Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава XIX

Ни одна весна не была до этого такой же счастливой у Столыпина, как эта: прогулки с Олей, дни и вечера, проведённые вместе, поцелуи, её смех, танцы, выходы в театры. Когда он приходил к Нейдгардам, она играла ему свои любимые мелодии, когда он приходил за ней к Аничкову дворцу, они шли до какой-нибудь кондитерской есть пирожные или в ресторан с обедом a la carte[1]. На Пасху он подарил ей ноты двух опер, которые она хотела – в Гостином дворе как раз продавали недорого. Она поздравила его с днём рождения собственноручно вышитым платком, в углу которого вились буквы: «П. А. от О. Б.».

Ему исполнилось двадцать два. Разговоры о бракосочетании стали определёнными. Сомнений ни у кого не осталось, что свадьбе быть, и, общим решением двух семей, пришли к тому, что венчание будет в Москве. Когда? Осенью. В связи с этим от обязанностей фрейлины Ольгу освобождали в мае, чтобы она могла ехать домой и начинать приготовления: шить платье, обзаводиться всем необходимым для собственного дома.

– Но где же мы будем жить? – задалась вопросом Оля.

– Здесь, в Петербурге, мне ведь надо закончить учёбу.

– Да, но где? Снимем квартиру?

– Вообще Саша может перебраться куда-нибудь, потому что на Моховой у нас весьма недурно.

– Женишься ты, а съезжать Саше!

– Ему изначально не понравилось, что мы поселились далековато от университета, – заметил Петя, – но если и придётся снимать квартиру, то мы найдём просторную, уютную, чтобы нам не было тесно, ты не переживай…

– Ах, Петя, – смеясь, Оля легонько тронула его плечо, – достаточно узнав тебя, я рядом с тобой всё меньше переживаю за что-либо!

Это было для него лучшей похвалой, ведь устроить покой, комфорт и достаток любимой Оленьке – это то, ради чего он готов был стараться изо всех сил. Она же подумала в дополнение, что даже если жить им придётся в тесноте, то вряд ли её это расстроит, ведь находиться с Петей становилось всё приятнее и желанней.

Но самому Петру вскоре запереживать пришлось. Настала пора экзаменов, и вот он сидел перед профессором Меншуткиным, сдавая органическую химию, и понимал, что отвечал ужасно, из рук вон плохо. Николай Александрович смотрел на него грозно, недовольно, постукивая карандашом по столу.

– Столыпин, что с тобой случилось? – Покраснев, тот вжал голову в плечи. Но сжиматься у него не выходило, со своим ростом Петя никогда не мог бы стать незаметным и зрительно уменьшиться. – Ты у нас с Дмитрием Ивановичем был чуть ли не лучшим на курсе! Подавал такие надежды! И что я слышу? Безобразие какое-то!

– Простите, Николай Александрович.

– У меня за что просить прощения? Перед собой проси! Чем ты свою светлую голову затуманил?

– Не смею оправдываться.

– Неужели связался с какой-нибудь разнузданной молодёжью? – Меншуткин оглядел его прищурясь. – Да вроде не похоже, чтобы по кабакам да притонам гулял!

– Ни в коем случае, Николай Александрович. Я женюсь.

– Женишься? Тебе разрешили? – удивился профессор.

– Нет, но я вскоре буду писать прошение.

С выражающим досаду и разочарование вздохом, Меншуткин вывел оценку.

– Только из-за того, что ты был отличником, Столыпин, а то бы отправил на переэкзаменовку! – Петя подсмотрел: ему поставили тройку. – Вот поэтому студентам жениться и запретили! Ты только собрался, а учиться уже перестал! Что же будет после свадьбы?

Пете нечего было возразить, он сам знал, что любовь к Оле и свидания с нею отняли уйму времени. Но, когда она станет его женою, он хотя бы успокоится и сможет думать лучше – вернётся к самостоятельной подготовке.

Чуть успешнее он сдал физическую географию и анатомию и физиологию растений у любимого Бекетова – на четвёрки. На последней неделе взявшись за ум и засев в библиотеке – Оля как раз тоже была занята при дворе в свои последние дни при нём – Столыпин сумел наверстать и сдать минералогию на отлично.

