Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Глава VI

Выйдя из аудитории, Пётр выдохнул с чувством человека, исполнившего свой долг. Последний экзамен был сдан, и матрикул[1] заполнился всеми необходимыми отметками.

– Столыпин! – окликнул его однокурсник и, догнав, повис на плече. – Ну что? Что поставил?

– Пятёрку, – без хвастовства, спокойно ответил Пётр.

– Ну даёшь! Василий Васильевич такую скуку преподаёт, а ты и тут преуспел!

– Предмет полезный, отчего было не вникнуть?

– Сдал! Сдал! – радостно раздался крик выскочившего из-за стеклянной двери студента, и Столыпин едва успел сдвинуться левее. В тот же момент позади обрушилось предупреждение:

– Посторонись!

И теперь уже Пётр с однокурсником подались в разные стороны, пропуская несущегося на велосипеде юношу. Коридор бывшего здания Двенадцати коллегий, разместивший в себе университет, тянулся на полверсты, и позволял учащимся устраивать по нему то догонялки, то вот такие проезды. «Когда-нибудь кто-нибудь проскачет здесь на коне» – подумал Столыпин.

– Что, если отметить окончание наших мучений? – предложил однокурсник. Пётр никак не мог вспомнить, как его звали. За два года в университете близкими друзьями обзавестись не удалось. Впрочем, он и не стремился. С кем-то общался, но довольно поверхностно, со многими здоровался, обсуждал предметы, а вот так, чтобы найти человека с общими интересами, делиться всем по душам – такого не было. Да и зачем, когда есть брат? С Сашей они по вечерам говорят обо всём, о наболевшем и кажущемся важным. Студенты же, пытавшиеся втянуть Петра в свои кружки, приобщить к какой-то активной деятельности, не нашли в нём отклика и желания погрузиться в те вопросы, что они разбирали с жаром, поотстовали, переключившись на поиск других, более податливых и менее убеждённых… в чём? Столыпин в некотором роде оставался для многих загадкой. Ничего не утверждавший, ни к чему не призывавший, никого не агитирующий, он всё время был твёрд в какой-то своей позиции, с которой шёл по жизни, не отклоняясь ни на шаг. В чём эта позиция заключалась, пожалуй, не знал и сам Пётр – не мог бы сформулировать, но интуитивно всегда для себя чувствовал, куда надо двигаться, а от чего держаться подальше. Именно эта внутренняя сила воли, должно быть, всё равно притягивала к нему. Иные советовались с ним по учёбе или подходили с какой-нибудь проблемой: «Рассуди!». Многие на факультете считали Столыпина неким мерилом справедливой бесстрастности, любили поговорить с ним об идеалах.

Не сошедшийся с «идейными», он не сошёлся и с прожигателями молодости, теми юношами, что бродили по кабакам, бегали за девицами, знавали все злачные места столицы. Не будучи склонным выпивать и кутить, Столыпин чуть было не отказался сразу же от предложения однокурсника. Но в голове его, ещё когда он только выходил из аудитории, возникла стойкая мысль, что всё – вот она, финишная прямая, ведущая его к развязке с Шаховским. Все дела улажены, учёба окончена до осени, он предоставлен сам себе и волен исполнить задуманное, ехать на Кавказ. А это значит, что, вполне возможно, жизнь его вскоре может оборваться. Ведь предугадать исход дуэли никак нельзя. А если в жизни остаётся всего ничего дней, то отчего бы и не совершить что-нибудь несвойственное себе? Что-нибудь новое.

– Почему бы и не отметить? Давай, – согласился Пётр.

– О-о! – загудел спрашивавший, вовсе не полагавший уже, что Столыпин куда-то с ним пойдёт. – Сегодня особый день! Вперёд, праздновать и ликовать, предаваясь безудержному веселью!

Идя на выход, они облеплялись другими студентами, присоединявшимися к их поводу. Одни хвалились замечательной сдачей, другие были рады хоть какой-нибудь оценке, лишь бы учиться дальше, третьи шли оплакивать завал. Пока они дошли до кабака, их уже было человек пятнадцать, включая двух встретившихся на улице девиц. Присутствие последних смутило Петра, и он тихо поинтересовался у зачинщика посиделок:

– Удобно ли, что с нами будут девушки?

