Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава XVII

Когда-то купец Анисим Палкин открыл трактир, прозванный по его фамилии «Палкинъ». Семейное дело передавалось из поколения в поколение, расширяясь, пока очередной Палкин не открыл второе заведение, и в Петербурге оказалось две ресторации: «Старопалкин» и «Новопалкин». Последнее стало модным и популярным, благодаря красивым интерьерам и оригинальному меню, расположенной на последнем этаже кухне, избавляющей посетителей от лишних запахов, приемлемым ценам и известным завсегдатаям. Сюда, на угол Невского и Литейного проспектов, привёл Пётр Олю в один из их совместных выходов. За месяц это был третий раз, когда ему приходилось прогуливать лекции. И если в первый и второй он чувствовал беспокойство, то и дело отвлекался мыслями туда, к университету и знаниям, то сейчас примирился с пропусками, осознав, насколько приятнее проводить ему время с Ольгой, а не в огромных аудиториях, наполненных пёстрой студенческой массой, в которой попадаются и хамы, и недотёпы, и неопрятные, не знающие гигиены типы. А знания – они что? Останутся в книгах, никуда не убегут. Он наверстает.

Столыпин «раскусил» невесту, быстро поняв, что её вспышки капризов – это проверка для него. Он не был уверен, что она сама осознаёт эту причину, но убедился в искусственной намеренности Ольги, когда всякий раз, стоило уступить ей и сделать так, как она хотела, Оля расслаблялась и делалась совершенно простой и милой. Петя никогда не понимал, отчего многие мужчины противятся выполнить какое-то мелкое женское желание, противятся поступиться чем-то ради них, устраивают скандалы, пытаются «воспитывать» и «вразумлять», «дрессировать» жён, ведь стоит быстро и беспрекословно подчиниться – и девушка совершенно преображается, успокаиваясь и ни с чем больше не приставая. Пете, однако, нравилось, когда Оля что-то требует именно от него. Не от другого, не от братьев или отца, а от него – своего жениха. Этим она лишь подтверждала, что в душе, где-то под поверхностью, признала за ним ответственность за себя. Он должен был заботиться о ней, о её развлечениях, радостях и удовлетворении желаний, она вверяла ему себя понемногу, не замечая, как сама себя всё глубже и глубже заводит в эту чащу вроде бы ещё не романтических, но уже не дружеских отношений. И Столыпина умиляло, что Оля в своей девической наивности даже пытаясь быть хитрой не становилась такой, а лишь вредничала и дула губы, если очередная шалость срывалась и Петя не выходил из себя, не злился, не третировал её, а с улыбкой произносил: «Как скажешь, Оленька». Он знал, что рано или поздно, не будучи по природе язвительной и невыносимой, она сдастся и угомонится, превращаясь в чудесную жену. Но это произойдёт только при условии, что он будет идеальным мужем, не подливающим масла в огонь.

Они съели по фирменной котлете «по-палкински» и заказали на десерт пломбир. В зал вошёл большой, тучный человек с одышкой, лет сорока, и, идя мимо их столика, задержался, чтобы поприветствовать Петра и пожать ему руку. Столыпин представил ему Ольгу, поспешив подчеркнуть:

– Моя невеста, Ольга Борисовна Нейдгард.

– Какое дивное создание!

– Оля, это Алексей Николаевич Апухтин, наш с братом знакомый.

– Здравствуйте, – улыбнулась она привычной светской улыбкой, но, когда он удалился, поинтересовалась: – Что ещё за Апухтин?

– Поэт, ты не слышала?

– Нет.

– Меня с ним познакомил Саша, а он завёл знакомство где-то в литературных кругах, не то в одном из журналов, где печатал свои стихи, не то через других знакомых. Алексей Николаевич тоже из Орловщины, приятный человек – захаживал к нам несколько раз.

– Прочти что-нибудь из его стихов, – попросила Оля.

– Это лучше бы вышло у Саши, – попытался отмахнуться Петя.

– Неужели совсем ничего не помнишь? Не верю! Давай же, читай! – она смотрела на него в ожидании. Хотела очередного усилия с его стороны. Или чтобы он развлёк её? Не вспомнит – проявит слабость.

