Текст книги "От выстрела до выстрела (СИ)"

Автор книги: AlmaZa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

От выстрела до выстрела

Глава I

– Миша, ты что ж выдумал? Остановись!

– Нет, ещё чего! Ты думаешь, я спокойно смотреть на такое стану когда-либо?

– Да брось, чего только не говорят иногда, не подумав.

– А вот и нечего не думая говорить! Будет впредь наука!

Дмитрий Нейдгард, хороший друг Михаила, уже почти родственник, хотел бы мерить шагами комнату от волнения, но боялся столкнуться в ней с самим Мишей, разгорячённым и возбуждённым, кружащим от угла к углу, как это бывает от не способных улечься эмоций: возмущения, жажды действия, и даже радостной гордости за совершенное. Он заступился за незнакомого совершенно ему молодого офицера, которого нагло, прилюдно высмеивал князь Иван Шаховской по поводу самому незначительному, не то за недочищенный сапог, не то за запачкавшийся манжет. Но причиной тому наверняка было низкородное происхождение офицера, позволявшее князю глумиться и ставить себя выше безнаказанно, ведь сатисфакции можно было требовать лишь у равного. Между Михаилом и князем разгорелась ссора, произошёл обмен оскорблениями, в результате которых первый вызвал второго на дуэль. И теперь ему нужен был секундант.

– Послушай, Миша, да ведь он чахоточный! Это тип неврастенический, они, будто угнетаемые исходом из них жизни, часто становятся язвительны и склочны!

– Это ни в коей мере не оправдывает его! Я сказал тебе – я буду стреляться в любом случае!

– А об Оле ты подумал, случись что?

Упоминание невесты несколько отрезвило Михаила. Он ушёл в себя на минуту. Потом очнулся.

– Конечно, если случится непоправимое… я бы не хотел, чтобы она страдала. Или вышла бы замуж за Бог знает кого! Не пошла бы от отчаяния…

– Ты вспомни, сам рассказывал, как Шаховской в Русско-турецкую вёл безбожную пальбу, он стрелок бывалый, а ты что?

– Я на ней тоже был, и пострелять успел! Бог на стороне правды! Неважно, кто сколько стрелял до этого, рука, защищающая справедливость, будет меткой!

Дмитрий вздохнул. Друга было не переубедить. Оба они, прапорщики лейб-гвардии Преображенского полка, цену чести знали, но у Михаила была обострённая тяга к заступничеству, к достоинству. Может, потому и влюбилась в него Оля, сестра Дмитрия? Красивый, молодой и всегда готовый к подвигам сын генерала. Блестящий молодой человек без изъянов. Через пару недель у них свадьба. Отчего не поступиться хоть раз своими принципами, не нарушать счастливого течения времени?

– Напиши хоть Оле… на всякий случай.

– Не к добру. Будто завещание оставляю! Нет, если что… сам сестре всё объяснишь.

Всё было решено, и оставалось лишь ждать следующего утра. Полиция, каким-то образом пронюхавшая о ссоре преображенцев, могла поймать их на рассвете, пресекая задуманное, и Михаилу с Шаховским пришлось отправиться в ночь в увеселительное заведение, выпивать и слушать там цыган, а уже оттуда, не спавши – ехать на место дуэли.

Утро было насмешливо прекрасно и солнечно – редкая для Санкт-Петербурга, особенно в сентябре, благостная погода. Лодки привезли участников дуэли на один из маленьких, нежилых островов подальше от города. Никаких колкостей, никакой ненависти, все были мрачно-внимательны друг к другу и вежливы, пытались не уронить своего лица перед лицом коварной, всегда неожиданной смерти. Иван Шаховской был старше противника на шесть лет. Богатый холостяк, он был бледен, но довольно крепок, хотя и действительно страдал чахоткой, особенно мучавшей его в пасмурные дни. Не такие, как сегодня. Вместе с ним, в качестве секунданта, приехал такой же высокомерный и родовитый приятель. Дмитрию почудилось, что они с Мишей два гимназиста, представшие перед преподавателями. Повеяло превосходством, неприятной предопределённостью, обнажающей исход приподнятой завесой тайны. Секунданты ещё раз поинтересовались, нет ли возможности примириться, извинившись и приняв извинения? Но ни та, ни другая сторона не согласилась этого сделать. Упрямство и принципиальность превзошли здравый смысл.

