Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Отец не смог вывезти всю библиотеку. Она была огромна. А сейчас готовится в Петербурге открытие музея Лермонтова, и к нам обратились с просьбой найти его письма, или дневники, или черновики стихов. Я приехал, чтобы попросить дозволения осмотреть библиотеку. Конечно, если в ней осталось что-то…

– Вы правы, она была огромна, – опершись о спинку стоявшего рядом стула, Вера Ивановна пробарабанила по ней пальцами. Несмотря на то, что в ней не чувствовалось аристократизма (дворянкой она была наполовину, по матери), девушка обладала властной статью, хорошей осанкой и трудно объяснимым единством приветливости с желанием держать дистанцию. Выглядя на свои двадцать с небольшим лет, вела себя она значительно взрослее. – Идёмте, – опять сорвалась с места хозяйка, и Петя пошёл попятам, – мне читать теперь некогда, я предпочитаю искусство другого рода – живопись, музыку, поэтому освободила помещение, а книги и всё, что было, велела частью унести на чердак, а частью – рассовать по флигелям, – не останавливаясь, поднимаясь по лестнице, она бросила попавшейся прислуге: – Добавьте в обед приборы на ещё одну персону, – повернулась к Петру, – вы же останетесь на обед, раз приехали?

– Если вы приглашаете… – поклонился головой Столыпин.

– Имеете предпочтения в еде? У меня замечательный повар.

– Я не привередлив.

– Хорошо, – она отпустила прислугу и довела Петю до чердака, открыв дверь. – Проходите.

Свет падал через маленькое окошко на уровне талии, но и его хватало, чтобы увидеть плотно забитые полки и башни из коробок и ящиков, неизвестно что в себе хранящие. Может и бумаги, а может и одежду, предметы интерьера, старые детские игрушки. Зоркая и опытная в хозяйстве Вера Ивановна произнесла:

– Велю принести сюда лампы, чтобы вам было удобней.

– Вы весьма предусмотрительны, я едва успел подумать об этом…

– Вам не хватит одного вечера, чтобы проверить всё здесь и во флигелях, – прикинула масштабы намечающейся работы Воронина.

– Если я не слишком помешаю вам, я мог бы приезжать ещё два-три дня.

– Приезжать? А где вы живёте?

– Остановился в Москве у дяди.

– Мотаться сюда из Москвы⁈ – брови Веры Ивановны изогнулись, как вставшие на дыбы вороные кони. – Какая потеря времени и непрактичность! Вы можете остановиться в гостевом флигеле, он всё равно давно пустует.

– Не любите гостей? – не удержался от улыбки Столыпин. Девушка ответила ему тем же:

– Приятных мало, а неприятные пусть у себя дома сидят.

– В таком случае, спасибо за доверие, я постараюсь оказаться незаметным гостем.

– Я пришлю прислугу, чтобы помогла вам расположиться и показала, что где, – Вера Ивановна направилась к лестнице с чердака, и Пётр посторонился, – чувствуйте себя как дома! Это ведь и был ваш дом, так что, надеюсь, вам это легко удастся.

К обеду молодая владелица Середниково переоделась, но наряд её всё равно был прост. Качественен, добротен, но прост – тёмно-синее платье без кружева, пуговицы обшиты той же тканью, не золотые. Нитка жемчуга на шее, два серебряных кольца, одно из них с камнем. Казалось, только такие скромные одеяния могли приглушить броскую привлекательность, и надень Вера Ивановна цвет поярче – красный, розовый, зелёный, сразу же обретёт вызывающую красоту.

Когда няня принесла маленькую девочку трёх лет, Пётр оторопел. Ему и в голову не пришло почему-то, что у этой свежей и озорной предпринимательницы может быть ребёнок. Однако же он был. Она – дочь Зоя, которая раскапризничалась, и няня унесла её снова.

За столом кроме них двоих никого не осталось, и Петра это смутило. Но не Воронину. По крайней мере внешне по ней ничего не было заметно.