Саша нашёл его на кровати, лежавшего одетым, совершенно выдохшегося. На столе остыл чай, тетради беспорядочно разметались вперемежку с учебниками.

– Ну, как экзамен?

Петя молча поднял руку и выпятил пять пальцев.

– Пятёрка? А что же ты такой кислый?

– Такого стыда натерпелся за эти дни! Мóчи нет!

– Но всё же позади? Чего уж теперь! – Саша присел ему под бок. Он сам никогда не был настолько целеустремлённым и ответственным, как старший брат. Позволял себе лениться, не привыкши превозмогать неохоту или трудности. Это Петя из-за своей руки, бывало, вынужденно пропускал много занятий в гимназии, а потом садился и сутками нагонял упущенное. – Нам, филологам, давно стыд не ведом из-за вас, естественников! С первого курса как ни столкнёшься – одни насмешки[2]. Я привык не обращать внимание на то, что кто-то недалёким меня считает, и ты привыкай.

– «Кто-то»! Ладно бы кто-то, а то – Бекетов! А Оле я что скажу? Решит, что за дурака замуж выходит!

– Влюблённые все дураки, – «утешил» его Александр.

– И я? – посмотрел на него Петя.

– Ты бы себя со стороны видел! – засмеялся младший Столыпин.

– Что же я такого делаю? – приподнялся Пётр, усаживаясь.

Карикатурно изображая его изменённым голосом, Саша припомнил:

– «Оленька, тебе холодно?», «Оленька, тут тебе не слишком душно?», «Оленька, давай понесу зонтик», «Оленька, солнце не слишком яркое? Давай его притушу немного!».

– Таких глупостей я не говорил никогда, – хлопнул брата по плечу Пётр и, сменив гнев на милость, улыбнулся: – Я волнуюсь о ней, что в том смешного?

– Ты ей будущий муж, а не заботливая нянька.

– Няньки для маленьких девочек, для взрослых мужья и есть.

Саша закатил глаза, встав с кровати. Подумал про себя: «Я так и сказал – дурак влюблённый!».

Оля разложила эскизы платьев для Марии Фёдоровны, чтобы она выбрала, какое портнихе шить. До венчания великого князя Сергея Александровича и княгини Елизаветы Фёдоровны оставалось чуть больше недели, вновь готовились торжества в Зимнем, новые наряды, украшения, расписания церемониала. Не успели отдохнуть от одних – по случаю совершеннолетия наследника, цесаревича Николая Александровича, в которое он приносил присягу и принимал нескончаемый поток депутаций и поздравлений, как приблизились другие.

Прасковья, помогавшая с хлопотами, погладила одну из тканей.

– Оля, а ты уже знаешь, как будет выглядеть твоё подвенечное платье?

– Нет, мы с мамá займёмся этим, когда я приеду в Москву.

– Но ты представляешь себе его как-то?

Нейдгард задумалась ненадолго и пожала плечами:

– Белое и не очень пышное.

– Как, без турнюра⁈ – хохотнула Прасковья.

– Точно без него, – улыбнулась подруга и, присев, зашептала: – Ты представляешь, как раздеться перед мужем, а там это! Мужчины, наверное, и вообразить себе не могут, как это под юбками выглядит!

– Брось, молодые люди всегда всё знают, ещё до свадьбы.

– Петя не такой, – убеждённо возразила Оля.

– Он у тебя хороший, – посомневавшись, Прасковья поделилась: – Валентина как-то насмешничать пыталась над вами, видела вас где-то и, говорит, Нейдгард со своим ручным пёсиком! Не мужчина, а лакей! А сама знаешь что? Он ждал тебя у Аничкова, ещё до Пасхи, а мы с Валентиной шли мимо. Так она с ним заговорила, и у самой глаза блестят, ты бы её видела! Мне кажется, она тебе завидует. Я ей сказала: «Помолись Богородице, Валечка, добрее станешь».

Ольга посерьёзнела. Она знала об остром языке Ушаковой, но не это обеспокоило сейчас.

– Пашенька, а что… что если Петя всегда будет нравиться многим женщинам?

– И что же?

– Я буду сидеть дома, с детьми, стареть и делаться некрасивой, и он начнёт изменять! О! – Оля приложила ладонь ко лбу. – Я не выдержу измен, нет! Я ведь и до скандала не опущусь, и совсем не буду знать, что делать?