– А что такого? – прочтя на лице Столыпина бессловесное осуждение нарушения приличий, он отмахнулся: – Это же наши бестыжевки[2]! – со смехом добавил: – Расслабься, они с нами не впервые!

Кабачок находился в полуподвальном помещении, пропахшем кислыми щами и потными людьми. Два мужика в углу ели ботвинью, а остальные лавки заняли студенты. Пётр оказался сжат с двух сторон, отметив для себя, что такое тесное сплочение ему не по душе. Неужели нельзя было найти заведения, где у каждого будет свой стул? Чтобы не толкаться, не пихать друг друга локтями. Но наблюдая за окружавшими его молодыми людьми, он замечал, что для них это нормально, а многим даже нравится – тесниться, чувствовать соседское плечо, задевать под таким предлогом сидящую рядом девицу. Никогда прежде не думал Столыпин о безликой народной массе, о какой-то бездумной толпе, но сейчас, находясь среди, казалось бы, думающей прослойки – будущих интеллигентов, студентов, образованных, он воочию узрел, что такое сливающаяся в сплошное полотно толпа без личностей. Каждый, кто до входа в кабак не смел поднять глаз на старших по возрасту или чину, кто с молчаливой завистью смотрел на улице на дорогие экипажи, кто заикался перед преподавателями, не уверенный в своём мнении и своих знаниях, здесь смело выступал в общем хоре, кичился тем, как не согласен с профессором таким-то и таким-то, как он презрительно относится к богатству и ценит каждого человека за душу, а не за состояние, как он совершил бы какой-нибудь подвиг! Но убери у него соседское плечо, и он обратно сдуется, скукожится, постарается сделаться незаметным и будет согласен со всем, что ему скажут.

Перед Петром поставили рюмку водки, и он, помня совет Бориса Александровича, её принял. Выпил. «Говорят, что сброд – это крестьяне и рабочие, – пошли у него мысли дальше, – но крестьянин, он что? Живёт своим хозяйством, живность у него какая, земля для возделывания, семья. О ней он печётся, её кормит, не перед кем носа не задирает и в дела, в которых не понимает, не суётся. Нет, сброд – это вот, учащиеся не для того, чтобы узнать что-то, а для того, чтобы себя считать умными и их бы таковыми считали. Сбрелись в одну кучу и красуются не своими даже идеями, а лишь тем, как способны исказить чужие». От многих высказываний и умозаключений Петра воротило, но он не лез в спор, а только думал, что, пожалуй, поскорее надо уйти отсюда. Да только стоило начать это замышлять, как среди присутствующих он увидел будто бы кого-то знакомого. На него смотрела пара девичьих глаз и, видимо, уже давно. Рост Столыпина выделял его, и быстро обнаружить молодого человека среди других не составляло труда. Приглядевшись, Пётр припомнил – это та самая барышня, с которой он зимой сел в одну конку. Злится ли она на него, что не стал продолжать беседу? Или забыла о том случае?

– Ещё? – подставили ему вторую рюмку водки.

– Нет, пожалуй, что хватит, – твёрдо отрезал он тоном, не терпящим возражений. Щупловатый студент не стал настаивать и взял её себе.

Рядом зашуршали юбки и, подвигая его соседа, вдруг, на скамью рядом уселась та самая девушка, переставшая смотреть издали и подошедшая.

– Здравствуй, – улыбнулась она. Пётр кивнул, немного растерявшись и попытавшись привстать, как делал это всегда при появлении женщин, но, зажатый, тотчас опустился обратно. – Помнишь меня?

– Я не знаю вашего имени, – выпалил он.

– Екатерина, – представилась она и по-мужски протянула руку для пожатия. Посмотрев на неё с неловкостью, Столыпин произнёс:

– Пётр. А рукопожатие, извините, я считаю делом мужским.

– Ах, я и забыла, что ты домостроевец! – хохотнула она, забрав ладонь. – Выпьем за встречу?

– Я уже выпил.

– Но не со мной. Или, чтобы уговорить, тебе надо сказать «дама просит»?

