Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– А вы… кто такой будете?

– Пётр Аркадьевич Столыпин, – без подробностей повторил студент, здраво рассудив, что по фамилии и отчеству Шаховской поймёт лучше, кто перед ним.

– Столыпин? – негромко произнёс князь. – Ещё один?

– Да, я брат Михаила.

– Это я понял. Хотя вы не сильно похожи, – Иван положил карты и подвинул кружку из-под локтя к полупустой бутылке.

– Когда вам удобно будет устроить дуэль?

– Я не буду с тобой стреляться, – поведя сморщившимся носом, мотнул головой Шаховской, – мне что, весь ваш род перестрелять?

– Не будьте столь самоуверенны, князь.

– У вашего отца ещё есть сыновья?

– Какое это имеет отношение к делу?

– Пытаюсь понять, сколько пуль надо припасти ещё, – засмеялся Иван, поглядев на четверых других офицеров, как бы ища поддержку в шутке. Те не обманули его ожиданий и тоже погоготали. – Наверняка же за твоей смертью явится ещё Столыпин какой-нибудь?

– Так вы принимаете вызов?

– Нет, я пытаюсь объяснить тебе, – явно нетрезвый Шаховской перешёл на «ты». Фамильярность и умение оскорблять, собственно, и были причиной его дуэли с Михаилом. Он мало считался с теми, кто ниже его по статусу, силе, возрасту. – Объяснить, чтоб ты уносил ноги и не строил из себя героя. Ты хоть стрелять умеешь?

– Дуэль покажет.

– Ох как он серьёзно настроен! – продолжал потешаться князь. – Единственное, что покажет дуэль – это твою глупость и наивность. Я в Турецкую войну знаешь, сколько башибузуков перестрелял? Я их налету снимал! Как уточек. А перестрелки в горах – это тебе не на полянке друг на друга пялиться! Так что, вот что… как тебя там? Пётр? Ступай отсюда, Петя, пока я не передумал.

Бравада и брызжущая уверенность князя вывели Столыпина из себя, и он, вынув перчатку из кармана, не сильно, но хлёстко размахнувшись, швырнул её через стол. Она угодила точно в лицо князя. В помещении воцарилась тишина. Офицеры испугано посмотрели на Петра. Потом на Шаховского. Последний, опустив взгляд за отскочившей от его носа перчаткой, взял её, сжал в кулаке и медленно поднялся, переводя глаза на Столыпина.

– Ах ты щенок…

– Ваня… – попытался потянуть его назад за руку игровой товарищ, но Шаховской выдернул руку.

– Стреляемся на рассвете!

– Вы будете в состоянии? – холодно осведомился Столыпин. – Вы сейчас пьяны и на утро у вас могут трястись руки. Я готов подождать.

– Ты из себя тут благородного корчить будешь? Ещё один правильный? – делаясь всё громче, зло и нервно кинул перчатку на пол князь. – Михаил такой же был! Заступник слабых выискался! Ну ничего, один уже доискался справедливости, и ты доищешься!

– И всё же вам бы проспаться…

– Завтра! На рассвете, я сказал! – грубо выкрикнул Шаховской. Теперь, когда он стоял, по его шатаниям было очевидно, как много он выпил. – Не опоздай, фигляр!

Столыпин отвесил вежливый поклон:

– Как вам будет угодно, князь. До встречи!

Примечания:

[1] Письма, письма! (фр.яз.)

[2] Я не знаю (фр.яз.)

[3] Макой звали баронессу Марию Александровну Николаи, которая совсем недолго была фрейлиной вместе с Ольгой Нейдгард, в первый год поступления ко двору той

[4] Он такой красивый! (фр.яз.)

[5] До 1922 года так называлась станция Минеральные воды

[6] А. Ф. Ребров – один из первых градостроителей Кисловодска, к моменту повествования он уже более двадцати лет как умер, его наследники поделили имущество и оно оказалось в разных руках сдаваемое на сезон в аренду, но дома всё равно были известны, как принадлежавшие некогда Реброву (у него останавливались и Пушкин, и Лермонтов, и Давыдов)

Глава VIII

Стоя перед противником, держа в руке револьвер, Пётр был абсолютно спокоен. Он не удивлялся этому, и даже мысли не было о том, чтобы подивиться себе: откуда такое спокойствие? Оно охватило полностью, превратилось в купол и накрыло. Столыпин не чувствовал, чтобы дёргались нервы или зудела внутри тревога. Нет, его не охватило оцепенение, не взяла оторопь, он не потерял чувствительность вовсе, как бывает от переизбытка эмоций, когда всё вертится до того, что заволакивает туманом. Напротив, Пётр отчётливо осознавала всё, что делалось, каждый шаг, каждое слово, каждый жест. Словно это всё уже было не раз и будет повторяться вновь и вновь – ничего особенного.