Присутствовал на дуэли и доктор – всё как полагалось. Оружие проверили. Встали на расстояние, в стойку. Отсчитывалось время до выстрелов. Прицелились и, с вытянутой руки, выстрелили. Прозвучал гром вылетевших пуль, от стволов взвился лёгкий дымок. Сначала показалось, что ничего не произошло – первая пуля пронеслась в Шаховского, вздрогнувшего и выстрелившего на мгновение позже. Он осел на одну ногу, в которую угодил заряд. Но потом Дмитрий посмотрел на друга, и увидел, как тот наклонил голову, оглядывая себя. Что-то почувствовал. Попытался поднять свою руку, но стал заваливаться. Нейдгард бросился к нему. Михаил смог сам сесть, но все, приближаясь, уже видели потёкшую по груди кровь. Пуля попала в область сердца.

– Миша! – Дмитрий упал на колени рядом с ним. Доктор склонился, чтобы определить, куда именно пришёлся выстрел и, расстегнув рубашку и заглянув под неё, тяжело вздохнул. – Миша, что ж ты… как же ты!.. Так…

– Оля… – произнёс он губами, от которых медленно отступала кровь. – Оле скажи, чтоб не жалела. Судьба такая, Бог так рассудил.

Дмитрию не хотелось припоминать вчерашние слова, что Бог на стороне тех, за кем справедливость. Он ведь тоже понимал, что правда была за Мишей, а не за Шаховским, как же так случилось? Почему Бог дал этому случиться? Где взять ответ?

– Ты держись, Миша, авось обойдётся…

– Нет, что ты, – ухмыльнулся он и поморщился. Глаза ещё не мутнели, но всё очевиднее становилось, что конец не за горами. – Дима, ты… ты передай братьям, Сашке и Пете, чтоб об отце позаботились, и Оле… знаю, Пете она нравится… и ты о ней тоже заботься.

– Дурак ты, Миша, – стиснув зубы, сказал друг, – вот стоило оно того? Глупость вся эта…

– Ты получше мне что скажи, – откидывая голову, попросил молодой человек, – неужто хочешь, чтоб последнее, с чем в могилу пойду, это «дурак»?

Нейдгарду хотелось лить слёзы, горькие, солёные, но смысла в них не было – разве исправить произошедшее, отмотать время назад? Он постарался улыбнуться, чтобы последнее, с чем ушёл бы друг к праотцам – была радость.

– Ты всё правильно сделал, Мишка. Потому Господь тебя к себе и забирает – ему правильные самому нужны.

Умирающий дуэлянт улыбнулся слабо. Подошедший, хромая, Иван Шаховской скорбел не меньше других – он не гордился тем, что сделал. Не он, холодный и циничный, звал юношу на дуэль, но когда его звали – отказаться не мог. Дело чести. Михаил был благородным и храбрым молодым человеком. Но благородство и храбрость никого ещё не спасали от внезапной и бессмысленной гибели.

Час спустя, перенесённый в лодку, покачивающуюся на холодных волнах бегущей в залив Невы, по пути обратно, в город, Михаил испустил последний вздох. Его грудь прекратила вздыматься. Присутствующие сняли головные уборы. Где-то в стороне послышался звон церковных колоколов, разнёсшихся по округе.

* * *

На третий день, к похоронам, вернулась та же самая чудесная погода. Два дня шёл промозглый дождь, но вот – выглянуло солнце. В Александро-Невской лавре собралось на отпевание немало людей. Отцу отправили весть о произошедшем, но он всё равно не успел бы приехать из Орловщины. Мать тоже уже два года жила в Лозанне, поправляла здоровье. Говорили, что под этим предлогом просто не хотела жить с мужем. Или муж не хотел с ней жить и попросил отправиться в чудесное путешествие на европейские курорты.