Пётр почувствовал, что она тоже выпила до того, как подошла к нему, и значительно больше, чем он. Помимо замеченной ещё тогда прямоты и грубоватости, она стала фривольнее, а подёрнутые хмельком глаза выражали безыскусное, вульгарное кокетство. И всё же она угадала. «Дама просит» работало с ним почти безотказно. Екатерина дотянулась до бутылки и налила им обоим сама.

– За знакомство! – произнесла она и опрокинула в себя водку. Столыпин тоже выпил, отметив, что девушка в этом опытнее него. – А ты знаешь, что у обеих наших императриц Екатерин мужья были – Петры?

– Любите историю? – делая вид, что не уловил подтекста, спросил Пётр. Он не мог себя заставить перейти на «ты» так просто, как это сделала девушка.

– История многому учит, показывая, что человеческое общество развивается и постепенно меняется. Эволюционирует, – с небольшими заминками выговорила длинное слово Екатерина. – Но эволюция – это медленно. Французы правильнее поступили, они выбрали революцию!

– А вы, никак, революционерка?

– Нет, но я сочувствую тем, кто выбрал этот путь. Мы все трусим, а они борются за лучшую жизнь.

– Отчего вы так уверены, что жизнь станет лучше?

– Как же ей не стать лучше, если будут свергнуты угнетатели народные?

– А кто будет вместо них?

– Никого! Народу власть не нужна.

– А кто же рассудит в случае сложной ситуации? Вот мы с вами так сильно расходимся во взглядах, как же решать будем, кто прав?

– Народным судом!

– Вы верите, что большинство всегда право?

– А как же иначе?

– Екатерина, – после двух рюмок Пётр несколько осмелел. Он обвёл взглядом помещение под низкими сводами, наполнившееся винными парами, табачным дымом и запахом гари и сала с кухни. Собеседница невольно повторила движение своими глазами. – Здесь две дюжины мужчин и, помимо вас, три девушки. Мужчины напьются хорошенько и, как им присуще, начнут искать других развлечений. По вашей логике, поскольку их большинство, они несомненно будут правы, требуя от вас четверых того, чего им захочется. И вы, будучи в меньшинстве, должны будете уступить.

– Женщины никому ничего не должны! Они свободны!

– Но у вас есть то, что они захотят получить.

– Делить нужно меж всеми поровну имущество, а человек принадлежит лишь самому себе!

– Попробуйте объяснить это десятку пьяных, когда свергнете всю власть.

– А вы бы за меня заступились? – посмотрела Столыпину в глаза Екатерина.

– Так я же на стороне угнетателей. Или защитников? Вы уж определитесь.

– Петя… – под столом её рука легла ему на ногу. Она подалась в его сторону, прижимаясь плечом к плечу. Никаких сомнений не было в том, что он понравился ей, и что, охмелевшая, она решится на то, на что трезвой головой бы не решилась.

– Мне пора идти, – резко поднялся Столыпин, беря свою студенческую фуражку и надевая на голову, – и вам советую покинуть это место поскорее.

– Пётр! – попыталась остановить его она, но он стремительно двинулся к ступенькам наверх и быстро взметнулся на улицу. Гул голосов остался за спиной. Он вдохнул воздуха поглубже, оправляя одежду, от которой теперь неприятно пахло не лучшими впечатлениями. Как некоторые ведут такую жизнь, шляясь по кабакам постоянно? Что там можно делать? – Петя!

Он обернулся. Екатерина вышла за ним и, слегка растрёпанная, с раскрасневшимися от алкоголя щеками, подошла к нему. Взор её горел.

– Вы опять от меня убегаете?

«Надо же, мы снова вернулись к „вы“!» – отметил Столыпин.

– Мне действительно пора.

Зубы Екатерины скрипнули:

– Что, не по нутру вам бедная мещаночка? Ниже вашего достоинства снизойти до такой, как я? От вас так и тянет высокомерием!

– Вы, Екатерина, если себя низко ставите, то не удивляйтесь, что кто-то оказывается выше, увы, не по своей вине, не по своему почину.

