Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

В душу стало закрадываться подозрение, в которое с трудом верилось. Старше? Обещал написать письмо. Нет, не может быть. Неужели? Глаза спешно вернулись к листку: « А я пишу письма часто, и у меня выработалась привычка писать одно-два письма в день. Двор ведь часто переезжает, вот и приходится продолжать общение на расстоянии…». Пётр не выдержал и посмотрел в конец листка. « О. Нейдгард». О! Ольга! О боже! Она! Оля! Она написала ему! Переполненный эмоциями, молодой человек резко встал, ударившись ногами о стол, так что на нём задребезжала посуда.

– Что такое? – замер с ложкой Аркадий Дмитриевич.

– Нет, ничего… – выбираясь из-за стола, чувствуя, как дрожит в трясущихся пальцах листок, помотал головой Петя.

– Куда ты? Ведь остынет ужин!

– Случилось что? – спросил Саша.

– Нет, – удаляясь из зала, ответил старший брат, – всё в порядке! Просто надо сосредоточиться на письме… я вернусь!

Закрывшись в библиотеке, он упал в кресло и, пытаясь почувствовать через страницу аромат духов Ольги Нейдгард, вернулся к чтению. Надо же, стрелять было не страшно, на дуэли не волновался, а вот несколько строк от неё – и он не владеет своим телом, голова кружится и сердце бьётся, как бешенное.

« …Сейчас мы вновь отправляемся в дорогу. Покидаем Москву, чтобы вернуться в Петербург, точнее – на лето Их Императорские Величества будут в Гатчине. О, что это были за чудесные торжества в честь коронации!». Далее Ольга перешла на самый большой абзац с описаниями: въезд золоченых царских карет и двигавшихся за ними открытых фаэтонов придворных, растянувшийся на несколько вёрст, плюмажи гусар, белый конь под императором, звонящие по всей Москве колокола (« У меня до сих пор в ушах стоит звон»), три с половиной тысячи лампочек Эдисона, осветивших вечером стены и башни Кремля. Петя читал и живо представлял все эти картины, будто видел их глазами Ольги. Он бы вечно читал её впечатления и описания далёкого от него великосветского мира балов, церемоний и роскоши, привычных фрейлине Нейдгард, но письмо подошло к концу: « Главным образом я всё же написала потому, что мне подумалось: не слишком ли резко и грубо я тебе ответила при последнем разговоре? Я не хотела тебя задеть, и если невольно сделала это, то прошу прощения! Теперь ты видишь, что я по-прежнему твой друг, и ты можешь смело писать мне». И ниже шла та самая драгоценная подпись.

Пётр поднёс листок к губам, его касались руки Ольги, она держала его, смотрела на него и, сочиняя текст письма, невольно думала о нём – о Пете. Она вспомнила о нём, не забыла их разговор и… не понимала, почему он не пишет⁈ «Господи, как понять девушек?» – взмолился про себя Столыпин, уверенный, что Оля ему однозначно дала понять, что поговорила о переписке из вежливости, и вовсе её не хотела.

Спрятав листок за пазуху – к сердцу, Пётр вернулся к ужинающим мужчинам.

– Отец.

– Да? – посмотрел тот на сына, вновь усаживающегося напротив.

– А у тебя есть какие-нибудь знакомства в министерствах?

– Можно поискать, а что такое?

– Мне нужно устроиться на службу.

Аркадий Дмитриевич переглянулся с Сашей, тоже мало что понимающим, и сказал Пете:

– Ты же ещё учишься.

– Да, но мне нужно обзавестись деньгами.

– Тебе не хватает на что-то? – брови генерала опустились. – Это письмо от того, кому ты задолжал? Ты промотался?

Задав эти вопросы, Аркадий Дмитриевич сам в них не поверил, зная сына.

– Нет, мне просто нужны свои деньги. Содержать семью.

– Мы разве бедствуем?

– Нет. Свою семью, – на этот раз Петя не смутился признания, – я собираюсь жениться на Ольге Борисовне и, во-первых, я не хочу, чтобы она допускала малейшую мысль, что меня волнует её приданное. А во-вторых, я хочу обеспечить её на достойном уровне и, чем раньше я возьмусь за карьеру, тем большего добьюсь.