– Сейчас, дай подумать, – сосредоточился Столыпин, ища в памяти хоть слово, чтобы зацепиться и от него уже нанизать строчку за строчкой. Как же там было?.. Глаза Ольги, невероятно голубые от падающего с улицы света, лучились озорством. Глядя в них, Петя ощутил такое блаженство, такую волну теплоты от драгоценного присутствия любимой девушки, что строфа воссоздалась:

Мне не жаль, что тобою я не был любим, —

Я любви недостоин твоей!

Мне не жаль, что теперь я разлукой томим, —

Я в разлуке люблю горячей…

У него сковало горло под конец четверостишья, до того он прочувствовал всё, что было заложено поэтом. Произнесённое под перекрещенными взглядами прозвучало надрывно и метко, и хотя Столыпин сдерживал рвущуюся страсть, считая её до свадьбы неприемлемой, Ольгу опалило затаённое пламя. По спине у неё прошлись мурашки.

– А дальше? – шепнула она.

– А дальше, я надеюсь, разлук у нас не будет.

– Но… – Ольга отвела глаза, не выдержала, зардевшись и теряясь. Это было признание? Или что? Ему больше ничего не вспомнилось или процитировал намеренно данное стихотворение? – Если верить вышесказанному, то в разлуке любят горячее.

– Это только Алексей Николаевич, – улыбнулся Петя, – я с ним не согласен.

Нейдгард посмотрела на этого полного, некрасивого поэта, сидевшего неподалёку одиноко за столиком, и печально заметила:

– Удивительно, насколько внешность может не сходиться с тем, что внутри человека.

– И у меня?

Оля вернула к нему рассеянное после жгучих строк внимание и постаралась собраться с мыслями.

– Не знаю. Мне часто кажется, что ты никак не покажешь себя настоящего.

– Почему у тебя такое впечатление? – удивился Столыпин.

– Потому что… потому что ты как в ракушке: слишком выдержанный, спокойный, терпеливый…

– Но ты же сама говорила, что я должен быть таким!

– То-то и оно, что ты, выходит, действуешь по моему указанию, скрывая себя такого, какой есть. Но ведь терпение не бывает бесконечным, и что же – после свадьбы ты переменишься?

– Почему я должен перемениться? Разве ты попросишь меня стать другим?

– Нет же! Я именно об этом! – не доев, Ольга отодвинула вазочку с пломбиром. – Забудь о том, что я просила и говорила. Забудь о том, какие называла необходимые качества. Будь собой. Просто будь такой, какой ты есть. Прямо с этой минуты.

– И… как я должен это продемонстрировать?

– Отвечай мне так, как думаешь, реагируй так, как хочется реагировать. Не скрывай своих мыслей.

– Это не лучшее решение, – покачал головой Пётр.

– Почему?

– Потому что тогда я скажу, что хочу поцеловать тебя.

Краска только начала отступать от её лица, как прилила обратно с большей силой. На минуту Оля забыла, что говорила, о чём они говорили. Она только посмотрела на губы Пети и, побоявшись быть пойманной на этом, отвернулась. Быть поцелованной им – каково это? Миша не носил бороды, Миша был ниже, и губы у него были совсем не такие. Поцелуй будет другим, Нейдгард это чувствовала, но другим он будет не только из-за внешних различий, но из-за того, что у братьев совсем разный характер. Разное поведение. Разный темперамент.

Продолжение беседы потерялось где-то нитью в лабиринте мыслей, когда в зал ресторации вошёл ещё человек, и Ольга, увидев его, тихо ахнула:

– О, это же Чайковский!

Столыпину хватило приличий не обернуться и не начать глазеть. Да и не был он поклонником музыки, чтобы восторгаться Чайковским.

– Интересно, он один тут будет обедать? – последила за ним Нейдгард. При дворе многие любили его музыку, считали композитора гениальным.

К её удивлению, Пётр Ильич, пройдя почти всю залу, дошёл до столика Апухтина. Они улыбнулись друг другу, поздоровались, и уселись вместе.

– Петя, он сел обедать с твоим знакомым!

– В самом деле? Значит, это не только мой знакомый, – улыбнулся Столыпин.

– А ты… может, тогда смог бы устроить, чтобы мы побывали при его исполнении?

– Тебе хочется?

– Да, очень! – загорелась Оля, любившая красивую музыку.

– Хорошо, Оленька, я постараюсь, – он покончил с десертом и вытер салфеткой губы, – а ты мне сыграешь что-нибудь?

– Из Чайковского?

– Не имеет значения. Что тебе больше нравится.

– Папá говорит, что я лучше всего играю на нервах, – заговорщически предупредила Нейдгард.

