Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Но в ноябре планы попали под угрозу срыва. Либерально настроенные студенты устраивали сходки для своих «разговоров», обсуждали запрещённую литературу, критиковали власть, возмущались строгостью нового императора Александра III, оказавшегося совсем не таким, как убитый народовольцами Александр II. Цензура усиливалась, права университетов урезались, рассматривался университетский устав с более высокими требованиями. Всё это злило молодёжь, вызывало её негодование. Им хотелось свобод: чтобы говорить не боясь, без нужды думать и следить за словами, поступать, как хочется, оказывать влияние на жизнь государства. «В итоге, – рассуждал Пётр, – им просто хочется иметь власть и решать всё по-своему, но власть нынешнюю они осуждают именно за это: за то, что она у тех, других, и за то, что те, другие, решают всё по собственному почину. О компромиссе никто и мыслить не пытается». На очередную такую сходку нагрянула полиция, разогнала «вольнодумцев», а некоторых арестовала. Среди последних был и Володя Вернадский, которому повезло вскоре быть отпущенному и не отчисленному только благодаря своей успеваемости и отменным способностям в учёбе.

За студентами стали наблюдать, усилился инспекторский контроль, и разъезжать куда-то с револьвером сделалось на время невозможным. Пётр невзлюбил вдвойне все эти «кружки» с их демагогией, болтологией и псевдодеятельностью. Из-за них всё его будущее поставлено под удар! Как и все юноши двадцати лет, Петя не представлял для себя других возможностей и сильно драматизировал при ощущении неудачи.

Тем временем Нева стала замерзать и выпал снег. Нужно было искать другое место для своих экзерциций. Свободное время Столыпин употребил на поиски. Брал экипаж, уезжал на окраину города, присматривался, где не ходили люди, откуда не разносились далеко звуки. Когда подходящая точка была присмотрена, он подошёл к большому вязу и стал отколупывать пальцами кусочек коры, обозначая мишень. Проделав это, отошёл на двадцать шагов. Посмотрел. Другой свет, другая обстановка, всё другое сбивало с толку. Здесь как будто бы заново надо будет пристреливаться, начинать с начала… Нет, тут он точно не попадёт! А как же он собирался на дуэли себя вести? Пригласить Шаховского на тот самый остров? Такой умысел имелся. И всё же, там будут люди, секунданты, тоже повод разнервничаться.

Пётр велел себе успокоиться и, пренебрегая нюансами и кажущимися препятствиями, продолжать подготовку. Взять себя в руки, настроиться и сделать всё, как нужно. А пока лучше отдохнуть и запастись терпением.

Вернувшись на квартиру, он нашёл Сашу в компании друга – Евгения Петухова, с которым младший Столыпин учился на одном факультете. У закипевшего самовара с баранками, заботливо принесённого Аграфеной, они горячо обсуждали литературу.

– А, Петя, вернулся! – брат поднялся со стула и подвинул к столу третий. – Не замёрз? Присаживайся, кипел недавно.

– Благодарю, – он поздоровался с Петуховым и присел.

– А мы тут о Научно–литературном обществе Ореста Фёдоровича[1] толкуем. Слышал о нём, наверное?

– Слышал.

– Мы вот думаем вступить.

– И… чем же в этом сообществе вы будете заниматься?

– Говорить о литературных вопросах, конечно же! Да, Женя?

– Хотелось бы, – подтвердил тот, – Орест Фёдорович – добрая душа, другие преподаватели не хотят особо связываться со студенческими организациями, а он согласился председательствовать, беседовать с нами, полемизировать.

– Да, Орест Фёдорович – невероятный человек! Кто-то сказал, что в юности у него умерла возлюбленная, и он сохранил ей верность, остался холостым и, по слухам, не знавал никогда женщин!

– Может, это студенческая байка? – предположил Петухов.

– Не думаю, он такой аскет и бессребреник, что с него станется!

– Я не вижу ничего сверхъестественного в том, чтобы хранить память о возлюбленной всю жизнь, – сказал Пётр, – разве обязательно любви умирать, если умер человек?

