепой щенок.

Она уже совершила достаточно, уже предала слишком много убеждений, в числе которых клятва «Не навреди», она уже взяла на свою душу достаточно смертных грехов, чтобы всерьез переживать еще об одном. Ему нужен был кто-то живой рядом, нужно было человеческое тепло, и она готова была этим теплом поделиться, потому что лишь она могла, лишь ее одну он подпускал.

Его губы синюшные, мертвенно ледяные, искусанные в кровь и от этого шершавые: они царапали и обжигали холодом. Он ничего про это не помнил, не знал, а если вдруг и помнил что-то, то, наверняка, боялся, поэтому сначала никак не реагировал на ее действия, и это останавливало, отталкивало. Необходимость и желание согреть, наоборот, подталкивало, поэтому она с готовностью взяла инициативу на себя, заведомо согласная гореть за это в аду.

Даже если из него выжгли все эмоции, выбили всю телесную память, должны были сохраниться и сработать инстинкты. Инстинкты – основа, их не так-то просто отключить…

Непросто. Невозможно.

Неопределенное время спустя сержант Барнс лежал на узкой кровати, как можно теснее (ровно настолько, насколько позволяла проклятая железная рука) прижавшись к теплому телу и спрятав голову на женской груди, где так успокаивающе билось живое… человечное? человеческое? сердце. Ему было тепло, ему было спокойно, он помнил свое имя, не имя Солдата, не нечто абстрактное – свое имя на женских губах – он не был брошен в одиночестве на растерзание кошмарам. Но уснуть все равно не получалось, сон упрямо не шел, а мысли неслись скорым поездом в неведомую даль, почти также, как тот роковой… грузовой, что скинул его с себя подобно дикой лошади.

Железная рука по-прежнему доставляла ему неудобство, делала неуклюжим, мешалась, ощущалась чужой, но он все еще хорошо помнил, какой-то особенной моторной памятью, как выбираться из постели незамеченным.

Не выспавшиеся, злые охранники вряд ли оставили душевую открытой и очень вряд ли его не пристрелят, если он снова туда сунется. Но ему вдруг отчаянно, до внезапного невыносимого зуда захотелось именно вымыться. Не просто встать под поток воды и слушать мерный шелест капель об пол – отмыться. Мочалкой, мылом, щеткой, всем, что под руку подвернется, драть тело до тех пор, пока кожа не слезет, потому что это – все это до тошноты унизительно, до слез.

Его мозг мог быть неизлечимо прожарен и отравлен, он мог не помнить очевидных вещей, но он совершенно точно не был идиотом. Все еще… не был.

Кровать прогнулась едва заметно и чуть слышно скрипнула от чужого движения. Солдат напрягся всем телом и стиснул зубы.

– Баки? – теплая рука вскользь коснулась спины, и Барнс едва не завыл. – Давай же, тебе нужно отдохнуть…

В ушах звучит хлесткий удар, и скула вспыхивает фантомной болью.

– Подъем, сержант Барнс! Спать не позволено. Вы не заслужили.

– Баки, – настойчиво звучит в настоящем, и солдат не выдерживает.

– Хватит! – кричит он раздраженно и нетерпеливо. – Хватит, прекрати это!

– Прекратить что?.. – сонный голос звучит растеряно, так правдоподобно, что на секунду ему кажется, он не сможет, но… – Тебе не нравится Ба…

Что-то щелкает в нем, что-то страшное, выросшее из пустоты на месте обиды, стыда и крайней степени унижения. Он оборачивается резко, бьет наотмашь живой рукой, и когда она падает, хватает за горло металлической.

– Прекрати! – он кричит ей в лицо, и на все попытки разжать стальную хватку лишь сильнее стискивает пальцы. – Прекрати со мной играть! Прекрати меня дразнить! Я для тебя никакой не Баки, я все тот же Солдат! Я все тот же пленник! Только теперь я не понимаю, что вам от меня нужно! Скажи мне! Скажи прямо, почему я все еще жив?!