– Боюсь, я в этом плане плохо звучащий инструмент.

– Это в хорошем или плохом смысле? То есть… ты разнервничаешься или наоборот нет? Ты подразумевал расстроенный инструмент или что мои попытки будут расстроены, потому что твой инструмент… боже! – остановилась Оля, запутавшись и заведя себя рассуждениями до позорной оплошности, оговорки, срамящей уста воспитанной девушки. – Я имела в виду, что…

– … и «многое другое», – поддел её Петя предыдущей многозначительной концовкой, сорвавшейся с языка Ольги. Видя, что он потешается над ней, она чуть пристукнула кулачком по столу:

– Я просила не быть злопамятным! – и, спрятав лицо под ладонью, сама тихо засмеялась: – Почему рядом с тобой я всегда начинаю выглядеть глупо?

– Ничуть. По-моему, премило, – заверил Столыпин. И вернулся к теме, с которой они соскользнули: – Так, может, сыграешь мне просто музыку на фортепиано?

– Хорошо, как только оно поблизости окажется, – улыбаясь, кивнула девушка.

Через неделю Петя смог организовать два приглашения на один вечер, где присутствовал и играл Пётр Ильич. Это был званный ужин у друзей Чайковского, но, поскольку там был и Апухтин, то он помог Столыпину исполнить желание невесты. Оля была в восторге и не смолкала всю дорогу, что они ехали в экипаже к ней домой. По свету в окнах она поняла, что дома брат Дмитрий. Алексей, младший, в августе перешедший прапорщиком в лейб-гвардию Преображенского полка, следом за старшим, находился в казармах, но и Димы было достаточно, чтобы пригласить жениха внутрь и не быть скомпрометированной.

– Хочешь подняться? Выпьем чаю и расскажем, как провели время.

И без того уже было поздно, и тянула необходимость возвращаться на Моховую, чтобы выспаться и встать на занятия. Но разве Петя мог отказаться от возможности побыть с Олей ещё чуть дольше? «Ладно, одну лекцию с утра пропущу» – в очередной раз махнул он на университет, и они, выйдя из экипажа, вошли в дом.

Дмитрий уже успел поужинать, поэтому прислугу заново послали за чаем. Сестра начала живописать о том, как виртуозно исполнял свои произведения Чайковский, какое было наслаждение слушать это, как бесконечно могла бы она упиваться звуками прекрасных мелодий! Потом, многозначительно посмотрев на Петю, она села за фортепиано и стала наигрывать что-то, разминая пальцы.

– Оля, не поздновато ли для музицирования? – указал на время Дмитрий. – Соседей не разозли.

– Я потихоньку, – пользуясь неведением молодых людей, в музыке не разбиравшихся, она выбрала некоторые моменты «Белого адажио» из «Лебединого озера», той части балета, где Одиллия и Зигфрид полюбили друг друга, и у заколдованной принцессы появляется надежда быть расколдованной, сбросить чары и из лебедя вернуться в образ девушки. Ведь только настоящая и верная любовь спасает от всего.

Петя, болтая о чём-то с Дмитрием, не отводил глаз от Оли, сегодня такой счастливой, всем довольной, вдохновлённой. Он готов был приложить и больше усилий, лишь бы всегда видеть её улыбку, свет в глазах. В какой-то момент Дима заметил, что его почти не слушают и, доверяя чести Столыпина, уверенный в нём, его благородстве, посчитал, что может позволить этой паре, сияющей и беззаботной, побыть немного наедине.

– Что-то прислуга долго, – как бы между делом заметил он, – пойду, посмотрю.

Слушавший его в пол-уха, Петя обратил мало внимания на его уход. Ему и в голову не пришло попытаться воспользоваться моментом, заговорить о чём-то недозволенном и откровенном, протянуть руки. Почувствовав, что освобождён от разговора, он только ближе подошёл к инструменту, на котором играла Ольга, и оперся о него локтем, следя за её движениями. Она подняла лицо.

– Тебе не было сегодня скучно?

– Нет.

– Ты же не поклонник музыки.

– Я был с тобой.

– И тебе этого было достаточно? – пальцы невольно замедлились, снизив темп. Ему бы хотелось взять её за руку, но только сейчас Пётр понял, что если сделает это, то звук прервётся и все в доме поймут, что что-то происходит.

– Да.

– И ты никогда не заскучаешь со мной? – бросила на него взгляд Оля и вновь вернула к клавишам.