– Ты читал Достоевского, Петя? – спросил его Евгений.

– Так, кое-что.

– Он только учебники и газеты читает, – улыбнулся младший брат.

– Достоевского обязательно нужно! Невероятной силы писательский талант! – вдохновенно провозгласил Евгений. – Какие темы поднимает и как их метко, точно подаёт!

– Ты занимаешься изучением его творчества? – поинтересовался Пётр.

– Нет, вообще я хочу исследовать проповеди и проповедничество, начиная с самых древних. Но ведь Достоевского современным проповедником вполне можно считать.

– Орест Фёдорович тоже так говорит, – покивал Александр.

Пётр подождал, когда молодые люди допили чай, и Петухов, откланявшись, ушёл. Потом посмотрел на младшего брата:

– Значит, ты вступаешь в этот кружок?

– Научно-литературное сообщество, – поправил тот.

– Какая разница? Это всё по сути одно. Студенты хотят иметь законный способ собираться – как бы под присмотром профессора. Им не хочется, чтобы их разгоняли вечно, как недавно. Для образования и науки подобное не нужно, все эти объединения нужны радикалам и студентам-народовольцам, чтобы агитировать и завлекать к себе. Скажут, что будут говорить о литературе, а делать будут то же самое, что и раньше. Вот увидишь, не пройдёт и месяца, как главной книгой на повестке станет «Капитал» Маркса.

– А вдруг это вовсе и не плохая книга? Зачем судить, если не читал?

Пётр сконфузился и, помешкав, нехотя признал:

– Ну… вообще-то, я её прочёл почти полностью.

– Петя! – ошарашился Александр. – И ты ещё что-то предъявляешь по отношению к другим?

– Дело ведь не в книге, пойми, Саша! А в том, как понять её, воспринять, как на неё реагируют. Маркс пишет много правильных вещей, но к ним медленно идти нужно. Постепенно, вдумчиво, осторожно, проверяя, а действительно ли это будет работать? Никто же не может сказать, будет или нет – никто ещё не пробовал! Это теория. А молодёжь решила заменить «Капиталом» Библию, постановив, что борьба с буржуазным мышлением отменяет заветы «не убий», «не укради», «не лжесвидетельствуй». Нельзя такие теории давать в руки излишне впечатлительным.

Саша признавал рассудительность и логичность брата, поэтому не спорил. Он повёл плечами:

– Насчёт Вернадского ты оказался прав. На первые неприятности он уже нарвался в силу своего рвения.

– Это было предсказуемо.

– Но кружок Ольденбургов, всё-таки, приличный.

– С чего бы? У Ольденбургов собираются почти одни поляки. О чём бы ни говорили поляки, заканчивают они независимостью Польши и поношением всего русского. При том, что никогда они даже не пытались дать хорошую жизнь в Польше русскому и православному населению, теперь, никем не угнетаемые и не ущемляемые, они почему-то утверждают обратное. В университете самое большое землячество – польское, потом – еврейское, но их послушать – им и учиться не дают, и работать не дают, и жизни хорошей не дают! Так её никому в готовом виде не дают, её самим строить надо.

– Они утверждают, что им и строить не дают.

– Очень странно бы, если б дали, когда они для постройки выбирают уже занятые места и кричат, что надо снести всё, где уже устроились другие, чтобы им досталось место.

– Так говорит скорее Мовша Каплан с юридического, а Ольденбурги очень русские по душе люди. Фёдор в тот день, когда студенты устроили сходку, призывал их этого не делать, останавливал, как мог. Он совсем не радикал и уж точно не народоволец. Напротив, он сторонится их, как и брат его, Сергей. В обществе Ореста Фёдоровича как будто бы противовес всей этой политике, там те, кто хочет глубже с наукой соприкасаться.

Пётр вздохнул и встал из-за стола. Ему не хотелось наговаривать на людей, которых он почти не знал. Может быть, те молодые люди действительно достойные и помыслы их благородны и чисты. Однако ему всё равно не были по нраву эти собрания.