Никогда прежде генерал не слышал такой решительности в Петре, но, видя, насколько безапелляционно он настроен, Аркадий Дмитриевич ощутил отцовскую гордость. Нет, что бы там ни говорила Наталья Михайловна, а сыновей он воспитать сумел!

Глава Х

Идя по анфиладе Гатчинского дворца с Прасковьей Уваровой, Ольга вдруг увидела впереди брата и, удивляясь, сначала не поверила своим глазам:

– Дима!

Тот обернулся. Тёмный мундир Преображенского полка, с красной отделкой и золотыми петлицами сидел на нём прекрасно.

– Оля!

– Иди, я догоню тебя, – шепнула она Прасковье и подошла к Дмитрию, – какими судьбами?

– Пётр Александрович[1] тасует, – улыбнулся молодой человек, – собирается по осени опять что-то поменять, говорят, что сделать службу в конвойной роте сменной, временной, а то ему не нравится, что офицеры строевую службу забывают. Вот я и попал под расклад.

– Что ж, Петру Александровичу виднее.

– А что это ты прохлаждаешься без дела? – подразнил Дмитрий сестру.

– Вздохнула впервые за долгое время! Её величество Мария Фёдоровна сегодня с княжной Ольгой[2], она в такие моменты меня чаще отпускает, а то как воскликнет «Оля!», и я не понимаю, я ей нужна или княжна шалит. Один раз оконфузилась, подумала, что она обо мне говорила, а она – о дочери. Но, к счастью, всё чаще вместо имени нашу милую маленькую княжну зовут «Бэби». Ей это жутко идёт, она и впрямь Бэби!

Возможно, Дмитрий взрослел и становился наблюдательнее, а, возможно, копящиеся и не находящие выхода чувства сестры становились уловимей, но ему показалось, что Ольга с лёгкой, доброй завистью, светлой грустью сказала о ребёнке, словно сожалела, что говорит не о своём, которого у неё нет. Фрейлину не покидала мысль, неизвестная для её брата, что если бы не роковые события, она бы уже имела счастье и выйти замуж и, скорее всего, быть на сносях. А не любоваться дочерью императрицы, занимаясь чужой семьёй, а не своей. Но, тем не менее, бросаться в омут с головой Ольга не спешила. И в Москве, и здесь, в Гатчине, ей успели оказать знаки внимания молодые люди. Она танцевала с видными кавалерами, ловила их восхищённые слова и многозначительные взгляды. Некоторые из них были привлекательны, некоторые – с завидным состоянием. Но никто не тронул её сердца. Почему? Ольга не понимала. Фразы, нацеленные на то, чтобы расположить её к себе, звучали надуманно и коварно, как ловушки, в них не хватало искренности. Внешность то слащавая, расфранченная, то увядающая, то выдающая дурные привычки. И никто из них не пытался толком узнать её, спросить у неё что-то о её желаниях, планах, стремлениях. Все, пытающиеся оказаться в женихах, предлагали готовые решения, они видели каким-то образом свою дальнейшую жизнь, и хотели её дополнить Ольгой, недостающей деталью в виде жены. А из чего должна состоять её жизнь, чем она её собирается наполнять – кто-нибудь поинтересовался? Нет.

Они с Дмитрием пошли медленно по залам. Не видевшиеся месяца три, они разговаривали обо всём подряд: о коронации, о том, что Дима определился слушателем в Николаевскую академию Генерального штаба, о ведущейся перестройке Гатчинского дворца, на которую натыкаешься на каждом шагу. Император Александр велел осовременить канализацию, систему отопления – с печной на калориферную – провести по максимуму электричество. Он создавал все удобства себе и семье.

– Он такой чуткий супруг! Удивительно, – делилась Ольга, – такой большой и грозный на вид, но, когда заходит к её величеству, первым делом замечает что-нибудь вроде: «Минни, тебе не дует?». Если бы все мужья были такими!

– Может быть, всё зависит от жены? – подмигнул Дмитрий.

– Да? И что же она такого должна делать, чтобы муж трепетно любил её?

– Не знаю, Оля, я ведь не женат и даже не влюблён. Спроси у её величества.

– Что ты! Мы с ней не настолько близки.

– Тогда выйди замуж – и узнаешь.

Лицо Ольги потемнело. По привычке поджав губы, когда напрягалась, она поймала себя на этом и постаралась расслабиться.