– От… пу… – она дергалась и задыхалась в его захвате, лицо покраснело, а посиневшие пухлые губы рефлекторно приоткрылись и задрожали, пытаясь вдохнуть недоступный, но такой необходимый воздух. – Ба…

Барнсу вдруг стало страшно. От размаха собственной силы, от разрушительной мощи ненавистной железной руки, которая легко могла бы выдрать трахею, стоило только ему захотеть. Ему стало страшно за свои действия, потому что… потому что, кто бы она ни оказалась на самом деле, она была к нему добра, добрее большинства, кого он помнил. Его окатило волной леденящего ужаса от мысли, насколько же он сломлен, насколько позволил этим сукиным извергам сломать себя; от мимолетного представления, что бы сказал… как бы посмотрел (если бы вообще посмотрел) на него Стив, который никогда, ни за что не поднял бы руку на женщину и не позволил бы это сделать никому другому.

Коробя покалеченную душу, зашелестели металлические пластины, ослабляя давление, вынуждая металлические пальцы, в конце концов, медленно разжаться.

– Прости, – с силой выдавил он из спазмически сжавшегося горла, но собственного голоса не расслышал за грохотом адреналина в ушах.

«Прости-прости-прости-прости», – он был готов умолять бесконечно, бормотать также, как очень часто, почти всегда бормотал собственное имя, но этого не было достаточно, чтобы загладить вину, этого было очень-очень мало, поэтому он оставил попытки и просто стал ждать, когда она придет в себя достаточно, чтобы позвать на помощь. И тогда дверь сломает команда Смирнова, взяв его, голого с руками у затылка, в прицел десятка автоматов.

Минуты шли, Барнс, застыв неподвижно, напряженно ловил чутким слухом каждый рваный вдох. Минуты шли, дыхание постепенно выравнивалось, к ней медленно возвращался здоровый цвет лица. Ни слова не говоря, она выбралась из-под него, подтянув ноги к груди и обернув вокруг себя простынь.

Она не кричала, не убегала, просто смотрела ему прямо в глаза, и это было невыносимо.

– Ты жив, – наконец, прохрипела она не до конца восстановленным голосом. – Потому что не захотел умереть. Потому что сильный! – она отвернула лицо в сторону и закашлялась сухим кашлем, а затем вдруг продолжила на совершенном немецком. – Потому что мой отец умер за веру в таких, как ты!

Стянув за собой давно скомканную простынь, она молча направилась к двери и лишь открыв ее, не оборачиваясь, хрипло обронила все на том же, родном для нее немецком:

– Я такая же Диана, как ты – Солдат.

========== Часть 5 ==========

15 – 27 октября 1945 год

«Я такая же Диана, как ты – Солдат».

Этими словами он промучился остаток ночи и все время до десяти утра, пока в дверь не постучали.

Солдат вздрогнул и подобрался, зачем-то поправив и без того идеально лежащее на засланной койке покрывало. Он с волнительным нетерпением ждал этого стука и в это утро боялся, что тот не прозвучит. Не один десяток раз он репетировал в голове все то, что готовился сказать, все то, что сказать его обязывала честь и не полностью вытравленное чувство самоуважения.

Дверь открылась, и буквально в тот же миг его словно швырнули с неба на землю. В буквальном смысле, потому что он отлично знал, как на самом деле это происходит, знал, каково падать, разбиваясь об землю.

– Вижу, ты выспался, да? – Смирнов оскалился ему недоброй ухмылкой, не дожидаясь ответа, прошел глубже в комнату и громко поставил-швырнул на письменный стол железную миску. – Как говорится, завтрак подан, садитесь жрите.

У Барнса был хороший словарный запас русского, как литературного, так и разговорного. Тон охранника и вовсе сомнений не вызывал, поэтому Баки, изо всех сил стараясь держать лицо, лишь напряженно сглотнул, смиряясь с участью.

До сих пор первым, кто навещал его с утра, неизменно была она. Всегда только она приносила ему завтрак, и еще ни разу он не был наложен в миску.

– И да, – громко напомнил о себе охранник, а когда солдат заставил себя прервать неутешительные размышления и сосредоточиться, неожиданно понял, что тот уже уходит: почти вышел и почти закрыл за собой дверь. – Чуть не забыл поделиться всеобщей радостью: твою мамочку срочно затребовало на ковер начальство, а на время ее отсутствия меня уполномочили… быть папочкой, – лицо охранника перекосило гримасой крайнего раздражения. – Правила просты и тебе знакомы: жратва строго по расписанию, душ с шести до шести десяти под конвоем, туалет под конвоем. Кивни, если понял.