– Вы ещё не поженились, а ты уж об изменах думаешь!

– А как же не думать? Редкие мужья хранят верность.

– Мужчины таковы, какими их создал Господь…

– Господь создал брак, Пашенька, и нарушать брачные клятвы преступно. Это ведь слово, данное Богу!

Уварова посмотрела на неё и, взяв за руку, сказала:

– Судя по тому, что я знаю от тебя о твоём Петре Аркадьевиче, он последний человек, который нарушит когда-либо данное слово.

– Хоть бы так! – в порыве обняла подругу Ольга. – А всё же, как тревожно выходить замуж! Казалось всё пора, пора, не вечно при дворе торчать, а теперь страшно.

– Рано или поздно это должно было с тобой случиться, – улыбнулась Прасковья.

– И с тобой случится! – пожелала ей Нейдгард. Но та лишь покачала головой:

– Ничего, если и не случится. Будем с Александрой Павловной[3] до старости развлекать её величество, а потом в монастырь пострижемся. Нам, на вас с Петей наглядевшихся, замуж ещё сложнее стало выйти. Кто таких ухаживаний не захочет? А где же ещё взять таких женихов?

До Москвы ехали одним поездом: Петя провожал Олю с братом Дмитрием, чтобы отправиться потом дальше, в Орёл. Прощаться не хотелось, руки не выпускали Олиной руки, и Столыпин, приглашённый к Нейдгардам на обед, после него всё медлил уйти.

– Когда-то теперь увидимся?

– В конце лета, должно быть. Ты же заглянешь по пути в Петербург?

– Непременно! Но ты мне пиши всё это время, пожалуйста.

– А ты всё так же будешь хранить мои письма у сердца? – улыбнулась Оля. Петя в доказательство вынул то самое, первое, всё из того же внутреннего кармана:

– Это я всегда ношу с собой. А ты хранишь ли мои?

Делая легкомысленный вид, девушка посмотрела куда-то вверх, как будто припоминая:

– И куда же я их вообще положила? Какая у меня короткая память!

– Ничего, я тебе буду обо всём напоминать, – пообещал Пётр, – особенно о свадьбе. В каждом письме.

– Ты так ждёшь её? – польщённая, спросила Оля.

– Ничего так не ждал! А ты?

– Как и положено девушке, я боюсь её равно с тем, как жду.

– Не бойся, моя дорогая, драгоценная Оля. Я никогда тебя не обижу, ни словом, ни делом.

– Поначалу все так говорят.

Петя не стал спорить или доказывать что-то, зная, что поступки говорят лучше слов. Оля увидит, как крепко любит он её, однажды перестанет сомневаться и, может быть, именно в тот день, полюбит его тоже. Да, он нравился ей уже – это было заметно и понятно, но этим Столыпин довольствоваться не собирался. Она должна будет полюбить его, пускай и не так же беззаветно и глубоко, как он её. Разве мужчина не должен быть во всём сильнее? В том числе в любви.

Он уехал в Орёл, счастливый и страдающий, ещё радостный, но уже тоскующий. Впереди было целое лето, и как жаль, что они проведут его не вместе! Но успокаивала и согревала мысль, что это последнее лето, какое проведут они раздельно. Осенью они станут супругами, соединят свои жизни, и только смерть разлучит их когда-нибудь.

Едва добравшись до дома и поздоровавшись с отцом, он присел написать письмо: « Дорогая Ольга Борисовна Столыпина! Да-да, именно так и никак иначе – привыкай, моя милая, моя ненаглядная Оленька!..». Набросав пол-листа приятных нежностей и сообщив, что хорошо доехал, он вернулся из фантазий к реальности. Навестил сестру, что была на сносях и готовилась к рождению первенца. Сходил получить отметку в отпускной билет, что прибыл по заявленному в прошении месту. Потом Саша опять начал дёргать его к каким-то знакомым – у младшего брата была удивительная способность заводить всюду литературные компании, организовывать вечера и втягивать туда Петю, которого справедливо считал умным собеседником и гордостью семьи: в точных науках тот всегда мог подробно разъяснить что-нибудь и развеять людские заблуждения, вроде того, что земля – плоская.