Вчера, когда он шёл в крепость, ища Шаховского – он был напряжён. Он был напряжён всю дорогу в несколько дней от Петербурга до Кисловодска. А, может, с самых похорон Миши не давала ему покоя задумка. Но теперь, оказавшись перед её исполнением, Столыпин наполнился удовлетворением. Ему до глубины стало понятно значение сатисфакции. Миг, решающий жизнь, неотвратимый и пугающий, раздражающий, маячащий впереди и там, вдалеке, не дающий покоя. Вблизи же, под носом, этот миг ясный, тихий и странно благостный.

– Пётр Аркадьевич, – подошёл к нему секундант Шаховского, заговорив шепотом, – может, вы согласитесь перенести дуэль на другое время? Посмотрите на князя…

Они оба осторожно покосились через плечо. Шаховской теперь стоял твёрдо, не то, что накануне. Лицо его было хмуро и бледно, тёмные круги залегли под глазами. Ничто конкретное не выдавало его состояния, но было впечатление, что мучается он не то жаждой, не то головной болью, не то общей слабостью.

– Я ещё вчера предлагал это, – ответил Столыпин, – он согласился?

– Нет, Иван ни в какую, но если вы откажетесь…

– Нет, – покачал головой Пётр, – я лица терять не собираюсь, уходя оттуда, куда сам князя вызвал. Давайте начинать.

Их сюда пришло семь человек. Все свидетели вчерашней сцены и фельдшер из казарменного лазарета. Не имея здесь никаких знакомых, Столыпин согласился на первого же предложенного ему секунданта из офицеров. Шаховской, как отвечающая сторона, выбрал оружие – револьверы. Их принесли и прочистили, проверили и зарядили перед дуэлянтами. Пётр заметил, что он учился стрелять на точно таком же. Когда рука ощутила оружие, она будто узнала его. Это хорошо, что не надо будет приноравливаться к чему-то другому.

Обычно приходилось прилагать усилие, чтобы ствол не трясся в ладони. Врождённый ревматизм придавал видимость трусости и слабости, которые Пётр не дозволял себе. Но сегодня, несмотря на усталость и малое количество сна, рука не задрожала с лёгкостью. Стала крепкой. Возможно, причиной была радость от почти достигнутой цели.

Вызвав Шаховского на дуэль, Столыпин спросил у дежурного, что впустил его, где можно остановиться в Кисловодске? Но час был поздний, и студенту предложили постелить в казарме – свободные койки были. Пётр не согласился бы в другой раз проводить ночь под одной крышей с убийцей брата, неподалёку от него, но, во-первых, боялся проспать рассвет – а тут бы его точно разбудили. Во-вторых, не имел представления, где находится место, на котором решили стреляться, а из казармы выйдут все вместе и плутать не придётся. Да и тревожить никого среди ночи с просьбой предоставить комнату не пришлось.

– На позицию, господа! – махнул рукой секундант Шаховского.

Столыпин всё так же безмятежно пошёл вперёд, не глядя на князя. Ни в душе, ни в сердце Петра не было страха. Казалось бы, уже через несколько минут его жизнь может прерваться, но отчего-то совершенно не страшно. Боялся ли Миша? О чём думал перед смертью? Ему никогда уже не узнать об этом. А о чём думает он сам? О том, что Иван Шаховской – зарвавшийся дворянчик, из тех, которые позорят аристократию своей причисленностью к ней. Развратник, повеса и пустой человек. Он мог считать себя сколько угодно героем за то, что пострелял башибузуков на войне, но героизм – это не просто храбрость, толкающая на подвиги, это подвиги, совершённые осмысленно, во благо чего-то и с пониманием невозможности поступить по-другому, ведь здравомыслящий герой никогда не станет рваться в пекло, пока не осознает, что это единственный шанс спасти что-то или кого-то. «А что здесь делаю я сам? Разве не геройствую?» – подумал Пётр. Не кривя перед собой душой, он признавал, что хотел возмужать в глазах Ольги, доказать ей, что на многое способен, а лучшего варианта проявить себя не было. Войны закончились, лезть в первую попавшуюся драку и самому становится негодяем – дурное дело, а вот покарать того, кто заслужил – совсем иное.