Из семьи было лишь два брата – Пётр и Александр, молодые студенты Санкт-Петербургского университета двадцати и девятнадцати лет, старший учился на агронома, младший – на историко-филологическом, и сам ещё не знал, кем хочет стать. На них мало кто обращал внимание. Михаила пришёл провожать Преображенский полк. Не весь, конечно, но многие. Офицеры в красивых мундирах, с выправкой, они держались своим кругом. Пётр мельком посмотрел на них, будто смущаясь многочисленного присутствия военных, бравых и сильных, отважных любимцев женщин. Но глаза сами собой вернулись к фигуре в чёрном, чьё лицо пряталось под полами шляпы, дополненной полупрозрачной сеткой вуали. Голова была беспрерывно наклонена вперёд, чтобы скрывать слёзы. Невеста брата. Ещё бы пара недель, и она могла стать вдовой, а не просто горюющей невестой. Но до этого не дошло. Ольга Нейдгард так и не вышла замуж, и сейчас, не представляя своего будущего без возлюбленного, опиралась на руку брата, беззвучно плача над закапываемой вязкой после дождей землёй сырой могилой.

Пётр до этого видел её только в светлых платьях. Какого именно цвета – не помнил, может, голубоватых, может, розоватых или зеленоватых. Он не придавал этому значения. Смотрел на лицо, руки, волосы, слушал её смех – и всё это незаметно, с расстояния. Слушал, как Михаил называет её «Оля» и вздрагивал, что можно вот так запросто, нежно, как к близкому другу к ней обратиться. «Оля»! О–ля. Было в этом коротком, милейшем имени что-то французское. Что-то волшебное, как звук взмаха дирижёрской палочки, приводящей в движение весь оркестр чувств молодого человека.

Но сегодня её лица никак увидеть не получалось. Широкополая шляпа лишала малейшего шанса. Петру было стыдно, что на похоронах Миши он пытается разглядеть его невесту, но он ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось поддержать её, утешить, но как? Да и прилично ли будет выглядеть? Он уже дважды подходил к её брату, Дмитрию, обсуждал с ним, как же всё так вышло, но с ней заговорить не решился – она стояла чуть в отдалении, и подойти специально казалось нарушением всех нравственных начал. Пётр любил покойного брата, насколько позволяло любить его отсутствие душевной близости; он желал Михаилу счастья, искренне и глубоко, и никогда бы не подумал, что случится эта трагедия, внёсшая смятение и бурю в серые будни студента.

Когда все церемонии были завершены, люди потянулись с кладбища прочь. Пётр посмотрел на Александра, чей взгляд замер на могиле. Должно быть, он думал сейчас о быстротечности бытия или загробной жизни. Саша любил поразмышлять и потеоретизировать о недоказуемом, вечном, прекрасном.

– Извини, я сейчас, – сказал ему брат и двинулся на перехват уходящих Нейдгардов. Если бы не истекало время, в которое можно подойти и поговорить, он бы так и не решился, но пришлось заставить себя. Пан или пропал. Сейчас или никогда. – Ольга Борисовна!

Она остановилась. Наконец, выпрямила шею и подняла лицо. Пола шляпы, как театральный занавес, открыла его. Её светлые, покрасневшие глаза, мягкий контур черт, вьющиеся русые локоны, выглядывающие из-под шляпы.

– Примите мои искренние соболезнования, Ольга Борисовна.

Миг растерянности. Кивок. И тихий, но твёрдый голос:

– И вы примите мои, Пётр Аркадьевич.

Отойти бы с дороги и дать им уйти, но как же сложно это сделать! Он перевёл внимание на Дмитрия, чтобы не выглядеть непочтительным:

– Я думаю вызвать на дуэль Шаховского.

Дмитрий от удивления подался корпусом назад. Разве что руку к сердцу не приложил.

– Господи! Пётр, это ужасная идея.

– Я должен.

– Пожалейте родителей! Он ведь и вас убьёт!

– Не обязательно…

– Я там был, и я заверяю вас, что шансов никаких. А вы как стреляете?

Пётр понимал, что вопрос не содержит насмешки – откуда студенту, а не военному, вообще уметь стрелять? – только дружескую заботу. Да и мало кто знал, что у него врождённый ревматизм правой руки, от того и почерк ужасен, и мало что он крепко может в ней держать. Но он также знал, что на него смотрит Ольга, любившая, а, точнее, всё ещё любящая Мишу (разве смерть вмиг перечёркивает чувства?), офицера, что был способен на такого рода поступки. И если он не последует примеру брата, то ничего не будет стоить в её глазах.