– Успели вспомнить детство? – с доброй насмешливостью спросила она.

– Немного. Когда только подошёл к усадьбе, я всё пытался узнать её, что-то узнавалось, что-то – нет. Мне казалось, что дорога сюда шла через глухой лес, пугавший мою сестру.

– Вам не казалось. Лес был, – кивнула Вера Ивановна, – отец вырубил его и продал почти сразу же, как купил Середниково. Мы ведь и лесоторговцы тоже, не только домовладельцы.

Помолчав немного и переварив информацию, Столыпин заметил:

– Жаль лес.

– Я его не помню, признаться. Просто знаю, что был.

– А как мы с вами и моим братом бегали к пруду – помните? Гувернантка ещё кричала, чтобы мы не подходили к воде.

– Такое было? – удивилась девушка и напрягла память. Но ничего не возникло в её сознании.

– Да, один или два раза.

– Надо же, выходит, мы с вами давние знакомые? – она оглядела стол. – Вы пьёте вино? Могу принести вина, выпить за встречу.

– Вообще, я предпочитаю не пить.

– Я тоже.

– Но мудрый человек сказал мне, что если совсем не пить, то создастся впечатление, будто боишься сорваться, и лучше бокал или рюмку выпивать.

– Да? – Воронина посмотрела на большие напольные часы. – Но у меня ещё есть дела, поэтому, давайте выпьем за ужином.

– Я удивлён, что вы так многим занимаетесь сами, даже цветами.

– Если хочешь, чтобы вышло хорошо – сделай сам. Так любил говорить мой батюшка. Работники, слуги, подчинённые всё делают ответственней и тщательнее в моём присутствии, но только тогда, когда я разбираюсь в вопросе и знаю, как должно быть. Из-за этого я взяла несколько уроков у французского садовника.

– Это… удивительно! И вызывает уважение. Мало кто с такой основательностью подходит к делам.

– Мне… пришлось научиться этому подходу.

– Из-за смерти Ивана Григорьевича? Я узнал, что его не стало, только по пути сюда.

Вера Ивановна посмотрела в глаза Столыпину. Подумав, решила сказать прямо:

– Нет, для того чтобы развестись и быть самостоятельной. Независимой.

– И… не тяжело так? Одной. Без мужской помощи.

– Нет, намного легче, чем с ней. Сама себе хозяйка. Делаю, что хочу. Никто мне ничего не скажет.

Пётр прокрутил в голове рассказ извозчика. Должно быть, её муж был совсем несносным человеком.

– Вы смелая. В нашем обществе, кто бы ни был виноват, к разведённым женщинам относятся плохо.

– Я заплатила за то, чтобы не быть виноватой, – Воронина улыбнулась с вызовом, – нет, не подумайте, не слезами и страданиями, а деньгами. Я заплатила теперь уже бывшему мужу, чтобы он подписался под изменами, грехами, рукоприкладством и скрылся с глаз моих долой.

Жадный и низкий, недостойный и отвратительный. Столыпин перебирал оскорбления в сторону Владимира Воронина, не представляя, как можно было довести до таких ненависти и презрения жену, да ещё отдать ей дочь, не стремясь сохранить брак!

– Вы были несчастны замужем? – Петя опомнился: – Простите, это не моё дело, бестактный вопрос.

– Да и ответ очевиден, правда? – не обиделась Вера Ивановна. – От счастья не откупаются.

– Да, конечно.

Она опять посмотрела на часы и, закончив с обедом, поднялась. Столыпин воспитанно встал следом, никогда не позволяя себе сидеть при даме, пока та не разрешит.

– Увидимся за ужином, – сказала она.

Стройная фигура повернулась спиной и вышла. Петя медленно опустился назад на стул. Он был охвачен двояким желанием провести здесь не меньше двух-трёх дней и в то же время уехать немедленно. Пока не захотелось остаться на ещё большее время. А эти карие глаза, вне сомнений, были способны побудить на многое.