– Отчего я должен заскучать с тобой? Не ты развлекать меня должна. Дельному, толковому мужчине вообще некогда скучать. Я ходил сегодня в Министерство внутренних дел, искать места. После упразднения Третьего отделения у них до сих пор кое-какая неразбериха, сказали, что люди нужны, но пока – не до этого. Я так понял, что первым делом всё равно места получают те, за кого кто-нибудь слово замолвит, но это ничего, я первый раз сунулся – хотел попробовать сам, без протекции. Теперь обращусь к кому-нибудь.

– А как же твоя учёба? – остановилась Оля и, опомнившись в этой паузе, что стало слишком тихо, перешла на вальс.

– Попытаюсь совмещать. Тем более, ты знаешь, что иногда можно получить должность так – чтобы числиться, а приступить к делам позже. Апухтин, кстати, так и живёт. Он при министерстве числится, а сам всё больше дома и в гостях, стихи пишет или читает.

– Но если ты будешь и учиться, и служить, то когда же найдёшь время на меня?

Петя улыбнулся:

– Зато я тебе точно не наскучу.

– А если я заскучаю без тебя?

В груди Столыпина приятно ухнуло. Что это? Она впервые сказала, что… была бы рада проводить с ним время? Что ей нравится с ним? Или всё дело в «если»? Ведь это не признание, а так – предположение, что когда-нибудь, возможно…

В комнату вернулся Дмитрий.

– Ну, чай уже несут! Идёмте за стол.

Момент для откровений закончился и, пока Пётр думал, имела ли Оля в виду настоящее или всё-таки будущее, она беззвучно вздохнула. И в письме он писал ей, что поцелует по-настоящему, и в «Новопалкине» сказал, что хочет поцеловать её, а всё же не делает этого будто нарочно! И как ей упираться, сопротивляться и давать ему понять, что так просто у него ничего не выйдет, если Петя даже начать не пытается?

Глава XVIII

Зима приходила в Петербург обманным путём, всё притворяясь промозглой осенью, пока не начинала к дождю подсыпать снега. И вот уже под ногами не лужи текли, а расползалась кашица грязи; по утру она хрустела, покрывшись льдом, за день же вновь подтаивала, согретая сотнями топчущих её ног.

Петя получил, как и предыдущие два года, в ответ на прошение билет от студенческого инспектора с разрешением отбыть в отпуск на Рождество и до седьмого января[1]. Но теперь, когда они с Олей виделись регулярно, ему трудно было представить, что придётся разлучиться на две-три недели! И всё же не поехать было нельзя – он и так пропустил прошлую зиму, не навестив отца.

Барон фон Бильдерлинг, обыскав, кажется, все места, куда ступала нога Михаила Юрьевича Лермонтова, подняв на уши всех ещё здравствующих родственников и знакомых того, открывал, наконец, восемнадцатого декабря музей. Собралось много известной публики, и Петя с братом и Ольгой пришли тоже. Прибыл и дядюшка – Дмитрий Аркадьевич, уже отошедший от маленькой размолвки и не злящийся на племянника за то, что не откликнулся горячо на чтение его незаконченных трудов. Одной из самых важных персон был Александр Иванович Арнольди, находившийся с Лермонтовым в Пятигорске в роковое лето гибели того. Присутствовавший на похоронах поэта, он передал музею посмертный портрет Михаила Юрьевича, черкесский пояс и рисунки, принадлежавшие Лермонтову. Другой известный гость – Андрей Александрович Краевский, был хмур и не особенно разговорчив. Бывший редактор и издатель «Отечественных записок», он сотрудничал с Лермонтовым при жизни того, печатал его стихотворения. Вообще на открытие пришло много литературных деятелей, и разговоры всё были о книгах, творчестве и журнальных делах. Саше Столыпину это было родно и любопытно, он заводил знакомства и беседы, а Петя наслаждался тем, что рядом Оля, и для этого ему годился любой фон.

Волнующей темой стала смерть Тургенева во Франции в конце лета. Критик Гаевский собирался издать собрание его писем. Это поддерживали остальные, кто-то – желая участвовать и помогать, а кто-то просто одобряя намерение. Оля, спустя час пребывания среди далеко не молодых и в основе своей серьёзных, претенциозных мужчин, заметно поникла, поддавшаяся общему настроению тленности. Она остановилась у набросков пейзажей Машука[2].