– Ах, я себя низко ставлю? Знаю я вас, дворянчиков! У себя в усадьбах всех крестьянок по стогам затаскаете, а в Петербург приезжаете – вам только на балах невест родовитых подавай! Ещё добродетель корчите! Угнетатели вы и есть – пользуетесь властью вашей, где она есть, так что вам и слова не скажи, никакие вы не защитники, а обидчики и оскорбители извечные!

– Я, к сожалению, тоже знаю таких господ. Но для меня честь девушки – неважно, крестьянка она, мещанка или дворянка – является неприкосновенной, покуда она сама ею дорожит.

Ярость отхлынула с лица Екатерины и она, обмякнув, опустила плечи. Смотря на Столыпина уже по-другому, с прежним интересом, она вытерла глаза от случайно набежавших слёз.

– Вас проводить? – предложил Пётр.

– Нет, благодарю. Мне недалеко…

– В таком случае – разрешите откланяться!

Он пришёл в квартиру, полный сумбурных мыслей. Ему двадцать один год и, конечно же, женское внимание и прикосновение заставляли кровь нагреваться. Это будоражило и волновало, в некоторой степени манило, и в то же время сам способ, то, где, кто и как – это отталкивало, вызывало неприятие. Зачем пользоваться возможностью, если она причинит вред другому человеку? Разговоры среди молодых людей, в которых звучали оправдания «она сама позвала», «сама хотела», «я ничего не должен – сама отдалась» Столыпина злили, он презирал этих кичливых донжуанов, снимающих с себя ответственность. Ведь девушки наивны, неопытны и эмоциональны, они, в отличие от мужчин, живут чувствами, а не разумом, они хотят любви. Зачем же брать её у них, не давая ничего взамен?

Удивляя брата, Пётр взял листок и чернила и уселся за стол. Пора бы попробовать, решиться, начать. Он вывел на бумаге: «Оля!». Посмотрел. Зачеркнул. Вывел заново: «Оленька!». Посмотрел. Поморщился. Зачеркнул. Написал: «Уважаемая Ольга Борисовна!». Посмотрел. Стиснул зубы, стукнул кулаком. Зачеркнул.

– Петя, что с тобой? – спросил Саша, оторвавшись от книги.

– Всё в порядке, – пробормотал тот под нос.

«Оля!» – написал заново. Покусал кончик пера. Продолжил: «Я люблю вас! Если бы вы могли себе представить, как безумно и сильно я вас люблю!». Но, не поставив точки, Пётр отшвырнул перо, схватил лист, скомкал его и швырнул в угол. Саша проследил за полётом бумажного комка.

– Что это было?

– Стих неудачный.

– Ты с какой поры стихи решил писать?

– Да вот сейчас решил, попробовал – не вышло, больше не стану.

Александр просто не видел, что таковых попыток уже было не одна и не две. Пётр несколько раз писал черновики письма Ольге Нейдгард, но не решался их дописывать или отправлять – выбрасывал. Все слова находил неподходящими, недостойными, не выражающими в полной мере его чувств. А если перечитывал несколько раз подряд написанное, то оно становилось до того глупым, что за каждую строчку охватывал стыд.

– Саша, – позвал Пётр брата. Подождал, когда тот отвлечётся от чтения и посмотрит на него. – Я завтра за билетом иду. На поезд.

Тот, не совсем понимая, уточнил:

– Билетом? Мы не вместе разве едем?

– Я приеду к отцу позже. Если приеду…

Саша понял и, захлопнув книгу, встал.

– Всё-таки… едешь?

– Да. Я найду Шаховского и буду с ним стреляться.

– Петя…

– Я решил. Не пытайся разубедить.

– А отцу я что скажу?

– Скажи, что задержался по некоторым делам здесь, в Петербурге. Если… если всё гладко пройдёт, так сам приеду оправдаться, а если нет – вас оповестят.

Младший брат покачал головой, но знал, что против решений старшего не сработают никакие доводы. Если тот решил – исполнит.

– Храни тебя Бог, Петя! – подошёл он к тому и обнял.