– Ты прекрасно знаешь, что я собиралась.

– Прости, конечно, – он тронул её плечо, – мы с Мишей были лучшими друзьями, и, как его друг, я горжусь тем, как долго ты носишь скорбь по нему, но, как брат, я хочу, чтобы ты обрела счастье.

– Обрести счастье не так уж и легко. Оно на дорожке не лежит в ожидании.

– Кстати о Мише, раз уж мы заговорили, – Дмитрий остановился и понизил голос, – в войсках слухи разносятся быстро, все косвенно друг друга знают, и тут пришла новость, что Шаховской опять с кем-то стрелялся…

– Ничего не хочу знать об этом человеке! – хмуро заявила Оля.

– А я вот с интересом слежу, как поквитается судьба с этим мерзавцем за его выходки. Теперь, с Кавказа, его сошлют ещё дальше – в Туркестан.

– Поделом.

– Но даже не это больше всего взволновало меня в новости, – Дмитрий покусал губы, глядя за окно на парк, – никто не знает, с кем он стрелялся. Разве так бывает? В дуэли всегда участвуют двое, если сослан один, то где второй? Убит? Тогда кем он был? Что-то странное в этом деле.

– Кем бы он ни был, спасибо ему, что усложнил жизнь князю.

– А я никак не могу забыть о том, с какой страстностью Петя, Мишин брат, хотел поквитаться с Шаховским.

Глаза Ольги зажглись, опалив румянцем щёки.

– Петя?

– Да, помнишь? На похоронах.

– Во власти большого горя чего не скажешь, – произнесла Оля, скорее утешая себя.

– Нет, он потом ещё раз возвращался к этому.

– Когда? – излишне поспешно спросила она, одёрнув себя мысленно.

– Зимой. Не помню точно. До Рождества. Он искал Шаховского.

– Искал? Неужели, чтобы вызвать на дуэль?

– А для чего же ещё? – кивнул прапорщик. – Но куда ему! Он же штатский, оружие вряд ли в руках когда-либо держал! Нет, Шаховской наверняка прикончил его, вот оттого и тишина. Стыдно, что застрелил мальчишку! Как он только принял вызов? Совсем нет чести у человека! Впрочем, о чём я? Это было давно известно.

Ольга почувствовала, как холодеют её руки и пускаются в хаотичный пляс мысли. Какая нелепость, что говорит Дима? Петя такой нерешительный и юный, он студент, вот именно что, а не военный, какие ему дуэли?

– Неужели неизвестно точно, жив Петя или не жив? – а в голове уже обрисовывался ответ на вопрос, почему он не написал и не отвечает на письмо. Пети нет в живых. Он убит, может, уже похоронен. А она думала… гадала… ждала. Слёзы стали рваться на глаза: «Он же такой милый молодой человек… вчерашний мальчик. Как это могло случиться⁈».

– А как узнать? У него вакации сейчас, в Петербурге его нет. Он волен быть где угодно.

– Написать его отцу, Аркадию Дмитриевичу?

– И что ему написать? «Здравствуйте, не стрелялся ли очередной ваш сын с князем Шаховским?». А если Петя всё-таки не имеет к этому никакого отношения? Какая глупость выйдет! Разве что самому Пете написать?

«Я уже написала! – крикнула внутри себя Ольги. – Он не отвечает! Не отвечает!».

– Это, по-твоему, меньшая глупость будет? А что Саша? Младший Столыпин. Он тоже не в Петербурге? – не дожидаясь, она заключила сама: – Ну да, он же тоже студент. Они должны были уехать оба…

– Остаётся дождаться сентября, когда они должны будут вернуться в столицу.

«Тебе будет легко просто жить дальше, не зная, что случилось на самом деле? О, и зачем ты только сообщил мне это!» – поругалась Ольга на брата в мыслях.

– Но если что-то прояснится до этого… как ты сказал? В войсках слухи разносятся быстро. Ты поставь меня в известность, хорошо?

– Конечно.