Он встал на точку и, выпрямившись, развернулся. Горы в округе были не высокие, зелёные. Небо над ними было ослепительной голубизны. Солнце уже падало на листву, и та, превращаясь в изумруды, шелестела утренним зовом. Подумав об Ольге, Пётр не помыслил о том, что надо было проститься с ней, или увидеть её напоследок, или рассказать ей о задуманном. Перед глазами стояло её лицо, и внутренний голос говорил: «Вот теперь я смогу поехать к ней, вернуться и объясниться в чувствах. Теперь смогу!».

Два выстрела раздались одновременно. Когда Столыпин нажимал на спусковой крючок, он не всматривался в лицо Шаховского, наоборот, старался не думать о том, что ведёт пальбу в живого человека. Какой бы сволочью тот ни была, а всё же создание Божье. Одушевлённое. А душегубом Пётр становиться никогда не собирался. Он продолжал стоять, держа ствол прямо, когда увидел, как падает назад князь, с короткой отсрочкой, будто пуля сначала пригвоздила его к месту, а потом решила откинуть.

– Иван! Ваня! – дёрнулись к тому офицеры. Только добежав и подхватывая, чтобы уложить на траве, обернулись ко второму дуэлянту. Тот стоял. – Столыпин, вы целы⁈

– Да вроде бы… – растерянно сказал Пётр, не понимая, что ответил тихо и его не слышат. Сорвался с места и тоже поспешил к Шаховскому, ранение которого разглядывал фельдшер. – Что там?

– Не совсем понятно, – пальцами освобождая грудь от рубашки и пытаясь найти пулевое отверстие, мужчина низко склонился, нащупывая и зажимая льющуюся кровь. – Кажется, выше сердца. Ближе к плечу.

Пётр стоял, опустив руки, смотрел со стороны, будто бы не он сотворил это. Шаховской разглядел его над головами сослуживцев и, не теряя обычной спеси, хмыкнул:

– А ты, всё же, не Михаил!

– Молчи, береги силы! Сейчас отнесём тебя в лазарет, – подхватили его офицеры. Один из них, которому не хватило места возле раненного, вдруг заметил Столыпину:

– У вас же тоже рана!

– Да? – Пётр удивлённо опустил взгляд туда, куда ему указали. По руке, державшей револьвер, текла алая струйка, капая вниз, на землю. – Действительно…

– Серьёзно зацепило?

Столыпин поднял локоть и, повертев рукав, оценил нанесённый ущерб. Пуля прорвала ткань, обожгла и содрала кожу, но пролетела дальше. Она угодила прямо в самое больное место, мучимое с детства судорогами и расслабленностью мышц.

– Царапина.

– Как же вы не заметили? – взяв футляр от револьверов, поднёс его офицер, чтобы Столыпин положил свой назад. Тот исполнил молчаливую просьбу.

– У меня эта рука крайне нечувствительна. Она плохо слушается и иногда я не замечаю касаний.

– И вы вот так стреляли плохо слушающейся рукой? – опешил тот.

– Ну да… – не нашёлся, как это объяснить Пётр. А разве был у него выход?

– Опасный вы дуэлянт будете в будущем, юноша, – покачал тот головой, – если научитесь стрелять рукой, что слушается хорошо!

– Я дуэлянтом быть не собираюсь, – заверил Столыпин, – но если меня вызовут, уклоняться никогда не стану.

Поляну быстро покинули и направились в крепость.

Когда Столыпина перевязали, фельдшер с уверенностью выяснил, что рана Шаховского не опасна для жизни – пуля не задела сердца и артерий, хотя была очень близко.

– Я рад, – сказал Петя, – я не хотел его убивать.

– Интересный вы мститель, не желающий убийства! – вытерев руки, фельдшер указал на дверь. – Иван Николаевич хочет вас видеть.

– Меня?

– Да, как ни странно.