Примечания:

[1] Предтеча современной зачётки, куда проставляли оценки и отметки об оплате учёбы

[2] Слушательниц Бестужевских курсов официально называли «бестужевки», но в народе за ними закрепилось название «бестыжевки» из-за их слишком свободного образа жизни, не подобающего женщине патриархального воспитания

Глава VII

Коронационные торжества прошли с положенным им великолепием. Но Москва не была готова проститься с теперь уже по-настоящему императорской четой и их двором, отпустить их так скоро. После коронации Александр Третий с Марией Фёдоровной посетили открытие Русского Исторического Музея, ещё даже не до конца законченного, но кое-как приведённого в порядок, чтобы царствующие особы успели обозреть его во время пребывания в первопрестольной. А дальше наметилось освящение отделанного изнутри Храма Христа Спасителя, и вновь никак нельзя было уехать не дождавшись, ведь в Москву съезжались единицы оставшихся в живых ветеранов Отечественной войны 1812 года, в честь победы в которой храм и был заложен. Обсуждения всех этих мероприятий велись в шумных и весёлых комнатах фрейлин.

– Бедный папá, он столько сил вложил в этот музей! Его беспрестанно одолевают хвори, – посетовала двадцатидвухлетняя Прасковья Уварова, чей отец, Алексей Уваров, член Санкт-Петербургской Академии наук, стал первым директором новоявленного заведения.

– Заведовать музеем всё же легче, чем какой-нибудь областью или страной, – сказала Валентина, дочь Тульского губернатора Ушакова.

– И почему мы непременно должны быть на освящении храма? – устало присела Ольга Нейдгард, перепроверившая расписание Марии Фёдоровны и отдавшая распоряжения прислуге до конца дня. Она была из самых старших фрейлин, что было странным при её привлекательности. С замужеством девушки переставали быть фрейлинами, и она бы ещё прошедшей осенью перестала ею быть, но Господь распорядился иначе. Чуть младше неё была разве что Прасковья, но некрасивость, грубый подбородок, слишком высокий лоб, узкие губы и бесцветные брови той не оставляли вопросов, почему она засиживается.

– Как же не быть? – возмущённо взмахнула руками Уварова. Она была наивно набожна, как-то по-простонародному, почти по-крестьянски, разве что не ахающая при звоне колоколов и спешащая поклониться и перекреститься в сторону благовестящего звука. – Обязательно надо присутствовать.

Раскрылась дверца и с шуршанием юбок появилась ещё одна девушка, несущая поднос, на котором горкой были навалены конверты.

– Lettres, lettres[1]! – пропела озорно вошедшая. Все присутствующие, кроме Прасковьи, чуть вытянулись.

– Для всех, Мари? – поинтересовалась Ольга.

– Je ne sais pas[2], прочтите сами.

Кто-то нетерпеливо кинулся рыться в корреспонденции. Ольга встала медленно и, с достоинством подойдя к разбираемой насыпи, легонько подвигала письма, ища, нет ли на её имя. Сердце дрогнуло. Да! Одно есть. «Pour O. Neidgard». Пальчиками вытянув его, стараясь не демонстрировать спешки, Ольга развернула письмо. Первые же строки дали ей понять, что она обманулась. И видимо это мелькнуло на её лице.

– От кого, Оля? – поинтересовалась Прасковья.

– От Маки[3].

– Я её не застала совсем чуть-чуть, иначе бы тоже познакомилась. Что она пишет? Как она?

– Всё хорошо.

– Детишек не прибавилось?

– Наверное, нет, если не пишет об этом…

– А ты, ma chère, как будто бы огорчена, – заметила Валентина, – ждала послания от кого-то другого?

– Нет, – отойдя с письмом от Маки, в девичестве баронессы Николаи, а ныне княгини Шервашидзе, Ольга постаралась напустить на себя занятой вид, но Валентина не отстала:

– От того студента, что к тебе заглядывает в Петербурге?

– Это младший брат Миши, – сухо, поджимая губы, выговорила она.

– У него нет невесты? – присела возле неё Мари, их сегодняшняя почтальонша. Глаза у неё играли любопытством и очарованием. – Il est tellement beau[4]!

– Мари, разве прилично девушке так говорить о мужчинах? – вспыхнула Ольга.

– Ничего такого я не сказала! Только то, что Мишин брат… обладает хорошим внешним видом.

– Да-а, – выдохнула Прасковья, – статный, как офицер! Странно, что студент. Не знаешь, Оля, почему он не пошёл в военные?