– Поздно уже, давай ложиться.

– Да, давай, – Саша поднялся. Аграфена пришла убирать посуду. – Петя, а ты… не передумал… насчёт того?

– Чего?

– Ну… Шаховского.

– Ой не упоминай этого лиходея! – перекрестилась Аграфена, тотчас распереживавшись. – Ой душегубец! Как его земля носит!..

– Нет, не передумал, – ответил поверх её причитаний старший Столыпин. – И не передумаю.

Темнеть стало совсем рано. Пока Пётр добирался до своего нового места, уже ничего не было видно. Иногда поднималась вьюга, и поездку приходилось отменять, но если он всё-таки ехал в безветренную погоду, то запасался свечой. Зажигал её, прикопанную в снег, и метился в огонёк. До Рождества оставалось меньше двух недель. В перчатках стрелять было не так удобно, а без них мёрзли руки. На всё это Пётр решительно плевал, перестав обращать внимание и на боль в руке, и на холод, и на опасность, что его всё-таки заприметят с этим странными поездками и задержат, как неблагонадёжного студента. Время поджимало. Дни бежали неумолимо. Зимние вакации замаячили на горизонте. Пётр сделал три остервенелых выстрела, и пули утонули в снегу, оставляя чёрные дыры. Стиснув зубы, он закрыл глаза и вспомнил Ольгу. Тряхнул головой. Нет, её образ размягчает его, сбивает. Он представил Ивана Шаховского, представил, как тот выстрелил в Михаила и попал. Убил его брата.

Открыв глаза, Пётр приметился к огоньку и выстрелил. Огонёк погас.

Не показалось ли? Пришлось пройти вперёд, присесть и зажечь спичку. Поднести её к погасшей свече. Фитиля и верхнего края не было – их снесло пулей. Да, это не ветер задул огонь. Это Пётр попал в свою цель. Он смог. Он научился метко стрелять. И теперь, наконец, мог вызвать на дуэль князя.

Примечание:

[1] Орест Фёдорович Миллер (1833 – 1889 годы жизни) – профессор истории русской литературы, преподававший в Санкт–Петербургском императорском университете до 1887 года, один из первых биографов Достоевского

Глава III

В городе было немного теплее, и оттого под ногами то и дело расползался смешанный с грязью снег. От Невского Пётр пешком дошёл до казарм Преображенского полка. В окнах кое-где горел свет. Горел он и у стоящих на карауле дежурных. Но те не знали Шаховского и отказывались пойти и поинтересоваться у кого-нибудь насчёт князя. Пришлось помёрзнуть добрую половину часа, теряя время на тщетные уговоры, пока Столыпин не догадался спросить у проходящих гвардейцев Дмитрия Нейдгарда.

Через несколько минут не состоявшийся родственник, поправляя мундир, вышел, вызванный гвардейцами.

– Петя! Какая неожиданность! В такой час ты здесь! Что привело?

– Не знаешь ли ты как мне найти Шаховского?

Дмитрий заметно насторожился, приподняв плечи, чтобы лицо плотнее спряталось за воротник от морозного воздуха.

– Зачем он тебе?

Зачем! Скрывать задуманное Пётр не собирался, но и не хотел никому говорить заранее, боясь, что что-то сорвётся, не получится, и будет выглядеть он пустобрехом, наивным юнцом, наводившим суету, но не сумевшим ничего предпринять. По молчанию, однако, Нейдгард сам обо всём догадался.

– Ты что же, не выкинул из головы ответной дуэли?

– Нет.

– Брось, Петя, Мишу не вернуть, а ты сам можешь пострадать…

– Просто скажи мне, где я могу найти Шаховского? – упрямо повторил студент.

Поняв, что его не переубедить – раз уж за три месяца не пропал пыл мщения! – Дмитрий медленно покачал головой:

– К счастью, здесь ты его не найдёшь.

– Почему?