– Я подготовлюсь, научусь стрелять…

– Пётр, – Дмитрий осторожно взял его под локоть и отвёл чуть в сторону, – Миша хотел, чтобы вы позаботились обо всех после его смерти. Прошу вас, не лишайте нас ещё одного хорошего человека.

– Я бы предпочёл избавиться от плохого, вы сами сказали, что Миша был прав, а князь Шаховской – зазнавшийся болван!

– Тише, если вы скажете это ещё громче, то до него дойдут слухи и он сам вас вызовет.

– Я этого не боюсь!

– Пётр, Миша хотел, чтобы вы присматривали и за Олей, – Дмитрий глазами повёл к сестре, – он так переживал о том, что с ней будет!

– За Ольгой Борисовной? – дыхание на секунду спёрло. Он повернулся к ней. Она, оказалось, тоже смотрела на них, и восприняла это как сигнал окончания беседы. Подошла.

– Надеюсь, что Дима отговорил вас от этого опрометчивого поступка, Пётр Аркадьевич?

– Вы тоже не хотите, чтобы я… отомстил за брата?

– Нет. Пётр Аркадьевич, я совсем не хочу, чтобы и вы подвергли себя этому риску.

В прошлом году, когда он приехал в Санкт-Петербург и Михаил представил ему свою избранницу, она, посчитав его ещё ребёнком, назвала «Петя», но, поинтересовавшись, сколько ему лет и узнав, что он получил аттестат зрелости, смеясь, исправилась на «Пётр Аркадьевич» и, хотя он был младше неё на три года, с тех пор так и обращалась. И тем не менее, всегда в этом её «Пётр Аркадьевич» слышался подтекст: «Но это я не всерьёз, ведь ты – ещё мальчик».

– Слышал, Пётр? – Дмитрий похлопал его по плечу, в этот горький, объединивший всех день перестав «выкать». – Так что, выкини из головы.

– Нет, я…

Но Нейдгарды уже тронулись. Ольге, у которой заканчивались душевные силы и выдержка, хотелось поскорее уйти с мрачного кладбища, где обрёл свой последний приют её жених.

Пётр и Саша снимали квартиру на Васильевском острове, неподалёку от университета, минутах в десяти ходьбы. Сумерки сгущались и со стороны Невы тянуло холодом. Братья молчали, погружённые в траурные мысли.

– Мне нужно раздобыть револьвер, – произнёс старший, нарушив тишину.

– Что⁈ Зачем? – удивился Саша, остановившись.

– Затем.

Пытаясь понять, к чему это было сказано, что задумал Пётр, Саша вернулся к случившемуся, похоронам, дуэли, из-за которой всё к ним и пришло.

– Не скажи, что тоже стреляться будешь?

– Буду.

– А как же твоя рука?

– Ничего, натренироваться можно. Главное револьвер купить. Отец бы легко его достал, но ему я ничего говорить не хочу.

Вдруг откуда-то сзади раздалось:

– Столыпины! Столыпины!

Братья оглянулись. Судя по одежде и стрижке – это был студент. Он приближался к ним и, когда оставалось шагов тридцать, они его признали.

– Вернадский! Что ты тут?

– Иду от Ольденбургов, издалека увидел вас, сворачивающих, и решил пойти следом.

– Дело какое-то? – продолжил интересоваться Пётр.

– Хотел пригласить вас к нам заглянуть завтра. Мы снова собираемся.

– Для чего?

– Как для чего? Говорить о будущем России! – вдохновенно произнёс Владимир Вернадский, учившийся с ним на одном факультете и том же естественном отделении. Они поступали вместе прошлым летом.

– Что о нём говорить? – нахмурился Пётр. – Хотите улучшений – делайте. К чему все эти разговоры?

– Так прежде знать нужно, что делать! Обсудим, и примемся за дело!

– Отчего нельзя это в университете обсуждать? С профессорами.

– Да как-то в своём кругу свободнее, проще… Книги можно все обсудить, – подчеркнул Владимир, обозначив, что цензура не разрешает читать многое, а потому и публично говорить нельзя о том, что ты это всё же прочёл.