Не имея вариантов, по чисто армейской выучке Барнс кивнул. Удовлетворенный охранник тут же скрылся за дверью, повернув тяжелый замок.

В этот раз сержант оказался сам виноват в своем положении. Хотя такое наказание (если вообще это можно было считать наказанием, а не привычным положением вещей) оказалось на удивление намного менее жестким, чем он рассчитывал. А в своих расчетах он исходил, прежде всего, из факта, что охрана знала о ночном происшествии. Не могла не узнать, потому что он точно был убежден, что оставил следы. У нее на шее, на лице… Военных обучают наблюдать гораздо менее очевидные вещи, чем следы побоев. Это если он не навредил ей сильнее, чем ему тогда показалось, что вполне могло бы послужить истинной причиной ее отсутствия. Каковы шансы, что именно сегодня, именно сейчас, после того, после всего… ее вдруг вызвало начальство?

Впрочем, весьма высокие, потому что она в любом случае на кого-то работала – это Барнс понял давно, с этим он смирился, ровно как и с тем, что он все еще кому-то принадлежал. У новых хозяев просто были… другие методы добиться его преданности.

В помятой, на вид будто взаправду собачьей миске оказалась на удивление самая обычная, еще даже не остывшая и по-армейски вкусная перловка с тушенкой.

Строго по часам ему принесли обед, ужин (солдат мог поклясться, что порции не то, что не стали меньше, они стали больше стандартных). В течение дня без какой-либо привязки ко времени принесли графин свежей воды, ближе к вечеру – стакан сладкого чая.

Его водили в туалет, не особо напирая на стандартно требуемые к сопровождению «лицом к стене», «руки за голову», «пошел», «стоять» и так далее. Сопровождающие не страдали излишне извращенным любопытством, оставив нетронутым его право принимать душ без свидетелей.

– У тебя ровно десять минут, водяной. И Бога ради, до греха не доводи!

– А кого нам нынче стесняться, командир? Здесь только мужики остались. Можем легко устроить забег голышом!

– Бабе своей устроишь! – строгий взгляд Смирнова метнулся к Барнсу. – Чего уши развесил? Давай, гарцуй!

Под рокот смеха, как Баки смутно и, вполне вероятно, ошибочно показалось, беззлобного, его втолкнули в душевую.

Следующий день прошел по аналогичному сценарию. И следующий за ним. И еще один…

На пятый день дверь его комнаты безо всякого упреждающего стука распахнулась настежь ровно в семь утра, и широкоплечий командир охраны замер в проеме, по-хозяйски уперев руки в бока.

Баки насильно сглотнул и напрягся.

– А ты, поди, ранняя пташка, – командир присвистнул, кажется, одобрительно, когда увидел солдата одетым и читающим книгу на застланной кровати. – Девяносто пятая страница, четвертый абзац, – он приказал четко и резко, ничего не объясняя, лишь глядя на Барнса выжидающе.

Тот на секунду откровенно растерялся, но затем понял, что к чему. Более точных указаний не следовало, поэтому он продекламировал наизусть абзац целиком.

– Серьезно? – глаза охранника чуть расширились, брови едва заметно дернулись вверх, но в целом он постарался сохранить нейтральное выражение. – Молодец! Я бы предложил тебе пирожок, но… боюсь, если ты дальше продолжить в таких же количествах жрать и при этом отлеживать себе задницу за бессмысленной зубрежкой книг, жиром заплывешь. Милая докторша, конечно, постесняется что-либо сказать тебе на этот счет, но лично у меня уже давно сердце кровью обливается.

Барнс русский знал. Хорошо знал, он цитировал по памяти русские книги, поэтому был уверен, что все понял правильно. Понял и… одновременно вообще ничего не понял, потому что, ну в самом деле, разве им не должно быть все равно? Разве буквально вчера Смирнов не смотрел на него так, словно мечтал пристрелить?

Сейчас это не было важно. От солдата ждали реакции, внятного ответа на не поставленный вопрос, и, видит Бог, Баки понятия не имел, как на подобную тираду правильно отреагировать. Он только моргал ошарашено и пытался… честно пытался, придумать подходящий ответ, но не мог.

– Короче, солдат! Отставить книгу, принять вертикальное положение и шагом марш за мной! Приказ понятен?

По-прежнему глубоко шокированный вопиющими расхождениями ожидаемого и действительного, Барнс чуть было не ляпнул: «Есть, сэр!»