Столыпин испытал неясное смущение. В его неопытном представлении, он всегда гадал, как смотреть в глаза женщине после близости с нею? Что-то похожее по интимности возникало и между двумя людьми, едва не отнявшими жизнь друг у друга. Какая-то сверхъестественная тайна, не способная раскрыться для тех, кто не участвовал.

Осторожно войдя в палату для больных, Пётр увидел три занятых койки. На одной из них лежал князь.

– Подойди, будь любезен, – подозвал он студента надменным, но чуть более снисходительным, чем раньше, голосом. Когда Столыпин приблизился, Шаховской изучающе оглядел его. – Ты ведь не военный.

– Нет.

– Откуда стрелять научился?

– Тренировался.

– Ради меня? – без ответа поняв, что это так, князь хохотнул, поморщился и прошипел. – Надо же! Какая честь.

– Вы слывёте метким стрелком, глупо было не готовиться.

– Согласен. Глупо… – Шаховской задумался о чём-то, но быстро заговорил опять: – Как и стреляться этим утром с трясущимися от похмелья руками.

– Я предполагал и предлагал вам…

– Умереть так хотелось? Думаешь, я бы иначе промазал? Сейчас бы не я тут лежал, а тебя бы отпевать несли.

– Почему же вы решили… пожалеть меня?

На этот раз пауза была дольше. Иван Николаевич выглядел устало и несколько печально.

– У меня чахотка. Я проживу ещё сколько-нибудь, но не слишком много. Для чего же мне, имеющему в запасе немного лет, отнимать много у другого?

– Никто не знает, сколько ему предначертано, – заметил Пётр.

– Но предсказать порой не трудно. Как и то, что тебя отчислят из университета, если узнают, что ты тут устроил.

Столыпин сконфузился. Голова невольно утопла в плечах. Возможно, через связи отца договориться бы получилось, но, тем не менее, скандал, выяснения… Да, угроза отчисления не шуточная.

– Вот что, – вздохнул князь, – меня уже из-за брата твоего сослали сюда. Мне терять нечего. А тебе окажу милость за наглость и храбрость. Когда командир наш, Яков Дмитриевич вернётся, увидит моё состояние и всё поймёт, мы ему не скажем, с кем я стрелялся. Только уж и ты сам языком не болтай, понял? Дуэли не было, вот и всё.

Пётр кивнул согласно. Ему это было выгодно, впрочем, как и князю Шаховскому. Всё-таки офицеры о чести и репутации заботятся до гробовой доски, и дать распространиться новости, что его подстрелил какой-то юнец-агроном – это осрамиться навечно.

– Значит, уговор, – Шаховской протянул было руку, но остановил движение, вовремя поняв, что убийце брата Столыпин жать её не будет. – А теперь иди, и покинь Кисловодск побыстрее!

Выйдя во внутренний двор крепости, Пётр огляделся. Неужели всё закончилось? Неужели он сделал это? Неужели вчерашнее вторжение сюда и решающее утро не были сном? Вдохнув поглубже, Столыпин заметил, что воздух сделался слаще. И задышалось свободнее.

Забрав свой путевой несессер, с которым путешествовал, Пётр попрощался с драгунами, поблагодарил за ночлег и казарменный завтрак. Ступил на вчерашнюю дорогу. Впереди покачивал макушками стройный ряд пирамидальных тополей. Аллеи из них высадили по всему городу, преображая его облик. Жителей было немного – тысячи полторы. Боковые улочки, уходящие к горным ручьям, населялись горцами с семьями, их побелённые каменные сакли с камышовыми крышами уютно гнездились вдалеке за двухэтажными особняками зажиточных русских купцов и дворян. Наслаждаясь чудесной погодой, гуляли дамы под руку с кавалерами. «Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? – зачем тут страсти, желания, сожаления?» – вспомнились Столыпину строки Лермонтова, написанные, правда, о Пятигорске, но кавказский дух витал тут всюду единый. Может и к лучшему, что Шаховского он застал именно тут, а не в Пятигорске, более людном и оживлённом, там бы наверняка наделалось шума и избежать огласки не удалось.

Спросив у встречного господина, есть ли тут гостиница, в которой можно отобедать, Столыпин получил указание и направился туда. Насытится как следует, и тронется в обратный путь.