– Какие книги? После которых потом царя убивают? Все эти кружки, Володя, ни к чему хорошему не ведут.

– Какой же ты!.. – взмахнул рукой Вернадский, подбирая слово. Подобрал: – Закостенелый! Думаешь, профессоры только истины знают? Они тоже когда-то были как мы, искали, исследовали, спорили. Дух новаторства в них был, как и в нас! А затем они его утеряли на своей верноподданической службе. Чиновничья жизнь, необходимость выслуживаться и дорожить местом вытрясла из них научное свободолюбие! Они многое перестали понимать. Потому и можем мы сами дойти до того, как будущее строить, что делать.

На этом «что делать» Петра передёрнуло незаметно. Роман Чернышевского под таким названием, нашумевший двадцать лет назад и запрещённый, до сих пор не сходил с уст «думающих», каковыми они сами себя считали – тех людей, кто всегда против всего установленного и за всё отсутствующее. Казалось иногда, что запрети рабство – они и то потребуют вернуть из принципа несогласия. И вот это повторяемое, суетливое, бессмысленное, как присказка, «что делать?», растиражированное среди «интеллигенции» и студенчества, было способно вызвать нервное расстройство, будто ежесекундно, каждый миг жизни надо было непременно что-то делать – неважно что – лишь бы делать. А надо ли, есть ли в том необходимость – этого сомнения нельзя было и произнести, сразу же записывали в «царедворцев», «лакействующих», «душителей свободы». Но у Петра сейчас не было совсем никакого настроения спорить, и он произнёс:

– Ты извини, Володя, мы с похорон идём. Устали.

– О, прости, я не знал! Кто скончался?

– Брат. Дуэль, – выдал он, лаконичностью поставив точку в разговоре. Вернадский попритих и отступил:

– Мои соболезнования! Прости, что я так вот… не знал, правда, не знал!

– Ничего.

– Ну… увидимся на лекциях завтра? У Менделеева?

– Да, до завтра.

Столыпины простились с товарищем и поднялись в квартиру. Аграфена, бывшая крепостная, прислуживавшая им, встретила их, заплаканная. Михаила она знала. Не так близко, как младших братьев, но даже если бы знала ещё меньше – всё равно бы расчувствовалось её доброе и отзывчивое сердце простой, старой деревенской женщины. Кто из них не заплачет по случайной смерти, унёсшей молодую жизнь? Утирая глаза фартуком, она стала накрывать ужин.

Саша сел на диван и, посмотрев на Петю, задумчиво произнёс:

– А, может, всё-таки, заглянуть как-нибудь к Ольденбургам? Так… отвлечься! – добавил он на всякий случай, видя на лице брата неодобрение.

Пётр ничего не сказал. Только подумал ещё более упрямо, что нужно достать револьвер и научиться хорошенько стрелять.

Глава II

Аркадий Дмитриевич Столыпин выехал сразу же, как получил весть о смерти сына. Приехав к уже зарытой могиле, он не смог проронить ни единой слезы. Что-то в нём как будто бы надорвалось. Генералу приблизилось шестьдесят лет, но стареть он стал только теперь, после того как потерял, пережил своего ребёнка. Много смертей он видел на войне, лишался многих товарищей, но сын – это не то же самое.

Просиживая у окна молча не первый день, своей неподвижностью и задумчивостью Аркадий Дмитриевич заставлял своих младших сыновей, не знающих, что сказать и как себя вести, теряться. Они ходили в университет, возвращались, обедали с ним, но не решались заговорить первыми. Авторитет отца всегда был так велик, что, стоило тому сурово на них посмотреть, как молодые люди краснели до ушей. В семье военного была строгая дисциплина, обязательное послушание, иерархия, не допускающая, чтобы младший не подчинился старшему.

Сегодня моросил дождь. Саша задерживался где-то после лекций, а Пётр, придя аккуратно, как и должен был, вошёл в зал, где сидел отец. И тот, наконец, повернулся к нему и сказал:

– Не хочешь, Петя, поехать домой на каникулах?