– Какую глупость придумали мужчины – дуэли! – вздох обличал и осуждение, и грусть, и непонимание.

Петя, остолбенев рядом, вспомнил совет Дмитрия Нейдгарда рассказать невесте обо всём. «Да нет – хвастовство!» – в который раз сложилось в нём заключение. Друг отца, Лев Николаевич Толстой, с которым Аркадий Дмитриевич познакомился и сблизился ещё в Крыму, во время войны, поделился как-то, что в первую ночь после свадьбы открылся молодой жене во всём, рассказал ей о себе всё-всё, что было: обо всех женщинах, грехах, выходках, ошибках. Он считал эту исповедь необходимой для начала совместной жизни. Пётр часто рассуждал об этом. Правильно ли так поступать? Мужчина всегда должен стараться выглядеть мужчиной в глазах любимой: достойным, храбрым, примерным. Если он обольёт себя перед нею грязью – чем это поможет? Для исповеди священники существуют, но, судя по философствованиям Льва Николаевича, их он не очень признавал, предпочитая взваливать ношу за свои грехи на жену. Нет, Петя определённо не считал, что нужно быть настолько откровенным и, хотя ему-то и рассказывать было нечего, кроме мимолётной вспышки страсти в Середниково, он никогда бы не хотел разрушить наивное и невинное виденье мира Оленьки.

– Это служит хорошей проверкой на трусость, – сказал Столыпин.

– К чему такие проверки?

– Чтобы знать, с кем имеешь дело.

– И что же? Оба оказываются храбрыми, но один гибнет, – Оля пожала плечами, – все убедились, что человек не был трусом, но для чего? Он уже мёртв.

«Неужели опять тоскует по Мише? Его вспоминает? – подумал Столыпин. – Горько как-то от этого. И не смею требовать, чтобы забыли моего родного брата, и в то же время – вот бы забыла!».

– Петя, – девушка повернулась к нему, – пообещай, что ты никогда в дуэлях участвовать не будешь.

– Оленька, я такого обещания дать не могу, потому что, если меня вызовут, а я откажусь – позор будет страшный.

– Не будет никакого позора, обычная трезвость ума.

– Если затронуто будет моё имя или твоё – я сам вызову любого обидчика.

– А если погибнешь? А у нас к тому моменту уже будут дети. Что же тебе дороже? Неужели оставить меня вдовой для тебя не позорно? Детей – сиротами!

– Детям лучше быть сиротами, чем с осрамившимся отцом.

– Я так не думаю. Отец какой угодно лучше живой, чем гордый, но мёртвый.

– А им со стыдом за него жить?

– А то, что я, оставшись вдовой, могу снова выйти замуж, тебя не опечалит?

Петя вспыхнул. Её допущение ему совсем не понравилось. Он возле Оли никогда не представлял никого другого, и даже ревновать ещё ни разу не приходилось, ведь при нём она ни с кем посторонним и словом пока не обменивалась.

– Но ты ведь не выйдешь? – с надеждой спросил он.

– Ты об этом не узнаешь, если погибнешь.

– А ты пообещай мне, что не выйдешь.

– Только после того, как ты пообещаешь избегать дуэлей.

– Оля, это шантаж! – по-доброму возмутился он.

– Как ты – так и тебе. C’est la vie[3].

– Пойми, я не могу дать тебе такого обещания, потому что не сдержу его в случае необходимости, а слово, данное тебе, я нарушать не хочу.

Она надула губы, исподлобья, обиженно на него воззрившись:

– Мне больше нравится, когда ты исполняешь мои просьбы.

Петя улыбнулся:

– Я готов исполнять большинство из них, но эту – нет, – он взял её за руку, – не дуйся, милая моя Оленька. Иначе я буду звать тебя Дутиком.

– Зови, как хочешь, а я всё же за это на тебя обижусь, – наигранно вздёрнула она носик и отвернула лицо.

– Эта выставка нагоняет мрачные думы, давай уйдём отсюда? – предложил Петя. Оля молчала, соблюдая заявленное состояние обиды. Поискав брата, Столыпин сообщил ему: – Саша, мы уходим! Увидимся вечером!

Несмотря на то, что не разговаривала, Нейдгард не сопротивлялась и позволила накинуть на свои плечи шубку и вывести из музея. На Ново-Петергофском[4] проспекте валил крупный мокрый снег. Он ложился на одежду, прилипал к ней.