В гостинице он поздоровался со вчерашним адвокатом из дилижанса. Заказал щей и запечённой рыбы. Всё это принесли ему с хлебом и стаканом минеральной воды, которая, оправдывая имя города, была кисловатой, так что Пётр решил запить всё чаем, поданным с черешневым вареньем. Наконец, ощутив себя если не заново рождённым, то отдохнувшим, окрылённым и счастливым, Столыпин побрёл искать то место, где высадился вчера с другими пассажирами. Оно нашлось выше по улице и, при свете дня, выдало себя столбами тех самых шести фонарей. Царапина от пули несильно саднила под рукавом, ни капли не мешая воодушевлённому настроению.

Присев на скамью, Пётр стал ждать дилижанса, чтобы ехать домой, к отцу.

Глава IX

На левом берегу плавно текущей Оки, в небольшом доме с мезонином, встречая сумерки сидел за столом Аркадий Дмитриевич Столыпин. Когда младший сын приехал из Петербурга один, его сердце почувствовало неладное, но Александр заверил, что Петя остался в столице подольше позаниматься, посещать университетскую библиотеку и общаться с учёными людьми и преподавателями. Время шло, дни проходили, а Петя всё «занимался». Генерал, полюбивший с возрастом тишину и уединение, жалел иногда, что отпустил сыновей от второго брака в Петербург. Думал, им там будет лучше – перспективы, карьера, увлекательная и блестящая жизнь, что так нужна молодости. Но после смерти Михаила всё переосмысливалось. Не лучше ли сразу было приучать их к домашним делам и радостям провинциальным? Они ведь чудно жили то там, то здесь, обходясь без близости ко двору. Двор – место важное, влиятельное и желанное для многих, но где высота, там и опасное падение, где блеск золота, там и слепота. Интриги, зависть, оговоры, покушения. Для этого ли он растил своих мальчиков, прививая им законы чести и благородства? Юность слаба на соблазны и дурное влияние, как её ни лепи по-своему, отвернёшься – уже переиначил кто-то.

Саша, застенчивый гимназист, любящий чтение, увлёкся в университете литературными кружками, постоянно знакомился с кем-то новым, слал и получал письма, выписывал журналы и горел сменяющими друг друга идеями. До зимы он пел оды Достоевскому, теперь приехал курить фимиам Лескову. Не успел Аркадий Дмитриевич порекомендовать сыну прочесть «Войну и мир» своего приятеля, графа Льва Николаевича Толстого, как выяснилось, что он то уже прочёл!

– И мне не понравилось, – заявил Александр, – и Пете тоже.

– Не понравилось! Вы хоть поняли там что-то?

– А что там понимать? Хроника событий, а для этого можно и историю изучить. Художественно ценного там мало.

– Поглядите на него, знаток выискался!

– Да, знаток, я, между прочим, изучаю это профессионально, под руководством самых осведомлённых лиц государства, а изучал ли Лев Николаевич литературу?

– Жизнь – лучший учитель! Сколько ему лет, а сколько тебе? Даже не думай, что на своих лекциях за три-четыре года узнаешь больше, чем знает человек, в отцы тебе годящийся!

Александр умолк, поскольку спорить с отцом у них не было принято. Он не стал пересказывать Петино мнение – а он на него обычно опирался, как на авторитетное, когда хотел доказать что-то, – ведь Петя подробно раскладывал ему, что роман плох отсутствием, например, хорошего, привлекательного женского персонажа. Там все девушки либо глупы, либо распущены, либо инертны и пресны, одним словом – представляют какое-то неинтересное дополнение к рассуждающим и живым мужским характерам.

– А мужчины? – сказал тогда Пётр. – Где положительные примеры? Пьер? Андрей? Книга как будто утверждает, что заблуждаться полжизни – это нормально. Даже не заблуждаться, а блуждать в потёмках ошибок, склонностей, страстей, делать что-то, в себе не разобравшись. И кому? Мужчине! Будто не на нём лежит ответственность быть личностью, иметь цель, твёрдость и принципы. Упрямство? Пускай. Но лучше убеждённо идти к задуманному, имея добрые намерения, чем бесцельно шататься от идеи к идее, не разобравшись до конца ни в одной и, того хуже, не зная, для чего ты ищешь – себе в удовольствие или обществу на пользу. Нет, ничему эта книга не учит.