– Это мне неизвестно, – разговор всё больше смущал и напрягал её. Отчего у этих барышень такой повышенный интерес к Пете? Да, в своих мыслях, в своей голове, молча, она звала его «Петя», ведь с самого знакомства с ним, когда их представил Михаил, он был для неё как младший брат.

– Как его зовут? – не унималась Мари.

– Петя… Пётр Аркадьевич, – быстро исправилась Ольга и поднялась, – я забыла кое-что отдать портнихе. Вернусь позже.

У самой двери, за спиной, она услышала мечтательный голос Мари:

– Пётр Аркадьевич Столыпин… звучит! Как вы думаете, мне бы пошла эта фамилия? Мария Константиновна Столыпина!

– Лучше, чем сейчас – Ребиндер! – заметила Прасковья и фрейлины засмеялись.

Ольга закрыла за собой дверь. Да, она посмела поверить в то, что Пётр напишет ей, переступая через свою скромность. Если бы хотел, разве не написал бы? А если не хочет, то зачем начинал все эти… эти… намёки? Нет, намёки не для благородных, Петя сразу пришёл к её отцу и объяснился. Он был открыт и честен. Тогда в чём же дело? Она отпугнула его своей резкостью? Ну, хорош кавалер, которого так просто можно отпугнуть!

Слушая восторженные отзывы о его внешности, Ольга запутывалась и пугалась. Она не хотела, чтобы ей внушили что-то, советчиком должно быть только сердце. А ей и без того хватало сомнений: чувство долга и ответственность ведут Петра к ней? Или нечто большее? А видит ли она в нём кого-то отдельного, цельного, а не тень Миши? И этим хохотушкам легко веселиться не всерьёз, ведь им не нужно рассматривать брака со Столыпиным по-настоящему, а по-настоящему не на одни глаза да рост смотрят, но и на карьеру, будущее. У неё самой приданного будет раз в десять больше, чем у Столыпиных имущества. А если Петя только потому к ней пристал, что она – выгодная партия? Как тут угадаешь, если не приглядываясь и не откладывая на время? Замужество ведь самый серьёзный шаг в жизни девушки, как на него решиться?

И всё же, до чего обидно было, что он не захотел ей написать!

* * *

Пётр высадился на станции Султановская[5]. К дальним поездкам он давно привык. Имея военного отца, им с братьями не раз приходилось переезжать с места на место (сестра тогда жила с матерью, в Швейцарии). Но на Кавказ Столыпин попал впервые. Горы видел впервые. И дышал подобным воздухом – совсем иным, не таким, как в Санкт-Петербурге, не таким, как в Орловщине или Вильно, тоже впервые.

С окриками разгружались чемоданы. Доктор, с которым Петя ехал в вагоне, спустился на перрон с саквояжем и, зная куда идти, не новичок здесь, деловито пошагал искать экипаж, который должен был его встретить. Под зонтиками озирались любопытно две барышни в сопровождении старшей дамы, должно быть, их матери. Либо семья приехала к какому-нибудь генералу, либо девушек вывезли на воды, укрепить здоровье.

Не верилось, что каких-то двадцать лет назад здесь закончилась война, до того мирным, приятным и радушным казался край. Люди расслаблены, если не считать вокзальных погрузчиков и бродящих коробейников. Петру сделалось неудобно от того, что он приехал с воинственным настроем, принёс сюда не дружбу и прощение, а злобу и мщение. Но передумывать и останавливаться поздно.

Проходя мимо драгун Нижегородского полка, Столыпин услышал краем уха их разговор о том, что командир, Яков Дмитриевич, ещё не вернулся с коронации из Москвы. Упоминание этого торжества откинуло его мысли назад, туда, откуда он уехал. Ведь проезжал Москву, где была Ольга, но не стал задерживаться и пытаться увидеться с ней. Боялся утратить решительность? Или никак не мог забыть, как холодно она велела ему не писать любовных писем? А дружеское у него не вышло, не мог он кривить душой перед ней и лицемерить, заводить пустую светскую переписку о погоде, здоровье, сплетнях.