Не мешкая, он сделал точно, как велели, только теперь запоздало сообразив, что Смирнов пришел к нему абсолютно безоружный и даже не в амуниции.

– Значится так, солд… – командир запнулся и резко замер на месте. Барнс замер тоже. – У тебя вообще имя есть? – без лишних церемоний осведомился Смирнов, и тон в этот раз у него был совершенно не командный.

– Сержант Джеймс Барнс, – по форме, с какой-то совершенно необъяснимой внутренней гордостью отчеканил Баки.

– Исчерпывающе, – фыркнул командир и продолжил идти. – А если покороче?

Не то, чтобы Баки хотел, чтобы кто-то совершенно посторонний называл его коротким именем, но он даже близко не владел ситуацией, поэтому и выбирать ему не приходилось.

– Баки, – наконец, ответил он тихо, но разборчиво.

Идущий позади и предусмотрительно чуть в стороне Смирнов ни с того ни с сего подавился смехом, но быстро взял себя в руки, снова остановился и подошел – Барнс считал шаги, чуял чужое присутствие кожей – очень близко, заставив Баки опасливо коситься через плечо и всеми силами давить в себе инстинкт защиты.

– Миша, – Смирнов просто протянул ему правую руку для рукопожатия. – Если на твоем языке это тоже значит что-то смешное, разрешаю посмеяться.

Петляющими, длинными и скудно освещенными коридорами Миша отвел его в место, сверху донизу заваленное разных размеров коробками, ящиками, кейсами и… стройматериалами. Остальная команда уже была там и встретила их удивленно, изучая Барнса подозрительными взглядами. Чижов в первую секунду даже дернулся за пистолетом на бедре, но отчего-то передумал и только ухмыльнулся, бесцеремонно указав в солдата пальцем.

– Ты своей железякой пользоваться собираешься? Или ждешь, когда ржаветь начнет, а остатки мясного плеча совсем атрофируются? – охранник резко вскинул руку, на миг Баки показалось, с пистолетом, но вместо пули ему прилетело что-то другое, и, не имея выбора он, поймал предмет железной рукой. Неуклюжее, непривычно резкое движение моментально отдало болью в лопатку и ещё ниже в поясницу, но Баки не подал вида, куда сильнее озадаченный пойманной… булочкой?

– Подзаправься немного, пока будем доставку разгребать, а там, глядишь, найдем что-нибудь вкусненькое.

– Баки? Нет, серьезно, парень! Это же почти как «бак»…

– Полегче, тяжеловес…

– Эй… Ээээ, стой! Не трогай! Оно хрупко…

– Интересно, какой максимальный вес ты смог бы поднять?

– Мне вот что покоя не дает, Чудище заморское, – беззлобно продолжал глумиться Илья, тот который Чижов, когда они сидели в комнате, в которой Барнс никогда раньше не был: с большим столом и табуретками по количеству человек, газовой плиткой на две конфорки, угрожающего вида мойкой в углу и шкафчиком для посуды, – ты стричься вообще собираешься, или задумал косы русые отращивать?

Ну вот и, спрашивается, что на это положено ответить? Что ему не выдают острых предметов, исключая ложку, которая волос даже при хорошем усилии не разрежет? Что никто не приказывал ему постричься? Не предлагал? Не позволял?

– Я не русый, – наконец, ответил Баки, и хриплый голос прозвучал обманчиво угрюмо.

– Санёк! – крикнул куда-то в сторону все еще захлебывающийся хохотом Чижов, когда всеобщая истерика сбавила обороты. – Тащи ножницы!

Хотя они и провели вместе в одном помещении почти целый день, на контакт с Баки по-прежнему, охотно, по собственной воле и далеко не всегда по воле самого Баки шли только двое: командир и его заместитель. Остальные держали дистанцию и руку на стволе.

– Ильюха, ты самый смелый что ли? Или жить надоело?

– Волков бояться – в лес не ходить! – Чижов подмигнул солдату, ногой двигая табурет подальше от стола, и кивком предлагая ему пересесть. – В конце концов, кто-то же должен его в божеский вид привести!