О чём-то ещё беседовать Оля утеряла способность. Сославшись на то, что ей нужно догонять Прасковью, она попрощалась с братом и, не сразу вспомнив, в какую сторону идти, сориентировалась и двинулась дальше по анфиладе на выход. Да нет, так просто не бывает! Это невозможно. Шаховской убивает её жениха, брат убитого желает жениться на ней, но и он погибает от рук проклятого князя? «Или это я прóклятая⁈ – напала на Ольгу истерическая догадка. – Господь наш всемогущий, неужели ты можешь быть настолько жестоким? Что я сделала, чем нагрешила? Если это я не достойна счастья, то в чём провинились эти мужчины? Тем, что приблизились ко мне? Может, я должна уйти в монастырь? Там мне самое место! Надо было задуматься об этом ещё со смертью Миши!».

Ноги вывели её на улицу, и яркое солнце, упавшее на лицо, немного отрезвило. Ольга попыталась взять себя в руки. «Спокойно. Ещё ничего неизвестно. Вот ведь самой перед собой будет стыдно, когда выяснится, что Шаховской стрелялся с каким-то посторонним, а я себе уже сочинила и постриг, и несчастную долю, и одиночество…». Прасковья ушла недалеко и, заметив подругу, махнула. Когда Ольга приблизилась, та присмотрелась к ней.

– Ты как будто бы бледная, что с тобой?

– Должно быть из-за головы. Этот ремонт и стук… она разболелась.

– И ладони у тебя холодные! Идём, сядем на солнышко.

– Давай лучше походим. Разгоним кровь.

– Тоже верно. Идём. В семье всё хорошо? Что брат рассказывает?

– Да, всё как обычно. Дима собрался осенью в Николаевскую академию.

«А если Петя поехал на Кавказ только потому, что я круто с ним обошлась? Нагрубила, не дала надежды, – при всём желании отделаться от драматичного хода мыслей, они не сходили с проложенной колеи. – Если его чувства были глубже, чем я подозревала? Нет, когда бы им возникнуть? Сколько раз мы с ним виделись? Всего ничего. При жизни Миши, правда, мы проводили больше времени вместе, но и тогда обменивались с Петей редкими фразами. Обычно он или Дима, или они оба, бродили со мной и Мишей просто за компанию, ради приличия».

– Оля?

– Да? Что? – опомнилась она, подняв лицо. Всё это время она бессознательно смотрела под ноги, и только теперь увидела подругу.

– Ты меня совсем не слушаешь.

– Прости! – Оля бросила взгляд на притопленную наполовину в самшитовые заросли скамейку и, знавшая, что Прасковья одна из самых близких ей девушек, умеющая сострадать и молчать, потянула её к ней. – Послушай… мне надо сказать кому-нибудь…

– Я слушаю, – они сели.

– Вы тогда, в Москве, шутя, конечно, сказали, что брат покойного Миши хорош собой…

– Вовсе не шутя, – глаза Прасковьи были серьёзны, и Оля знала, что если та не смеётся и не хохочет, то действительно не иронизирует, – он мил. Я бы назвала его красивым, но ведь это дело вкуса.

– Он у папá просил моей руки.

– И что же? – удивилась подруга.

– Папá велел мне решать самой.

– И… ты не можешь решить? – угадала Прасковья.

– Не могу.

– Он тебе… не нравится?

– Он младше меня. Я впервые узнала его едва закончившим гимназию, безусым мальчишкой. Привыкла видеть в нём родственника. А тут всё изменилось, смешалось!

– Ты не ответила на вопрос, Оля: он тебе нравится?

– Я… я вижу, что он высокий, и черты лица у него приятные, и голос спокойный, но…

– Но ты не видишь его своим мужем?

Уварова попала в точку, задав меткий вопрос. Ольга моргнула:

– Нет, я как будто бы никого другого им и не вижу. Я же собиралась стать Столыпиной, и всё к этому шло…

– В чём же тогда проблема?

– Это всё как будто решается помимо меня, не мною самою! Как будто бы Миши не стало, и невидимая рука поставила на его место другую фигуру, так быстро, словно я и заметить ничего не могла.

– А что тебе нужно, чтобы заметить? То есть, чтобы понять, что это не подмена, а другой человек.

– Полюбить его? Чтобы мы друг друга полюбили. По-настоящему.

– Ко многим любовь приходит после заключения брака.

– А если не приходит, то всё – поздно, уже не передумаешь. А я так не хочу.