Петя. Вот он, казалось Аркадию Дмитриевичу, не поменялся нисколько, оставаясь всё тем же прилежным и сочувствующим всем людским бедам молодым человеком, каким выпустился отсюда, из орловской гимназии. В лето перед поступлением в университет, Пётр и Александр поехали заграницу, навестить мать, и, вернувшись, передали отцу от неё письмо, в котором она написала в числе прочего: «Аркадий, ты для чего Петю сделал столь правильным? Он же совершенно не будет нравиться девушкам!». Наталья Михайловна, с которой они разъехались, была, может, женщиной трудно выносимой, но не глупой. Слишком деятельная, суетная и склонная к мечтательности – особенно вредной потому, что мечты свои вечно пыталась воплотить в реальность – супруга всегда всё знала, на всё имела своё мнение, цитировала произведения лучше мужа, бывала недовольна его недостаточной эрудицией, и жужжала вечерами, как подлетевшая к повидлу оса: никогда нельзя было угадать, жалит в конце концов или нет. В пылу ссор Аркадий Дмитриевич нередко выкрикивал ей: «Надо было понять, что если на тебе до тридцати лет никто не женился, то это не спроста! Одного меня, дурака, дьявол на эту дорогу заманил!». Но ему, вдовцу, тогда Наталья Михайловна показалась подходящей партией, интересной собеседницей, которую он неплохо знал – служил некогда у её отца адъютантом. Кто же мог предугадать, что семейная жизнь не сложится, несмотря на появление четверых детей? И всё же, не была ли права она в этот раз, и не слишком ли он перегнул с воспитанием Пети? Смерть Михаила – тоже по вине этого воспитания, которым Аркадий Дмитриевич привил сыновьям убеждение отстаивать правду, защищать обиженных, приструнивать зарвавшихся. Не вбей он этого им в головы, Миша бы не бросил вызова князю Шаховскому и остался жив.

И вот, выждав неделю в ожидании второго сына из Петербурга, Аркадий Дмитриевич «прижал к стенке» Александра и выпытал, что происходит на самом деле. Пётр уехал на Кавказ, искать князя, чтобы отомстить за брата. Петя, не пошедший по военной стезе из-за врождённой слабости руки, скромный и безобидный, совсем не подготовленный к лихой офицерской жизни и опасным выходкам. Отцовское сердце сжалось, похолодело. Кончено! Уже, наверное, всё кончено, и остаётся только ждать подтверждения, трагического послания, извещения… И он опять стал молчалив, угрюм и мрачен, как после похорон Михаила, так что Саша перешёл на шёпот в разговорах с прислугой, не тревожил отца и при любой возможности отправлялся гулять по Орлу, купаться в Оке или шёл в гости к сестре, вышедшей замуж за помещика-соседа, Владимира Александровича Офросимова.

В комнату зашла Марфа, помогавшая по кухне крестьянка. Зажгла лампы и, застыв на мгновение, произнесла:

– Батюшка, Аркадий Дмитрич! Чаёвничать бы пора хотя б.

Очнувшись, генерал посмотрел на женщину. Подумал: «Гляди-ка, сын на цыпочках прошёл, а она – заговорила. Простой народ часто оказывается смелее там, где изнеженное дворянство тушуется… ох уж это модное словечко, подхваченное от Саши! Говорит, понравилось оно ему у Достоевского».

– Пора, значит, пора, – постарался улыбнуться он, – кипяти чай. Да Сашу позови, он пусть поужинает.

– А вы?

– Аппетита нет.

Марфа вышла, и её тяжёлые шаги, выжимавшие из половиц скрип, удалялись, постепенно возвращая Аркадию Дмитриевичу уединение. Но едва шаги затихли, как где-то стукнула дверь и походка Марфы, всё такая же грузная и громкая, сделалась быстрее и затопотала во всю мощь, возвращаясь в сторону генерала.

– Батюшка, батюшка! Аркадий Дмитрич! – голосила она.

Военный человек, привыкший к тревогам, атакам и пулям, Столыпин поднялся: «Не пожар ли?» – пронеслась мысль.

– Что такое, Марфа⁈ – уставился он на вбежавшую крестьянку.

Но, сторонясь, ответить она не успела. В зал вошёл Пётр, в одной руке державший и несессер, и фуражку. Другая, чуть согнутая, была свободна.

– Здравствуй, отец.

Они встретились взглядами. Петя интуитивно угадал, что генерал всё знает, но, не имея подтверждения своей догадке, застыл в нерешительности.