Глава XII

Разобрав несколько коробок и скрупулёзно вычитав несколько десятков писем – не упоминается ли там Михаил Юрьевич? – Петя потёр заболевшие глаза. Даже несмотря на его усидчивость и исполнительность, занятие было утомительное. Он устал, и был рад, что выбрал принять приглашение остаться.

Спустившись к ужину, он нашёл его накрытым. Прислуга подносила последние блюда, но хозяйки не было.

– А Вера Ивановна идёт? – поинтересовался Петя.

– Они просили передать, – отчиталась девушка, – что могут задержаться, и вы можете начинать без них.

Подождать? Но кто знает, сколько это займёт времени? А если Воронина задержится всего на пять-десять минут? Невежливо будет уминать за обе щеки при её появлении. Пётр сел, но за вилку не взялся. Странно себя было чувствовать гостем в некогда своём доме. Он не мог понять, нравится ли ему тут, сожалеет ли он о продаже Середниково. У отца не было средств содержать его, выхода не было, что тут сожалеть? И всё же жаль, что в руки оно попало не самые достойные. Иван Григорьевич Фирсанов точно не отличался сентиментальностью – вырубить такой чудный лес! Изменилось ли тут хоть что-то к лучшему?

Дверь открылась и вошла Вера Ивановна. При жёлтом свете ламп, чуть приглушенном, её улыбка выглядела женственней и мягче. Она несла открытую бутылку вина, и Пётр, поднявшийся при появлении Ворониной, взял её, протянутую ему:

– Вот, как и обещала, разольёте? – тону её невозможно было сопротивляться, ещё не приказывающему, но уже не просящему, и Столыпин наполнил бокалы. – Я укладывала Зою, простите, дочка не хотела засыпать. Не успели заскучать?

– Я думал о метаморфозах усадьбы. Заметил, что возле манежа и конюшни ещё какие-то постройки, которых не было, но не смог понять – зачем они? Выглядят заброшено.

– Батюшка имел здесь конный завод, под него и строил дополнительные помещения. Я закрыла завод после его смерти.

– Почему? Был убыточным?

– Нет, ну что вы! Кони всегда востребованы и дороги. Но у меня щемило сердце смотреть на бедных животных, которых муштруют, дрессируют, а если они заболели или покалечились – убивают. И запах с той стороны шёл ужасный. Я переделала изнутри здания, привела в порядок и открыла мастерские, в одном, как вы сказали, заброшенном доме, планирую открыть что-то вроде ремесленной школы. Обучать деревенских передовым технологиям.

– Замечательная идея. Это необычно, что у такого отца… – Петя осёкся. – Простите, я опять говорю лишнее.

– Не стесняйтесь. Я люблю честных людей. Что вы хотели сказать? Что батюшка был необразованным? Или бесчувственным? Меркантильным?

– Наверное, я ещё не определился с тем, что хотел сказать, но согласен со всем, что вы перечислили.

– Благотворительностью он хотел заниматься и сам, упомянул это в своём завещании. Под конец жизни он сделался добрее, во многом раскаивался, но многого не успел.

– И всё же, выдать вас, единственную дочь, замуж за того, кого вы не любили…

– Понимаю, всё выглядит так, будто он меня не любил сам, но это не так. Мне было семнадцать, а батюшка серьёзно заболел. Он обеспокоился моей судьбой, как я останусь одна? И для этого был заключён брак. Владимир Петрович – мой бывший супруг, был ему хорошо знаком, он работал в банке, где батюшка хранил деньги, давал ему дельные советы, разбирался в финансах. Казался толковым человеком. Батюшка прожил ещё два года, но постоянно болел, и я просто не решалась усугублять его состояние жалобами. Если бы он узнал, как мы жили, сам бы прогнал Воронина.

– Тот… действительно поднимал на вас руку?

– Думаю, что мог бы, дай я повод. Но я не давала, – допив вино, Вера Ивановна покрутила бокал за ножку, – вам это правда интересно?