– Я удивлён, что ты не знаешь.

– О чём? – чередой своих пытливых, нетерпеливых вопросов Пётр сам себе показался каким-то ветренным и глуповатым мальчишкой. Поэтому перестал выпаливать из себя их.

– Шаховской за дуэль сослан служить на Кавказ.

– На Кавказ⁈ – вопросительное восклицание всё-таки сорвалось. В голове всё пошло кругом: чётко составленный план лопнул, подобно мыльному пузырю. Как он мог не узнать? А откуда бы? В университете совсем другая жизнь, студенческая, не военная, никого знакомого больше из Преображенского он не имел. Отец наверняка был в курсе, но они с ним, обмениваясь письмами, не затрагивали болезненной темы: смерти Михаила. Да и Александр вряд ли интересовался дальнейшей судьбой Шаховского.

– Да, видишь, он уже наказан, – надеясь, что это утешит и утихомирит Столыпина, Дмитрий мягко улыбнулся, – получить Пятигорск вместо Санкт-Петербурга – стремительное падение!

Пятигорск. Вот он где. Сорок лет назад там же стрелялся и был убит его знаменитый родственник, троюродный брат Михаил Лермонтов. Секундантом у него был их общий двоюродный дядя, Алексей Столыпин, первый красавец Петербурга, которого ненавидел сам император Николай. Неужели судьба любит так шутить, что повторяет историю снова и снова? Расстояние не остановит! Сколько дней пути до Пятигорска? Говорят, проложенная не так давно железная дорога ходит почти до него. Нет, в одну сторону будет недели две хода, зимой-то уж точно. Он никак не успеет за рождественские вакации обернуться туда и обратно. Неужели придётся ждать до лета? Шаховской теперь уже никуда не денется, война на Кавказе давно кончена, убить его вперёд Петра никто не сумеет. Разве что человек с таким характером нарвётся на какую-нибудь дуэль раньше прибытия Столыпина.

Петру было не страшно не вернуться на учёбу вовсе, если бы его убили – мёртвые сраму не имут. А вот если выживет и пропустит несколько дней лекций – это будет стыдно и некрасиво.

– Да, стремительное, – с задержкой кивнул студент, как бы соглашаясь с Нейдгардом.

– Вот и не будем больше к этому возвращаться. Скоро Рождество Христово, давай думать о светлом. Едешь домой на праздник?

– Нет, останусь в Петербурге, позанимаюсь лучше, чем тратить время на дорогу, – но мысли всё равно подразумевали дорогу до Пятигорска, которая не укладывалась в отведённые свободные дни.

– Тогда, может, ещё увидимся! Я тоже в Москву, к родителям, не еду.

– А Ольга Борисовна?

Дмитрий сдержал понимающую улыбку, чтобы не смутить брата покойного товарища.

– Она, конечно же, тоже остаётся здесь. Во дворце по поводу рождественских торжеств уйма дел, кто отпустит фрейлину? Да и она сама, думаю, предпочтёт остаться при дворе, чем ехать в московскую скуку.

– Я… мог бы поздравить её как-то с Рождеством? – ухватился Пётр за весьма зыбкий повод. Надуманный, притянутый. Сам это почувствовал, но отступать и не думал.

– Мог бы, почему нет?

– Дело в том, что… я не знаю, где и когда могу её встретить. Ко двору просто так не попадёшь.

Нейдгард подумал с минуту, пока вдруг не вспомнил:

– А! Завтра они должны ехать из Аничкова в Зимний…

– В котором часу?

– Что-то около пяти или шести пополудни[1]. Прости, точного времени не знаю.

– Ничего, я подожду.

– Хочешь, я могу передать ей письмо с поздравлениями? – предложил участливо Дмитрий.

– Я подожду, – повторил Столыпин.

– Ну, как знаешь!