– Никто не хочет. Но многие, выходящие замуж по любви, теряют её в браке. А этого тоже никто не предскажет. Потому и надо выбирать супруга не чувствами, а разумом: добрый ли у него нрав, уживчивый ли характер, какой доход.

Ольга признавала правоту рассуждения Прасковьи, но сердце не хотело соглашаться. Понять, какой нрав и какой характер у Пети можно было лишь пообщавшись с ним. Но не поздно ли она соглашается попытаться сблизиться с ним? Затяжные раздумья над его предложением казались ей обыкновенным делом, пока не встала угроза того, что предложение исчезнет вместе с человеком, и кого-то другого надо будет рассматривать, изучать, привыкать к кому-то другому. «Я не хочу больше ни к какому другому привыкать!» – вдруг отчётливо осознала Нейдгард. Да, Петя сначала был как брат, а потом записался в ухажёры, но в них он попал уже знакомым, каким-то… родным? И он не стал вести себя иначе, не переменился, а лишь перешёл из статуса будущего деверя в женихи, а поменялась сама Ольга: выставила шипы, перестала с ним шутить, как раньше, запросто обращаться. Сначала виной тому была дань памяти Мише, а потом? Что случилось потом?

– Знаешь, – посмотрела она на Прасковью, – узнать, добр ли и уживчив мужчина – это важно, но что, если и он узнает, что нрав у меня скверный, а характер – вздорный и заносчивый?

Михаил говорил ей, что она капризна, что бывает взбалмошна, ленива и возмутительно холодна. Но Михаил любил её и, несмотря на возникающие ссоры, споры и выяснения, принимал такой, какая есть.

– Ты наговариваешь на себя.

– Нет, Пашенька, ты не смотри, как я себя веду при государыне и вас. С молодыми людьми я совсем другая. Эгоистка.

– Отчего же?

– Всем нам известно, что, становясь женой, ты для себя жить перестаёшь. Заботишься о муже, детях, доме. Так вот я бы хотела, чтобы хоть до замужества за мной ухаживали так, будто всё для меня. Добивались.

Прасковья улыбнулась.

– Понимаю, – они увидели, что в аллее появились две другие фрейлины, заметившие их и направившиеся в их сторону. Разговор надо было заканчивать. – Но если бы на меня смотрели так, как Мишин брат на тебя смотрит, когда приходит ко дворцу, я бы давно уже дала своё согласие.

Примечания:

[1] Имеется в виду Черевин П. А., шеф жандармов, руководивший деятельностью по охране императорских персон

[2] Младшая дочь и последний ребёнок Александра Третьего и его супруги Марии Фёдоровны, родилась в 1882 году, за год до описываемых событий

Глава XI

Не собирался никогда Петя искать протекции и пользоваться ею, и сейчас, столкнувшись с необходимостью найти себе место, выяснил, насколько это накладное и затруднительное предприятие. Его покойный дед по матери, Михаил Горчаков, был наместником Царства Польского. Казалось бы, сколько это должно дать возможностей! Но все дети его выбрали жизнь заграничную, европейскую, включая мать Петра, осевшую в Швейцарии по здоровью. Дядя, Николай Михайлович, жил в Лондоне, служа в министерстве иностранных дел, тётка Софья где-то в Бадене сейчас, замужем за бароном Стаалем, тоже служащим в министерстве иностранных дел. Тётка Варвара Михайловна живёт в Польше, тётка Ольга – в Веймаре. А Пётр совершенно не хотел покидать России и жить в чуждых ему местах, он хотел нести службу здесь, в отечестве, храня ему верность и принося пользу. Материнская же родня никак с этим помочь не могла.

А что же отцовская? Бывает так, что, ища возможности в одной стороне, получаешь добровольно пришедший случай с другой. К ним в Орёл пришло письмо от барона фон Бильдерлинга. Александр Александрович был большой ценитель живописи, сам ею занимался, но, помимо прочего, поклонялся поэзии Лермонтова и собирался открыть посвящённый ему музей в Петербурге. Он обратился к Столыпиным, как к родственникам Лермонтова, в чьём бывшем имении не раз бывал знаменитый поэт – требовались экспонаты, письма, записки, какие-то личные вещи, всё, что угодно, к чему прикасался Михаил Юрьевич.