Домой. Имелось в виду поместье в Орловской губернии, где отец поселился после окончания Русско-турецкой войны. До этого десять лет они жили в Ковенской губернии, в имении, которое Аркадий Дмитриевич выиграл в карты. А детство своё Пётр провёл в Середниково, усадьбе, находящейся неподалёку от Москвы. Родила же его мать и вовсе в Саксонии. Так где у него дом? В Подмосковье, в Ковно, в Орловщине? Или здесь, в Санкт-Петербурге, где он начал по-настоящему взрослеть и узнавать жизнь?

– Отец, можно прежде поговорить с тобой? Я все эти дни хотел…

Генерал указал на кресло перед собой, без слов приглашая осуществить задуманное. Студент присел и, переведя дыхание, выпалил:

– Я хочу просить руки и сердца Ольги Борисовны. Нейдгард, – добавил он фамилию после паузы, как будто можно было не понять, о ком речь.

Аркадий Дмитриевич внимательно посмотрел на сына. Такой юный, что едва усы пробились. Жениться собрался! В атмосфере пережитого горя эта мысль почему-то показалась ярко-светлой, забавно-неуместной, неловкой, но умиротворяющей. У генерала от первого брака – жена скончалась родами – был старший сын, Дмитрий, жил в Саратовской губернии, занимался земскими делами, о браке даже не думал, хотя Петра был намного старше. А этот – вот те на!

– А она что же? – полюбопытствовал Аркадий Дмитриевич. – Согласится?

Пётр вспыхнул, щёки сделались пунцовыми:

– Не знаю, отец, я ведь ещё не спрашивал её.

– И правильно. Спрашивать у отца надо. Борису Александровичу решать, отдавать за тебя дочь или нет.

– За Мишу ведь он был согласен отдать…

– Да, конечно, семья-то та же. Но одно дело – офицер, и другое – студент.

Это было понятно. Пётр знал, что уступает покойному Михаилу во многом; хотя был выше, моложе, спокойнее, уступчивее – все его достоинства в вопросе женитьбы на Ольге превращались мысленно в недостатки, ведь она совсем другого себе в женихи выбирала. И в глазах отца – тоже военного человека – офицер стоит несравненно значимее того, кто хочет пойти по стезе гражданской службы.

– Я всё же хочу попытать удачу, и прошу твоего благословения.

Аркадий Дмитриевич посмотрел на сына внимательнее. Оглядел сверху до низу и снизу вверх. Может, не так и прост этот скромный юноша? Может, в своём упорстве и в своей мечтательности и найдёт опору для какого-нибудь перспективного будущего? А то придумал! Изучать агрономию. В земле возиться, как крестьянину? Чем он будет заниматься, когда закончит университет? Выгодный брак с фрейлиной императорского двора, конечно же, поспособствовал бы улучшению его положения.

– Благословляю, – перекрестил он Петра, – пытайся, если так того хочется.

– Благодарю, отец! – молодой человек поднялся и поклонился, окрылённый разрешением. Впрочем, внутри себя он до конца не мог бы ответить, сдался бы, не получи от отца одобрения? Послушался бы? Как будто и нет. Всё равно бы попробовал по-своему сделать. – В таком случае, прости, на каникулах уехать отсюда не смогу.

– Ясно, – кивнул генерал, – что ж… настаивать не буду!

Немногословный, Аркадий Дмитриевич считал своих сыновей достаточно взрослыми, чтобы не продолжать их воспитывать и направлять. Пусть сами теперь несут ответственность за свои жизни. Михаил распорядился своею так, как распорядился, хотя, казалось, что именно он идёт по отцовским стопам и составит славу и гордость семьи. Не вышло.

Пообедав, Пётр сослался на учебные дела и покинул квартиру. Дождь по-прежнему мелко и неприятно капал, но погода не изменила планы студента. Узнавший у Дмитрия Нейдгарда подробности дуэли, он брал лодку и плавал на тот самый остров, где она произошла. Уединённое, удалённое от людей место позволяло спокойно упражняться в стрельбе – револьвер молодой человек приобрести смог, потратив на него немалые для обычного студента деньги. Кому-то другому сумма оказалась бы не по карману, но Столыпины относились к недолюбливаемым бедными однокурсниками белоподкладочникам – состоятельным студентам из дворянства, для которых не было проблемой приобрести ни новую одежду (и подшить форменный сюртук белым шёлковым подкладом, откуда и пошло прозвище), ни новую обувь, ни вот такую огнестрельную «безделушку».