– Меня это не оставляет равнодушным, я до глубины души возмущаюсь, слыша подобные истории.

– Тогда подлейте мне ещё немного. Спасибо, – сделав глоток, хозяйка уставилась в никуда, в стену, чтобы проще было делиться пережитым, – Владимир закрывал меня дома, чтобы я не вышла никуда. Мы тогда в Москве жили. Ему всё мерещилось, что влюблюсь в кого-нибудь и уйду от него. Ревнив был страшно, но скорее к моим деньгам. Не разрешал посещать театров, ресторанов, магазинов. Слово «траты» вызывало у него припадок. Я как-то смогла сбежать из-под замка, чтобы попасть на спектакль, так он учинил такой разнос! Ему даже на Зоечку было жалко тратиться, представляете?

– Отвратительно, – только и произнёс Столыпин.

– К счастью, это в прошлом. И теперь всё, что я получаю от моих заведений, земель и капиталов, я могу тратить по своему желанию. Могу ходить на концерты, выставки, ярмарки, путешествовать! Покупать картины и игрушки. Вам стало яснее, почему мне одной легче?

– Не все мужчины одинаковы, хотя я понимаю, что обжегшись на молоке – на воду дуют.

– Мужчинам не оценить в полной мере, что такое свобода, потому что вы всегда свободны, – Вера Ивановна сопроводила уточнение смешком: – После отмены крепостного права так точно все мужчины. А женщины… мы редко бываем полностью свободны, и если удаётся заполучить её – свободу, то ни на что её не променяешь, дороже неё нет ничего.

Петя задумался об этом. Вспомнил петербургских барышень, тех же «бестыжевок». Он тогда был уверен, что свободные от всего девушки развратны и неприглядны, но вот перед ним сидела молодая женщина, обретшая свободу, и ей это шло, она была обрамлена этой свободой, как золотой оправой. Стало быть, главное уметь пользоваться чем бы то ни было. Как власть может сделать добродетелем или тираном, так и свобода может сделать падшим или возвышенным.

– Удивительно, – прервала ход мыслей Воронина, – вы, Пётр Аркадьевич, первый человек, с которым я делюсь всем этим, которому рассказываю.

Что он мог на это ответить? Он не знал, почему так, но был рад, что с ним поделились, что Вера Ивановна открылась – если это облегчило ей душу.

– У меня ведь друзей нет, в Москве я только по делам, а сюда приезжают… не те, кого хочется впустить. Вы первый за два года, кто приехал без корыстного интереса, просто так – не ко мне даже. Я ни с кем таких бесед не вожу, обо мне никто ничего не знает, как живу, что делаю, чем занимаюсь тут…

– Это вы зря так думаете, – улыбнулся Петя, – извозчик, подвозивший меня, дословно передавал ваши разговоры с неудачно сватавшимися.

Воронина сначала удивилась, а потом, спустя мгновение, захохотала:

– Неужели⁈ Что он вам поведал?

– Как колко и метко вы даёте от ворот поворот. Ничего обидного.

– Да, иногда я забываю, что прислуга всё видит и слышит, и ей нравится наблюдать за господами, обсуждать их, быть носителями секретов и каких-то интимных тайн, – закусывая, Вера Ивановна допила вторую порцию вина, – а не хотите прогуляться к пруду? Мы повзрослели, и гувернантки не будут запрещать нам этого.

Столыпин посмотрел за окно, где было совсем темно.

– Может быть завтра? Днём.

– Мне завтра нужно быть в Москве, я вернусь поздно – примерно к этому же времени.

– Тогда… если я не уеду ещё, то в другой день.

– Оставайтесь, сколько вам будет нужно, – щедро позволила владелица усадьбы, глаза её при этом засверкали, из карих став немного винными.

– Благодарю вас, – отвёл свои Петя, утыкаясь в тарелку, и постарался доесть быстрее.