– Нужно взять экипаж, – вслух рассудил Пётр и стал выглядывать извозчиков. – Оленька, подожди под крышей, я мигом!

Она осталась там, где он сказал. Смотрела на его отдалившуюся широкую спину. Смотрела с теплотой и учащённым сердцебиением. Несколько минут назад, в музее, она ощутила то же самое, что было с нею, когда Дмитрий напугал её второй дуэлью с Шаховским: отчаянная пустота и чувство невосполнимой утраты. Петя оказался ей дороже, чем она предполагала и, хотя изначально думалось, что после помолвки, проводя с ним время, она остынет и разочаруется, Ольга с испугом отмечала, как не находит причин разочаровываться, а только… влюбляется. «Он ведь специально ведёт себя так идеально! Я полюблю его, выйду замуж, и вот тогда-то в нём откроется что-то неприглядное, наверняка откроется! – убеждала себя она. – Нельзя терять бдительность, нужно разоблачить, пока есть время».

Петя подогнал закрытый экипаж, открыл дверцу и подал Оле руку. Опершись на неё, она забралась внутрь. Столыпин назвал кучеру адрес её дома и, отряхнувшись и отбив грязь с обуви, забрался следом.

– Не самое весёлое время сегодня провели, – улыбнулся он как бы извиняясь. Но Нейдгард не смотрела на него: уставилась в окно. – Так и не будешь со мной разговаривать?

Она покивала, в знак того, что он верно понял.

– Я ведь уезжаю через два дня к отцу, мы до следующего года не увидимся. Осталось так мало пообщаться, а ты лишаешь нас и этого?

Теперь Ольга даже не шевельнулась. Хотела в очередной раз добиться своего, получить от него обещание, которое попросила. Но Пётр, не обладая горячащимся нравом, всё же осознавал, что никогда не позволит кому-либо безнаказанно нарушить приличия или оскорбить себя. Тем более, он доказал себе, что способен хорошо стрелять, а, значит, не обязательно будет проигравшей стороной. Главное не прекращать упражнения в стрельбе.

Экипаж потихоньку катил по Петербургу, и Петя в стуке колёс слышал отсчёт времени до разлуки. Сейчас он подвезёт её к дому, простится и поедет начинать сборы в Орёл. А Нейдгард способна – в этом он не сомневался – оставить его даже без слова прощания, без взгляда, чтобы наказать за непослушание и переломить спор в свою пользу. И ему в голову пришло единственное решение. Другого прийти и не могло, ведь это решение совпадало с давним желанием, терзавшим в грёзах, снах и фантазиях.

Петя взял Ольгу за плечи, развернул к себе и поцеловал. Под губами раздалось испуганное «ах!», но оно тотчас пропало. Прошло несколько мгновений, прежде чем девушка затрепыхалась и, надавив на грудь Столыпина, оттолкнула его. Он не стал упорствовать и отстранился. Оля занесла руку для пощёчины, но так и замерла с ней, поднятой. Её грудь высоко вздымалась, глаза горели.

– Ну же, – повернул лицо молодой человек, – ударь меня.

– Я… я должна? Мы помолвлены и… считается ли подобная выходка оскорблением со стороны жениха?

– Если у тебя появилось желание ударить, значит, почувствовала оскорбление.

– Я это механически…

– Значит, не почувствовала? – Петя не мог расслабиться, не поняв того, как восприняла его поступок Оля.

– Я не разрешала.

– Я должен был спросить разрешения?

– Конечно!

– А ты бы разрешила?

– Нет!

– Поэтому я и не спросил, – улыбнулся Столыпин. Он положительно отметил самооборону девушки, это подтверждало неприступность и желание защищать свою честь. Взяв осторожно её руку, он медленно стянул с неё перчатку и, поднеся к губам, прильнул поцелуем, закрыл глаза и застыл на несколько секунд.

– Петя… – тихим голосом позвала его Оля. Он открыл глаза и поднял лицо.

– Да?

– Миша стрелялся не за себя и не за меня, он заступился за другого, кто сам не посмел связаться с Шаховским. Пообещай мне хотя бы, что ты никогда не будешь рисковать собой из-за чужих людей, пообещай, что не станешь вмешиваться в чужие ссоры, – она шла на уступку, видоизменяла свою просьбу. Столыпин удивился, но оценил это. Чудо произошло! Ольга Нейдгард училась искать компромиссы.