Аркадий Дмитриевич, продавший Середниково около пятнадцати лет назад, вывез оттуда всё, что мог, в Ковенскую губернию, в своё поместье Колноберже. Но огромную библиотеку полностью забрать не удалось, и бог знает сколько осталось у новых владельцев!

– Что ж, – сказал отец сыновьям, – вот вам и дело, пока прохлаждаетесь без учёбы. Езжайте и пересмотрите бумаги, поворошите сундуки, что можно отправить Александру Александровичу, – генерал посмотрел на Петра, – участвовать в таком, оказывать услуги необходимо, если хочешь быть замеченным и обзавестись чьей-то благодарностью.

– Эх, кончился отдых! – потянулся Саша.

– Праздность – источник глупости и безрассудных поступков, – заметил Петя, – так что не ной!

Братья разделили обязанности: Петя хотел вернуться в Санкт-Петербург пораньше (по понятной Аркадию Дмитриевичу причине в лице Ольги Нейдгард), поэтому взял на себя более близкое Середниково – оно было почти по пути. Саше же предназначалось ехать в Колноберже, и он двинулся в сторону Смоленска, через Брянск, чтобы оказаться на варшавской дороге.

Пётр приехал в Москву и остановился у двоюродного дяди – кузена отца, Дмитрия Аркадьевича, уже старика, выбравшего себе долю вечного холостяка. Долго живший заграницей, он переполнялся неугомонным анализом, сравнениями, критическими замечаниями и цитатами. Состоявший в Московском психологическом обществе, он увлекался и историей, и агрономией, и военным делом, и философией. Одним словом всем, что попадалось на глаза или влетало в ухо.

– Я думаю, что ты в меня пошёл, – сказал Петру он за обедом, – поэтому изучаешь агрономию. Меня она всегда волновала, всегда!

«Эдак в вас пошёл весь честной народ, – подумал студент, – ведь круг ваших интересов охватывает буквально целый мир». Но вслух ничего сказано не было, молодой человек лишь улыбнулся.

– Я сейчас работаю над одной темой – как раз по земельному вопросу. О несостоятельности русской крестьянской общины. Она явление отвратительное!

– Вы считаете?

– А то как же! России нужны хутора. Земля, берущаяся в аренду или частная собственность – по принципу иностранного фермерства. Многие меня не хотят слушать, и зря. Начнёшь с кем говорить, сразу славянофилом прикидывается: «Как можно рушить устои⁈ В этом основа русского духа!», – а на самом деле дрожит за свои имения, жадничает просто-напросто. А чего жадничать, когда заниматься землёй не умеешь? Помещики в большинстве – скоморохи недоделанные, необразованные дураки, которые не знают, что делать с тем, что им досталось. Это как держать прекрасного коня в стойле постоянно! Какой от этого толк? Согласен?

– Согласен.

– Вот! Знал, что поймёшь. Хочешь, я дам тебе почитать черновики, которые набросал?

– В другой раз, если позволите, – осторожно отказался Пётр, – я еду по делу, нам написал барон фон Бильдерлинг…

– А, вам тоже? – утерев губы салфеткой, кивнул Дмитрий Аркадьевич. – По поводу Лермонтова?

– Да.

– Я ведь был знаком с Мишей, мы с ним приятельствовали, – откинулся старик, мечтательно погружаясь в воспоминания. Это его родной старший брат был тем самым Алексеем Столыпиным, первым красавцем Петербурга, другом поэта и секундантом на лермонтовской дуэли. – Давно это как было! А иногда кажется – только вчера.

– У вас остались его письма?

– Кое-что нашлось. Я отправил барону. Хорошее дело он придумал. Мне-то оставить всю эту память некому, а музей позволит каждому, кто восхищён поэзией Миши, приоткрыть завесу тайн его личности, жизни.

Петя подумал о том далёком прошлом. И Лермонтов, и его друзья Столыпины были популярны, молоды, страстны, постоянно кружили на балах, влюблялись, сменяли женщин, стрелялись с соперниками, безобразничали, скандализировались, не гнушались экстравагантных выходок, и что же? Двое умерли молодыми, третий сидит перед ним – одинокий старик, разводящий бурную деятельность по любому поводу, хватающийся за разнообразные сферы науки, лишь бы заполнять, в отсутствии детей, жены, внуков, свои будни. Может, и он бы предпочёл последовать за своими друзьями? Древняя как мир дилемма: стоит ли быть орлом, питающимся свежим мясом, но живущим мало, или лучше быть вороном, питающимся падалью, но тянущим свой долгий-долгий век? «Неужели нет золотой середины? Либо длина, либо глубина» – подумал Пётр. Но ему для себя было ясно, что без любви и нормальной семьи жизнь человека превращается в печальное зрелище.