Это была первая ночь с прошлого сентября, когда ему понадобилось принуждать себя думать об Оле, потому что она сама не шла ему на ум. Перед внутренним взором стояла Вера Ивановна, её тёмные умные очи, алые губы – уже не невинные, а кое-что знающие. И всё же, нелюбимый муж и несчастливый брак оставили в ней отголоски невинности, незнание страсти и полноценных чувств. Воронина вызывала и сочувствие, и восхищение. Петя долго не мог уснуть, укоряя себя за то, что думает о ней, но продолжая думать, пока не дошёл до того, что надо бы собраться утром, как только встанет, и уезжать отсюда, и неважно, что ничего о Михаиле Юрьевиче ещё не найдено, лишь бы обрести покой.

Столыпин понимал, что полюбить Воронину никогда бы не смог, она уже была за гранью того уровня независимости, которым он наделял в фантазиях свою будущую жену. Нет, не ребёнок от другого и не развод обрекал на невозможность чувства к ней, а именно выработавшийся у неё характер, чем-то напоминающий его собственную мать, всё и всегда знавшую в доме лучше других, торопливую и любящую упрекнуть других в медлительности, нерасторопности, ограниченности. А приучать Веру Ивановну обратно к подчинению и покорности – это наносить ей новые раны и бередить старые. И тем не менее, её присутствие вызывало влечение, голова немного шалела и туманилась, и бурлящая кровь взывала к чему-то запретному.

Когда наступило утро, и Пётр по галерее пришёл в главный дом, одетый и приведший себя в порядок, Веры Ивановны уже не было – уехала ни свети ни заря по делам. Что ж, стало быть, ему бежать ни к чему? Можно продолжить спокойно своё занятие, расслабиться. Но завтрак и обед оказались без разговоров с хозяйкой пресными и скучными, дом как будто совершенно опустел, и даже доносившееся со двора взвизгивание Зои, гулявшей с няней, не развеивало померкнувшую атмосферу осиротелых комнат.

Сосредоточившись на папках с бумагами неясного характера, Столыпин попросил принести ему побольше керосина для ламп, и засел за продолжение поисков. Всё важное или сколько-нибудь имеющее значение отец забрал пятнадцать лет назад, осталась шелуха – расписки с истёкшим сроком давности, выкупленные закладные, чеки из магазина дамского платья, счета за шляпки, сюртуки, ботинки. Нашлись детские рисунки братьев – сущие каракули. Пётр любил рисовать до сих пор и, хотя делал это редко, если уж брался, то увлечённо и кропотливо выводил неплохие пейзажи и зарисовки.

Но вот, наконец, на одной из полок он обнаружил томик с рассказами Вальтера Скотта, а в нём – собственноручные пометки Лермонтова! Тот обожал историю Шотландии и всё, что с нею связано, считая себя кровно выходцем оттуда, ведь основатель рода Лермóнтов был шотландец. Успех Столыпина, однако, этим ограничился и до тех пор, пока он не услышал под окном чердака подъехавший экипаж, он больше ничего не обнаружил.

Отряхиваясь от пыли, Петя спустился вниз в тот момент, когда Вера Ивановна выслушивала отчёт прислуги, что Зоя уже уложена, и отдавала в ответ распоряжение подавать ужин.

– С возвращением, – произнёс Столыпин, дождавшись, когда все договорят. Воронина обернулась к нему.

– Благодарю. Как прошёл ваш день?

– Плодотворно.

– Нашли что-то?

Петя поднял руку с книгой:

– Издание, которому почти шестьдесят лет! С автографами.

– О, невероятно! Поздравляю! – искренне порадовалась девушка.

– Вы уверены, что разрешите мне это забрать?

– Это ваше, принадлежащее вашей семье, я не имею права препятствовать, – перехватывая дорожную сумку из руки в руку, Вера Ивановна сняла перчатки, – мне нужно переодеться с дороги, разрешите вас покинуть ненадолго.

– Да, я тоже не откажусь почиститься, на чердаке… не очень чисто.