– Что за шум? – пришёл сам, зайдя через другую дверь, Саша и, увидев брата, бросился к нему: – Петя! Петя, ты приехал!

Обхватив его в охапку, Александр выжал неясный звук, похожий на мычание. Отстранился, заметив быстро прячущееся выражение боли:

– Что с тобой?

– Ерунда, ты мне руку прищемил, – улыбнулся насилу Пётр.

– Прости! – отступив, Саша ощущал возвращающийся в душу мир. Из-за мрачности отца он и сам стал верить, что брата уже нет на этом свете, однако же вот он! Живой! Здоровый! Обернувшись к генералу, Александр трусовато приподнял плечи. Что теперь будет? Ведь можно было не рассказывать, если б знал, что исход окажется благополучным.

– Здравствуй, Петя, – сдавленным, со сдержанным рокотом голосом произнёс Аркадий Дмитриевич, и интонация убедила Петра в его осведомлённости. Он стрельнул глазами на Сашу. Младший брат коротко, едва уловимо кивнул, как бы говоря: «Да, всё знает». – Ну, проходи, рассказывай…

– Я…

– Что? Погеройствовать захотел? – измотавшиеся нервы генерала, похоронившего прошедшей осенью одного сына, начали сдавать и, с каждым произнесённым словом, он делался громче и добавлял жестикуляции. – Или Кавказ посмотреть? Что? Гор не видел⁈ Или мало тебе отцовских седин? Мало тебе было, что я сам чуть в могилу не сошёл следом за Мишей, ты меня туда наверняка определить решил⁈

– Отец…

– Молчать! – в нём проснулся военный командир. Битва разыгралась на семейном поле, но тем жёстче должны быть приказы! Одно дело подчинённые по службе, и другое – дети, собственное произведение. – Ты! Неблагодарный сын! Я зря не познакомил тебя с кулаком своим и ремнём! Отлупцевал бы зад и спину, думать бы забыл самочинствовать! Ты как посмел⁈ Тебе кто позволил ехать куда-то, а не в отцовский дом⁈ Ты что о себе надумал⁈

Аркадий Дмитриевич кричал, до конца уже не отдавая отчёта, что именно кричит, в чём обвиняет Петра, как бы хотел на самом деле, чтобы тот поступил. Петя понуро опустил взгляд, поскольку отцовский гнев был для него сильнейшим оружием. Тот мог шёпотом сделать замечание, и Петя вытягивался в струнку. Что уж говорить о крике? Их было не слышно с тех пор, как они разъехались с Натальей Михайловной. И, предсказуемо, раздалось впервые сравнение:

– Весь в мать! Её порода! Лишь бы довести меня! Самодур! Как есть – самодур и дурак!

Угрожающе надвигаясь на сыновей, Аркадий Дмитриевич продолжал махать кулаками, но, когда оказался совсем близко к ним, вдруг опустил руки и, сорвавшимся голосом, одномоментно севшим и ослабшим, произнёс:

– Дурак ты, сын! Какой же дурак! – и отеческие объятья обхватили Петю, переросшего родителя, а потому чуть присевшего, чтоб отцу было удобнее. На глаза навернулись слёзы. Стыдно было за причинённое волнение, ведь отец был немолод, но разве могло что-то остановить Петра? Нет, не могло. Аркадий Дмитриевич сам учил, что если уверен в правильности задуманного – не отступай.

Когда эмоции улеглись, все трое заметили до сих пор стоявшую в углу Марфу, не решавшуюся уйти и силящуюся понять, продолжится ли скандал или примирение окончательное?

– Чего стоишь? – одёрнув мундир, придал себе важного вида генерал. – Иди ставь самовар! Быстрее! Не видишь – Петя приехал!

– Ой, бегу батюшка, бегу! – выдохнула она, обрадовавшись стихшей буре, и опять поспешила на кухню.

– И ужин неси! – крикнул вслед Аркадий Дмитриевич. Вернул внимание к сыновьям: – Садитесь, в ногах правды нет.

– Да мне бы пыль стряхнуть с дороги, – Петя поставил несессер на стул. Обвёл комнату взглядом. – А где Маша?

– Замуж вышла! – не без ехидства заметил генерал.

– Как⁈ Когда?