На вёслах приходилось сидеть самому, что помогало тренировать силу рук, и всё же, когда он добирался до места, правая рука не желала нормально подчиняться. Поднятая и прямо вытянутая, она начинала дрожать до того, как Пётр хорошенько прицеливался. Суставы в плече дёргало и локоть начинало крутить, возникала лёгкая боль, но, если рука не опускалась, и он продолжал целиться и держать её навытяжку, то боль усиливалась, так что приходилось стискивать зубы и, превозмогая себя, стрелять. Выстрелы выходили скверными. Выбранный ствол дерева лишь пару раз зацепило по краям. О попадании в середину процарапанной на коре мишени нечего было и думать. Это выводило из себя, но Пётр не сдавался и, при каждом удобном случае, в свободные часы, день через день старался повторять свои упражнения, чтобы однажды попасть в цель. Даже если рука при этом будет гореть огнём – он добьётся меткости, добьётся того, что научится стрелять не хуже всякого опытного военного. Представляя, что именно здесь, в этом месте, Михаил стрелялся с Шаховским, студент преисполнялся энергии, словно покойный брат поддерживал его, подсказывал, ободрял. Он был таким справедливым, доблестным человеком! Его смерть не могла остаться безнаказанной.

Сегодня опять не повезло. Пули закончились, а ствол дерева оставался слабо задетым с одной стороны. Ненавидя себя и свою слабую, поражённую недугом руку, Пётр пнул первую опадающую листву и взметнул мокрый пёстрый фонтан. Развернулся и побрёл обратно в лодку. Если он не научится стрелять настолько хорошо, чтобы стать опасным дуэлянтом, то нечего и думать просить руку и сердце Ольги Нейдгард. Жизнь высшего света – это место, где нужно уметь постоять за себя, отстаивать свою честь. Никто никогда не знает, выйдет ли обида или оскорбление, вызовут ли на дуэль, но к ней лучше всегда быть готовым.

Добравшись обратно на Васильевский остров, Пётр, недовольный собой, не хотел подниматься в квартиру и стоял у парадной, глядя на промозглую улицу и промокая медленно под изморосью, повисшей между тёмной землёй и низким одутловатым небом. Влага облепила его зелёную студенческую фуражку, сюртук с золотыми пуговицами, окропила сапоги, осела росой на козырьке. Неизвестно, как долго бы ещё он стоял, если бы не показался брат. Тот наверняка опять засиделся с какими-нибудь своими приятелями-болтунами, любителями посредственной философии, высокопарных стишков, дешевой выпивки и не менее дешёвых девиц, возникающих из ниоткуда там, где их согласны угостить. Сам Саша, к счастью, не пил, но в обществе более развязных людей мог загуляться.

– Что это ты тут? – увидев старшего брата, Александр остановился, поравнявшись с ним. Пётр пожал плечами, ничего не ответив. – С отцом, что ли, повздорил?

– Нет, с отцом всё хорошо.

– Тогда почему не идёшь домой?

– Стыдно ему в глаза смотреть.

Саша удивился. Зная брата, он даже близко предположить не мог, что тот такого совершил, чтоб ему сделалось стыдно перед отцом! Получил двойку?

– Из-за чего?

Пётр одним резким движением откинул сюртук и показал револьвер, заткнутый за пояс. У Саши в мыслях успела пронестись целая детективная история с убийством, погоней, угрозой ссылки, но, благо, старший брат объяснил:

– Из меня плохой стрелок. Ужасный. Не могу попасть в мишень! Никак не могу!

Облегчение заставило Сашу пропустить мимо ушей эти казавшиеся смешными сетования:

– Ты всё-таки нашёл оружие!

– Да, купил две недели назад, – Пётр задумчиво оглядел дома улицы, – на удивление легко можно достать оружие, Саша. Это как-то… странно. Ты не находишь?

– Почему? Если мы можем купить галстук, мыло, конфеты, всякую всячину, отчего же не должны мочь купить револьвер? Чем он хуже?