– У вас, кажется, не было с собой вещей, – припомнила наблюдательная Воронина, – вам не во что переодеться?

– Я не рассчитывал задержаться здесь…

– Я поищу что-нибудь в вещах батюшки и Владимира…

– О, пожалуйста, не стоит беспокойства!

– Всё в порядке. Хотя… они были значительно ниже вас. Но зато и шире раза в два. Ступайте, вам принесут!

Столыпин снова поддался её уговорам. Прислуга постучалась минут через десять, вручив ему рубашку, оказавшуюся великой, короткие брюки и сюртук, не застёгивающийся на груди. Тем не менее, его одежду забрали выстирать, и к ужину пришлось явиться в одолженном.

– Я очень смешно выгляжу? – сегодня вторым пришёл Пётр. Вера Ивановна уже восседала на своём стуле. Она улыбнулась:

– Вполне прилично.

– Вы щадите моё самолюбие.

– Нет, вам даже идёт эта невольная расхлябанность. Вы так выглядите чуть-чуть старше.

– Мужчины с возрастом разве перестают следить за собой? – пошутил Столыпин.

– Конечно, за ними ведь начинает следить жена. У неряшливой муж будет таким же, а у рачительной – аккуратный.

Они принялись есть. Вина на столе не стояло, и Петя отметил это положительно. Вино добавляет излишней… раскованности? Оно как будто намекает, что можно говорить обо всём, не таясь. А не таясь люди заходят дальше нужного.

– Ну что же, сходим всё-таки к пруду? – спросила Вера Ивановна.

– Всё-таки по темноте?

– Вы боитесь темноты? – задался несерьёзный вопрос.

– Я думал, что её боятся девушки.

– С вами спокойно, – честно признала Воронина, – знаете, Пётр Аркадьевич, вы излучаете безопасность.

– Неужели?

– Да. От вас не ждёшь никакой подлости. Ничего… чего следовало бы бояться.

Они встретились глазами и, от этого испытав крайнее смущение, Столыпин решился на прогулку, только чтобы повернуть куда-то разговор:

– Что ж, идёмте. Накиньте что-нибудь, вечером прохладно, особенно у воды.

Барский дом стоял на высоком, довольно крутом берегу пруда, к которому от него шла высокая лестница с каменными ступенями, окружённая аллеей. Пруд обычно звали Середниковским, но братья Столыпины, с отцом плававшие в детстве на лодке до двух островов – Большого и Малого, как только его не называли: и Пиратским, и Утиным, и Лермонтовским – повторяя за кем-то из слуг.

Вода мерцала внизу, меж деревьев. Укутанная в шаль Вера Ивановна задумчиво молчала, неторопливо идя возле Пети.

– Неудивительно, что гувернантки переживали, – сказал он, – тут можно и шею сломать, если поскользнуться!

– Дети о таком не переживают.

– Да, детство – прекрасная пора! Не знает тревог и горестей.

– Некоторым везёт, и у них вся жизнь такая.

– Вы таких встречали? – поинтересовался Столыпин.

– Да хотя бы мой бывший супруг. Это скорее больше связано с натурой человека. Когда оболочка довольно пустая, то испытывать хоть сколько-нибудь сильные чувства он не способен. Пустые эмоции: злость, поверхностные желания, алчность. Но горе или счастье? Любовь или раскаяние? Им это неведомо.

– О, вот таких и я встречал достаточно, – улыбнулся Пётр.

Лестница закончилась, они оказались внизу, в нескольких шагах от деревянной пристани с привязанной лодкой. На небе вырисовался тонкий месяц, бросавший отражение на гладь пруда.

– Такая тишина… – с наслаждением произнёс Столыпин. Где-то поквакивали лягушки и раздались хлопки крыльев пролетевшей ночной птицы. Ему вспомнилась ночь в Кисловодске, более тёплая, немного душная, совсем по-другому звучащая, пахнувшая. Как будто побывал в другом, сказочном мире. Впрочем, и данная минута казалась мистической из-за холодного голубоватого света на воде, и всей этой ситуации с поисками наследия Лермонтова.