Петя пытался заодно и заниматься на каникулах, разбирая тот материал, что упустил в Петербурге. Когда вечером не намечалось свидание и не было перспективы увидеть Ольгу, ему спокойнее сиделось на месте. Вернулось умение концентрироваться и погружаться в чтение. Учёба напоминала, правда, что надо бы писать прошение о разрешении на брак – волнительное дело с неизвестной концовкой. Но разве когда-то боялся Петя трудностей? Он боялся только нелюбви Ольги, а уж остальное преодолевать был готов. И вот, наконец, собравшись с мыслями, в конце июня он засел за бумагу с пером.

' Его Превосходительству Г-ну Ректору С. Петербургского Университета студента IV-ого курса Физико-Математического факультета Естественного отделения Петра Столыпина

Прошение

Честь имею ходатайствовать перед Вашим Превосходительством о разрешении мне вступить в брак с дочерью Почётного Опекуна, Гофмейстера двора Его Императорского Величества, фрейлиною двора Ея Императорского Величества, девицею Ольгою Борисовной Нейдгард' [4].

На следующий день послание было отправлено, и Петя стал ждать ответа. Конечно, это должно занять несколько дней, не всё решается быстро. Лишь бы в его пользу! Но время тянулось, и он по-прежнему отвлекался занятиями и письмами к Ольге. Она тоже прислала ему весточку, отругав, что нельзя заранее называть женою и своей фамилией – ведь можно спугнуть, сглазить!

И вот, больше недели спустя, на его имя пришла депеша из Санкт-Петербургского университета. Дрожащими руками открыв её, Петя прочёл: « Студенту IV–ого курса Физико-Математического факультета Естественного отделения С. Петербургского Университета Петру Столыпину в прошении о разрешении на вступление в брак ОТКАЗАНО».

Примечания:

[1] A la carte – возможность выбирать отдельные блюда из меню, это было не во всех ресторанах, часто они работали по принципу «табльдот» – комплексного обеда, как сейчас бы сказали «бизнес-ланча»

[2] В те времена среди студентов бытовало убеждение, что занимающиеся естественными науками изучают что-то важное и реальное, полезное, настоящую науку, а учащиеся историко-филологического факультета занимаются ерундой, среди студентов-естественников слово «филолог» считалось ругательством.

[3] Упоминавшаяся выше княжна Вяземская

[4] Приводится дословно написанное рукой П. А. Столыпина прошение от 26 июня 1884 года

Глава ХХ

Предупредив только отца и брата, ничего не написав Ольге, Петя собрался и отправился в Санкт-Петербург. Это не было совершено в приступе гнева, порывом – нет, он тщательно обдумал всё и поехал. Передумал ли он отчислиться из университета, если это понадобится ради брака? Нет. Но Столыпин хотел знать, почему отказано и можно ли это исправить? Ощущая несправедливым решение, он был готов признать, что это не так, если ему предоставят объяснения.

Студенты находились в отпусках, да и преподаватели тоже – здание бывших двенадцати коллегий Петра Великого супротив природы впало в спячку летом. Столыпину удалось найти ректора дома. Извинившись за беспокойство, он испросил у него аудиенцию. Протянул подписанное рукою того решение.

– Отчего мне отказано, Иван Ефимович?

Тот, надев очки и прочтя поданное, не видя в том своей вины, сказал:

– Оснований для исключения из правил не было найдено.

– Неужели любовь – совсем не основание?

– Столыпин, в молодости все влюбляются, иногда и по несколько раз. Некоторым только кажется, что они влюблены, а иные только говорят, что влюблены, чтобы добиться чего-то. Как инспекция должна отличать одних от других? Никак! Соблюдается Устав, только и всего.

– Только и всего? У кого-то, может, жизнь из-за этого рушится!

Андреевский вздохнул. Снял очки и отложил. Вернул отказ Петру.

– Хорошо, я скажу тебе, Столыпин, вот что. Посоветовавшись с инспектором и Андреем Ивановичем, мы думали направить в министерство твоё прошение. Но, собрав мнение остальных профессоров, я узнал, что твоя успеваемость снизилась невероятно с тех пор, как ты собрался жениться. Романтические мысли не пошли тебе на пользу, а, может быть, на пользу как раз пойдёт повременить со свадьбой и хорошенько взяться за учёбу. Я, как ректор, заинтересован в подающих надежду студентах для университета, а не в том, чтобы они распылялись и хоронили свои таланты.