Что-то заставило его замедлиться. Нижегородский полк – в нём числился некогда знаменитый его родственник, Михаил Юрьевич Лермонтов. В него вообще часто ссылали за дурное поведение гвардейцев. И преображенцев? Петя остановился, развернулся, и подошёл к драгунам, спросив у них об Иване Шаховском.

– Знаем такого, – улыбнулся один браво, огладив усы, – а ты зачем его ищешь?

– Дело есть, – серьёзно произнёс Столыпин.

– Дело? Какое же дело у Шаховского может быть со студентом?

Несмотря на то, что Петя сменил форменный сюртук на свой обычный, для поездок, в нём всё равно угадали род занятий.

– Семейное.

– Ну, ежели семейное! – драгун украсил своё восклицание смешком. – В Кисловодске Шаховской.

– Кисловодске? А как туда добраться, не подскажете?

Усатый вытянул руку, указывая на площадь неподалёку от станции.

– Вон оттуда дилижанс ходит. Гляди, стоит ещё. Если место найдёшь – к вечеру будешь в Кисловодске.

– Благодарю! – кивнул Столыпин и поспешил к транспорту, в который набивалась часть прибывших с поездом. Удача сопутствовала ему, и место оставалось.

Спутниками его в дороге оказались два купца, один ветеринар, старуха-вдова с прислугой и адвокат. Все были значительно старше, и беседовать друг с другом не стремились. Однако путь всё же был не самый близкий и, в конце концов наболтавшись со своим товарищем, один из купцов переключил своё внимание на Петра.

– Раньше не бывали в Кисловодске?

– Никогда.

– У нас здесь красиво. Климат – великолепный, а воздух! Дышишь и исцеляешься.

– Да, воздух замечательный, – согласился Петя.

– Где вы остановились?

– Нигде, – растерялся, но не стал сочинять студент.

– Как же так? А к кому вы едете?

– К знакомому… я ненадолго. Буквально на один день.

– И всё же голову положить где-то на ночь нужно будет! Снимите комнату в ребровских[6] домах…

– Простите, а вы… не знаете, где в Кисловодске сорок четвёртый полк размещается?

– Как же не знать? Все военные в казармах, на территории бывшей крепости.

– Благодарю.

– У вас служит кто-то? Брат?

– Можно и так сказать.

Своею неразговорчивостью Столыпин отбил желание с собой разговаривать. Ему этого и не хотелось. Каждая верста, прокатывающаяся под колёсами дилижанса, приближала его к заветному. То, к чему он так упорно шёл несколько месяцев! В это поверить было страшно, чтобы не сглазить, как тогда, зимой, когда он пришёл к Преображенским казармам, а Шаховского в них не было. Хоть бы не повторилось! Проделать такой путь и остаться ни с чем? Это была бы слишком злая насмешка судьбы.

Ехали часа четыре, не меньше, с остановками. В Кисловодск добрались, когда уже стемнело. Улочка, на которой вышли пассажиры, подсвечивалась шестью фонарями. Дальше дорога тонула в темноте и лишь огоньки каких-то окон там и тут выдавали присутствие людей. Пётр спросил у кучера, в какую сторону крепость?

– А вот на самый юг держи, на окраину. Не сворачивай никуда, к ней и придёшь.

Оторвавшись от остальных, он пошагал, приглядываясь к синим теням деревьев и светлеющей протоптанной дорожке. Глаза постепенно привыкали, становилось не так уж и темно. Столыпина удивляло, насколько тёплым был вечер. Одновременно свежий и сладкий воздух, пахнущий неведомыми ароматами, может, магнолиями, а может виноградниками, совсем не давал прохлады, а приятно грел, и ветерок, когда касался лица, тоже ощущался тёплым. Цикады стрекотали, незримые и непривычно громкие. Местные давно не замечали их, а Столыпина звук завораживал, вызывая мурашки. Звёзды над головой крупные, совсем не северные. Юг. «Как жаль, что я тут не для любования природой» – подумал Пётр. Всё вокруг располагало к тому, чтобы присесть, задрать голову, прислушаться и насладиться летним мгновением, а не лететь, как бабочка к огню, рискуя жизнью.