На следующий день он пораньше отправился в Середниково. Его подвёз словоохотливый извозчик, с которым в дороге они разговорились.

– По торговым делам едете, барин, или погостить?

– По делу, но не торговому, – без задней мысли сказал Петя, но извозчик в интонации переменился, повеселев:

– А! К хозяйке? Никак свататься?

– Свататься? – Столыпин был удивлён, так что даже подался с сидения ближе к собеседнику. – Я еду к Ивану Григорьевичу Фирсанову, что владеет имением.

– Хо-о! – протянул мужичок, время от времени поворачиваясь через плечо. – Иван Григорьевич помер года два назад, – последовало крестное знамение.

– Вот как? А кто же теперь здесь?

– Как кто? Говорю же – хозяйка! Дочка его.

Петя очень смутно припомнил, как пару раз они с Сашей бегали вокруг барского дома с девочкой – их ровесницей, дочкой Фирсанова, которую тот привозил с собой, оформляя куплю-продажу.

– Вы, барин, никак совсем издалека, раз ничего не знаете!

– Я последние два года в основном провёл в Петербурге…

– Оно тогда и понятно! Ведь дело было громкое, после смерти Ивана Григорьевича-то! – Пётр не успевал задавать наводящие вопросы, а извозчик сам уже повествовал дальше: – Вера Ивановна-то у него одна-единственная, ей всё и досталось. А он её ещё девочкой едва созревшей замуж выдал, за товарища своего какого-то, из банка. Гадкая рожа была у него, недовольная как будто постоянно, с нами, местными, за любую услугу пытался сторговаться, копейки лишней не тратил, и это при таких деньгах! Бедная Вера Ивановна, намучалась с ним! – переведя коротко дыхание, мужичок забубнил продолжение: – Ну так и что же? Баба из неё хваткая выросла, вся в батюшку! Едва тот помер – остыть ещё не успел – она на развод подала, заплатила мужу мульён, барин! Мульён! Вот вам крест, все знают! Тот согласился, освободил её от себя. И Вера Ивановна теперь всем заведует, руководит. Отцовские дела ладно идут, всё у неё в порядке.

Выслушав рассказ, Столыпин с почтением отметил, что если юная девушка – а она, хоть уже и развелась, по годам была вполне ещё юной, – смогла не пустить по миру состояние, продолжала получать прибыль и развивать предприятие отца, то, должно быть, она умна и имеет твёрдый характер. Заплатить миллион за развод! Сколько же у этой Фирсановой денег?

– И что, часто к ней свататься ездят? – полюбопытствовал Петя.

– Да постоянно! Один как-то сунулся – тоже купец, лет сорока. А Вера Ивановна, говорят, указала ему на висевшие старинные портреты, и ответила, что стариков тут только на картинах видеть желает. А? Какова? А в другой раз офицер приезжал. Ему, стало быть, сообщила, что если б он был красив хотя бы на четверть её капитала, она бы ещё подумала, а так за его лицо не то, что руки своей с кошельком, но и взгляда бесплатно не даст.

Извозчик засмеялся, покачивая головой в одобрение купеческой дочки.

Высадившись, Пётр прошёл до закрытых ворот, за которыми виднелись ставшие узнаваться отдалённо постройки: круглый манеж, каретная, конюшня. Территория была огорожена, чего при них, кажется, не было. Заметив стоящего у ворот молодого человека, из будки выбрался сторож.

– Кто таков? – сразу же не любезно бросил он. «Должно быть, всяческие ухажёры и просители действительно тут сильно досаждают» – отметил Столыпин.

– Добрый день! Я – Пётр Аркадьевич Столыпин, сын бывшего владельца усадьбы. Могу ли я войти?

Оценив на вид студента, что он не какой-нибудь щеголеватый аферист и не потрёпанный проходимец, крестьянский мужик – такого бы в гренадёры! – отворил калитку.