Они простились, и Пётр поспешил обратно к Невскому, чтобы успеть на какую-нибудь из последних конок[2] до Васильевского острова. Отсутствие Шаховского и испорченные планы на дуэль скрасились ожиданием завтрашнего дня, когда он мог увидеть ту, что не видел с самых похорон брата, его невесту. Нет, если он будет продолжать думать о ней, как о невесте Михаила, то не сможет перешагнуть черту, за которой мечты воплощались в реальность. Ольга Борисовна больше ничья не невеста. Она свободна в своём дальнейшем выборе. «Это-то и пугает» – подумалось Петру, ведь выбрать она в таком случае была вольна кого угодно. Кого-нибудь более знатного, богатого, смелого.

В ожидании конки помимо него уже стояла девушка, судя по одежде, простенькой и непритязательной – курсистка из семьи разночинцев, какая-нибудь провинциалка, подрабатывающая гувернанткой или учительницей, чтобы снимать комнатёнку в подвале и сводить концы с концами, пока получает образование. Она стала коситься на него, что Пётр почувствовал как бы боковым зрением. Знакомы они быть не могли – он подобных знакомств в столице не заводил, – так что, скорее всего, это было обычным любопытством. Но что в нём может быть любопытного? Одиннадцать вершков роста[3]? Этим разве что он от других и выделялся по своему разумению.

Время текло медленно, и вынужденное стояние как бы отгородило их от движущегося и людного проспекта. Вдруг девушка спросила:

– На кого учитесь?

Пётр повернулся к ней, посмотрев в молодое, но взрослое лицо, нёсшее печать самостоятельности и забот о жизни. Было в нём и ещё что-то, чего он сразу понять не мог. То, что он студент, было ясно по форменному мундиру, который он носил. Это было вовсе не обязательно, многие студенты, особенно заигрывающие с народовольцами или либеральными идеями, предпочитали носить рабочие пиджаки, демонстрируя поддержку бессословности, равенства и свобод, иные и вовсе облачались в красные косоворотки. Но Петру, как сыну военного, это виделось расхлябанностью, неаккуратностью, и в форме ему было привычней: начищенные застёгнутые все до единой пуговицы, ни пятнышка на сюртуке и штанах, предельный порядок в одежде.

– На агронома, – ответил он и подумал: «Прилично ли девушке поздним вечером вот так первой обращаться к незнакомцу?».

– Разбираетесь в земельном вопросе? – деловито спросила она.

– Надеюсь разобраться, когда закончу университет.

Девушка улыбнулась, но в улыбке этой, лишённой природного очарования, не было той невинной женственности, которая прельщала Петра. Только прямая, слишком откровенная готовность к общению, сближению, чёрт знает ещё к чему.

– Куда направляетесь?

– На Васильевский.

– Я тоже! Будем попутчиками.

Пытаясь не показывать, что ему это не по душе, Пётр осторожно заметил:

– Вы так неожиданно заговорили со мной…

– О, вас это смутило? – догадалась она, глядя с превосходством. Ей нравилось, что он смущён, а она ни капли. – Вы, должно быть, ещё не привыкли к петербургской жизни. Откуда вы?

– Оттуда, где девушки считают безнравственным первыми заговаривать с мужчинами.

Курсистка засмеялась звонче:

– Нравы у каждого времени свои. Сейчас новые наступают. Эмансипэ[4], понимаете?

– Вполне.

– Женщина должна стать свободнее.

– Свободнее от чего? – уточнил Столыпин.

– От условностей, которые не довлеют над мужчинами. Мы тоже хотим получать образование, как это можно женщинам в Швейцарии. Работать, получая за это не меньше, чем мужчины.

– Мне кажется, что работать и содержать женщин должны мужчины.

– Так вы из тех, кто хочет нас видеть под ярмом? Под властью мужчин и в зависимости от них?

– А вы от мужчин, всё-таки, освободиться хотите, а не от условностей?

– Эти условности неотделимы от мужского превосходства…

Конка подъехала, остановившись перед ними. Пётр рефлекторно подал руку, чтобы помочь девушке взойти внутрь. Но она проигнорировала его жест, бросая на ходу:

– Садитесь рядом, поболтаем, пока едем.