– Ты ещё спрашиваешь? Он опасен. Мылом и конфетами людей не убивают.

– Это как посмотреть. Конфеты отравить можно, а на мыле – поскользнуться и расшибиться насмерть.

– Это вероятность. А у оружия другой роли нет, кроме убийства. И его продают! – старший Столыпин достал Смит–Вессон, произведённый на немецком заводе, и взвесил в ладони: – И ладно же, когда производят оружие для своей армии – для защиты своего государства, выдают обученным военным. Но вот эту игрушку, например, делают в Америке или Германии. И продают сюда, нам…

– Петя, убери подальше.

На улице никого не было, и Пётр не стал быстро выполнять просьбу. Ещё повертел револьвер:

– Как будто бы для того, чтобы мы сами тут себя переубивали.

– Ты опять начитался политических газет?

– Отчего бы их и не читать? Весьма полезно, – он убрал, наконец, оружие. Снова застегнул сюртук.

– Зачем тебе, агроному, эти далёкие материи из мира дипломатии, императорских кабинетов и всяких парламентов?

– Чтобы иметь своё представление о том, что в мире делается. А не бегать как Вернадский с большими глазами всякий раз, когда прочтёт чью-то оригинальную мысль и слепо её примет, не взвешивая, не анализируя.

– Ты слишком серьёзно ко всему относишься.

– Спасибо, стараюсь.

Александр вздохнул, узнавая эти вечные собранность и скрупулёзность с каплей сарказма. Иногда удивляло, насколько Петя терялся при старших и женщинах, становясь робким и нерешительным, и каким остроязычным и волевым бывал с ровесниками и товарищами. Саша открыл дверь парадной:

– Идём, темно уже и холодает. И… вот ты захотел купить и купил, а если бы нельзя было? Где бы взял?

– А может и лучше бы было, если бы люди не брали всё, чего хотят. Если кто-то захочет воспользоваться не с благой целью? А так, баловства ради или преступление совершить.

– Как у Достоевского? Так Раскольников и топором обошёлся. Когда у человека в голове засело что-то, Петя, он ведь всё равно найдёт, как сделать, запрещай ему или не запрещай.

– Может, ты и прав… – задумался как обычно старший брат.

Аркадий Дмитриевич вскоре уехал, и студенты опять остались втроём с Аграфеной, под чьим присмотром они всегда были вычищены, выглажены, накормлены и обшиты. Пётр не бросал своих тайных занятий на удалённом острове, каждый раз заставляя себя терпеть всё больше накатывающую боль, до того, что она становилась привычной и он, покрываясь испариной в холодные осенние дни, переставал её чувствовать. Пули перестали пролетать мимо ствола, но в центр лететь никак не хотели. Много раз тянуло бросить, сдаться и плюнуть, признав себя негодным, но каждый раз идя в университет и уходя из него, Пётр Столыпин видел на том берегу Невы, вдали, Зимний дворец. Где-то там проводит свои дни Ольга Нейдгард, молодая и безупречная фрейлина, такая, казалась бы, близкая, но недостижимая. В голове не укладывалось, как претендовать на неё, не став достойным. Ведь она ещё не знает про ревматизм его руки, про то, что ему никогда не приходилось вступать в драки, защищать кого бы то ни было, проявлять себя по-мужски. Лучше уж, как Миша, погибнуть от пули, чем выглядеть перед ней нелепым, слабым и смешным. Как показать себя в выгодном свете? Он отлично держался в седле, к счастью, с детства у них всегда были лошади, на которых мальчишки могли ездить сколько угодно. Но где взять возможность прогарцевать перед Зимним дворцом в тот момент, когда оттуда будет выходить Ольга? Нет, глупости в голову лезут. Красоваться и хвастаться – не дело настоящих мужчин.

Молодой человек дал себе зарок, что если не попадёт в цель – самую середину мишени – до зимних каникул, то откажется от своего замысла. Сдастся. А если попадёт, то в тот же день пойдёт разыскивать Шаховского, чтобы вызвать его на дуэль. Погибнет – не страшно, выиграет – отправится свататься к Борису Александровичу. Именно в такой очерёдности всё должно произойти, и никак иначе.