Повертев в руке бумагу, Петя убрал её в карман.

– Отказывая мне в браке, вы теряете студента и того вернее, ваше превосходительство, ведь я вынужден буду уйти из университета. Простите, что отнял время!

Столыпину было обидно, досадно и неприятно, но, выйдя на улицу, он стал осознавать, что, вероятно, законы не дураками писаны, и преследуют определённые цели, и да, возможно, такие рамки для студентов, правила, постановления дисциплинируют и обращают их взор к наукам, но отчего же нельзя разбираться в конкретных ситуациях? Идти навстречу искренне страждущим? Потом Пете вспомнились все те гуляки и завсегдатаи кабаков из однокурсников, которым запрет на брак никак не мешает праздно проводить время, прогуливать лекции, терять дни и ночи за неблаговидными занятиями. Неужто хуже бы было, женись они и остепенись? «Или дураки, всё же, законы пишут? – усомнился через пять минут Столыпин. – Был бы я на их месте, что бы решил? Что бы постановил?».

Андреевский по-прежнему слишком чужой для него человек, холодный. Раскрываться перед ним и жалиться на судьбу не было и в мыслях. Тут Пете вспомнился Андрей Николаевич Бекетов, с которым сложились совсем другие отношения. Бекетов вообще был известен своей терпимостью, стремлением понять, войти в положение. Он стоял у истоков создания Высших женских курсов – Бестужевских, считая, что женщины имеют право на высшее образование, и стремясь способствовать этому всеми силами. Андрей Николаевич полагал, что люди должны быть как можно свободнее в своей жизни. А разве запрет жениться – это не ущемление свобод?

Петя пошёл к нему, бывав у него прежде пару раз, на Пантелеймоновской улице[1], напротив отделения жандармов – ходил советоваться по зачётным работам и как-то просто помогал профессору доносить книги.

Столыпину открыла молодая женщина лет тридцати, в простом тёмном платье, с умными глазами, но некрасивою нижней частью лица – тяжёлой, кажущейся пустоватой из-за узких губ. Представившись, он спросил его превосходительство Бекетова. Она осведомилась, кто его спрашивает и, получив ответ, впустила гостя, уходя из прихожей вглубь и громко говоря:

– Папа, к тебе один из твоих студентов – некий Столыпин.

Из другой комнаты выглянула супруга Бекетова, Елизавета Григорьевна, с которой Петя был мельком знаком. Они поздоровались. Тут уже появился Андрей Николаевич.

– О, Петя! Надо же! Не ожидал, не ожидал! Ты отчего из отпуска так рано?

– Личные обстоятельства вынудили меня. Простите, что так поздно…

– Ничего, проходи, идём в кабинет. Катюша, – сказал он дочери, что открыла дверь, – чайку ли не сделаешь нам?

– Хорошо.

Проходя в кабинет, Столыпин увидел в зале ещё трёх девушек, довольно молодых – все читали книги, кто на кресле, кто на диване, и стояла загадочная, уважительная тишина. Её казалось невежливым нарушить.

– Что это у вас, Андрей Николаевич, – прошептал Петя, – Бестужевские курсы прямо на дому?

Профессор улыбнулся, указав на стул гостю. Стол у него был завален чем только можно: гербариями под стеклом, разрозненными бумагами, книгами, рисунками цветов, трав и грибов, карандашами и перьями.

– Это дочери мои, любительницы чтения – хлебом не корми!

– Они все живут с вами? – Петра это удивило, поскольку они совсем не выглядели девочками, а давно вошли в брачный возраст.

– Да, теперь все, – Андрей Николаевич подгрёб беспорядок на одну сторону, предвещая появление двух чашек чая, – Сашуля моя ушла от мужа, а куда ж ещё, как не к отцу? – за стеной визгнул ребёнок. Бекетов поднял палец. – Вон, слышишь? Сынишка её, внучок мой[2].

Пете вдруг, ни с того ни с сего, впервые с прошлого лета, вспомнилась Вера Фирсанова и её маленькая дочка Зоя. Как незавидна участь многих женщин!