– А вот домой вовремя надо приезжать! – не удержался Аркадий Дмитриевич. Петя покраснел до ушей и, довольный реакцией, отец смягчился: – Сюрприз хотели сделать, чтобы вы с Сашей приехали, а у нас тут венчание! Но у кого-то свои планы, мы в них не входим…

– Отец, прости, я же не знал! За кого она вышла?

– За Офросимова, соседа нашего – помнишь?

– Да-да, отставной штабс-ротмистр, кажется?

– Он захаживал все зимние праздники… – добавил Саша и вспомнил: – Ах, ты же не приезжал зимой…

– Так и дорогу забыть было недолго, – прищурился генерал.

– Петя, – сменил тему младший брат, – ты лучше расскажи… как… как ты? Был на Кавказе?

– Да, был, – неудобно было рассказывать всё при отце. Какой бы удачей ни закончилась дуэль, а перед ним сильно виноват за тревоги. Но и скрывать, врать отцу никогда бы себе не позволил.

– И? Не нашёл Шаховского?

– Отчего же? Нашёл, – присев на стул, Пётр тихо заключил: – Стрелялись.

– Попал⁈ – полезли из орбит глаза Саши. Взбудораженный, он ждал подробностей: – Тебя не ранило⁈

– Царапина. А я… да, попал.

– Убил? – нагоняя грозность на лицо, с подлой надеждой спросил Аркадий Дмитриевич, усевшись рядом.

– Нет. Князь жив. Ранен. Доктор что там был, сказал недели две постельного режима, а дальше видно будет.

– Боже, выходит, ты победил Шаховского! – воскликнул Саша. Петя на него серьёзно посмотрел:

– Только мы с ним договорились, что об этой дуэли никогда упоминать не будем.

– Почему?

– Меня из университета могут отчислить, – взгляд робко перешёл на Аркадия Дмитриевича, – отец, если всё-таки станет известно о том, что было… у тебя есть знакомые, замолвить словечко?..

– А когда ты ехал стреляться, тебе в голову не приходило, что за всяким поступком идут последствия? – на укор Петя ниже повесил голову, но генерал смилостивился: – Найдём. Если надобно будет – найдём.

– Вот, пожалуйте! – раскрылась опять дверь, и вошли Марфа с девушкой-помощницей, неся супницу, тарелки, хлеб. – Грибная селяночка! И сметанка к ней, и эти… ягоды крымские, невкусные.

– Маслины, – подсказал Саша механически, хотя знал, что всё равно Марфа не запомнит. А сам помнил о другом: – Кстати, Петя, тебе письмо доставили.

– От кого? – стараясь пока отвлечься от дум о грядущем, полюбопытствовал он.

– Не знаю, конверт не был подписан, сейчас принесу! – Александр выскочил в соседние комнаты, в домашнюю библиотеку, где на секретере складировалась неразобранная корреспонденция. С переездом вышедшей замуж сестры там наметился бардак. Мужчины без женской руки в доме сохранять уют и порядок не умели. Но Саша откопал нужное послание и вернулся: – Вот, держи.

Петя взял чистую, без подписи, оболочку, внутри которой прощупывался лист. Столыпины расселись вокруг стола и, пока прислуга накладывала еду по тарелкам, Пётр вскрыл письмо, никогда не откладывая на потом никаких дел. Его глаза побежали по незнакомому почерку: «Петя! Как видишь, я подаю тебе пример первой, считая, что мы всё-таки договорились на дружеской ноте. А если так, то весьма странно, что ты не сдерживаешь слова и не пишешь. Однако я предположу, что у тебя есть некие неотложные дела…».

Прочтя абзац, Пётр остановился, ничего не понимая. Он не сразу отметил единственное слово, указывающее на некоторую особенность отправителя. Одно прилагательное «первой». Письмо написано девушкой. Сразу же пришла на ум Екатерина, пытавшаяся сблизиться с ним непозволительным образом, но что-то говорило, что у неё не может быть такого изящного почерка. Кому он вообще давал какое-либо слово? Петя продолжил чтение: « Я буду снисходительной, учитывая возраст. Я старше, а, значит, имею некоторые преимущества, в том числе – могу учить младших. Конечно, трудно предположить, что ты не умеешь вести переписки и писать длинные письма, но кто знает? Ты много учишься и тебе хватает конспектов, чтобы потом глаза уже не смотрели на перо и чернила».