Кучер оказался прав, крепость пройти мимо было нельзя. Дальше неё ничего не было, и в её каменную стену упирался путь. Ворота на ночь заперты. За ними, где-то в конюшнях, послышалось лошадиное фырчанье. Приглушённо доносились голоса. По рассказам покойного Михаила Пётр знал, что казармы редко когда полностью спят. Там должны быть дежурные, постовые. Зайдя чуть со стороны, Столыпин увидел свет в узком окне стены. Постучал. Несколько секунд спустя там мелькнула тень. За мутным стеклом показалось какое-то мужское лицо.

– Чего надобно⁈ – глухо спросило оно.

– Я к князю Шаховскому! – постарался как можно чётче и громче, чтобы его услышали, произнести Пётр.

– С какой целью⁈ – его услышали.

– Послание.

Поднеся к окну лампу, чтобы свет упал на беспокоившего, офицер оглядел Столыпина и, мотнув головой, отошёл от окна. Совсем ли? Решил, что какой-то безумец бродит? Второй раз стучать казалось некрасивым, тем более что свет гореть перестал. Офицер лёг спать?

Послышался скрежет замка. Ворота! Петя скорее вернулся назад, к ним. В приоткрытом зазоре показалось двое. Один держал лампу – видно он с ней и пришёл сюда из комнаты. Второй держал ружьё.

– Давай сюда своё послание, – протянул руку офицер.

– У меня устное, – сообщил Столыпин.

– Устное? – переглянувшись, оба хмыкнули. – Ты кто таков?

– Пётр Аркадьевич Столыпин, студент третьего курса Его Величества Императорского университета Санкт-Петербурга. Честь имею, – почти по-военному отрапортовал себя молодой человек.

– Столыпин? Ты не из тех ли Столыпиных, одного из которых убил Шаховской?

– Так точно, – сдерживая тяжесть на сердце и гнев, подтвердил Пётр.

– И чего тебя сюда нелёгкая принесла? – офицер нахмурился: – Ты с оружием?

– Извольте досмотреть, если нужно. Но допустите поговорить с князем.

Позволив Петру переступить порог крепости, двое посветили на него тщательно, убеждаясь, что ни ножа, ни револьвера на нём нет.

– Ну, иди за нами. Шаховской ещё не спит, – один сказал другому: – Вот Ивану сюрприз на ночь глядя!

Столыпина провели, как он понял по размещению, в ту комнату, свет из которой его и привлёк. Только оказалось, что это длинное дежурное помещение в четыре окна, но три из них были завешаны, чтобы не привлекать внимание. А дежурные, тем временем, играли в карты, пили и курили, так что под потолком висело белёсое облако. На столе, между кружками, валялись мелкие монеты. Хлопки картами и хохот наполняли душные каменные своды.

– Иван! – проголосил несущий лампу. – Тут к тебе гость!

Пётр вкопался, уставившись на того, кому это сообщили. Вот он – убийца брата. Сидит лицом ко входу, усы аккуратно подстрижены, глаза горят азартом, губы и без усмешки язвительны, а щёки, даже при жёлтом свете фитиля, бледны. Он напомнил какого-то гоголевского персонажа, нечестного на руку или связавшегося с нечистью. Отдавая себе отчёт в том, что не способен объективно воспринять внешность этого человека, Петя проникся неприязнью.

– Неужели⁈ – не отрываясь от игры, бросил Шаховской. – Если это не хорошенькая барышня, я никого не жду!

– Доброго вечера, господа, – пересиливая себя, студент на отвердевших ногах подошёл к столу, – князь Шаховской… – тот продолжал следить за игрой, не повернув головы. Собравшись с духом и осмелев, Пётр властно, низко прикрикнул: – Имейте уважение смотреть, когда к вам обращаются!

Не ожидавший такой дерзости, князь действительно поднял глаза и оцепенело воззрился на юношу. Окружавшие тоже притихли, и на их выражениях читалось предупреждение о взрывном характере Шаховского. Однако его реакцию предвосхитили:

– Я требую у вас сатисфакции, – спокойно произнёс Пётр.

– Вы… что? – губы Ивана Николаевича дёрнулись, иронизируя над выходкой, которую он до конца не понял.

– Я вызываю вас на дуэль. Хочу с вами стреляться, – расшифровал изумивший князя.