– Так и тянет нарушить её и хотя бы бросить камушек в пруд, – засмеялась Вера Ивановна и, сходя с последней ступеньки, решила найти тот самый камушек. Но, ступив на влажную землю между лестницей и пристанью, она поехала ногой, поскальзываясь, и вскрикнула: – Ах!..

Столыпин моментально среагировал и, подхватив сползающую Воронину, приподнял и поставил обратно, на твёрдый камень.

– Всё в порядке? Вы не ушиблись?

– Нет… нет, я цела! – Вера Ивановна засмеялась, стараясь скрасить эффект от своей неуклюжести. Но смех прервался, когда она поняла, что Пётр продолжает держать её под локти, словно боясь, что она рухнет повторно. – Пётр Аркадьевич…

В ночной полутьме плохо различались лица, но глаза светлели на них, смотревшие друг на друга. Столыпин возвышался на голову над девушкой. Когда она сделала движение вверх, приподнимаясь на цыпочках, подтягиваясь, он не мог не податься ей навстречу. Склонился.

– Вера Ивановна… – между ними оставалось расстояние в одну ладонь. И Пётр, теряющий голову от красоты момента, преодолел его и коснулся губ Ворониной.

Они замерли, ощутив губами губы. Ладони Столыпина уловили пробежавшую по телу девушки дрожь. «Что я делаю⁈ Что я делаю⁈» – забилась мысль в его голове, и он, пересиливая себя, отстранился:

– Простите! Простите, Вера Ивановна…

– Петя… – прошептала она, первой осознав, что они перешагнули черту официального обращения.

– Я… я никогда прежде не целовал женщин, извините меня…

– Никогда⁈ – удивилась Воронина. – Как же так вышло?

– Не знаю. Отец говорит, что я идеалист, брат, что зануда, друзья – что нерешителен…

– Как же вы решились сейчас?

– Я не знаю. Простите…

– Ничего… ничего страшного, – привычка Веры Ивановны жизнеутверждающе подшучивать надо всем выправила ситуацию: – Я ведь тоже прежде не целовалась ни с кем, кроме мужа. И мне это никогда не нравилось.

– А сейчас? – не удержался от вопроса, испугавшись, Петя. – Тоже не понравилось?

– Сейчас? Нет, ничего такого… впрочем, я и понять не успела!

– Не успели?

– Не успела, – повторила Воронина и, договаривая несказанное глазами, посмотрела опять в упор на Столыпина. Умолкнувшие губы дрогнули, и на них стала расползаться шкодливая улыбка. Понявший, что не оскорбил своим поступком, не задел и не огорчил, Пётр тоже преобразился весельем и, расхрабрившись, склонился к девушке вновь, крепче прижав к себе и целуя смелее, дольше, пытаясь понять, как это делается, и как это лучше сделать? Чтобы ей понравилось. Тонкие женские руки, обвившие его шею, ответили, что у него всё получается.

Не сумев разомкнуться ни после третьего поцелуя, ни после четвёртого, они насилу разнялись через какое-то время, которому потеряли счёт. Столыпин почувствовал, что слишком возбуждён, и это надо прекращать.

– Вера, надо идти обратно, в дом, – прошептал он, – если прислуга решит, что мы тут слишком долго, пойдут слухи…

– Слухи всегда есть и будут.

– И всё же надо идти.

– Там ты не сможешь поцеловать меня и обнять, – заметила Вера.

– Я и не должен был, – опустил он взгляд.

Стянув шаль на груди, она силилась понять его. Любой другой мужчина постарался бы не останавливаться на этом, упрашивал о продолжении, искал возможность, а для Столыпина и этого было довольно, или даже много. Что он за человек?

– Что ж, идём, – без энтузиазма произнесла Воронина и пошагала вверх по лестнице.