– Хорошо, Оленька. Это я пообещать могу. Ничего важнее тебя и нашей семьи для меня не будет, поэтому я приму вызов или брошу его только за кого-то из нас. Ты больше не обижаешься?

– Нет, – улыбнулась она.

– В таком случае, теперь ты разрешаешь мне тебя поцеловать?

Смущённая, но не боящаяся больше, девушка опустила взгляд вниз и прошептала:

– Я бы разрешила, но есть одно «но».

– Какое же?

– Разве разрешают целовать без любви?

«Умри, но не давай поцелуев без любви» – вспомнилось Столыпину у Чернышевского. Он был уверен, что Оля не читала такой запрещённой, низкой литературы, и у неё это шло не от модного фразирования, а от сердца, потому что она так чувствовала.

– Бог мой, кто же сказал тебе, что я не люблю?

– Но ты ведь не говорил обратного, – она посмотрела ему в глаза.

– Неужели говорить нужно всё, хотя бы оно понятно было без слов?

– А если непонятно? – дрогнули её ресницы. – Я говорила тебе, Петя, что глупею с тобой, и ничего не понимаю, – Оля спохватилась, – но только не говори теперь! Ничего не говори только от того, что я попросила! Не хочу неискренних угодливых слов!

Петя придвинулся к ней ближе и, не выпуская руки из своей, со смехом во взгляде любовался забормотавшей в привычной манере Ольгой. Стесняясь, она начинала говорить, говорить, путалась в своих речах и делалась, как девочка, растерянной, очевидно неопытной, простодушной.

– Я уже предупреждала тебя, чтобы был самим собой, не играл в поддавки. Если ты переживаешь, что я разорву помолвку, так этому, пожалуй, уже не быть, всё так далеко зашло, и все нас с тобой всюду видят, и её величество спрашивала меня на днях о свадьбе, так что ты можешь не притворяться больше, если в чём-то притворяешься, вести себя как обычно себя ведёшь, может быть, не при мне, каким я тебя никогда не видела и…

– Я люблю тебя, – прервал поток слов Пётр. Оля умолкла и, моргнув, шепнула:

– Нет.

– Нет⁈ – Петя непонимающе хохотнул, недоумевая. – Ты споришь со мною о том, что я чувствую⁈

– Нет, я не про это сказала «нет»! – замахала рукой Нейдгард, как будто стирая мел с доски. – Я имела в виду «нет» – не говори сейчас, ведь я же попросила!

– Но ты так же просила не делать так, как ты просишь, а быть самим собой. Как же мне быть?

– Я не знаю.

– Боже, Оля! – он коснулся кончиками пальцев её щеки, не в состоянии оторваться от очаровательно запутавшегося лица. – Ты невероятна, моё любимое чудо! И я люблю тебя, действительно, люблю!

Посчитав, что выполнил главное условие поцелуя, Петя склонился к Оле вновь, и губы их соприкоснулись. Девушка больше не стала выставлять руки, отталкивая его, а только обмякла в объятьях и позволила себя целовать столько, сколько оставалось ехать времени до её дома.

К себе Петя вернулся словно пьяным, на шатких ногах и с кружащейся головой. Никогда он не думал, что поцелуи могут быть настолько сладкими! Всё померкло перед ними – хотелось целовать Олю ещё, и ещё, и ещё, но он боялся, что у неё опухнут губы. И без того её мягкая кожа раскраснелась от его усов и бороды. Было ли ей так же хорошо, как ему? Не напугать бы своим напором, а то она решит, что и он, как все мужчины, «похотливое животное», только и знающее, что лезть с поцелуями все дни напролёт. Теперь, когда это произошло, Петя не знал, как остановиться и перестать искать возможность для новых. Может быть и к лучшему, что сейчас он уедет на две с лишним недели, сумеет взять себя в руки.

Как об учёбе думать после произошедшего? Пропущенные лекции затормозили его познания, он потерялся в некоторых местах и с трудом разбирал их самостоятельно. А теперь последние остатки сосредоточенности растворились, утонули в голубизне глаз фрейлины Нейдгард, в сладости её губ и в бесконечной, не исчисляемой ни в каких мерах любви Пети, мечтающей обрести однажды взаимность.

Примечания:

[1] До революционных реформ в Российской империи Рождество отмечали 25 декабря

[2] Гора в Пятигорске, где была дуэль Лермонтова

[3] Такова жизнь (фр.яз.)

[4] Сейчас Лермонтовский проспект.