– А что… муж поднимал руку на вашу дочь?

– Нет! Что ты, он для этого слишком интеллигентен.

– Пил? – Бекетов покачал головой. – Изменил ей⁈ – ужаснулся Столыпин, считавший измену тем же самым, что предательство. Она бесчестит того, кто до неё опускается.

– Нет-нет, ничего такого! – отмахнулся профессор. – Характерами не сошлись. Сашуля говорит, невозможно с ним жить: нуден и пунктуалист до дрожи! И то ему не так, и сё…

Столыпин сдержался от дальнейших вопросов, испугавшись, что узнанное возмутит его до глубины души. Одно дело, когда муж тиран – скуп и жаден, так что жене не позволяет ни платьев купить, ни выйти куда-нибудь, или жесток и осмеливается насильничать, или транжира и пропойца, оставляющий семью без рубля, но другое – когда у человека сложный или требовательный характер. Разве это грех? Преступление? О чём же девушка думала, когда шла замуж? Совсем не знала, с кем связывает свою жизнь? Зная Андрея Николаевича, Петя не сомневался, что это был добровольный брак без принуждения, а, стало быть, толкала к замужеству любовь – за что-то же она полюбила? И что же могло не нравиться мужу-пунктуалисту? Неубранный дом? Неопрятная жена? Не приготовленный обед? Конечно, вернуться к отцу, под его опеку, под крыло маменьки, которая накормит и всё сделает, а самой лежать, читая книжки, в удобной позе на диване – это совсем не то, что жить семейной жизнью, нести за неё ответственность, обо многом заботиться и предусматривать ежедневно десятки вещей. «До чего же доходят нравы! – по-стариковски вознегодовал Столыпин. – Что люди не пытаются понять друг друга и сохранить ценнейший дар – семью, особенно когда в ней уже появился ребёнок! Всё ломают, от всего бегут, и чего ради? Знаний? Каких-то умных фраз из книг? Ладно бы в шестнадцать-семнадцать лет зачитываться какими-то романчиками или трудами философов и о чём-то мечтать, но потом? Когда же взрослеть, боже мой, принимаясь за жизнь практическую?». На этой мысли его совершенно твёрдо озарило: университет ничего не значит по сравнению со свадьбой. Отказали – и чёрт с ними! Ольга Нейдгард его будущее, а не профессорская кафедра.

И тут пришла на ум ещё одна, крамольная мысль: «А что, если после свадьбы Оля окажется вот такой женой? Я прийду домой со службы, а она лежит и книжки читает, и так день за днём. И дела ей до меня нет, а мои просьбы заняться домом и детьми ей по боку, она только злится и огрызается, говорит, что я нудный и невыносимый!». Столыпин чуть не тряхнул головой, отгоняя это видение. Нет, Оля такой не была и быть не могла. Но неужели существует что-то, что разочаровало бы его в ней? «Нет, не существует, – заключил он, – потому что я её достаточно узнал, и готов поклясться, что наводить уют в доме ей будет куда интересней, чем вычитывать затейливые фразочки у какого-нибудь Дарвина или Локка!».

В кабинет вошла Екатерина Андреевна с двумя чашками. Поставила их мужчинам и вышла. Столыпин не хотел спорить с любимым преподавателем, ссориться с ним, сообщая свои соображения, а потому только улыбнулся:

– Я не знал, что у вас четыре дочери. Теперь ясно, отчего вы так ратуете за женское образование.

Бекетов тоже улыбнулся:

– Да, не подарила мне Елизавета Григорьевна мальчика, но ведь и дочерям надо свою жизнь устраивать как-то, и ладно я – помогу своим, чем смогу, а у кого-то ведь нет никаких возможностей и бедные девушки обречены сами о себе заботиться. А как, если им не позволяют обзавестись достойной профессией? Выучиться, как мы, на медика, физика, математика. Им ведь тоже всё интересно, и умом они ничуть не хуже нас, так же могут трудиться и делать открытия.

«Не хуже, – подумал Петя, – но они другие, а если заниматься они будут тем же трудом, что и мы – не огрубеют ли? Не потеряют свою женственность? Их ум другой – не книжный, а естественный. Это нам, мужчинам, приходится изучать что-то, чтобы полезными быть и пригодными, а женщины? Они рождаются совершенными созданиями, и лишь дурное можно сделать, обмужичивая их».