Место внутри на двоих действительно было. Но Столыпин решил, что если от него хотят эмансипироваться, то ни к чему и продолжать знакомство. Взявшись за поручень, он забрался на империал[5].

Когда и где сошла девушка – Пётр не видел, спокойно доехав до туда, куда ему было нужно. Добравшись до квартиры, он подумал с некоторым страхом, что было бы хорошо, обойди все эти идеи, заполоняющие юные умы, светлокудрую голову Ольги Борисовны. Ведь свобода выбора подразумевала не только выбор другого жениха, но и отказ от них всех вместе взятых.

* * *

На следующий день, чтобы не упустить возможность встречи, он приехал в половине пятого к Аничкову дворцу. Рано и быстро темнело, пошёл мелкий снег. Почти во всех окнах загорелся свет, отбрасывающий золотые пятна на белое покрывало двора. В них то и дело мелькал кто-нибудь, и Столыпин тотчас переводил взгляд на мелькнувший силуэт – не она ли? Но не успевал разглядеть.

Время остановило свой ход. Прохаживаясь туда-сюда, Пётр изредка начинал чувствовать, что довольно холодно, но это чувство моментально исчезало, растопленное горячим ожиданием. Не ошибся ли Нейдгард? Действительно ли его сестра должна выйти? А если нет? После вчерашнего разочарования с Шаховским, Столыпин боялся не вынести ещё одного. Нет, конечно же вынесет – куда денется? Не накладывать же на себя руки из-за небольшой череды неудач. Но настроение будет испорчено, и вряд ли он сможет сосредоточиться на учёбе, как намеревался. Может, уедет всё-таки к отцу.

Прошло не меньше часа. На него уже посматривали караульные – не бомбометатель ли какой-то вынюхивает? Что ему тут нужно? От этих студентов всегда одни неприятности! Отойдя чуть в сторону, Пётр поднял ладонь в белой перчатке и поймал на неё пару снежинок, совершенно невидимых на белой ткани. Растаяли они или нет? Снежинки так красивы! Говорят, нет ни одного повторения в них, каждая совершенно уникальна. Как и люди. Но стоит им выпасть сотней, тысячей, миллионами, как они превращаются в сплошную, неразличимую массу, из которой можно лепить хоть снежки, хоть крепости, хоть снеговиков. Снежком можно больно ударить, даже нос разбить, а вот снежинка на подобное не способна. В ней ничего, кроме мимолётности, быстротечности и красоты.

Со стороны входа раздались голоса, смех, и Пётр обернулся. Из дворца высыпали девушки – фрейлины, в отороченных мехами шубках, элегантных шляпках, пышных светлых платьях. Только одна была в тёмном – ещё не снявшая траур Ольга Нейдгард.

– Ольга Борисовна! – сорвался с места Столыпин, скрипнув снегом под подошвами. Один из гвардейцев караула дёрнулся, беспокоясь, как бы посторонний не доставил беспокойства фрейлинам, но Ольга что-то сказала ему, узнав окликнувшего её, и гвардеец отошёл обратно. Она подождала, когда Пётр приблизится, и одарила его сдержанной улыбкой. – Здравствуйте, Ольга Борисовна, – выдохнул он, стараясь не выказывать волнения.

– Здравствуйте, Пётр Аркадьевич. Что вы тут делаете?

– Я… хотел поздравить вас с наступающим Рождеством. Спросил у Дмитрия, и он подсказал, когда и где вас можно будет увидеть.

– Давно поджидаете?