Баки не видел, потому что не вертелся, а всю концентрацию тратил на то, чтобы утихомирить в себе недобрые предчувствия, но был абсолютно уверен, что, пока Чижов орудовал ножницами над его головой, сразу несколько стволов дышали ему в затылок, готовые среагировать на любое неосторожное движение. От первой до последней секунды Барнс сидел так неподвижно, в таком напряжении, что в конце процедуры почувствовал, как капли пота стекают по его открывшимся вискам, а рубашка липнет к спине.

Если кто-то это и заметил, а Баки был уверен, что не заметить было невозможно, все промолчали.

– Протокол прописывает нам целую кучу запретов в обращении с тобой, но вот что точно не запрещено, а даже приказано – так это кормить твой суперсолдатский рот, как на убой…

– Супер… что? – рискнул переспросить Баки, но был осажен недвусмысленным взглядом и быстро понял, что это как раз из вышеупомянутой категории «запретов».

– …Поэтому держи, – командир протянул Барнсу небольшой тонкий прямоугольник, завернутый в грубоватую на ощупь коричневую бумагу. – Заработал.

Получше рассмотрев предмет, Барнс прочел «ШОКОЛАД» крупными черными буквами на обертке.

Под конец этого неожиданно насыщенного дня Баки ждал сюрприз еще более необъяснимый. Никто не провожал его в комнату. Никто не инструктировал насчет времени, в которое он должен уложиться, принимая душ. Никто не запер за ним дверь.

Ему просто пожелали «Спокойной ночи» и отпустили.

И он почти дошел до своей комнаты, уже толкал рукой дверь, как вдруг совершенно отчетливо услышал разговор. Была ли в том вина говоривших, утративших бдительность, или системы вентиляции, или его не в меру острого слуха из той самой запретной категории «супер», но Баки услышал и ничего не мог с собой поделать.

– Совсем рехнулся, Смирный?! Что вообще все это было?!

– Он пять дней безвылазно сидел в четырех стенах. «Преступление и наказание» выучил наизусть до последней запятой, как стенограмму с донесением. И все остальное, уверен, тоже. Дали бы ему еще фору, он бы от нечего делать научился сквозь стены проходить, а там поди найди!

– Все шутки шутишь, командир?

– Зверь предан тому, кто его кормит, Чиж. За ушком чешет и словцо ласковое молвит! И поверь мне, это сыграет свою решающую роль, когда он будет волен выбрать, кому перекусить глотку.

В тот день Баки узнал, что его боятся. И он честно не имел понятия, как этим знанием распорядиться.

В следующие несколько дней он помог разобрать оставшиеся завалы на складе, отказываясь обращать внимание на ноющую спину, которая в отсутствии металлизированного позвоночника физически не справлялась с нагрузками. Мышцы, или что там от них осталось на месте стыка плоти и металла, ныли, а на шрамированной коже по направлению к груди, в конце концов, расплылся здоровенный синяк. О котором не знал никто кроме собственно обладателя.

Он попробовал водку, но так и не понял, в чем ее смысл.

С ним зареклись играть в шахматы, но в картах обозвали полным профаном. Ровно до тех пор, пока в партии на плитки шоколада, когда Баки, наконец, разобрался в правилах и оставил всех без вожделенной сладости. По итогу, чтобы отыграть себе хотя бы пару плиток, его научили «Пьянице», всем существующим разновидностям «Дурака» и даже «Сундучку».

Все вместе взятое это здорово отвлекало Баки, но мышечную память, память металлических пальцев, сжимающих хрупкую шею обмануть было не так легко.

«Я такая же Диана, как ты – Солдат», – он все еще помнил эти слова и какой-то отдельной, абстрагированной от карточных комбинаций и шахматных ходов частью сознания все еще пытался решить эту загадку.

– Мужики! – пробасил Смирнов, вернувшись откуда-то оттуда, куда Барнсу доступ был закрыт. – Мальчишник объявляется закрытым. Завтра наша девочка возвращается.

В тот вечер Баки снова сопроводили до комнаты, словно напоминая лишний раз о распределении ролей. Смирнов задержался в коридоре чуть дольше положенного, попутно выдумав предлог отослать напарника подальше, а когда тот ушел, повернулся к Барнсу.

– Завтра с утра сиди у себя и не высовывайся. Она приедет в сопровождении, и этому сопровождению тебе лучше на глаза не показываться. Если вдруг попадутся излишние педанты и наведаются к тебе поговорить, отвечай коротко и только на поставленные вопросы. А лучше всего изобрази двинутого с амнезией, с которого спрос не велик.