– Но что-то я забыл спросить, – опомнился Андрей Николаевич, – ты ведь по делу какому-то явился? Что случилось?

Петя рассказал ему, напомнив, что Андреевский вроде как должен был обсуждать с ним прошение.

– Ах, да-да, – покивал Бекетов, – женитьба… Я предлагал Ивану Ефимовичу подать в министерство прошение твоё, но он отказался. Что я могу поделать? Я не ректор более.

– И мне жаль этого. Иван Ефимович в любовь как будто не верит. Неужели нельзя сделать исключения?

– Исключения, Петя, повсеместно только для людей исключительных. Вот, Дмитрию Ивановичу его величество простил выходку, говорят, так и сказал: «Менделеев у меня один»[3]. Сначала надо достигнуть чего-нибудь, а потом уже своё гнуть. Это не моё мнение, я считаю, что человек всегда заслуживает сочувствия, но таковы условия, с которыми приходится считаться.

– Значит, с учёбой мне придётся распрощаться, – вздохнул Столыпин.

– Неужто окончательно решил?

– Невеста моя, наверное, уже дату для свадьбы подходящую подыскивает, я не отступлю.

Бекетов задумался, механически поперекладовав шуршащие на столе бумаги.

– Зачем же прощаться с учёбой? – сказал он. – Ты можешь проститься только со студенчеством, но не университетом и знаниями.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Петя.

– Ты можешь записаться в вольные слушатели. Ими могут быть и женатые, и холостые – какие угодно. Только по большей части тебе придётся самостоятельно заниматься.

– К этому я готов!

– Как вольному слушателю тебе придётся самостоятельно писать научную работу, и для доступа к экзаменам предоставить её в готовом виде. Сможешь?

– А вы позволите обращаться к вам за советом?

– Конечно! К тому же, ты и дальше сможешь встречаться с моими студентами, заниматься с ними совместно где-нибудь в библиотеке или по домам, приходить в наше Общество естествоиспытателей.

– Тогда я решительно согласен! – надежда вернулась. Столыпину уже не было так грустно представлять, как он подаёт прошение об увольнении. Ведь можно будет позже добиться того же, к чему стремился, но другим путём.

– Да, только вот что, – вспомнил Андрей Николаевич, – вольный слушатель должен иметь какой-то род занятий. Ты же сможешь получить какую-нибудь должность?

Получался замкнутый круг. Студента без диплома (и, что важнее – хороших связей) пока что не брали ни в какое министерство, а в вольные слушатели не брали без приписки к какой-нибудь службе. И что же ему оставалось делать?

Петя задержался в Санкт-Петербурге. Сходил опять на Фонтанку, к Чернышёву мосту[4]. Мест по-прежнему не было. Хлебосольно накормили «завтраками»: мол, грядёт объединение почтового и телеграфного ведомств по осени, может, там что-то появится.

Столыпин пошёл на набережную Мойки, в Министерство государственных имуществ. И там ему ничем не смогли помочь. Он писал письма, обивал пороги, обращался, кружил по столице, но упорные его старания не увенчались успехом и, со скверной на душе и в разочаровании, он сел на поезд до Москвы, чтобы прибыть к Нейдгардам и всё им рассказать.

Подходя к Арбатской улице, в конце которой стоял их каменный двухэтажный особняк, Петя на минуту остановился. Площадь, заставленная извозчиками, шумела и гудела: свист, щёлканье семечек, бородатые лица, а за всем этим – таверна «Прага» со сновавшим в неё и из неё людом. Мимолётная тоска овладела Столыпиным, но не сожаление об упущенной прошлым летом возможности, а тоска по себе тому – прошлогоднему, которому всё казалось легче, и безрассудные поступки совершались (поездка на Кавказ!), и мечты были наивнее, проще. Добиться Оли – и всё! А оказалось не всё. И что он даст ей, такой вот жених, не богат и не слишком высокороден? Ещё, оказывается, и не удачлив в карьере – ничего у него не ладится!

Задребезжали колёса, и народ как будто стал сторониться чего-то. Петя обернулся, видя несущуюся тройку, но какой–то ступор напал на него, и чудом его не коснулась она, затормозившая поблизости. На козлах, к его изумлению, сидела женщина. Девушка. И он узнал её.