– Да нет… минут десять, может быть, пятнадцать…

– Как вы поживаете? – спросила она вежливо. Пётр едва не прослушал вопроса. Он стоял так близко к ней, ощущая аромат духов, может быть даже не её, а других, которыми полон дворец, так что аромат впитывается в платье; так близко мог её видеть, и эти светлые локоны, и эту нежную кожу, и совершенно другое выражение голубых глаз, не то нагловато-откровенное, что у вчерашней курсистки. Никакой озлобленной простоты, вынуждающей кому-то что-то доказывать, вызывать на спор, ниспровергать устоявшиеся нормы. Лишь мягкость, не имеющая ничего общего с кокетством, и самоуверенность другого рода. Уверенность в своей неприступности, а не в правоте и превосходстве. Повстречавшаяся ему случайно «эмансипэ» была как будто бы готова даже предаться разврату и отдаваться, чтобы доказывать свои права и утверждаться. Фрейлине императорского двора это не требовалось. Как раз желающему приблизиться к ней потребовалось бы доказать много чего, чтобы получить на это какие-либо права. Какая полярность!

– Хорошо. Всё хорошо, благодарю, – опомнился Пётр, отвечая. – А вы?

– Вот… – указала она на поданные экипажи. – Едем в Зимний. А так всё по-старому.

Пётр указал глазами на её тёмное платье:

– Я заметил.

Она слабо повела плечами:

– Прошло всего три месяца.

– Вы… – «Скучаете по Мише?» – хотел спросить Пётр, но одумался. Не стоит задавать вопросов, ответы на которые могут расстроить. – Не против, если я буду время от времени навещать вас?

Лицо Ольги не изменилось, как будто бы она вполне ожидала подобного.

– Мы с вами хорошо общались, пока Михаил был жив, – сказала она, – почему же мы должны прервать общение? Ведь мы едва не стали родственниками.

– Да, но… – Пётр скованно выговорил: – При нём всё было… проще. Как подобает, что ли…

– Не верю, что вы способны сделать что-то неподобающее, – улыбнулась она шире.

– Оля, ma chère[6]! – окликнула её другая фрейлина. – Едемте!

– Одну минуту! Уже иду! – отозвалась она и посмотрела на Петра. – Мне пора и, простите, до Нового года будет ужасно много дел…

– Я понимаю…

– Но после приедет папá. Вы знаете наш адрес – заглядывайте, Пётр Аркадьевич, мы будем рады, – она протянула ему руку, и он поспешил с поклоном её поцеловать. Сквозь перчатку. – С наступающим Рождеством!

– И вас, Ольга Борисовна! С Рождеством…

Она впорхнула в экипаж. Дверца захлопнулась. Лошади зашагали, набирая скорость. Снег из-под их копыт вылетел, посверкивая под фонарями, будто это была волшебная карета, увозящая фей в сказочную страну. Замерший Столыпин проводил её глазами, пока та не исчезла за углом. «Мы будем рады, – повторил он мысленно, – обычная вежливость. Пригласила просто так, потому что я явился и напросился. Будет ли она действительно рада меня видеть? И если нет, то что сделать, чтобы обрадовалась? Как понравиться ей? Чем ей понравился Миша?». Масса неразгаданных загадок. Но, ободрённый этой встречей, Пётр теперь и не думал сдаваться, и пусть он был слишком молод, слишком неопытен, неумел и, может, даже не умён, он почувствовал в себе небывалое упрямство. И ещё сильнее разгоревшуюся любовь, ради которой он был готов смести любые преграды.

Примечания:

[1] В дореволюционной России время исчислялось, как сейчас на Западе, по a. m. и p. m., сутки начинались в полдень

[2] К концу XIX века в Санкт-Петербурге имелся маршрутный общественный транспорт, так называемые конки, вагончики, запряжённые лошадьми. По Невскому они ходили каждые 15–30 минут

[3] В дореволюционной России рост измерялся вершками сверх двух обязательных аршинов роста, подразумевающихся по умолчанию. Два аршина = 142 см, 11 вершков – ещё почти 49 см. Рост П. А. Столыпина был 190 см.

[4] От французского «раскрепощённость», относящееся к феминистическому движению, набиравшему в ту пору обороты, понятие

[5] Открытые места на крыше конки, проезд на них стоил дешевле и туда долгое время не допускались женщины (из-за того, что при этом могли засветить чем-нибудь под юбками)

[6] ma chère! (фр.яз.) – моя дорогая!