– Что вам будет угодно?

– Я к Вере Ивановне, по делу.

– Какому делу? Без доклада нельзя, – заучено произнёс сторож. Чувствовалось, что Фирсанова оберегала себя от нежеланных гостей и встреч. Или просто-напросто была занятой настолько, что тратить время на бестолковые встречи не считала нужным.

– По имущественному. После продажи усадьбы у нас оставались кое-какие вещи здесь, и я бы хотел получить разрешение взглянуть на них…

– Одну минуту, – повернувшись в сторону конюшни, возле которой ходили работники: кто-то выкатывал в телеге навоз из вычищенных стойл, что-то скашивал траву вдоль кирпичной стены, сторож окрикнул одного из них, подозвал. Тот подбежал. Ему велели идти в барский дом и доложить Вере Ивановне обо всём. Петра просили подождать.

«Серьёзность, как в министерстве каком!» – подумал Столыпин. Коротая время, он принялся оглядывать парк. То ли детство поистёрлось в памяти, то ли что-то тут поменялось, но какое-то всё другое, не то, что было полтора десятка лет назад.

Посланный возвратился вскоре и, поклонившись, передал разрешение проходить.

– Благодарю, – поправив студенческую фуражку, Петя пошагал по дорожке. Обогнул конюшню, за ней обнаружив ещё одну постройку, назначение которой уже не помнил. Слуги тут жили? Пройдя ещё один поворот, он увидел и сам главный дом, белоснежный, с зеленоватой крышей, полукружьем крытых галерей, соединяющих два флигеля и центральную часть. Да, этот вид он помнил хорошо! Как подъезжали они прямо сюда, возвратясь из какой-нибудь поездки, и маменька с Машей, бывало, встречали у дверей, если не ездили с мужчинами: отцом, Мишей, Сашей и с ним самим.

Увлечённый воспоминаниями, Петя уверенно двигался к парадному входу, боковым зрением замечая работающих над круглой клумбой посередине двора девушек.

– Сударь! – раздалось слово, обращённое к нему и остановившее. Столыпин повернулся. Одна из девушек выпрямилась и, глядя на него прямо, спросила: – Куда вы?

– Я к Фирсановой Вере Ивановне, обо мне должны были доложить…

– А тут такой нет, – сказала девушка, повергнув Петра в недоумение. Женщины вообще легко заставляли его теряться, но в этот раз удалось особенно.

– То есть как? Мне сказали, что…

Снимая испачканные в земле садовые перчатки и кладя их в карман повязанного на талии передника, заговорившая подошла к нему. Чёрные густые брови, большие карие глаза и кудрявые чёрные волосы, пышно забранные назад в свободный пучок. Было что-то цыганское в этой яркой, замечательной внешности. Девушка внезапно улыбнулась:

– Вера Ивановна Воронина, очень приятно, – лёгкий книксен, задорный, как на пружине, – я сменила фамилию в браке.

– А! О! – осознавая, в чём была его ошибка, выдохнул Пётр и тоже просиял: – Простите, я не подумал…

– Вы – Столыпин?

– Да, имею честь представиться – Пётр Аркадьевич.

– Проходите в дом, – деловито указала она, по-хозяйски, и, развязав передник, кинула его одной из своих работниц. Пошла следом, но Петя, открыв дверь, придержал её и пропустил девушку вперёд. Она поблагодарила его блеснувшим взглядом. – Вам повезло меня застать, я провожу много времени в Москве. Там в начале года достроен Дом для вдов и сирот, я в комитете попечительского общества, распоряжаюсь организацией его, и доходные дома без пригляда на управляющих не оставишь, не говоря уже о проверке документов в конторе.

За одну минуту Столыпин ощутил внутреннюю силу Веры Ивановны, её сообразительность, находчивость, внимательность. Извозчик подобрал правильное слово – хваткая.

– Я не совсем поняла суть вашего дела, – пройдя холл со старинным высоким зеркалом, они вошли в следующую залу. Петя посмотрел на дверь справа. Там, за ней, была их семейная столовая, где они собирались все вместе. – Что за имущество? Вы что-то оставили у нас? – Фирсанова-Воронина мелодично рассмеялась: – Не быстро вы заметили недочёт!