– Вера Ивановна, голубушка! – подбежали к ней мигом какие-то мещанского вида персоналии. – Что же вы себя не бережёте! Смотреть страшно, как угорело коней ведёте! Вера Ивановна, уж вы осторожнее…

Столыпин стоял в стороне и смотрел на неё, совершенно не утратившую своей свежести и красоты, но ставшую как будто ещё более уверенной, дерзкой, жёсткой. Он не желал быть замеченным и не подошёл бы к ней, но Фирсанова-Воронина, выбираясь из повозки, сама наткнулась на него глазами. Замерла на секунду и, не принимая помощи в виде протянутых рук, спустилась на землю и приблизилась к Столыпину.

– Здравствуй, Пётр Аркадьевич, – улыбнулась она, и в этом вежливом официальном приветствии выговорилось всё, что было в её душе: «Я помню. Я не забыла. Но это неважно, правда? Мы можем быть друзьями».

– Здравствуйте, Вера Ивановна, – приподнял он студенческую фуражку и надвинул обратно.

– Тебе идёт, – указала она на неё взглядом, – военный мундир пошёл бы ещё более.

– Боюсь, его мне носить не придётся.

– Оно может и к лучшему. Как поживаешь, Пётр Аркадьевич?

– Благодарю, сносно. Как вы, Вера Ивановна?

– Всё хорошо. Сытею, богатею, – посмеялась она и, опуская глаза к его руке, спросила: – Женился?

– Собираюсь.

– Уж год прошёл! – звонче зазвучал её смех. – Так долго собираться – и рассобираться можно!

– Не по моей вине всё затянулось. То одно, то другое…

Воронина оглядела его и очередным вопросом попала в уязвимое место:

– Ты ведь студент, тебе разрешили жениться?

Что тут было сказать? Врать? Не для чего.

– Нет. Не разрешили. Буду увольняться.

В лице Веры Ивановны не было злорадства, она проникновенно и с пониманием нахмурила брови:

– Войдём в таверну? Расскажешь.

– Благодарю, но… – он бросил взгляд вдоль улицы. Оставалось всего-ничего до Оли. Не хватало, чтоб увидели его с женщиной и разнесли сплетни. Впрочем, кому бы? В Москве он мало с кем знаком. – Рассказывать нечего. Писал прошение – отказали. Уволюсь из университета и найду себе место в каком-нибудь департаменте. Уже искал, но пока ничего не выходит.

– Отчего же? Вроде умён, старателен, честен.

– Да, но без протекции и… – Столыпин пожал плечами. – Лакействовать не умею, Вера Ивановна. Не гибок.

– Это я помню, – улыбнулась она, – видно, слишком честен и умён, а перед начальством, знаешь ли, блистать разумением опасно. Ему нужно подсказывать, чтоб оно думало, будто само всё решило.

– Хотелось бы изменить это устройство, чтоб не приходилось ум прятать, а пользоваться им можно было смело. Пока оно так лишь в науке, но из неё я ухожу.

– Дон Кихот хочет бороться с ветряными мельницами, – покачала головой Воронина. Не осуждающе, скорее с жалостью. – Ты, Пётр Аркадьевич, может ещё хочешь взяточничество и пьянство победить?

– Я бы попытался, – улыбнулся он.

– Береги себя, против таких всегда соберётся никчёмная свора, не желающая лишаться своих вольностей и не умеющая превозмогать свои слабости, – видя, что ждавшие её нетерпеливо пытаются прислушиваться к беседе и смотрят, когда же она войдёт в «Прагу», лесопромышленница и держательница доходных домов попрощалась.

Петя побрёл дальше, к Нейдгардам.

Борис Александрович выслушал будущего зятя и предложил ему помочь найти место здесь – в Москве. Зачем непременно нужен Петербург? Но Петя был уверен, что Оля заскучает в этом хоть и большом, но узко мыслящем городе. Всё здесь пахло стариной и, по сравнению со столицей, тут думали иначе, сюда мода приходила запоздало и развлечения казались мельче, скуднее. Да и Столыпин всё же хочет попытаться доучиться вольным слушателем у лучших профессоров империи, ему Москва ни к чему.